Текст книги "На исходе четвертого дня"

Василе Василаке
На исходе четвертого дня

И пусть среди потомков раздастся славословье

Тому, кто вырвет камень, что взял я в изголовье.

М. Эминеску, «Молитва дака».

1

Вот уже три дня покойный Кручану лежит на столе, и сегодня четвертый день перевалил за полдень, а о похоронах что-то не слышно. Конечно, по всем христианским обрядам следовало бы его предать земле на третьи сутки, но вчера, как на грех, приехала комиссия из района (судебно-медицинский эксперт, майор милиции и следователь прокуратуры), сделала вскрытие и увезла с собой сердце покойного. При чем тут сердце?… Мускул какой-то, и ничего больше! Но комиссия, видите ли, рассудила иначе, сунула сердце в банку и – в район, а там, говорят, еще дальше отправили, в институт головной, то есть главный, ибо покойный Кручану, а с этим никто спорить не станет, помер не своей смертью. Нет, с одной стороны, сердце его само лопнуло, но ведь, с другой, говорят, еще до того, как ему разорваться, было оно здоровее нормального раза в полтора, вот ведь в чем закавыка, а посему отложили похороны еще на денек.

Село буквально стонет от сомнений и разговоров… Самые невероятные выдумки и догадки мгновенно разлетаются от магалы к магале, такого уже давно не бывало… Впрочем, позвольте, ну конечно же, четыре года сравнялось, как помер дед Костакел, еще и родичи его вместе с соседями, на днях поминая усопшего старика, говорили с удивлением друг другу: «Неужто с похорон дедушки Костакел а никто не помирал в этом селе!..»

А вы не удивляйтесь тому, как уважительно-ласково его называли, говорили и еще мягче – «дедуля», ибо все любили его уже за одно то, что он – душа голубиная – дожил до второго младенчества (девяносто три года, четыре с половиной месяца – это ведь, без малого, почти что столетие), да еще столько повидал за свой долгий век (сами посудите: был подданным двух империй и похоронил в своем сердце трех русских царей и двух или трех румынских королей!), и сколько войн пережил и всяких бед человеческих – уму непостижимо, однако сохранял чистый, как стеклышко, разум до последнего вздоха.

Служил он в бывшем Крестьянском банке, но деньги у него к рукам не прилипали, и потом долгое время работал кассиром в сельской промкооперации (девять лавок и шесть буфетов выручали в день немалые суммы!), и до того был всегда чист, что односельчане не хотели отпускать его на заслуженный отдых… Да уж больно он одряхлел за последнее время, и ноги едва носили его в районный банк и обратно, а как-то, подводя годовой баланс, он расплакался: «Отпустите вы меня, добрые люди!..»

Потребители согласились не сразу: «Да мы отпустим тебя, но останься, пожалуйста, хотя бы в ревизионной комиссии, как-никак и здесь нужен хозяйский глаз за общественным достоянием, а уж как все мы тебя уважаем, про то и говорить нечего…».

Польщенный доверием, старик опять прослезился, но, полный решимости вырваться из ненавистных денежных уз, воскликнул от глубины души:

– Значит, опять цифры, добрые люди! Куда вы меня посылаете? У вас на уме одни только цифры, дорогие односельчане, а я никак не могу… я дрожу и боюсь! Эти цифры словно голые демоны, честное слово. Большая совесть нужна… или чтоб совсем ее не было! Я-то знаю, как они голову мутят… худшему врагу не посоветую, потому что заворожат его цифры и не хватит ему никаких слез!

Милый, дорогой дед! Проводили его на пенсию односельчане с улыбкой, тронутые этой исповедью… А старик, воротясь домой, созвал соседей, тех, кто годами постарше, и прочел им свой «Последний завет старого банковского кассира», вот что в нем было сказано: «Другого никакого имущества у меня нету, а оставляю я в наследство внуку моему Аурелу этот стул с плетеной ивовой спинкой и предсмертным голосом своим завещаю помянуть меня вместе со всеми на третий день по переселении моем в горний мир и на. девятый день, когда я постучусь в ворота всевышнего (сохраняем его лексикон, принимая во внимание тот почет, которым окружали его при жизни и после смерти все односельчане без исключения!), и прошу внука моего Аурела человеческим языком, чтобы отправился в монастырь Думитрана, нашел монаха Еронима, который в пятьдесят девятом году, когда девяносто первый мне только сравнялся, совершил надо мной полностью похоронный обряд; разыскал там его и дал бы ему эти самые деньги, и еще передал на словах, что, мол, покойный дедушка Костакел велит на эти сто рублей купить церковных свечей и зажигать их перед святыми иконами каждую пятницу, субботу и воскресенье зa грехи мои тяжкие, за которые, ох… веришь или не очень, а отвечать надобно…»

А теперь, хочешь – верь, хочешь – нет, но за четыре с чем-то года со дня смерти дедушки Костакела, сколько ни происходило всего в нашем селе, но, к всеобщему удивлению, никто здесь больше не умирает!.. Как будто бы дедушка захватил в могилу с собой саму смерть, как забытую в кармане выходного костюма табакерку…

Говоришь, нет ничего удивительного? Ну так вот тебе новая смерть, через четыре с чем-то года, шалая и бьющая по мозгам, смерть, как красная тряпка на палке перед носом разъяренного бугая, ведь недаром комиссия из района в чем-то заподозрила сердце покойного, а это ведь и младенцу понятно, в чем она его заподозрила, то есть именно в том, что он сам в уме и полном здравии руки на себя наложил.

Нет, что ни говори, ненормальная это штука, о каком уме и полном здравии речь, когда человек сам себя убивает… Ну, еще ладно бы, был он дитя неразумное… С малютки какой спрос? Да и не о чем спрашивать, на то есть мы – взрослые люди, чтобы любить их и пестовать и от каждой болезни верное лекарство купить. Или взять опять же светлую кончину дедушки Костакела (может, и не следовало еще раз поминать всуе?), да ведь как хорошо человек скончался, можно сказать, ко всеобщему облегчению и по времени – тютелька в тютельку, так что никто из родственников и соседей не видел его долго лежащим в постели, никого он не обременил и не обеспокоил ничуть, ну и себя вполне естественным образом избавил от долгих мук угасания, то есть с этой кончиной всем все было понятно и очень легко.

Вроде бы с одной стороны, – смерть, а с другой, – высшая и святая гармония! И вот что самое странное, доложу тебе, за пять минут до кончины некий сосед, сидевший у изголовья дедушки, задал ему вопрос, как он ощущает свою смерть. А тот ему в ответ, посмеиваясь: «Дык вот, интересная штука! Все мне понятно. Одно удивляет. Ничего у меня не болит и ничего мне не жаль». Ну как не позавидовать такой доброй и разумной кончине, впрочем, на любую старушку, как говорится, бывает прорушка… Ибо без маленького скандальчика что на этом свете обходится? Так вот, когда зазвонил колокол по покойнику, не помню уж кто, возьми да и спроси:

– По ком это звонит колокол?

– Звонит?! – удивился сосед. – Если звонит, значит, все правильно. Должно быть, согласовали заранее…

– Ишь ты, знаток выискался!..

И еще прозвучали две-три невнятные реплики (чьи-то аргументы и контраргументы), вскоре и они растворились в шелесте кладбищенских трав.

Итак, проходит четыре с чем-то года, и помирает другой, и не просто так помирает, а как бы бросая вызов жизни и смерти, и открывая дорогу прежним сомнениям и страху, и словно бы перечеркивая славную кончину кассира, дедушки Костакела. Думаешь, зря село места себе не находит три дня и даже на четвертый, не зная, что ему говорить и что думать о Георге Кручану, потому что умер здоровый мужчина, вошедший в самую что ни на есть пору расцвета, и после него остались жена – ни дать ни взять скифская баба на горе Роксоланы – и трое детей, старшая – невеста на выданье; дом почти новый и вокруг полгектара плодоносящего виноградника, родни половина села, и все ж таки уважали его по заслугам, и кушать было чего, и пить было чего, а он взял да помер…

Нет, не знает покоя село. И чем больше головы горячились, тем непонятнее становилось… Словно бы этот Кручану напоследок загадал загадку селу с видом глупого и пьяного человека на дороге, рассуждающего вслух с самим собой:

– Хм, чего они все боятся смерти!.. Мне хоть бы хны…

Вдобавок к тому, если послушать Никанора Бостана, соседа покойного, то уж совсем голова пойдет кругом, потому как тот всякий раз начинал сызнова, чуть ли не с Адама и Евы:

– Ей-богу, просто не верится… Могу побожиться! Лопни мои глаза, ежели «только что», как говорится, я не видел покойного живым и здоровым… Стоп, когда ж это было? Вчера или позавчера? Тьфу ты, как бежит время!.. Видел его, ну вот как тебя сейчас вижу!.. Кручану спускался в овраг, конечно, шел из буфета и даже курил; я еще удивился, с каких это пор он курит, и самому захотелось затянуться… Но подумалось мне, подожду-ка, покуда подойдет и угостит меня папироской, я как раз копал ямы под саженцы: весной думаю высадить полета или чуток побольше виноградных кустов, так вот копаю, копаю и жду… А он, веришь ли, все не идет, оглядываюсь, а он как сквозь землю!.. Эх, думаю, повернул, наверно, обратно. Так уж и быть, сам в буфет сбегаю! Ну и что вам сказать? Только поравнялся с оврагом, глядь, а внизу, на повороте к буфету – это самое… вот он, люди добрые, как говорится, мертвей мертвого!

«Хм… интересно, почему это Бостан так волнуется, словно бы для покойного Кручану копал свою яму!»

Слушатели охали-ахали, их, видимо, живо интересовали Бостановы россказни, хотя все подробности были им досконально известны еще с позавчерашнего дня – село как село, все люди как на ладони, и дело осеннее: тут идет сбор винограда, там кукурузу убирают на силос, а еще рядом чистят после комбайна свеклу… Но уж таков человек! Вечно у него язык чешется, невмоготу работу свою молча работать:

– Послушай, бадя[1]1
  Бадя – обращение к старшему по возрасту мужчине.


[Закрыть] и кум Никанор, так как же это все было с Кручану? Значит, подходите вы к нему, а он уже совсем мертвый… Ну, а что было до этого… Ведь до того как он помер, ох и любил пошуметь этот Кручану, уж не мне вам, его соседу, про это рассказывать!..

Услышав вопрос, Бостан начинал вспоминать все сначала, а именно, что же это за день был позавчера, о котором шла речь… Ах да, рано поутру мимо его дома проходила жена покойного, и он спросил у нее, каких сортов виноград растет у них в глубине сада, и что не худо бы посмотреть ему, как он родит, а заодно выбрать и отметить кусты, чтобы весной с них нарезать черенки…

– Уж лучше сам поговори с мужем Георге, он сидит дома…

Но он, Никанор, не сумел тогда к соседу зайти, потому как ямы копал, а вспомнил о разговоре с Ириной Кручану лишь теперь, когда покурить захотелось, вот и поджидал он покойного, чтобы расспросить его поподробнее обо всем; ну и, понятное дело, когда увидел Кручану на дне оврага оцепенелым и скорченным, то у него пропала охота и курить, и рыть эти ямы…

Итак, слушая Бостана, работали люди, незаметно для себя кончали гору свеклы или ряд кустов винограда и всем миром переходили к новой горе или к новому ряду, а тут какой-нибудь умник из нынешних, больно ученых и малость бессовестных, случалось, вытаскивал графин вина из кошелки и без зазрения совести говорил в лицо Никанору:

– Ну, все теперь ясно, дальше некуда!.. Пусть здравствуют, бадя Никанор, ваши ямки до светлой весны! – » Черт малохольный, и в ус себе не дует, отхлебнет из графина добрый глоток – и все. Бадя же Никанор, разогнавшийся на большой разговор и не в силах сразу остановиться, продолжал по инерции обиженным тоном:

– Ну что вам еще сказать? Пока я к нему подошел, он уже мертвый лежал…

И люди, оставляя работу, молчали, и сам Никанор Бостан тоже молчал, потому что о чем еще было рассказывать?! Уж не о том ли, как покойный лежал на боку и папироса его дымила, а в углу рта выступила красная пена – отчего становилось не по себе, будь ты хоть какой твердый внутри! Тем более, что обычно как это делается: человек – он и помирает по-человечески, среди слез и подушек, среди шепота и молений, со словами «прошу простить меня», – то есть с мыслью, что когда-нибудь и для тебя настанет черед, потому что ты – не звезда на небеси, которая вечно сияет, одним словом, чтобы помереть, немногое нужно – примириться с самим собой, и конец.

2

– Нет, я к тому говорю, что плюет теперь человек на заботы! – рассуждал бадя Бостан на другой день в доме свояченицы. – Много умников развелось со средним образованием!.. – И, быстро обернувшись к племяннику: – Прости, Тудор дорогой, не о тебе говорю, ты человек достойный и рассудительный, повидал всякой всячины, и, может, там, на твоей лодке подводной, сама смерть не раз и не два стояла у тебя за спиной! Говорю про наших хиппи колхозных, про тех, что убирают свеклу… Я вот людям рассказывал, как помер сосед наш Кручану, а один молокосос встрял: «Будьте здоровы, бадя Никанор, а также и ваши ямки под саженцы, – и, заедая килькой вино, сказал: – ура гастроному…» И что это значит, убей меня, не пойму…

– Может, он имел в виду Птоломея, древнего урартийца и великого астронома, который учил, что Земля имеет форму тарелки? – поправил Бостана племянник.

– Что у меня общего с Птоломеем?! – возмутился Бостан. – И что ему дались мои ямки… Тоже мне умники на наши головы навязались! Потешаются и над мертвыми и над живыми!..

Разговор этот происходил в воскресенье на сговоре Тудора, племянника Никанора Бостана, с родичами невесты. А сам Никанор за этим столом вдовой свояченицы представлял главу дома. Однако к жениху он обращался v заметным почтением, ибо тот, по существу, и был главой семейства – самостоятельный человек, горожанин и то только среднее образование имел, уже и в армии отслужил, как уже говорилось, на подводной лодке матросом, а теперь на своих плечах держал весь дом и мамалу, будучи шофером первого класса, работал в районной пожарной команде. Так что этот жених, присутствуя на своем сватовстве, вопреки всем семейным законам, имел право голоса в компании взрослых, мало того, он и сидел за столом на самом почетном месте, рядом с отцом невесты, который вдруг вздохнул и печально заметил, безотносительно к разговору:

– Как же это человек устроен, ей-богу, сегодня есть – завтра нету…

Интересно, что же это изнутри грызло его и подводило к столь печальному выводу?… И нет, не скажешь, чтобы отец невесты и будущий тесть был больно старый!.. А по дому уже разносились ароматы горячих кушаний и молодого вина, дразнящие запахи, предваряющие богатое праздничное застолье. Ведь сегодня должны были породниться два семейства. И дело как будто бы ладилось, вот они уже сидят за общим столом и с подчеркнутым радушием называют друг друга «сватом» и «сватьюшкой». И жених, этот классный шофер из бывших матросов, парень что надо! И пора бы начинать дело, да поджидали старшего свата, который запаздывал. И как всегда бывает в подобных случаях, когда за столом, уставленным яствами, во время образовавшейся вдруг мертвой зоны молчания, кому-то обязательно приспичит порассуждать о бренности бытия! И вот тебе на, тесть не к месту помянул о покойнике: «Сегодня есть – завтра нету…» Должно быть, к слову пришлось. Или, – может, молва о Кручану не прекратится, покуда в землю его не зароют? Да ведь нет, не забывают люди и тех, кто уже давненько зарыт. Пока мы живем на земле, живут вместе с нами и наши покойники.

– Где же ты, жених уважаемый, потерял старшего свата? – вернулся Никанор к насущным делам.

– Вот придет, и разузнаем, где его нелегкая носит, – махнул жених рукой, как человек, потерявший надежду. – Только нечего нам сидеть понапрасну, ждать у моря погоды… Давайте налейте-ка нам!.. – попросил он тещу.

Вот оно что!.. Стало быть, слова роли тут никакой не играли. Так, приблизительная притирка, утряска, а основной процесс шел молча и своим чередом. Совершалось кровное и непостижимое таинство слияния двух старых семейств в нечто единое, новое… При чем тут слова? Потом найдутся слова, когда они получат прочную деловую основу. Чтобы, в свою очередь, защищать суть и смысл того, что мы называем «жизнью новой семьи»…

«Эх, видимо, человек так уж устроен: сегодня ты есть, а завтра – нет тебя, – подумал Никанор. – Вот такие дела…»

И тут под ухом у Никанора (она от него справа сидела) закряхтела бабушка жениха, голос – словно озорник мальчишка бросает камешки в надтреснутый колокол:

– Да будет земля ему пухом… Слава богу, всем заботам конец!

«И эта туда же… о покойном Георге Кручану? – вздрогнул Бостан. – Ах ты, божий одуванчик, беззаботная невеста Христова, сама рада, поди, без ума, что ее земля еще покуда носит?!»

Так подумал Никанор про себя, но промолчал. Как-никак ведь он был за хозяина теперь в доме, а стало быть, его первое и святое дело каждого уважить, а вторая забота – стол и хорошее угощение, ну и, конечно, ободрить и успокоить гостей, как-то их развлечь до прихода старшего свата, который вот-вот появится. И Никанор приготовился, поднял стакан и даже в грудь воздуха побольше набрал, чтобы голос звучал и чтоб все его слышали… Но тут тесть, сидевший напротив, решил, что и он лицом в грязь не ударит:

– Верно, сватьюшка дорогая, – обратился он ласково к бабушке. – Вот именно так и есть, как вы говорите. Только я бы еще добавил: ох, уж эти заботы! И скажу даже больше того, человек – сам себе главное беспокойство! Ведь у них, у этих забот, нрав, как у бездомной собаки: пугнешь – отбежит, свистнешь – пристанет.

И мать жениха охотно поддержала интеллигентные разговоры своего нового родича:

– Ваша правда, сват!.. Но если по совести, ео всем надо винить зеленого змия, вот где корень всему, дорогие мои… Покойный, говорят, пил, покуда в нем не лопнула жила… А хотите знать, откуда он спозаранку-то возвращался? Из буфета. А от пьянства что происходит? Печень и почки сгорают. Я своими ушами слышала по телику выступление Белянчиковой в передаче «Здоровье»…

Тут и жена Бостана не стерпела, уж она-то доподлинно знала, что за змий совращал покойного соседа, да и только ли его одного.

– Скажу вам правду, сестрица, это Волоокая его погубила, брошенка Думитра Кондри, что живет на холме возле утиной фермы!

Женщины словно бы ждали разговора о Волоокой. Как огонь разом опаляет скирду соломы, так и от слов этих неистовых будто бы что-то вспыхнуло в душе каждой. О женщины, не приведи бог попасться к вам на язык-другой женщине, молодой и цветущей… А Волоокая-то как раз самым жарким цветом цвела. Жила она давненько уже без хозяина и, видно, без счастья. И не было в селе мужика, которого бы не одурманила Руца. Зря, что ли, все наши женщины, от мала до велика, начисто позабыв имя, данное ей от рождения, величали ее Волоокой? Охо-хо, видели бы вы эти глаза! Мягкие, умоляющие, они умело делают свое дело: манят тебя и одновременно отталкивают, а как они манят – непреодолимо, словно бы волны накатываются на тебя, а глубина – ну как в море, и если чудом не захлебнешься, значит, полезай в петлю! И вторая пара глаз, будь она рядом с тобой, не спасет. Чистое наказание!

– Вот как хочешь, так и живи! Конечно, если ты не дурак и все понимаешь… – вырвалось у Никанора по поводу Волоокой. – Я вот слушаю вас и молчу. Все слышу и понимаю, одного только никак не пойму: как может себя убить мужик из-за бабы?! Может, вы мне объясните?… Нет, не те нынче времена. И нормальный, здоровый мужик этого делать не станет. А тем более, если ее, бабу эту, вдоль и поперек изучил, всю как есть, пожил с ней в охотку… – Он горько вздохнул и начал разливать вино по всем стаканам.

– Эта косая, пучеглазая тварь, – аж зашлась жена Никанора, разом перекрестив Волоокую в Косую и Пучеглазую, – не иначе, как ведьма! Ворожбой присушила к себе Кручану. А то чего бы он бегал каждую ночь к этому пугалу от своей красивенькой, умной Ирины?

– Не бегал он… а по соседству с ней сторожил свою ферму, – возразил Никанор, не поднимая глаз на жену. – И привиделось ему, что это он сидит в потемках в обнимку с ружьем. Чем заняться ему долгою осеннею ночью, о чем думу думать?… Эй, Руца, останься хоть на часок, не торопись домой, не горит!.. Кругом степь, опускаются сумерки, птицы примолкли…

– Скажешь, во всем виноват председатель? Зачем послал Георге сторожить утиную ферму? Виноват, что не растолковал ему, как дитю неразумному: «Георгицэ, идешь ты охранником на утиную ферму, так смотри, дорогой, поаккуратнее. Вокруг возятся лисицы да коршуны, а страшней всех – Волоокая, она, милый, проживает там по соседству, так ты не гляди на нее, верь старому ответственному, погубит!» Так, что ли, Никанор?…

Молчит Никанор. Совсем его жена одолела. Но тут на помощь к нему подоспел будущий тесть. Вежливо, рассудительно прерывает он сватью, как это и подобает самому почтенному за столом гостю:

– И спорить бы не стал с вами, сватьюшка дорогая, если бы… не тюрьма. Как известно, тюрьма ожесточает людей. И Георгий наш – не исключение, вспомните-ка, он совсем другим человеком вернулся.

Да, сказал – как отрезал. И никто с этим спорить не стал. Однако и соглашаться не торопились. Ведь как человек устроен: мало ему объяснить, он еще сам должен подумать и примерить к своей судьбе чужую судьбу, а после всего хочет, чтобы всегда оставалась лазейка еще раз подумать и усомниться: «Сторож на ферме, конечно, не ахти какая работа… Так ведь от сумы да от тюрьмы, как говорится, не зарекайся. Ведь и меня тоже могут сунуть в охрану, можно сказать, прямо в пасть к Волоокой! И сидишь ты в поле один, осенней ночью, холодной и долгой, как нынешняя… А рядом человеческое тепло манит постучаться в окошко: „Эй, Руца, пусти на часок погреться… нет, не надо, не зажигай в доме огня, давай экономить электроэнергию…“ Ну и что здесь смертельного?… Обыкновенное житейское приключение. Иное дело тюрьма… хотя почему же иное? Можно подумать, что он один в тюрьме побывал. Нюхали ее еще двое-трое из наших односельчан, и ничего, с собой не покончили. Скорее напротив, возвратились они в село здоровыми и веселыми и потом признавались друзьям по пьяному делу, что самое малое еще одну жизнь им тюрьма подарила!..

– Ну допустим, – продолжал Никанор, – допустим, жена, я с тобой согласился. И с вами тоже, уважаемый сват, – обернулся Никанор к тестю. – Что у нас получается? Тюрьма да Волоокая сгубили Кручану. Конечно, сразу два таких обстоятельства повалят кого хочешь. Но только не его, Георгия… Допустим… – сказал и крепко задумался… на полуслове застыл. И привиделся ему нынешний осенний денек, лесная поляна и солнце, отвесно и яростно бьющее из-за быстро бегущих по небу туч. И так контрастно и ярко он все это увидел, даже в глазах зарябило. Сначала все было размытое и серое, как на любительском снимке, но вот ударило солнце, и разом всякая былинка и лист на поляне заполыхали багрянцем! Глазам стало больно, и он веки зажмурил, большим пальцем размазывая по переносице набежавшие слезы…

Но тут вступает его жена, которая всегда наготове. За своим словоохотливым мужем она знает слабинку, муж ее видит видения, иногда вот так остановится посреди разговора, прикроет глаза, и хоть тресни, двух слов не может связать! А потом с удивлением признается: «Знаешь, жена, если не думаю, слова, черт знает откуда, сами берутся, но лишь стоит задуматься…» – «Ай-яй-яй, Никанор, Никанор, ты же нить мыслей своих теряешь! Придется тебя выручать…» И она решительно берет быка за рога:

– Ну, рожай, рожай, наконец! Заладил: «Допустим, допустим», а что ты нам собирался сказать?…

– Охо-хо… – возвращается к реальности Никанор, – думаю, думаю и все не укладывается у меня в голове этот Кручану – сосед… а ведь каких две женщины по нему сохли!.. Помнишь, жена, идет раз почтальон мимо нашего дома, вытаскивает два конверта и спрашивает у меня: «Где это видано, бадя, и когда еще в нашем селе жил человек с двумя женами?!» Это он оттуда, из лагеря, обеим писал. И деньги им посылал. И по воскресеньям принимал в гости через раз… Вот и говорю, где ж это видано, чтоб в тюрьме устроился, как в раю! А на свободе: с двумя любимыми женщинами сделал троих детишек, и слова ему поперек никто не сказал, алиментов даже не требовали!.. Чем не жизнь, спрашиваю, другой бы на его месте как сыр в масле катался… Нет, не добрый человек был Кручану. Даже больше скажу, ничего-то он на этом свете не сделал: пил себе в удовольствие, спал, развлекался. И можно сказать, одурел от безделия, потому и помер… – С трудом дались добряку Никанору эти слова осуждения, но он сказал их и как будто с плеч своих сбросил великую тяжесть. А люди молчали. И никому уже не хотелось сопоставить свою судьбу с судьбой покойного, ибо за столом сидели крестьяне, и добывали они хлеб свой в поте лица, и со смертью не умели шутить.

И только жених, слушая Никанора, едва сдерживался, чтобы не нахамить главе дома. Самому себе он казался большим и бесстрашным, а вот Никанора представлял нашкодившим ребенком, которого стоило взять за ухо и сурово пригрозить: «Так вести себя не гоже! Что ты, такой-сякой, позоришь покойного друга?! При жизни ему завидовал, однако и слова бы сказать не посмел, а теперь, когда он тебе не может ответить… В теплой компании родственников, за стаканом вина чернишь едва отлетевшую душу?… А сам-то мизинца его не стоишь! Ну, конечно, где тебе столько глупостей натворить, столько по себе разговоров оставить. По углам втихомолку грешил – суда людского боялся… А покойный жил широко: и людям делал добро, и головой бился об стенку, В конце-то концов это и есть жизнь – наказание, радость, проклятье, мученье… Знаешь ли ты ее? Нет, не знаешь, ни радости настоящей, ни горя… Ну, так помалкивай, жуй свой холодец петушиный, а Георге Кручану не трожь, не по зубам тебе…»

И Никанор Бостан, жуя холодец, словно бы слышал все эти слова жениха, и на душе у него было прескверно. С одной стороны, начал – и понесло, и уже остановиться не мог, покуда не выговорился, словно по краю пропасти шел, поскользнулся и… шмяк! С другой стороны, все время его мучило отчетливое видение – эта осенняя лесная поляна… Вот он даже слышит запах прелой, разогретой солнцем травы… Мягкий, ласкающий кожу ветер повеял в лицо… И чтобы не закричать, не сойти с ума, Никанор забормотал, еще сам толком не зная о чем:

– Виноват, забыл вам сказать… ой, не так это просто… Прибегает однажды Ирина, жена покойного… кто перед кем виноват – не поймешь!.. Просит: «Люди добрые, помогите! Георге мой каждую ночь плачет во сне…» Хорошая женщина, жалела его, и за Волоокую ни разу не пожурила… так он сам однажды к ней с этим пристал, а она ему говорит: «Твое это дело, твоя любовь… если любовь это…» А с ним и вправду последнее время было неладно, знать никого не желал – ни Волоокую, ни жену… Перешел жить в каса маре[2]2
  Каса маре – парадная, нежилая комната.


[Закрыть] и даже стену разрушил, не хотел ходить через общие сени – прорубил себе выход в сад… лицом к полю, к людям спиной. Кто же так делает? Теперь всего можно было ждать от него… – И Никанор вздохнул тяжело, оперся головой о сжатый кулак, прошептал потерянно: – Постой, о чем же я начал?… Ах да, прибегает Ирина, говорит: «Скорее посмотрите, что с ним – опять во сне плачет!» А было это, да, дней десять назад… И говорю я ей: «Ну и что, если во сне… я и сам, когда подопрет, бывает наяву плачу!..» «Нет, – говорит, – это у него теперь каждую ночь… Моченьки моей нет, всю душу извел, окаянный! И прощения просит у всех: „Прости, – говорит, – братец вяз у колодца… луна – светлая девочка… матушка-солнце… прощайте!..“ Что ж, я еще не рехнулась, слышать – слышу, а понять не могу… Помоги, Никанор, ради бога!»

– Небось опять пьяным напился, – отмахнулась всезнающая жена Никанора. – Я и сама сколько раз замечала, как он, насосавшись винища, хулиганит в своем саду: звезды матерно лает, пинает землю ногами, костерит весь белый свет почем зря… Дурак! Попал камнем в небо и… думает, все ему дозволяется…

Однако никто, к ее удивлению, не поддержал разговора. Люди молчали и думали: «Стало быть, слова во сне – не просто слова? Давно этот разлад начался… как же мы не заметили?…» Нет, ухмылочки жены Никанора еще более запутали неясное дело. Ну а сам Никанор, что ж он молчит, слышал ли он речи покойного, обращенные к звездам?… Да, видать, подперло человека, ведь не каждый сунется со своей глупостью к светилам, солнцу, луне… И что ж это жена мешается в разговор мужа?! Пусть в доме своем командует, а на людях помолчит.

И Никанор, оценив обстановку и зная слабинку своей жены, невоздержанной на язык, решил перевести разговор:

– Что же мы все об одном, об этом Кручану… он уж свое отговорил звездам! А старшего свата все нет… – И к отцу невесты, со вздохом: – Судьба… судьба, кум дорогой! Вот оно что… Давайте-ка выпьем.

Это немудреное словечко «судьба» любое сердце способно смягчить и растрогать. Выпили и, закусывая, перешли к насущным делам, ясным, как «доброе утро»: вишь, погода нынче установилась, а стало быть, осень будет доброй и долгой, и даже вон у ворот акация зацвела второй раз в году… И год выдался урожайный, и колхоз наш занял третье место в районе. Кого-то представили к орденам и многим премии дали. Еще на республиканскую выставку, даст бог, попадем!.. А в районной газете «Родина» напечатали портрет свинаря, а рядом с ним боров, весом в двадцать два пуда. А на приусадебном участке нашей невесты выросла тыква, так ее двое мужиков не могут от земли оторвать… Кстати сказать, п честь чего это бьют в барабан на нашей половине села? Какая такая невеста, где идет сватанье и кто у нас посаженый?…

Словом, был воскресный денек, и за этим столом новые родичи ближе узнавали друг друга и, заметьте, уже величались «сватом» и «сватьюшкой», хотя молодые не только еще не сошлись, но даже и сватовство не начиналось по-настоящему!

Что ни говори, а сватовство – дело серьезное. Обо всем нужно заранее сговориться: и сколько будет приглашенных – дальней и ближней невестиной родни, а у жениха, помимо родни, еще дружков куча. А свадебные подарки жениха, чтобы люди видели, как он уважает невесту? А чем на это ответит невестино семейство? А потом – как станут одаривать друг друга родители и кому из приглашенных со стороны жениха и невесты через плечо расписные полотенца повяжут? И к которому часу собираться гостям на жениховом дворе? И что за музыка будет? И где молодые останутся после свадьбы? А уж как за столом гостей рассадить, чтобы никого не ущемить, не обидеть – это уму непостижимое дело! Ведь свадьба играется однажды в жизни, на глазах у села, а руководить ею должен посаженый отец… Свадьба и посаженый – это как Александр Македонский со своею пехотой!.. Так где же он – главный сват и наш посаженый?!

– Уважаемый жених, как хочешь, но ждать больше нельзя – надо привести посаженого!.. – решительно сказал Никанор.

Жених вышел, но тут же вернулся: «Сосед за ним побежал». И уселся на место как ни в чем не бывало, словно бы дело сделано, а он жених на собственной свадьбе… А тут бабушка из своего угла подала голос, возвращая разговор ни с того ни с сего в прежнее русло: