Текст книги "Лекции по русской литературе"

Кремлёв некий пишет о журнале «Москва» – это новый скандал. Не путать: «Литературная Москва», альманах, и журнал «Москва» – это разные совершенно вещи. Тогда им руководил писатель Атаров, и появилась повесть Анны Вальцевой «Квартира № 13»[20]20
  В июле 1957 г. в «Литературной газете» появились заметки Ильи Кремлёва, резко критикующие содержание первых шести номеров журнала «Москва» за этот год. Несколько месяцев спустя первый главный редактор журнала Николай Атаров был снят с должности.


[Закрыть] (пишет). Это была одна из очередных сенсаций того времени, повесть лупил всяк кому не лень, потому что, во-первых, она очерняла нашу советскую действительность, показывала коммунальную квартиру, где [происходит] крушение идеалов и кончают самоубийством. Это действительно острая очень тема.

Появился отрывок из пьесы Анатолия Софронова, этого огромного человека-бегемота, «Человек в отставке». Этот отрывок тоже как разоблачительная статья читался. Он противопоставляет деятелей партии ревизионисту, художнику Медному, которого выгоняют из партии за его попытку реализовать какие-то партийные установки.

Перерыв сделаем маленький? Хорошо.

Встреча в шатрах. Пастернак

[Итак, мы говорили о]… так называемых проблемных статьях, и я думаю, что все они были инспирированы и шла подготовка к главному литературному событию этого года, которое состоялось девятнадцатого мая[21]21
  Первая из встреч Н. С. Хрущева с интеллигенцией состоялась 19 мая 1957 г. на бывшей даче Сталина «Семеновское».


[Закрыть] с участием всего Политбюро, всего правительства, до Хрущева самого. На холме над Москвой-рекой были сервированы банкетные столы, под тентами, и встреча эта называлась – потом долго об этом говорили – «Встреча в шатрах». Шатер – это… как перевести слово «шатер»? Это такой восточный тент (смех), oriental tent, который предусматривает присутствие султана, хана. И на этой «встрече в шатрах» Хрущев произнес свою знаменитую речь, абсолютно хулиганскую, он был пьян. Он выпил очень много коньяку, его соответствующим образом подготовили помощники, и он набросился на жертву – Маргариту Алигер, о которой мы уже говорили, она возглавила альманах «Литературная Москва». Она была правоверная коммунистка, лауреат Сталинский премии, член партии. И это ей на этом сборище вышло боком. Когда Хрущев потребовал ее к ответу, она сказала, что не видит за собой никаких грехов, действует в соответствии с позицией партии, партия восстанавливает справедливость в жизни, а она хочет восстановить справедливость в литературе. Это вызвало безумную ярость Хрущева, и он закричал на нее: «Я вам не доверяю, я вам не доверяю, и мне беспартийный Соболев (а здесь еще сидел писатель Леонид Соболев, очень массивный, солидный человек, офицер, который писал о флоте разные сочинения) гораздо ближе, чем партийная Алигер!» – известная фраза была брошена. И Алигер была подвергнута полнейшему издевательству. Очень любопытное потом информационное сообщение было в «Литгазете»: «Состоялась встреча партии и правительства с представителями творческой интеллигенции. Выступили такие-то, такие-то… и в том числе Маргарита Алигер», и всё. А она, несчастная, там сидела и думала, что ее жизнь уже кончена.

Там произошел один любопытный и забавный эпизод. Единственной, кто осмелился поднять голос против Хрущева на этом вечере, – была писательница Мариэтта Шагинян. Она в прошлом году[22]22
  Лекции датированы 1982 г. (см. исходные файлы с указанием даты). Но Шагинян умерла в марте 1982 г., В. А. говорит – год назад; значит, он читает лекции в 1983-м?


[Закрыть] умерла в возрасте девяносто девяти лет. Она была совершенно глухой, со слуховым аппаратом, в то время еще не очень хорошие были аппараты, а Хрущев орал так громко, что перегружал этот аппарат. Она ему закричала: «Что вы так громко кричите, не можете немножко поспокойнее говорить?» (Смех.) Надо сказать, что Мариэтта Сергеевна Шагинян в молодости принадлежала к формалистической писательской группе, а затем стала настоящей советской писательницей и впоследствии была настоящая сталинистка. Всегда говорила о своей приверженности Сталину. Я однажды – она даже об этом вспоминала много лет спустя – с ней оказался в одном Доме творчества в Крыму и, подойдя к ней, сказал: «Мариэтта Сергеевна, вам не хватает только трубки, чтобы походить на Сталина, усы у вас уже отличные» (Смеется, смех в зале.) Это стало известно в литературных кругах. И, я помню, незадолго до эмиграции эта старуха появилась на советском телевидении и выступала с позорнейшей совершенно речью. Она говорила: «Нет абстрактной человеческой доброты, есть только ленинская человеческая доброта» (смех).

(Реплика из зала: Маразм, маразм.)

Нет, это не маразм, это хуже маразма. Но тем не менее она оказалась единственным человеком, который тогда бросил вызов Хрущеву. Потом выступил Соболев с подхалимской речью, где он бил себя в грудь, кричал, что мы не дадим нашу родину, нашу партию, наши завоевания на растерзание всяким ревизионистам. Когда это все кончилось, единственный, кто подошел к Алигер и помог ей выйти из-за стола, – был писатель Валентин Овечкин. Это любопытная фигура (пишет). Это был писатель деревенской темы, настоящий партийный деревенский журналист, который писал о проблемах сельского хозяйства. Но в пятьдесят шестом году были такие люди с открытой душой, с совестью. Он понял, что больше врать не может и должен говорить правду. И начал разоблачать то, что происходит на селе, в сельском хозяйстве, стал одним из ближайших друзей Твардовского, «Нового мира»; и очень скоро он погиб, его критиковали, били, где-то он в Калуге[23]23
  Валентин Овечкин (1904–1968) жил в Курске, откуда, после неудачной попытки самоубийства, переехал в 1963 г. к сыновьям в Ташкент, где и скончался.


[Закрыть], кажется, жил, и он покончил с собой. К чести Симонова надо сказать, что он тоже не сбежал с этого приема, отвозил Алигер домой на своей машине, и Алигер говорила: «Всё кончено, всё кончено, неужели это всё необратимо?» И я это могу прекрасно понять, потому что спустя пять[24]24
  На самом деле спустя шесть лет.


[Закрыть] лет, в шестьдесят третьем году, я сам был мишенью Хрущева, он орал и махал кулаками, и это даже тогда было очень страшно. А в пятьдесят седьмом году, через четыре года после смерти Сталина, это было страшней на пять лет. Потому что неизвестно, что тебя ждет завтра. Фактически после этого началась подготовка к разгону московского отделения Союза писателей. Видимо, планировался полный разгон, превентивное мероприятие, чтобы не возник клуб Петёфи (смеется) и чтобы не возникло московское восстание. Всё, конечно, было чрезвычайно преувеличено, истерика вокруг литературы не соответствовала по масштабам тому, что происходило в литературе. Это, кстати говоря, типично для советской идеологической работы: неадекватная реакция на литературу, преувеличение значения и роли литературы. Какой-то провинциализм по отношению к этому. Им кажется, что книги могут взорвать их империю, а этого никогда не произойдет, но им кажется, что еще один такой роман – и развалится их строй. Как результат, как, видимо, подготовка к этому разгону писательского московского объединения, [в «Литературной газете»] появилась статья все того же Софронова «Во сне и наяву» – шесть подвалов из номера в номер, – где он громил всех, кого я сейчас упоминал, называя их пораженцами, ревизионистами, дегенератами – как только не называл, какие только анекдотические примеры не приводил. В этой статье описан замечательный эпизод, над которым хохотала вся либеральная молодая интеллигенция. Они уже были посмешищем для нас. Он писал: «Как любят Советский Союз по всему миру! Вот были мы недавно в Египте, и пришла идея ночью посетить пирамиду Хеопса. Машины домчали нас до пирамиды Хеопса, мы вышли, подошли к пирамиде, обнялись и, не знаю уж почему, все запели хором “Эй, ухнем”. И прибежал вдруг солдат, часовой, и спросил: “Кто вы?” Мы ему сказали: “Русские”, и он заплакал от счастья (смеется), что в Египте русские». И [затем Софронов] говорит: «Напрасно мы забываем выражение Маяковского – кто сегодня поет не с нами, тот против нас. Слишком рано литературные кликуши, эпилептики сдали в архив эти слова». И дальше он бьет критиков Огнева, Анастасьева за ревизионизм в театре, Кардина за развязные и злобные статьи и так далее. А вот его идеал поэзии: «Мы машинами степи накормим, будет день – этот день будет наш, мы заменим слово “Маккормик” большевистским словом “Сельмаш”» (смеется). Кончается эта огромная статья описанием беседы с рабочими в Ростове-на-Дону. Рабочие сказали ему: «Ну что, вот критиковал наш Никита Сергеевич этот журнал “Литературная Москва”. Я их поправил: это не журнал, а сборник. “Все одно, – сказали рабочие, – мы его не видели”» (смеется). А вот как писатели реагировали на критику Никиты Сергеевича – признали свои ошибки. «“Вот это правильно, – сказали рабочие. – А почему Симонов еще не признал? – спросили они. – Вы скажите обязательно Симонову, чтобы и он тоже признал свои ошибки”» (смеется). И [Софронов обещает] «Да, скажу» и приводит в конце афоризм Хрущева, который я хотел бы, чтобы вы записали сейчас, пожалуйста. «Кто хочет быть с народом, тот всегда будет с партией». Запишите, прошу вас (диктует): «Кто прочно стоит на позициях партии, тот всегда будет с народом».

«Оттепель» все-таки существовала, даже несмотря на весь этот довольно страшненький фон. Но температура ее напоминала температуру больного тропической лихорадкой: то поднималась вверх, то падала, в общем, что-то творилось непонятное. Шла, тем не менее, вырвавшаяся из-под контроля десталинизация, разгон сталинской группы, всех этих Молотовых, [о чем говорит] возникновение либерального мнения среди партийного аппарата. И все же готовился уже следующий скачок температуры – пастернаковский кризис. Пастернака знают все, да? И как этот кризис развивался? Кто был, кем был Пастернак для нашего поколения – об этом надо сказать несколько слов. Он был в течение нескольких поколений советской интеллигенции символом чистой поэзии, небожителем. У Беллы Ахмадулиной есть стихи: она его встретила в лесу, гуляла там, не знаю, с какой целью девушке надо ходить по лесу, но вдруг случайно из-за сосны вышел Пастернак, и он ее узнал; то, что она его узнала, – в этом нет сомнений. Он ее узнал как молодую талантливую поэтессу и заговорил с ней, а у нее отнялся язык от волнения, она не могла ему ни слова сказать и была очень надменна, чтобы как-то защититься от этой ауры, которая его окружала. Я вот сейчас прочту вам стишок, который, на мой взгляд, [объясняет], что значит его поэзия, какая это прелесть, какая это музыка. «Волны» – это стихи тридцатого года или тридцать первого.

 
Здесь будет все: пережитое,
И то, чем я еще живу,
Мои стремленья и устои,
И виденное наяву.
 
 
Передо мною волны моря.
Их много. Им немыслим счет.
Их тьма. Они шумят в миноре.
Прибой, как вафли, их печет.
 
 
Весь берег, как скотом, исшмыган.
Их тьма, их выгнал небосвод.
Он их гуртом пустил на выгон
И лег за горкой на живот…
 

Американцам, наверное, очень трудно это понимать, но тем не менее отчетливо, по-моему, слышна музыка этого стиха. Или, например, описание дачи.

 
На даче спят. B саду, до пят
Подветренном, кипят лохмотья.
Как флот в трехъярусном полете,
Деревьев паруса кипят.
Лопатами, как в листопад,
Гребут березы и осины.
На даче спят, укрывши спину,
Как только в раннем детстве спят.
 
 
Ревет фагот, гудит набат.
На даче спят под шум без плоти,
Под ровный шум на ровной ноте,
Под ветра яростный надсад.
Льет дождь, он хлынул с час назад.
Кипит деревьев парусина.
Льет дождь. На даче спят два сына,
Как только в раннем детстве спят.
 

Здесь такая музыка, что даже необязательно [понимать] все дословно. Я, кстати говоря, очень часто слушаю такого рода стихи и совершенно не стараюсь проникать в смысл, слушаю лишь как музыку слов и музыку ритма, ритм этих стихов.

Во время чисток тридцатых годов, когда Мандельштам был арестован и убит в сталинских лагерях, Пастернак уцелел. Хотя он мог легко, очень легко стать жертвой сталинских чисток, хотя бы потому, что когда-то Бухарин назвал его лучшим поэтом Советского Союза. Тем не менее он уцелел. Есть легенда о том, как Сталин ему позвонил: как-то ночью раздался телефонный звонок на даче Пастернака, и ему сказали, что с ним будет говорить Сталин. И Сталин пожелал с ним говорить о Мандельштаме, и Пастернак, по словам Ахматовой, вел себя на очень крепенькую четверку, не на пятерку. Знаете, эта советская система оценок? Пять – это высшая, а четыре – это вторая. Как в Америке? B, очень крепкое B. Это очень высокая оценка, потому что можно было просто сразу на двойку или на единицу себя вести, если Сталин в тридцать седьмом году вам звонит. И говорят, что кончился этот разговор так: Пастернак сказал: «Иосиф Виссарионович, я хотел бы с вами о многом, о многом поговорить». «О чем же?» – спросил Сталин. «О жизни и смерти», – [ответил] Пастернак. Сталин повесил трубку (смеется). После этого Пастернака прекратили печатать. Прекратили печатать его новые стихи, он был объявлен формалистом, но жить ему давали, он неплохо зарабатывал, все время переводил, он сделал новый перевод Шекспира, потом переводил «Гамлета»… За ним сохранили его дачу, он всячески помогал своим друзьям, но был забытым, полузабытым, его очень хорошо знала интеллигенция, но народ его совсем уже забыл. В пятьдесят шестом году стали появляться его новые стихи, никто еще не знал, что это стихи из романа «Доктор Живаго», никто не знал, что существует этот роман. Стихи были удивительные, потом появились оригинальные стихи. Надо сказать, что Пастернак отличался тем, что он невероятно долго сохранил молодость. Если вы возьмете снимки разных лет, то увидите, что на некоторых снимках он выглядит просто юношей двадцатидвухлетним, а ему сорок лет. Он все время молодым выглядел, это какая-то странность его. Он был, конечно, гений, в общем, не нормальный человек – особый, избранный. Вот взять, например, его стихи, которые он написал в пятьдесят шестом году, из книги «Когда разгуляется», тут есть цитата из Марселя Пруста: «Книга – это большое кладбище, где на многих плитах нельзя уже прочесть стертые имена». Но за этим эпиграфом идут стихи, как будто их писал молодой человек, а ему уже шестьдесят шесть.

 
Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
 
 
До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.
 
 
<…>
 
 
О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.
 

Это пишет шестидесятишестилетний человек. Поразительно, как молодой совершенно! Именно ощущение молодости, у него в это время началась любовь, то есть она началась раньше и разгоралась, в это время как раз разгар был любви к этой женщине, Ивинской Ольге, которая написала книгу, эту книгу хорошо бы вам, между прочим… Ее можно найти – «В плену времени». Есть по-английски, да? Она дает, кроме всего прочего, очень хороший материал по тому времени. И она описана в образе Лары в романе «Доктор Живаго», эта Ольга Ивинская. Эти стихи – результат вдохновения этой любовью, этой жизнью, это какая-то новая молодость, которая совпала с изменениями в обществе. У него есть замечательные стихи, называются «Вакханалия», рекомендую их прочесть, необязательно, но хорошо бы, где он пишет среди прочего:

 
И великой эпохи
След на каждом шагу
B толчее, в суматохе,
В метках шин на снегу.
 
 
B ломке взглядов, симптомах
Вековых перемен,
B наших добрых знакомых,
В тучах мачт и антенн.
 
 
На фасадах, в костюмах,
В простоте без прикрас,
B разговорах и думах,
Умиляющих нас.
 
 
И в значенье двояком
Жизни, бедной на взгляд,
Но великой под знаком
Понесенных утрат.
 

Никто не знал из широкой публики, что он написал роман, огромный роман «Доктор Живаго», этот роман несколько раз уже был на грани публикации, потому что, по сути дела, там не было прямой крамолы. Опять это проклятое слово «крамола». (Revolt?) Revolt – это бунт, а это мягче, чем revolt. Такой suppressed revolt, вот так, пожалуй. И роман «Доктор Живаго» все знают, должно быть, пересказывать его нечего, это история русского интеллигента, который был врачом и писал стихи, который прошел через революцию, через все мытарства времени, умер где-то в двадцать девятом – тридцатом году, любил своих женщин, терял своих близких, терял надежды, терял и находил новые и [который] в конце концов пришел – это первое, собственно говоря, явление религиозного возрождения русской интеллигенции – к открытому отречению от атеизма и к принятию Христа. В этом огромное значение «Доктора Живаго», именно в этом, я думаю. Именно поэтому, вероятно, его так и не напечатали, хотя несколько раз уже говорили: «Ну что, абстрактный роман, ничего там нет против советской власти, давайте напечатаем, и все будет о’кей», а уже назревал огромный скандал, уже в Италии его издали – он передал его в Италию. Скандал сначала был под ковром, на поверхность ничего не выбивалось, это очень типично для Советского Союза, кстати говоря. Вот, например, история с «Метрополем» – половина этой истории была под ковром, тоже лупили под ковром. И только когда Шведский комитет королевский[25]25
  Имеется в виду Шведская королевская академия, присудившая Бориса Пастернаку в 1958 г. премию по литературе.


[Закрыть] присудил Пастернаку Нобелевскую премию, началась кампания. С чего она началась. Первым появилось в «Литгазете» письмо членов редколлегии «Нового мира», Твардовского – Твардовский тоже виноват, тоже участвовал в травле Пастернака. И Симонов участвовал. Совершенно очевидно, что эти письма были инспирированы КГБ. Затем выступил шеф КГБ тогдашний, товарищ Семичастный, который назвал Пастернака свиньей, пробравшейся в наш цветущий советский город. И началась nationwide campaign: включились рабочие, колхозники, учащиеся, студенты, интеллигенты по всей стране. Все письма начинались так: «Мы не читали романа “Доктор Живаго”, но нельзя (смеется) закрывать глаза на это безобразие…» и так далее и тому подобное. И «давайте громить», и прочее. У нас есть еще время или нет? Маловато. Десять минут, о’кей. Студенты Литинститута, их обязали устроить демонстрацию против него, как бы спонтанную. Две трети студентов закрылись в туалетах, чтобы не выходить, девочки прятались в уборных, но все-таки сотня вышла подонков и кричали: «Иуду Пастернака вон из Советского Союза!» Они уже решили тогда его, видимо, изгнать из Советского Союза. И надо сказать, что все, без исключения все люди, на что я хочу особенно обратить внимание и подчеркнуть, все, о ком мы говорили на двух предыдущих [занятиях], прошлый раз и сегодня, все эти либеральные писатели, участники первых шагов возрождения, так сказать, свободомыслия, все без исключения участвовали в травле Пастернака. Ни один из них не проголосовал против исключения Пастернака из Союза писателей. Очень многие участвовали в прямой его травле, за исключением Ильи Эренбурга, который, как пишет Ивинская, в эти дни сам подходил к телефону, а ему звонили, чтобы вовлечь в эту кампанию, и говорил: «Ильи Эренбурга нет дома. Он будет не скоро» – и вешал трубку (смеется). Это была крайняя степень смелости. Что касается других – то все без исключения. Я просто хочу несколько примеров привести из Ивинской, она это всё оживляет в памяти у нас. Очень быстро люди все забывают, я помню по себе, как годы проходят, десятилетия проходят, ты привык думать…

Выставка в Манеже

…Он рисовал пропагандистские полотна. [Дмитрий] Налбандян написал, по-моему, тысячи полторы Лениных и тысячи три Сталиных, и все это повторялось [на его] полотнах. На этих академиков напирала уже молодежь. И они решили спровоцировать Хрущева на то, чтобы ударить по новой молодежи. Как в литературе был Кочетов, Грибачев и Софронов, так в живописи были такие имена, как [Владимир] Серов, Александр Герасимов и [Александр] Лактионов. Это были представители реакционного сталинского псевдоакадемического искусства. Серов был предметом шуток и анекдотов в семье молодых художников, он был похож на Софронова в литературе, большущий человек, толстый, увенчанный медалями. Была такая песня патриотическая в Советском Союзе: «Когда страна нам прикажет стать героем, у нас героем становится любой!» Художники пели: «Когда страна нам прикажет стать Серовым, у нас Серовым становится любой!» А Налбандян, рисовальщик Ленина и Сталина, замечательно выступил на встрече партии с художественной интеллигенцией, когда вдруг вскочил и истерически завопил на весь зал: «Надоела демократия! Пора наказывать!» (Смех.) Хотя демократией там еще и не пахло.

Я думаю – и многие склоняются к тому, – что вот эта вот бражка, эта компания и начала всю эту конструировавшуюся [провокацию]. Они, видимо, вступили в переговоры с тогдашним секретарем ЦК по культуре[26]26
  Л. Ф. Ильичев был секретарем ЦК по идеологии, а не по культуре.


[Закрыть] Ильичевым. (Пишет на доске.) Ильичев. Леонид Федорович Ильичев. Позднее, после того как Хрущева уволили, до нас доходили слухи, что Хрущев очень раскаивался во всей этой истории, во всем, что он там затеял. Он говорил: все это произошло потому, что интриговал Ильичев – Ильичев хотел стать членом Политбюро ЦК. Но это, конечно, очень поверхностное объяснение, на самом деле все было гораздо серьезнее. Во всяком случае, явно понятно, что Ильичев пытался здесь сварить бульон, себе получить какие-то выгоды.

А в это время [живопись] экспонировалась в огромном помещении в Москве, в Манеже, это сейчас Центральный выставочный зал, а когда-то, до революции, это был манеж, где тренировали гвардейских лошадей, гвардейцы там скакали, значит. Там в это время [в 1962 году] организовывалась выставка советского искусства [«30 лет МОСХ»]. И, разумеется, на этой выставке должно было быть только искусство социалистического реализма. И вот на фоне абсолютно полнейшего запрета того, что называлось абстрактным искусством, вдруг по Москве побежали посыльные, всякие порученцы по мастерским абстракционистов и [нрзб. непризнанных? подпольных?] художников, стали говорить: «Лед тронулся, ребята, хватайте ваши картины и тащите в Манеж! Завтра будет революция: нам всем всё разрешат, начинается полнейшая демократия, мы вступаем в новую историческую эпоху». Это была явная провокация, но они тогда об этом даже думать не думали. Они потащили туда свои холсты. Эрнст Неизвестный повез на грузовике свои скульптуры. У него всё это очень тяжелое было, он нанял грузовик на последние деньги и повез туда свои работы.

Кроме того, туда отправилась так называемая группа Белютина [ «Новая реальность»] – я, кажется, уже говорил об этом. Это были совсем молодые мальчики и девочки, художнички такие – их еще нельзя было назвать даже художниками. Совсем зеленые еще были, малопрофессиональные. Но они рисовали именно в абстрактной манере. Они были ультраавангардистами для того времени. И совершенно отвергали социалистический реализм. Во главе их стоял опытный преподаватель Московского художественного института или, может быть, даже академии… как называется эта академия?

(Из зала, жен.: Строгановский институт.)

Строгановский институт, да. [Элий] Белютин. Он определенно организаторскими способностями обладал. В его студии было несколько десятков, если не сотни полторы, молодых художников. А может быть, даже и больше. Они все его держались, он был как бы гуру, влиял на них, и они его боготворили, и он их учил рисовать абстрактные картины. Он говорил: «Ребята, вы думаете, что это только маслице [мазать?] с краской-то, и всё? Это не так просто, надо учиться… (смех). Сначала учиться ногу рисовать, потом руку рисовать». Но тем не менее он поощрял эксперименты со светом, с красками и так далее. Он добился даже того, что им невежественные, на периферии, где-нибудь в провинции, разрешали начальники делать выставки – у какого-нибудь завода. И вдруг завод украшался совершенно как Монпарнас какой-нибудь в Париже, но украшался абсолютно нонконформистской живописью. Они, например, нанимали пароходы. У них даже были свои деньги, фонды, и у них было принято, они нанимали огромный пароход волжский и уплывали на этом пароходе вниз по Волге. Путешествие продолжалось пару месяцев. Они останавливались во всех маленьких городах, рисовали пейзажи и занимались кроме того развитием своего абстрактного искусства. Были, конечно, скандалы: однажды несколько мальчиков украли старинные монеты в музее города Голуба (?) Но ничего страшного не произошло. В общем, это было сообщество милых таких, забавных людей.

И вот их, совершенно еще свежих художничков, тоже пригласили, и они притащили свои работы. И вдруг на следующий день – никто из них не ожидал – открываются двери. Как поется в песне Галича, «Но тут раздалась музыка и отворилась дверь». Раздалась музыка, отворилась дверь, и вошло всё Политбюро ЦК КПСС. Во главе с Никитой Сергеевичем. Его окружали различные люди, включая Леонида Ильича Брежнева, Косыгина, и прочая вся команда. Тогдашний министр госбезопасности Шелепин тоже был, присутствовал. В общем, вся эта команда явилась, и сразу начался погром. Хрущев начал орать на них. «Вы пидорасы!» – начал кричать. Я не уверен, что он понимал, что он говорит. (Смех.) Но слово «пидорасы» – это было уличное ругательство, оно употреблялось, мне кажется, без смысла. Просто как «сволочь», <нрзб>. То есть это был поток матерщины, поток абсолютного мата, он на них орал и кричал: «Вы гады, уроды, пидорасы, я вас всех раздавлю, сотру в порошок!» Потом он перешел в зал, где уже более зрелые висели мастера. Там, например, висела знаменитая «Зеленая женщина» Фалька, которая его привела в состояние полнейшей ярости! Он сам позеленел, как эта женщина! И заорал: «Вы где зеленую бабу видели? Вы видели когда-нибудь в жизни зеленую бабу? Ты спать ляжешь с зеленой бабой?» (Смех.) Вот в таком духе всё это происходило. А за ним шли эти партработники без каких-либо эмоций, а он, значит, распалялся.

Затем вдруг он столкнулся со скульптурами Неизвестного. (Смех.) Неизвестный, надо сказать, совсем уж далеко не абстракционист. А Хрущев, кстати, это слово употреблял, но он говорил «абстрактист», «абстрактисты, «абстрактисты проклятые». У Неизвестного – те, кто видел его, понимают, – всё искусство базируется на очень, может быть, немножечко даже слишком плотной философской и литературной основе. Он рисует и лепит символические [вещи], с элементами гротеска, сюрреализма. Но он не дает голых форм, всё это как-то иллюстрирует, объясняет, углубляет разные философские концепции. Ну для Никиты Сергеевича какая разница? Ясно, «абстрактист», «пидорас». И он начал орать на него, и вдруг совершенно неожиданно Неизвестный стал орать на него в ответ. Нашла коса на камень, как говорится. Я, к сожалению, этого не видел, но представляю картину. Неизвестный – маленький, плотный, с маленькими усиками – и побагровевший Никита Сергеевич орут друг на друга. И потом уже Эрнст рассказывал, что там у него была скульптура, называлась она «Раздавленный взрывом». Эрнст – участник войны, он воевал, и много у него связано с военной темой. И вот «Раздавленный взрывом» – это раздавленный взрывом человек: плоть искореженная, поза ужаса и смерть. И Никита стал орать: «Где ты видел? Что это означает? Ты можешь объяснить мне, что это означает? У тебя тут написано “Раздавленный взрывом”, а что это означает?» А этот стал на него кричать в ответ: «Если бы вы сами были когда-либо раздавлены взрывом, вы бы тогда поняли, что это означает!» Это было невероятно дерзко. К нему подошел Шелепин, министр госбезопасности, и сказал: «Как ты смеешь так говорить с главой правительства? Я тебя сгною в урановых рудниках». Uran mines, да. Такие, оказывается, у них есть штучки. На что Эрнст закричал ему: «Отойди <нрзб>! Отойди прочь! Не мешай мне разговаривать с главой правительства».

Вот такое столкновение характеров произошло. Я думаю, что Эрнст не спал эту ночь. (Смех.) И мне кажется, что вполне могли его отправить на урановые рудники. Но тут опять вступило в ход это противоречие: «Что же мы их, сажать будем, что ли? Что же сажать, когда мы десталинизацией занимаемся, товарищи? Мы же боремся против кампании террора сталинского! Нам их сажать нельзя – что ж нам с ними делать?» И Неизвестного не посадили – более того, Никита даже его как-то зауважал, что он такой ему дал отпор.

Я вам тогда не прочел стихи Вознесенского, написанные по поводу этой встречи. Называются «Реквием». Вознесенский тоже будет героем этих событий. И ваш покорный слуга тоже будет героем этих событий. Но несколько позднее, когда очередь дойдет до писателей.

Неизвестный. Реквием в двух шагах, с эпилогом

Памяти лейтенанта Советской армии

Эрнста Неизвестного,

павшего в атаке Второго Украинского фронта.

 
Лейтенант Неизвестный Эрнст.
На тысячи верст кругом
равнину утюжит смерть
огненным утюгом.
 
 
В атаку взвод не поднять,
но сверху в радиосеть:
«В атаку, – зовут, – твою мать!»
И Эрнст отвечает: «Есть».
 
 
Но взводик твой землю ест.
Он доблестно недвижим.
Лейтенант Неизвестный Эрнст
идет
       наступать
               один!
 
 
И Смерть говорит: «Прочь!
Ты же один, как перст.
Против кого ты прешь?
Против громады, Эрнст!
 
 
Против —
четырехмиллионнопятьсот-сорокасемитысячвосемь —
сотдвадцатитрехквадратно-километрового чудища
против, —
против армии, флота
и угарного сброда,
против —
культургервышибал,
против национал-социализма, – против!
 
 
Против глобальных зверств.
Ты уже мертв, сопляк?..»
«Еще бы», – решает Эрнст
И делает
 
 
Первый шаг!
 
 
И Жизнь говорит: «Эрик,
живые нужны живым.
Качнется сирень по скверам
уж не тебе – им,
не будет —
1945, 1949, 1956, 1963 – не будет,
и только формула убитого человечества станет —
3 823 568 004 + 1,
и ты не поступишь в университет,
и не перейдешь на скульптурный,
и никогда не поймешь, что горячий гипс пахнет
как парное молоко,
не будет мастерской на Сретенке, которая запирается
на проволочку,
не будет выставки в Манеже,
 
 
и 14 апреля 1964 года не забежит Динка и не положит на
гипсовую модель мизинца с облупившимся маникюром,
и она не вырвется, не убежит
и не прибежит назавтра утром, и опять не убежит,
и совсем не прибежит,
не будет ни Динки, ни Космонавта (вернее, будут, но не
для тебя, а для белесого Митьки Филина, который не
вылез тогда из окопа),
а для тебя никогда, ничего —
не!
не!
не!..
 
 
Лишь мама сползет у двери
с конвертом, в котором смерть,
ты понимаешь, Эрик?!»
«Еще бы», – думает Эрнст.
 
 
Но выше Жизни и Смерти,
пронзающее, как свет,
нас требует что-то третье —
чем выделен человек.
 
 
Животные жизнь берут.
Лишь люди жизнь отдают.
 
 
Тревожаще и прожекторно,
в отличие от зверей, —
способность к самопожертвованию
единственна у людей.
 
 
Единственная Россия,
единственная моя,
единственное спасибо,
что ты избрала меня.
 
 
Лейтенант Неизвестный Эрнст,
когда окружен бабьем,
как ихтиозавр нетрезв,
ты спишь за моим столом,
 
 
когда пижоны и паиньки
пищат, что ты слаб в гульбе,
я чувствую,
как памятник
ворочается в тебе.
 
 
Я голову обнажу
и вежливо им скажу:
 
 
«Конечно, вы свежевыбриты,
и вкус вам не изменял.
Но были ли вы убиты
за родину наповал?»
 

Хорошее стихотворение. Вот так началась эта кампания, которую, надо сказать, партия провела в наилучшем для себя стиле. В принципе, как я уже сказал, эта кампания была естественна для советского общества. Неестественно другое – неестественно развитие свободного искусства для этого общества. Естественны вот такого рода атаки, ибо здесь происходит столкновение так называемого здорового начала, что ли, как у вас говорят, common sense, с артистическим воображением. И если либеральное общество толерантно к артистическому воображению, то тоталитарное общество – апофеоз этого common sense, даже принимающего уже формы идиотические, – оно не может воспринимать это артистическое воображение. И здесь происходит трансформация эстетики революции. Когда началась революция, большинство авангардистов России, люди Серебряного века, стали жертвой [нрзб недоразумения?]. Они думали, что начинающийся взрыв в искусстве, начинающаяся революция в искусстве и революция общественная – это параллельные, зависящие друг от друга события. Что либо искусство предсказало революцию, общественный взрыв, либо этот общественный взрыв вызвал на поверхность искусство. На мой взгляд – но это чисто мое субъективное мнение, – это были совершенно не связанные события, это уже многие сейчас доказывают. Но мне кажется, вот в чем тут дело: искусство авангарда возникало как искусство абсолютно нового общественного строя, общественных отношений, имя которому либерализм. Либерализм – это новые человеческие отношения, новое общество, впервые возникающее на фоне древнего общества насилия. Тогда как революция – это совершенно не новое явление. Это древняя испорченная кровь, это грязное дело. Это насилие, понимаете. Поэтому чисто случайно тут совпала эстетика либерального нового века, который был уничтожен снова волной древности, волной этой древней испорченной крови, то есть революции, и эстетика революции, когда истинная эстетика революции стала вытеснять эстетику либерализма, она даже отказывалась ее использовать! Ведь художники пришли в конце революции, как паршивые лакеи, и стали предлагать свое искусство новому обществу! Тот же и Малевич, и Татлин, и Маяковский, и Мейерхольд пришли и сказали: возьмите нас, ездите на нас, погоняйте нас кнутом, мы готовы вам служить верой и правдой. А они [большевики] не хотели, им совершенно всё другое было нужно. И постепенно стала возникать истинно революционная эстетика – эстетика бомбы, пропагандного величия, которая очень близка во всех революционных обществах – и нацистском, и коммунистическом. Очень близка эстетика Муссолини, скажем, и эстетика тридцатых годов в России. Эстетика Гитлера и живопись сороковых и пятидесятых годов. Я был в Мюнхене в шестьдесят шестом году, там была выставка искусства гитлеровских времен. И когда я вошел туда, я был поражен: я [как будто] увидел «Утро нашей Родины» – знаменитую картину, не помню чью, где был изображен Сталин в серой шинели, гордо стоящий на фоне полей и проводов высокого напряжения, уходящих вдаль. А [на самом деле] я увидел Гитлера, стоящего в точно такой же серой шинели, в такой же точно позе, на фоне точно таких же полей и уходящих вдаль высоковольтных столбов. Это поразительно.