Текст книги "Вне сезона (сборник)"

– Плевать я хотел на твои бумаги, Мишка! Ты лучше признайся, для чего тебе машина, а? Ну, признавайся! Меня не проведешь, ну! Скажи честно – и получишь. А? Зачем тебе она? Ну? Ну? Вижу тебя насквозь.

Я хитро подмигнул, и он, довольный, захохотал.

– То-то! Знаю я тебя! То-то и оно! Так бы сразу. Сказал бы сразу и получил бы без всякой волынки. У-у, шкода! Мишка, Мишка, где твоя улыбка! Забирай колымагу, если, конечно, заводится она.

К гостинице я подъехал на заднем сиденье огромной открытой машины высотой с автобус. «Большие качели» не поверили своим глазам и загудели от восторга.

Остаток дня и весь вечер мы проездили с Игорьком в открытой машине, намечая места будущих съемок. Игорек поднимался в машине, одну ладошку ставил себе над глазами, другую – на уровень носа, замыкая таким образом пространство в широкоэкранный объектив.

– Просто будем снимать, Миша, – говорил он, – просто и элегантно. Светло-серый, чуть мерцающий колорит.

Мы останавливались в узких улицах города, заходили во дворы, в эти маленькие колодцы с полусгнившими галереями, с пальмами в кадушках и с кальсонами на веревках.

– Хорошо, но не то. Не то, – бормотал Игорек. – Вот это да! – вдруг вскричал он.

На фоне заката на большой высоте трепетали между домами голубые дамские трусики.

– Вот это мы снимаем! Железно!

Поселился я в одной комнате с заместителем директора картины Иваном Генриховичем Лодкиным. Это был человек тонкой кости, изящного склада, но очень грубый в обращении.

– Корзинкин! – орал он на меня. – Опять в носу ковыряешься? Сбегай-ка за пивом, олух царя небесного!

– Стыдно, Иван Генрихович, – говорил я ему. – Бесчинствуете, как извозчик.

Ежедневно мне приходилось выполнять особые поручения Игорька. Без меня у «Больших качелей» просто все валилось из рук.

– Понимаешь, нужно мне организовать массовку из стариков, – говорил Игорек, – из одних только настоящих стариков, с длинными белыми бородами.

И я как сумасшедший носился по городу в поисках таких стариков. Нашел двадцать семь человек. Хорошо, что помог мне председатель местного совета пенсионеров, второй муж моей тети Ани.

В другой раз потребовалось шесть виолончелей и пять контрабасов. Тут пришлось уламывать директора филармонии, который, к счастью, был мне знаком по прежней культпросветработе.

В таких делах проходили дни, я сильно уставал и даже не находил времени, чтобы взять у Игорька сценарий и вжиться в образ Конюшки.

– Ничего, – говорил Игорек, – через недельку все наладится, и тогда у тебя будет время.

На третий день к вечеру я вернулся в номер. Лодкина, к счастью, не застал и рухнул на кровать, как обессиленный колосс.

Смертельно я устал и думал, что сразу засну, но в голове у меня все крутилась карусель: старики, виолончели, бачки для полевой кухни, телефоны, квитанции, ордера и что делать с аморальным гримером Чашкиным.

Я уткнулся носом в подушку, когда вдруг рванули дверь и послышалось посвистывание Ивана Генриховича. Он хлопнул меня ладонью по одному месту и сказал:

– Эй ты, Попа Новый Год, вставай! Ирина приехала, ищет тебя по всему городу.

Я вскочил и дико посмотрел на Лодкина. Тот уже полулежал в кресле и ухаживал за своими ногтями.

– Цирк, – сказал он, – комедия дель арте.

– Где она?! – закричал я.

Лодкин пожал плечами. Я выбежал из гостиницы.

Был воскресный вечер, набережная наполнялась народом. Все были спокойны и веселы, один только я носился как бешеный из конца в конец, туда и обратно, от гостиницы до морского вокзала, по всем шашлычным, чебуречным, бульонным, пирожковым. Ирины нигде не было. Отчаяние охватывало меня.

Вдруг я увидел ее. Она сидела на гальке под парапетом. Она сидела одна, пляж был пустынен на всем протяжении, и перед ней было только неспокойное древнее море и чайки, она сидела там, как Ифигения в Авлиде.

«Как я мог так поступить с ней? Какой я скот! Почему я не смог понять ее? Почему я так ее унизил? Как я мог?» – думал я, проносясь над парапетом, над пляжем, кружа над ней и снижаясь.

– Миша, как вы могли? – тихо сказала она таким голосом, что у меня остановился в организме ток крови.

– Можете ли вы меня простить? – спросил я.

– О чем разговор? – сказала она, вставая. – Пойдемте гулять. Мне здесь нравится. Здесь чудесно. Какой вы чуткий…

Знаете, может быть, я излишне откровенничаю, но волосы у нее в этот момент развевались под ветром, глаза ее сияли, блестели зубы; готов поклясться, что она была счастлива в этот момент нашей встречи.

Мы поднялись на набережную и тихо пошли по ней. Я позволил себе взять ее под руку. Локтем она чуть прижала к себе мою руку.

По набережной шли изысканно элегантные греческие моряки, они вели за руки робких турецких туристов, напуганных воскресным шумом этого города.

Солнце все норовило сесть за гору, но каждый раз подскакивало, накалываясь на кипарисы. Наконец – бочком, бочком – оно закатилось, и сразу вспыхнули все огни огромного «Герострата» и всех судов помельче, и на башенных кранах, и на столбах, и витринах, и в открытых кафе загорелись лампионы.

Вскоре мы встретили моего родственника, второго мужа тети Ани. Я познакомил его с Ириной, и мы остановились возле парапета.

Старичок этот одобрительно подмигивал мне, а потом шепнул на ухо:

– А как же Сонечка? А, Миша?

– Соня оказалась непринципиальным человеком, – шепнул я в ответ.

Старичок удовлетворенно кивнул, полуотвернулся и, глядя на нас, быстро заработал ножницами. Через минуту он протянул нам наши профили.

– По полтинничку с носа, – сказал он, – итого рублик. Желаю счастья.

Море раскачивалось все сильнее, на верхушках волн вспыхивали багровые полосы и гасли, быстро стемнело, и из темной глубины стихии доносилось лишь глухое нарастающее животное урчанье, и во мраке плясали огоньки малых рыболовных сейнеров, и даже огни «Герострата» в порту чуть-чуть покачивались.

Рядом с нами остановились два паренька в бушлатах, посмотрели на пляску огней в темноте.

– Даст нам сегодня море свежести, – сказал один из пареньков, и они пошли к порту, помахивая чемоданчиками.

– Как это все удивительно, Миша! Как прекрасно! – сказала Ирина. – Вам не кажется, что жизнь иногда может быть прекрасной?

– Мне кажется, – ответил я.

Вскоре мы встретили Феликса Сидорых. Еще издали он широко, на полнабережной, раскинул руки.

– Познакомься, Феликс. Это мой друг Ирина, – сказал я.

– А-ха-ха! – захохотал Феликс, обнимая нас сразу вместе с Ириной. – Теперь мне все ясно! Ясно – и точка! Полная ясность. Абсолютная видимость!

Он быстро вырезал наши профили и протянул их нам.

– Что это значит, Феликс? – в некоторой растерянности пробормотал я. – Что все это значит?

– Это такая местная игра, – хохотал Феликс. – Мы здесь все вырезаем друг друга профили. Кто быстрее вырежет, тот и получает полтину. С вас рубль.

Мы простились с Феликсом и зашли в ресторан.

– Давай кутить, Миша, – предложила Ирина. – Кутнем как следует, а завтра я сниму деньги с аккредитива.

Мы заказали шампанского и кетовой икры. Икры кетовой не оказалось, и тогда мы заказали крабов. Крабы, как выяснилось, тоже кончились, но был мясной салат «ривьера», его мы и взяли.

– Та-ра-ра-ра, и в потолок вина кометы брызнул ток, – сказала Ирина и через стол протянула мне руку.

В ресторане играл джазик – трое молодых людей – труба, контрабас и аккордеон – и старик – рояль. Юношей все тянуло на импровизацию, а старик, воспитанный в строгой курортной манере, этого не любил, возмущался, когда они начали импровизировать, и бросал клавиши.

Наконец заиграли мелодию, которая, видимо, была по сердцу старику. Он забарабанил на своем инструменте и запел с большим энтузиазмом, подмигивая нам и улыбаясь.

– Пора настала, я пилотом стала, – пел старик во все горло. Мы смотрели на него с восхищением и, когда он кончил, пригласили его к столу. Старик мягко спрыгнул с эстрады. Видно, вся жизнь его прошла в ресторанах. При наличии галстука он был в войлочных домашних туфлях.

– А я для вас и пел, – сказал он, принимая бокал. – Вижу – интеллигентный человек сидит в иорданских брючках, дай, думаю, спою для него и для дамочки. И кроме того – сюрприз. Извольте, с вас рубль.

Он протянул нам наклеенные на белую бумагу два наших профиля носом к носу, а сверху еще были пририсованы два целующихся голубка. Как он мог смастерить эту шутку, играя на рояле и распевая, это осталось тайной.

Я очень смутился при виде этого нескромного намека, а Ирина положила его в сумочку, загадочно улыбаясь.

В это время под гром всех инструментов, исполнявших какой-то боп, в зал вошел Игорь Барков и вместе с ним широкоплечий медлительный человек, очень хорошо одетый. Они пошли к нам, подлаживая свою походку под ритм бопа.

– А, Ирка приехала, – сказал Барков.

– Я к Мише приехала, а не к вам, – возразила Ирина.

– Конечно, к Мише, – не стал спорить Барков. – Миша – мое золотце.

– Присаживайся, Игорек, – пригласил я, – и вы… – Я посмотрел на его спутника, не зная, как сказать: «товарищ», «гражданин» или «мистер». – И вы, синьор, присаживайтесь.

– Знакомьтесь, друзья, – сказал Барков, – это итальянский режиссер Рафаэль Баллоне. Мы с ним года два назад в Мар-дель-Плата мартини пили, а год назад на самолетном стыке в Дакаре по бокалу пива хлопнули. Большой мой друг, прогрессивный художник.

– Очень приятно. Рафик, – сказал тот и уставился на Ирину, а Ирина, как и полагается звезде, посмотрела на него, потом на кончик своего носа, а потом в сторону – проделала простейшую комбинацию глазами.

Очень это мне не понравилось.

Игорек пригласил Ирину на танец, и, пока они танцевали, Рафик, водрузив на нос очки, рассматривал ее.

– О, какая замечательная девица, – обратился он ко мне, – я хочу на ней жениться. Она будет мой жених. То есть нет. Женский жених, как это по-русски? Да, невеста, спасибо. Она будет моя невеста, а я жених. Вы обратили внимание на пропорции ее тела? Нет? Это интересно – абсолютно идеальный масштаб длины ног и рук и тела и также точная обрисовка корпуса. Только есть недостаток – немножко вот здесь, как это? Чиколотка, немножко чиколотка широковата.

– Вы подумайте насчет щиколотки, – язвительно сказал я ему, – все-таки жизнь ведь жить.

Сердце у меня заколотилось. Неужели она выйдет за него, за этого человека из мира капитализма?

Подошли Ирина и Барков. Рафик снял очки.

– Ирина, – сказал он торжественно, – я видел вас на всех экранах мира в черно-белом варианте и вот сейчас наблюдаю вас в объеме и цвете. Предлагаю вам стать моей женой. Я прогрессивный художник, но я владею четырьмя кинофирмами и пятью виллами в разных курортных районах мира.

За столом воцарилось молчание, все поняли, что это серьезно. Ирина молчала-молчала, а потом щелкнула пальцами и подмигнула мне:

– Миша, можно мне выйти за него замуж? От вашего слова зависит все.

– Нет, нельзя, – коротко сказал я как отрезал. Ирина весело зааплодировала.

– Этот тип! – вскричал Рафик. – Что вы нашли в этом типе? – Ирина положила вилку и выпрямилась. Глаза ее гневно сверкнули.

– Что я в нем нашла? – медленно проговорила она. – Этот человек ни разу не затронул мою честь!

Барков захохотал:

– Ловко она тебе вмазала, Рафка!

– Ну ладно, ладно, – проворчал Баллоне, – давайте не будем. Давайте закажем горячее.

Когда принесли горячее, Игорек напомнил мне о завтрашних делах, о том, что надо на мебельную фабрику поехать за материалом для стройки на натуре.

– Когда это кончится? Что я вам, завхоз или администратор? – спросил я, а сам уже соображал, кто у меня на мебельной фабрике родственник или знакомый. – Когда же я начну репетировать Конюшку и что это за роль?

– Да, что это за роль, Барков? – спросила и Ирина.

– Такая роль, – замялся Барков, – генеральская роль.

– Не маленького человека?

– Нет, наоборот.

– Я уверена, что Миша сыграет любую роль, – сказала Ирина. – У него есть талант и, главное, большое сердце. Не то что у некоторых, – добавила она.

После ресторана я проводил ее до гостиницы и под шум прибоя поцеловал ее руку. О!

5

Утром я проснулся от тишины. Наши окна выходили к морю, всегда шумел прибой, а сегодня полная тишина, и Лодкин не сопел во сне, как обычно, и не пускал пузыри.

Я подошел к окну и увидел следующее: в море был полный штиль, поверхность его находилась в самом легчайшем движении, словно от поглаживания, и лишь кое-где рябили пупырышки, какие на коже бывают от холода, а горизонта видно не было, в отдалении стоял прозрачный голубой туман, и в этом тумане совсем темно-синими казались паруса вставшего на ночь на рейде судна.

– Доброе утро, Миша, – тихо сказал за моей спиной Лодкин. Видно, штиль и на него подействовал.

– Что это за судно, не знаете, Ваня? – тихо спросил я.

– Учебный парусник «Витязь», – ответил он и вдруг гулко, страшно захохотал, закашлял, засморкался, приходя в себя. Он не заметил, как я вздрогнул. «Витязь»! Это тот самый, что закупил все карточки Ирины. Как бы не было беды!

Кое-как одевшись и умывшись, выскочил на набережную. По ней по лужам, не просохшим еще после штормового прибоя, от своей гостиницы к нашей торопилась Ирина. За ней, разевая от молодого счастья рты, вышагивал отряд курсантов с «Витязя». Катер с «Витязя» двигался в море параллельным курсом. Я бросился вперед.

– Миша, Миша! – закричала Ирина. – Поклонники! Целый фрегат!

– Барк. Это барк, а не фрегат, – сказал я, хватая ее за холодные испуганные руки.

– Но дело не в этом, – быстро заговорила Ирина, – сейчас я встретила Баркова, и он проговорился, Миша, здесь обман, заговор, Миша!

Я увидел бегущего к нам по набережной Игорька. Оп умоляюще прижимал палец ко рту, хватался за голову. Ирина, мстительно закусив губы, взглянула на него. Курсанты стояли неподалеку, по отряду волнообразно распространялись нежные улыбки.

– Миша, я выхватила у него сценарий и сразу все поняла. Это обман! Конюшка – это не маленький человек, это лошадь!

Барков уже подбежал и стоял рядом, тяжело дыша.

– Да, это лошадь, – продолжала Ирина, – она у него, у этого модерниста несчастного, ходит там по арбузам, как по головам. Это лошадь.

Всегда в тяжелые, роковые минуты жизни я становлюсь железным человеком. Внутри у меня все трепещет, вся боль моя и слезы, а внешне я – железный человек.

– Это жестоко, Игорь, – сказал я холодно и спокойно. – За что же ты меня так?

Барков бросился ко мне, но захлебнулся от волнения.

– Пойдем, Мишенька, – заплакала Ирина, – уедем отсюда. Какое право они имеют так тебя обижать?

6

К вечеру того же дня мы приехали на Симферопольский вокзал. Привокзальная площадь и крыши машин были покрыты снегом. Ирина куталась в легкое свое замшевое пальто и иногда вздрагивала, все еще переживая нанесенное мне оскорбление. Я нес ее чемоданы, а она мой портфель.

Вокзал хмуро высился над нами, а перед его чудовищным портиком и высоченным шпилем, перед длинными колоннадами мы казались себе маленькими и несчастными. Таксисты провожали нас ироническими взглядами.

Мы купили билеты на московский поезд и заложили свои вещи в автоматическую камеру хранения.

До отхода поезда оставалось еще часа два. Мы вспомнили, что не ели ничего с утра.

– Я не хочу в ресторан, – сказала Ирина, – просто противно подумать, как все там будут смотреть, когда мы войдем.

Я смотрел на нее – эдакая модная птичка в высоченных сапогах на тоненьком каблуке и в коротеньком пальтишке, озябшая, с красным носиком, она проявляет преданность и тонко мне сопереживает. Чудеса, да и только, подумал я и вдруг почувствовал себя счастливым, как никогда. Не думайте, что я выдумываю, все так и было.

Мы вышли из здания вокзала и вдруг увидели под сводами колоннады, казавшейся бесконечной, высокую стойку с большой надписью над ней: «Комплексные обеды».

– Вот то, что нам нужно, – сказала Ирина и взяла меня за руку.

Мы взгромоздились на высокие неудобные табуретки, и ноги наши повисли в пустоте.

За стойкой орудовала запыхавшаяся тетенька, седые пряди волос свисали из-под колпака, она открывала крышки огромных кастрюль, и оттуда столбами поднимался пар, как из преисподней. Она запускала в кастрюли черпаки и как-то зло, ожесточенно выдавала на-гора порции комплексного обеда. За спиной у нее, на белых дверцах холодильника, красивыми буквами было написано: «Бульоны, соусы, компоты, кисели».

Обеды, собственно говоря, были не так уж и дешевы – 77 копеек. В комплекс входило: харчо из перловки, плов из перловки, стакан кофе с молоком. Правда, мяса было много и в плове, и в харчо, а может быть, это только нам подавальщица так удачно зачерпнула.

Мы ели с Ириной, а под ногами у нас, как и у всех других едоков, крутились собаки: породистая гончая сука с отвисшими сосками, здоровенный черный пес неизвестного происхождения и несколько маленьких шавок. Им бросали со стойки кости и стряхивали с ложек перловку. Едоки приходили и уходили, состав был текучий, и вдруг мы остались с Ириной одни за стойкой, а подавальщица застыла, окаменела, уперев свой черпак в бок.

Я посмотрел на Ирину, как она ест, она посмотрела на меня, как я ем, мы улыбнулись друг другу, я поднял голову и посмотрел вверх под своды колоннады. Колонны были не круглые, а с острыми гранями, они были очень высоки, и наверху было темно, капителей видно не было, там шла какая-то хлопотливая птичья жизнь, возня, шебуршание, трепет крыл.

Закатное солнце вдруг вырвалось из туч, и напор его был таким неожиданным и сильным, что сразу стал таять снег, образовались лужи, сверху потекло, и мы с Ириной оказались как бы за шторой из прямых звенящих струй.

Небо стремительно голубело, алело, зеленело, а в колоннаду ворвался резкий и совершенно весенний ветер.

– Киселя хочу, – сказала Ирина.

– Киселя у нас не бывает, – отрезала подавальщица.

– А если поискать? – спросил я.

– Не спорь, – остановила меня Ирина и улыбнулась подавальщице.

И та вдруг улыбнулась ей и крикнула в трубу, по которой ей сверху, из ресторанной кухни, спускали чаны с комплексным обедом:

– Витек, кисельку завари!

– У-у-р-р-ах! – пронеслось сверху по трубе.

– Сейчас будет, дочка, – сказала подавальщица Ирине. Откинув кисею весенней капели, к стойке подошли три курсанта с парусника «Витязь».

– А, вот вы где! – закричали они. – А мы вас по всему вокзалу ищем!

Они уселись рядом с нами на табуреты и уставились на Ирину молодыми нахальными глазами.

– Мы в Мурманск направляемся, – сказали они, – а оттуда на Остров Свободы. Хотите с нами, уважаемая артистка Иванова?

– Можно мне с ними, Миша? – спросила Ирина.

– Он что, муж вам, этот геноссе? – спросили курсанты.

– Просто любимый человек, – ответила Ирина. Курсанты весело застучали ложками, требуя комплексного обеда.

Подавальщица, весело ухая, давала пар.

Сквозь капель прошла высокая старуха на тонких каблуках. Она была в горжетке с острой, чуть тронутой временем лисьей мордочкой.

За старухой на задних лапах шествовала вороватая скотина Рекс.

– Рекс, атанде! Алон, алон, – позвала его старуха и подошла к стойке, виляя бедрами.

– Садись, мамаша, – сказали курсанты.

– «Хоть в разлуке жить непросто, все равно люблю матроса, – напевала старуха, усаживаясь, – синеглазого матроса с голубого корабля…»

Наши собаки сразу приняли Рекса в свою компанию. Потом пришел студент-заочник, тоже уселся и занялся вырезанием профилей.

– В Москву еду на сессию, деньги нужны, – объяснил он.

Сколачивалась хорошая компания. Становилось весело. Подавальщица, подпевая старухе, пританцовывала от котла к котлу. Пустые кастрюли поднимались вверх по трубе, вниз опускалась перловка с бараниной. Курсанты ложками отбивали матлот. Ирина слегка комбинировала своими глазами и руками. Мы с заочником рассуждали о стихах Алексея Зауриха. Рекс подбивал собак разом прыгнуть на стойку и все сожрать. Бродячая аристократка, тряся выменем, урезонивала его.

Уже стемнело, когда появились Игорь Барков и Рафаэль Баллоне.

– Миша, ты уж меня прости за эту маленькую хитрость, – сказал Игорек. – Все у нас не ладилось, и я решил вызвать тебя. Ты бы знал, как с твоим приездом ожили люди, как они подняли головы, поверили в свои силы. Может быть, вернешься?

– Нет, он не вернется, – сказала Ирина, – но вас, Барков, мы прощаем. И вас тоже, – сказала она Рафику.

Что-то загрохотало, и из трубы вылез, сияя белозубой улыбкой, сам чумазый Витек с огромной чашей пунша. Над чашей трепетал голубой камень.

– А вот и киселек! – закричал он.

– Сюрприз! – захохотала подавальщица.

Собаки встали на задние лапы и уткнулись носами в наши локти.

А мы сидели, шумно пируя, словно рыцари и прекрасные дамы под закопченными сводами нормандского замка. Мы делили голубой огонь и перловку и бросали кости нашим собакам.

Боже мой, думал я, смертные люди! Ведь невозможно даже подумать, что всех нас когда-нибудь не станет, даже этих курсантов, даже Ирины, Боже мой! Ведь в это невозможно поверить, это невозможно понять. Что же делать? Может быть, верить друг в друга, в то, что соединило нас сейчас здесь, в то, что тянет сейчас всех людей во всем мире к этой нашей стойке? Ведь мы же все должны друг друга утешать, все время ободрять, разговаривать друг с другом о разном, житейском, чуть-чуть заговаривать зубы, устраивать вот такую веселую кутерьму, а не подкладывать друг другу свинью и не ехидничать. Но, к сожалению, как часто люди ведут себя так, будто не умрут они никогда, и лишь временами все складывается так благополучно, как сейчас. Жаль, что вас не было с нами.

Уже два раза объявили по радио о посадке, когда к колоннаде подъехал открытый «ЗИЛ-110» и из него вышел Герострат. Путаясь в своей тунике, он деловито прошел за колонны. В руках он нес канистру с бензином.

– Все слава, все стремление к славе, – ворчал он, обливая бензином стены Симферопольского вокзала. – Мало мне храма Афины, нет, надо еще сжечь этот дворец… Пароход своего имени я уже того, а теперь, значит…

– Эй ты, Стратостат! – закричали курсанты, слезая с табуретки. – Не балуй, псих! По кумполу захотел?

Не знаю, чем кончился спор курсантов с Геростратом, потому что мы с Ириной пошли уже к поезду.

7

Яцека мы застали в мастерской. Он жарил себе пельмени. В центре помещения высилось нечто огромное, закрытое мокрыми тряпками.

– Во-первых, рад вас видеть, – сказал Яцек, – а во-вторых, и сам могу похвастаться. Получил заказ. Работаю над скульптурной группой «Мирный атом».

Он содрал тряпки, и мы увидели группу, выполненную пока что в глине. Здесь сидела женщина с чертами Ирины, а рядом с ней пытливый молодой ученый, смахивающий на меня, а за их спинами, положив им на плечи тяжелые руки, высился отягощенный идеями мыслитель, напоминающий самого Яцека.

– Скоро я стану большим человеком, Миша, – сказал Яцек, – и тебя в люди выведу.

Все так и получилось. Яцек вывел меня в люди. Ирина стала моей женой. Давно это было.

1964