Текст книги "Гибель Помпеи (сборник)"

Они даже не заметили, как привыкли к размерам этого города, и порции мороженого, которые они купили на площади, вовсе не показались им огромными.

Площадь была ярко освещена и убрана лентами и разноцветными шарами. Повсюду стояли толпы празднично одетых людей, там и сям их шустрые сверстники шухарили вокруг девчонок в белых и голубых платьях. На возвышении сидел оркестр.

Вот он грянул вальс, и Борис с Юстинасом, не помня себя, бросились приглашать девушек. Борис пригласил Катю, Юстинас – Ниелу. Девушки лукаво щурились, подпевали оркестру, чуть склоняли головки к плечам своих кавалеров. После вальса последовало танго, потом рванули шейк, потом опять закружились, и дружба крепла, и было уже лепетание про более высокие чувства, когда они увидели проходящего по краю площади гиганта.

Его плечи высоко торчали над толпой, а юная румяная голова плыла еще выше в облачке привычной печали. По пятам за ним неслись беснующиеся мальчишки, а он устало рявкал, отмахивался от них так же, как и Борис с Юстинасом отмахивались от мальчишек на той стороне реки.

1967 г.

Рыжий с того двора

Посвящается братьям Яковлевым,

Борису Майофису,

Славе Ульриху,

Сергею Холмскому,

Рустему Кутую,

Эрику Дибаю,

а также Рыжему с того двора.

Ловко или неловко я вошел тогда в ресторан – не знаю. Скорее всего, опять спасовал под взглядами завсегдатаев. Да-да, сейчас я вспоминаю: кажется, было короткое чувство позора. Это был привычный, маленький позор – следствие моей рассеянности. Почти всегда я забываю о правилах игры перед входом в этот ресторан и вхожу всегда не так, как мне подобает туда входить, не то что незаконно, но не в своей роли, и выгляжу нелепо, конечно.

Итак, опять я вошел в ресторан, думая о чем-то нересторанном, и только в середине Дубового зала, попав в переплет взглядов, засмущался, засуетился, желая быстрей где-нибудь приткнуться. Вдруг мне сразу повезло: освободился столик в углу, и я его занял, прикрыв таким образом правую часть своего тела.

Правая часть тела сразу погрузилась в бесконтрольное блаженство, а левая напряглась, уже вступая в игру, изображая небрежность, томность, усталость, иронию. Мне здесь полагалось выглядеть вот каким: лицо у меня должно быть изнуренное, а движения вялые, но значительные. Если я буду таким, кто-нибудь сочувственно спросит: «Что, старик, перебрал вчера?» – и на этом все успокоятся: дело ясное и понятное каждому – перебрал вчера старичок. Если же я буду каким-нибудь иным, тогда обязательно спросят: чего такой мрачный? Вопрос этот неизбежен, если я буду каким-то другим, и неизбежна следующая прямо за этим вопросом короткая вспышка бешенства, впрочем ничем не проявляемая внешне. Две минуты я посидел один, а потом подошел Юра Позументщиков.

– Чего такой мрачный? – спросил он, упираясь кулаками своими в мой столик.

Ярость тут же захлестнула меня, я моментально ее поборол, но сказал все-таки гадость.

– Что-то ты опять поправился, – сказал я Юре.

Он растерялся.

– Только что мне говорили, похудел, – пробормотал он.

– Поправился, поправился, – сказал я. – Просто не знаю, куда это тебя так прет.

– А сам-то, – дрожащим голосом сказал Позументщиков. – Сам-то – поперек шире. Квадрат несчастный.

С деланым добродушием мы оба посмеялись, и он отошел.

Еще плотнее втершись в угол, выставив оттуда лишь безучастную ногу в крепком тупорылом ботинке, я в тысячный раз обводил взглядом высокие дубовые панели ресторана, скрипучую лестницу на антресоли, подпертую витым столбом, антресоли с кабинетами и отдельный балкончик, с которого мне давно уже хотелось спрыгнуть.

Всегда полутемный, заполненный, точно газом, мутно-розовым светом, ресторан этот иной раз вызывал у меня невероятную апатию. Сейчас я будто лежал на дне, на боку, как подводная лодка, у которой сели аккумуляторы.

Все это вовсе не значит, что я какой-нибудь гуляка, не вылезающий из ресторана. Просто я здесь слишком часто бываю. Здесь я часто обедаю, меня здесь знают и обслуживают весело и споро, и я обедаю деловито, быстро, а иной раз с товарищами, с тем же Позументщиковым, весело и быстро рассказываем разные новости. Но иной вот раз ведь бывает же так: войдешь в знакомое место, в знакомое общество, а место тебе вдруг покажется странным чертогом, а общество – скоплением чудищ оловянно– и медноглазых.

Давно уже шла вялая и мокрая зима, и мы, должно быть, все уже устали от нее.

Вдруг, непонятно почему, словно музыка заиграла, словно музыка моего уже очень далекого детства, и показалось, что сейчас с сумасшедшими весенними глазами в это капище влетит Рыжий с того двора.

Мы жили во время войны в Казани, на улице Карла Маркса, бывшей Большой Грузинской, напротив туберкулезного диспансера, бывшего губернаторского дворца, в большом деревянном доме, бывшем особняке инженера-промышленника Жеребцова.

Наш двор, в котором еще сохранились жеребцовские липы, с одной стороны был обнесен забором, а с другой замыкался сараями-дровяниками.

Каждую военную весну липы, как ни странно, цвели, да так, что под их сенью можно было забыть о голодухе, об измученных взрослых родственниках, о тяжкой зиме.

Рыжий с того двора долгими часами сидел на какой-нибудь из этих лип, на суку, на большой высоте, воображая себя марсовым матросом с фрегата Дюмон-Дюрвиля.

Что касается меня, то я предпочитал крышу. С террасы господина Жеребцова, где подгнивший настил угрожающе прогибался под ногами, по резному столбу я взбирался на крышу и сидел там на коньке, воображая себя матросом Кука.

С крыши были отлично видны все многочисленные замысловатые флюгеры туберкулезного диспансера, квадратные лоджии Дома специалистов, гранитные колонны Химикотехнологического института, яркое пятно крошечного садика культурной старухи Евгении Олимпиевны на том дворе. Тот двор, откуда родом был Рыжий, напоминал запутанный, не до конца еще изученный архипелаг. С нашим двором он соединялся узким проходом между люфт-клозетом и мусорными ящиками. Там было несколько деревянных домов, два двухэтажных каменных дома, а в глубине высился добротный высокий дом: широкие окна в узорных рамах, медные решетки на балконах, многочисленные слуховые окна, мансарды, флюгера.

Проливы, заливы, тайные щели, сырые подвалы – вот что такое тот двор, откуда родом Рыжий.

Рыжий висел метрах в двадцати от меня, чуть повыше, в зелени лип.

– Эй, на баке! – иногда кричал он мне. – Эй, Пат! Читал «Мятеж на Эльсиноре»?

Единственным мальчиком, с которым у Рыжего были более или менее человеческие отношения, был я: мы обменивались книгами Джека Лондона. Остальные Рыжего терпеть не могли – он их терроризировал. К концу дня он спускался со своей липы и устраивал в обоих дворах бесовские игрища, носился, как рыжий бешеный кот, а может быть, даже как рысь. При игре в «штандарт» мяч забрасывался на крышу; в «чику» – похищались монеты и забойный пятак; в «тринадцать палочек» – переламывалась доска; раскрученная за хвост, летела в девочек дохлая кошка. Одичавшие от долгого скитания в Полинезии матросы Дюмон-Дюрвиля…

– Катастрофическое падение какого бы то ни было интереса к искусству… Вы меня понимаете?

– Э?

– Вот посмотрите, идет негодяй.

– Кто?

– Вот этот, вы же знаете. (Негодяю – сухо: – Здравствуйте!) Милый мой, что же говорить – чудище обло, озорно, стозевно и… как там?

– Лаяй…

– Вот именно. Культура мышления, эмоциональная сфера… боржома?.. В Европе – унификация… будьте здоровы. Европа обожралась, извините за грубость, но это так, вы согласны?

– Да-да, вообще, знаете ли…

– А вот пошел достойный человек. Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте! Как дома? Привет вашим! Вы его знаете?

– Передайте огурчик…

– Конечно, он мастер, он краснодеревщик, а мне по душе плотницкая работа. Знаете, уже надоело, каждый ходит со своим стульчиком в стиле «бибабо». Согласны?

– Да-да, вообще, знаете ли…

Некто пухло-величественный, вроде бы знаменитость, вроде бы в сане, вроде бы сквозь наркозную маску, – в поисках официантки:

– Кто здесь подающая… грум-трум-ух-ха-ах… надежды? Дайте-ка книгу живота.

Имелось в виду меню.

Бешеные матросы Дюмон-Дюрвиля, рыжие коты, рыжие рыси, носились по нашим дворам, взлетали на дровяники, со свистом низвергались в подвалы, прыгали на деревья.

Аська Покровская играла в лапту. Славка и Сережка старались попасть в нее хоккейным мячиком, старались попасть помягче, чтобы Аське не было больно. Аська весело прыгала, наслаждаясь своей властью над мальчишками, воображая себя грациозной.

Рыжий с того двора набежал, вырвал у Славки мяч – дай-ка я ей врежу! – залепил Аське в щеку так, что она упала.

– Сталь засверкала в руке у Джона! – завизжал Рыжий с того двора и мгновенно испарился.

– Ты, кажется, повелся с этим Рыжим с того двора? – спросила меня тетя. – Вот погоди, попадете вместе в колонию для малолетних.

Я думал об Аське, стоя посреди опустевшего двора. Весенний закат сквозил в жеребцовских липах, предвещая будущую жизнь, по которой будет ходить эта Аська, – в далеком море, в Полинезии, толстоногая Аська в мантилье, с веером… Аська, – ничего не понять.

– Ты видел, как я Аське влепил? – спросил Рыжий подходя.

– Видел. Я бы и сам ей так влепил.

– Так это я влепил, а не ты, – сказал Рыжий с хитрой улыбкой. – Вот надо записку передать пострадавшей. Сделаешь, старина?

В записке было: «Аська, я тебе влепил, потому что нечего задирать ноги. Ты пионерка, и это тебе не к лицу, крошка Мэри. Завтра буду весь день в овраге, в парке ТПИ, вход с Подлужной. Если тебе больно, можешь мне влепить там чем хочешь, даже кирпичом. Май 1744. Борт «Астролябии».

Рыжий, щурясь, с хитрой улыбкой смотрел на закат. В его будущей жизни тоже ходила толстоногая Аська.

Вдруг он дернулся, закрутился, напружинился. Улыбка сменилась хищным оскалом обороняющегося кота. В глубине двора перелезали через забор братья Яковлевы, Славка Ульрих, Сережка Холмский и Борька Майофис. В руках у них были короткие деревянные мечи. Спрыгнув с забора, они побежали к нам.

– Петька! – кричали они мне. – Держи Рыжего! Хватай психа!

Рыжий поднял какую-то палку, а мне сунул кусок кирпича.

– Мы спина к спине у мачты, против тысячи вдвоем! – бешено крикнул он мне в лицо.

Нас окружили, и мы оборонялись, крутя над головами…

– …А… интрадьюс ту ю май бест френд… присядем, пожалуй, здесь. Уот ду ю уонт?

– Плиз, плиз, плиз, плиз, плиз, силь ву пле!

– …Кирпич и палку, кирпич и палку, кирпич и палку, черт возьми!

– …Кавиар зернистый, паюсный и прочий, чикен-табака, водка?

Последовала серия контактов под общим названием «всемирно известная рашен стронг водка»; взаимопонимающие улыбки, подмигивания, афоризмы, пока с коротким хлюпаньем предмет обсуждения не был пропущен внутрь, ол де бест.

– Скажите, правда ли, что в озере Лох-Несс живет небезызвестный плезиозавр?

– Гур-р-р, чикен-табака, – но в то же время внимательные уши – к переводчику.

– Иест, ит ливз…

Тут же переводчик, май бест френд, выставив ушки – весь внимание, прошелся по косточкам, хр-р-р-р-р, кх-кх-пфу…

– Экскьюз ми, переведи, пожалуйста: я должен покинуть вас на несколько пустяковых минут.

В туалете возле бачка была нацарапана шутка: «Баранкин, молчи! 68 отделение милиции». Я знал автора шутки, но не стал думать о нем. Я плотно прикрыл дверь и прислонился к стене.

– …Кирпич и палку. – Борька, Славка, Сережка и братья Яковлевы, умело, но осторожно фехтуя, брали нас в кольцо.

– И ты, Брут! – кричал мне Славка Ульрих, хотя ситуация была прямо противоположной той римской истории, на которую он намекал, и он-то уж явно не был Цезарем, и никто из них, а Цезарем, кажется, был ужасный Рыжий с того двора, которого я почему-то сейчас защищал, и защищал с сердцем, полным отваги, с сердцем, попавшим под власть блистательной демагогии: мы спина к спине у мачты.

Раз! – кто-то съездил мне по скуле. Раз! Раз – мечи обрушились на башку Рыжего.

– Отступаем на тот двор! – крикнул он.

Мы прорвали кольцо и бросились бежать.

Да, видимо, все ребята объединились в желании отомстить за Аську Покровскую: в проходе между клозетом и мусорными ящиками, выставив вперед мечи, стояла засада – Рустем Кутуй, Эрик Дибай и еще несколько человек.

Мы заметались и лишь в последний момент успели шмыгнуть в уборную и закрыть дверь.

– Все, Рыжий, мы пропали, – сказал я. – Сейчас они сорвут дверь.

– Не теряй надежды, товарищ, – быстро сказал Рыжий, вспышками зеленых глаз обследуя помещение, пробуя плечом дощатые стены. – Нас мало, но мы в тельняшках.

Сквозь щели двери была видна орда вооруженных ребят. Они не торопились. Они стояли, весело и зло гогоча над нами, попавшими в такую унизительную ловушку. На их стороне были все преимущества – численность, вооружение и, главное, правое дело, справедливость. Нечего даже вспоминать о том, что они нам кричали.

Потом Боря Майофис подошел к уборной и тихо заговорил:

– Ребята, сдавайтесь, у вас нет выхода. Петька, тебя мы отпустим, ты тут ни при чем, а Рыжий пусть извинится перед Аськой – и на этом конец. Слышите? Эй! Что же вы молчите?

Мы молчали, не глядя друг на друга. Лакированный глаз Майофиса и его черная косая челка виднелись сквозь щель.

– Совещание! – наконец крикнул Рыжий. – Отойди, Борька, у нас совещание!

– Даем две минуты, – сказал Майофис.

– О капитуляции не может быть и речи, – горячечно забормотал Рыжий. – Верно? Сейчас мы им покажем, сейчас мы им продемонстрируем, как сражаются настоящие мужчины. Извиниться перед Аськой? Да она сама ко мне придет, а я еще посмотрю, брать ли ее в жены!

Он отодрал от внутренней стенки две доски и окунул их в очко.

– Открывай дверь! – заорал он. – Открывай дверь, и пусть они увидят, что отсюда выйдут мужчины, а не маменькины сынки!

Я распахнул дверь, и мы вышли, держа перед собой, словно лопаты, доски.

Мы прошли наискосок через весь двор, даже не глядя на своих противников, глядя куда-то в лазурные небеса, в малахитовые небеса, в морские лучезарные небеса, обещающие большую жизнь и Полинезию, и глядя еще иногда через плечо, на окно третьего этажа, в которое выставилась голубая и надутая Аська.

Остаток дня мы прохохотали за печкой, как домовые…

С антресолей зал напоминал закипающий суп, иногда гороховый, иногда лапшу. Это с первого взгляда, а потом уже различались распластанные чикен-табака, ошметки икры, знакомые лысины, залысины, пролысины, вице-лысины, контр-лысины, проборы левые, проборы правые, проректоры и ректоры, спортсмены, девицы, англо-саксонская семейка за моим столом и блаженствующий переводчик.

Я постоял немного на балкончике, с которого мне всегда хотелось спрыгнуть, и стал спускаться.

…пока не вернулась с вечерней смены тетя, а после, сбежав во двор, кружили в темноте между липами, как летучие мыши, вернее, как гордые альбатросы Атлантики, а после, взобравшись по водосточной трубе и пройдя по карнизу, по бомбрамрее, бросили Аське в форточку записку. И я, глупец, чувствовал, что это ночь нашей победы и тайны, и, переполненный восторгом, уже не отделял себя от Рыжего, да и сейчас я, глупец, вспоминаю эту ночь с прохладным шелестящим ветром, с гаснущими и разгорающимися звездами, как свою собственную ночь.

На следующий день я никак не мог доискаться Рыжего, пока не понял, что он в овраге на Подлужной.

Вновь я присел к своему столу, улыбками и кивками демонстрируя симпатии к растущему культурному обмену. Я ждал официантку, чтобы расплатиться и уйти, но тут как раз в зале появился Рыжий с того двора.

Он вошел спокойно и солидно и только лишь каким-то знакомым жестом вытер ладонью розовое с мороза лицо. Получился из него крупный мужчина с расправленными плечами, периферийный технический интеллигент, не отстающий от моды; кажется, даже преуспевающий был у него видок. Я не видел его девятнадцать лет, с того времени, когда он четырнадцатилетним пареньком уехал в Ригу, в Нахимовское училище. Да, ведь вот что – Нахимовское! Должно быть, он морской офицер и лишь иногда щеголяет в этом ладном модненьком костюме.

…Там, в овраге, в буйных зарослях папоротника, лопухов и куриной слепоты, гуляла парочка – голодранец Рыжий и Аська – генеральская дочь. Там за ними следили из-за бузины я, бесшумный, как Гайавата, и кое-кто еще. О, девочка и мальчик, вы не видите беды, а трое хулиганов с лихой Подлужной в кепках «Костя-капитан», с раздутыми щеками, лопающимися от кавалерийского жмыха, цыкающие желтой слюной, уже идут по вашим следам.

– Гы-гы, – реготали в кулак хулиганы, – сейчас устроим сабантуйчик, сейчас накрутим леди Гамильтон косички…

Я спрыгнул сверху на одного из них, и сразу все покатилось в желтой и зеленой пелене, в которой иногда возникал, укрупняясь, набегающий Рыжий с сумасшедшим лицом, и все вертелось дальше, лиловый и желтый круг воспоминаний, лишь изредка прорываемый вспышками голубизны, в которых, в этих вспышках, бежали наши густой толпой, а потом «подлужные», а потом снова наши, и снова они, и Аська мелькала то ли в бантах, то ли просто в своих глазах, и сыпались тумаки, и вновь лилово-желтое застилало глаза, пока не улеглась пыль и не остановился этот бешеный бег возле трех странных сооружений на бревенчатых лафетах, возле трех катапульт системы Рыжего, установленных нами ночью над оврагом.

…Мой Рыжий – был ли это сон? – постепенно линял, от его флотской – или периферийной? – заносчивости не осталось уже ни следа, он мрачнел, озирался, стоя посреди зала, где не было ни одного свободного места и где, конечно, разговорное шевеление губ, улыбки, подмигивание и хохотание казались ему неким столичным таинством, исполненным глубокого смысла, а я сидел, вмазавшись в кресло, в страхе перед возможной ошибкой, а англосаксы уже встали, и стол очистился.

– Свободно, товарищ? – спросил сразу же подошедший Рыжий. – Мне нужно два места.

– Свободно, конечно. Только, извините, пока не убрано, – залепетал я, – но это очень быстро. Шурочка сейчас все наладит, вы не вол…

Он с удивлением смотрел на любезного гражданина.

– …нуйтесь, я здесь свой человек. Шурочка? Сейчас все уберут и накроют, будьте спокойны, а почему два?

– Я жду…

– Даму?

– Вот именно. Даму.

Улыбка порхнула по рыжим пятнышкам.

«Господи, Аську, что ли?»

– Это прекрасно. Все прекрасно, товарищ. А я вам не помешаю?

– Да чего там, стол большой, – устало, словно отмахиваясь от меня, сказал Рыжий.

Дама появилась вскоре. Это была Аська, конечно, но от ее толстоножества и постоянной надутости не осталось и следа. Это была замечательная высокая тридцатилетняя, усталая, все понимающая, слегка ироничная дама. Короткие черные (вот странность!) волосы, нежная шея, тонкая рука с папиросой, спокойный взгляд – все было безыскусственно, естественно, прекрасно, но почему же так невероятно сквозь даму проглядывала наша милая кривляка Аська?

Рыжий встал ей навстречу с суровостью, свидетельствующей о сложности и драматичности их отношений, вытянулся во фрунт, офицерскими приемами – стул назад, стул вперед – усадил даму, а она чуть кивнула мне, чуть улыбнулась мне, как человеку «своего круга», она сразу разгадала во мне человека «своего круга» и уже совсем с другой улыбкой повернулась всем телом к Рыжему. Улыбка и поворот были такими, что всем сразу стало ясно, что тут к чему.

Они заговорили сразу быстро, приглушенно, Рыжий – сердито, Аська – досадливо, а я, уткнувшись в чашку кофе, украдкой взглядывал на них, и то мне хотелось погладить этих детей по головам, то вдруг я сам становился тем прежним голодранцем перед чужими взрослыми людьми.

Они замолчали, когда подошла Шурочка, потом сделали заказ, потом опять замолчали… Разлад, разлад, размолвка, драма, страдание – вот что было у них, я это чувствовал и понимал, что тянется это годами.

– Алло, товарищ, – вдруг обратился ко мне Рыжий, – правда, что здесь бывают сплошные знаменитости? Вот мне говорили, что в этом ресторане плюнешь – и в знаменитость попадешь.

– Да, бывают. Вам правильно говорили, – сказал я, а Аська опять улыбнулась мне как человеку «своего круга».

– Ну где же они, товарищ? Покажите хоть одного. Надо же будет хоть чем-нибудь похвастать, – напористо куражился Рыжий.

– А вот, пожалуйста, посмотрите – возле колонны сидят Икс, Игрек и Зет. Это как раз знаменитости.

Все трое сделали мне «салютик», а Игрек привстал и поклонился Аське. Аська надменно ему кивнула.

– Ты знакома с ним? – быстро спросил Рыжий.

– Немного, – ответила она.

Икс улыбался овалом, Зет – полумесяцем, а Игрек, собака, улыбался кружочком.

– Может быть, вы тоже знаменитость? – спросил меня Рыжий.

– Нет, что вы, – испугался я.

– Ну-ну, не скромничайте, – улыбнулась Аська.

– А кто вы будете, товарищ, извините, а? – спросил Рыжий.

– Я художник, но не знаменитый. А вы кем стали, Рыжий?

– Что такое?! – заревел Рыжий. – Не хами, парень, а то…

– Успокойтесь, дорогой мой Рыжий с того двора! – воскликнул я. – Я знаю, кем вы стали. Вы стали конструктором страшных катапульт, при помощи которых Ганнибал разбил войска Наполеона и овладел городом Иерихон! А вы кем стали, Аська, генеральская дочь?

Они оба перегнулись через стол и напряженно уставились на меня, но взгляды их были невидящими, они были как буры, они стремительно уходили в прошлое, в то летнее утро, когда…

На краю оврага собралось все наше воинство – братья Яковлевы, Борька Майофис, Славка Ульрих, Рустем Кутуй, Эрик Дибай, Сережка Холмский и еще с десяток ребят, и Аська – Прекрасная Дама, и я, а Рыжий с того двора сказал:

– Это знаменитые катапульты, при помощи которых Ганнибал разбил войска Наполеона и овладел городом Иерихон, – и расхохотался.

А вокруг было: под чесночным соусом и томатным, под соусом тартар, под соусом ткемали и нашараби, с приправой из портулака и гурийской капусты, зимних помидорчиков и огурчиков, вкупе с шампиньонами и жюльенами из дичи – вырезки, люля, шашлыки, осетрина, судак-орли и чикен-табака – под хруст розовых ассигнаций, под бульканье «твиши», «псоу», «гурджаани», под бульканье рашен стронг водка, с тостами, без тостов, с намеками и без намеков, с аппетитом и без аппетита – под оркестр.

Они все еще блуждали взглядами где-то в закоулках «того двора», аукались взглядами среди жеребцовских лип, ныряли во влажный сумрак оврагов парка ТПИ в куриную слепоту.

– Эй, на «Астролябии», суп есть? – крикнул я, соединив клич нашего детства и современную глупую шутку.

– Петька, – улыбнулся Рыжий. – Петька? – крикнул он. – Петька? – захохотал он и дал мне через стол тумака.

– Бог ты мой, – сказала Аська и приложила ладони к щекам. – Петя, – нежно улыбнулась она мне, – вот уж никогда не думала, что художник Петр Н. – это наш Петя.

Началось: а помнишь, подожди, помнишь, как…

– Чемпионат по «махнушке»… как у тебя ноги-то? Штаб в дровянике, помнишь? Подождите, мальчики… ты, как всегда, через крышу… это когда организовалась тимуровская команда? Ну да… мне не нравилась утренняя физзарядка… ну, ты вообще… позвольте, товарищи, тимуровская команда – это тайное общество стремительных благодетелей, а Борька Майофис… да уж, а кто первый прыгнул с обрыва? Я, я, я… какая желтая там была вода, помнишь? А помните? Откуда тебе это знать? Наши заработки, чистим, блистим, лакируем, кто лучше всех выбивал дробь? Ты, ты, ты… мы пролезали в кино на «Леди Гамильтон», я всегда плакала в том месте, когда она старая… а пузырьки в аптеку? А те лягушки в заречных прудах… кто больше всего наловит лягушек? Я, ты, братья Яковлевы, мы их сдавали на кафедру физиологии, пятерка за штуку, а на Малой Сорочке – пшено в трофейной патоке… эрзац-сахар на нитке принес Сережка Холмский, ему батя из Германии… ну, а катапульты?

Теперь доказано, что все войны, какие только ни были на земле, имели экономическую первопричину. Крестовые походы, как известно, были вызваны поисками новых торговых путей на Восток, и даже война, которую затеял некий сластолюбивый хан для того, чтобы захватить грузинскую царицу Тамар в свой гарем, тоже имела таинственную экономическую основу.

Так и наша война с Подлужной улицей внешне была борьбой за оскорбленную честь нашей Аськи, за право Аськи гулять с кавалерами по оврагам. Из опроса пленных было выяснено, что защищает Подлужная вовсе не овраги и не право бесконтрольного разбоя по оврагам, вовсе не право обижать девочек в голубых бантах, а защищает она конюшни кавалерийской школы, примыкавшей к парку. Потайной лаз в конюшни к неограниченным запасам кавалерийского жмыха, а также общение с блистательными кавалеристами, а также кони, красавцы кони, которых разрешалось иной раз поводить за узду, – вот что волновало ребят с Подлужной и вот почему в то утро мы увидели их плотно сомкнутые ряды на дне оврага.

– Ну хорошо, давайте-ка, ребята, давайте, чтобы не расплакаться, бросьте, какой там ужас, девятнадцать лет, ну, прошли и прошли, а как бы ты хотела, милая моя, давайте выпьем, только уж без этого «со свиданьицем», за встречу, так, хорошо пошло, Рыжий?

– Прошло, пролетело, – по-офицерски крякнул Рыжий и хитро прищурился на люстру. – А не подадут ли нам здесь ямайского рома с кайенским перцем?

– Шурочка, ямайского рома с кайенским перцем, – сказал я.

– Придется подождать, – сказала Шурочка.

Рюмка увлажняющим, очень размягчающим образом подействовала на Аську.

– Вам хорошо, ребята, – сказала она, – вам хорошо, в вашем лучшем мужском возрасте, а я… а я…

– Ты в лучшем своем возрасте, – сказал я, – и ты еще долго будешь в нем. Вот этот лучший твой возраст проглядывал еще и тогда, проглядывал в небесах, и только такая, как сейчас, ты смутно ожидалась…

– Это серьезно? – взволнованно спросила Аська.

– Ты это серьезно? – перегнулся через стол Рыжий.

– Кем же ты стал, Рыжий? – спросил я.

– Я? – В глазах его зажглись далекие фонарики. – Я строитель. Работаю в исполкоме в отделе строительства.

– Браво, – сказал я, – ты занят созиданием. Дух разрушения уступил место духу созидания.

– Да, – сказал Рыжий, – мы претворяем в жизнь большие задачи по освоению Севера.

– Севера? – спросила Аська. Она отвернулась от нас, курила и смотрела в потолок.

Рыжий полоснул по ней огненно-творческим взглядом.

– Мы строим на нашем дальнем Севере города будущего. Пластиковые купола, под которыми будут бить фонтаны, щебетать птицы и…

– Хватит, – сказала Аська.

Рыжий ткнулся носом в тарелку и оттуда, из-за бифштекса, словно из засады, засверкал в меня глазами, заподмигивал.

– Никакой он не строитель, Петя, – сказала Аська, – ни из какого он не из исполкома.

– Я прекрасно знаю, кто ты, – сказал я и засмеялся. – Ведь ты же поступал в Нахимовское училище. Ты морской офицер.

– А пофантазировать разве нельзя? – сказал Рыжий, улыбаясь и выпрямляясь. – Конечно, я моряк. Командую одной… хм… гм… плавединицей…

– Буль-буль? – спросил я радостно и радостно рукой изобразил виляющую (почему же?) подводную лодку.

Рыжий покосился вправо, покосился влево, потом утвердительно прикрыл глаза.

– Арктический патруль?! – воскликнул я. – Скоростные погружения?! Залпы из-под воды?!

– Спокойно, дружище, – снисходительно улыбался Рыжий. – Не так громко.

Он, посмеиваясь, сидел передо мной. Командир атомного ракетоносца, скажу я Иксу, Игреку и Зету, когда они спросят, кто со мной. Командир атомного ракетоносца сидит передо мной, и веско взбухшие вены видны на его веснушчатых руках.

Аська сощуренно и зло повернулась к нему.

– Зачем тебе это надо? – повысила она голос. – Зачем тебе это фанфаронство? Неужели ты не можешь без…

Рыжий выхватил платок и чихнул, заглушая ее последние слова.

– А где же наш ром с кайенским перцем? – крикнул он через платок и дальним от Аськи глазом мигнул из-за платка мне.

– А вот он, ромчик ваш, – сказала Шурочка, – Викторина вместо кайенского малапагского насыпала. Пришлось менять.

От рома мы запылали сдержанным желтым огнем и приблизились друг к другу, объединившись глазами.

– Я жонглер! – гордо сказал Рыжий.

– Вот это ближе к истине, – усмехнулась Аська, встала и протянула мне руку. – Пойдемте танцевать.

Я держал свою ладонь на ее нежной спине, и мы медленно танцевали. Она немного склонила голову и то смотрела на меня с теплой усмешкой, а то смотрела в сторону с теплой печалью. Икс, Игрек и Зет улыбались мне, как точка-тире-тире-точка-точка-тире и неожиданно запятая. Еда коченела перед ними, они совсем забыли о еде, увлекшись нашим танцем.

– Как это странно, – заговорила Аська, – художник Н. – это вы, это ты, Петя. Я слышала о ваших, твоих работах и даже кое-что видела у…

Рыжий, стоя возле нашего стола, жонглировал тарелками, стаканами, ложками и бутылками. Он смотрел на нас огромными глазами и еле шевелил расставленными пальцами, а над головой его висела звенящая арка из пролетающей в разных направлениях посуды.

– Я хотела бы зайти к тебе, – сказала Аська, и вдруг мне показалось, что здесь определяется какой-то вызов, какой-то решительный вызов судьбе. – Я хотела бы посмотреть твои работы.

Я подумал о том, как она сидела бы в моей мастерской, положив ногу на ногу, а подбородок на ладонь, а я стоял бы перед нею в своей дурацкой ермолке и вельветовой куртке, и это было бы в моей мастерской, в кругу любимых мной предметов, в кругу моей тихой жизни, о которой мало кто знал, и этот ее приход, это ее сидение в моей мастерской было бы как раз тем итогом, той точкой, к которой я, сам того не зная, стремился и…

Когда они приблизились, мы увидели, что в руках у них стальные прутья, то ли выломанные из ржавых кроватей, то ли выкованные кузнецами Дамаска, и мы увидели, что их вдвое больше, чем нас, и что наши катапульты и глиняные бомбы для них пустой звук, но холмы были заняты, и карфагеняне стояли, подняв боевые значки, и матросы Дюмон-Дюрвиля стояли спина к спине у мачт, и Рыжий крикнул, косясь на девочек, маячивших в отдалении, на Ее Толстоножество в голубых бантах:

– Готовь орудия!

– Нет, – сказал я, – лучше не надо. Лучше не приходите, Аська. Лучше не приходите ко мне.

Два-три поворота с мелкими шагами, с ритмичными покачиваниями плеч и бедер под ту-ру-ру-ру саксофона, под бу-бу-бу контрабаса, и этого разговора как будто и не было, как будто и не было этого вызова судьбе.

Рыжий с жалкой улыбкой вытащил из-за пазухи красного петуха, вытащил изо рта полосу огня. Петух, вытянув шею, как глухарь, со свистом пролетел через ресторан прямо на кухню, а огненная полоса тянулась за ним реактивным выхлопом. Рыжий начал кланяться. Он кланялся и кланялся, но аплодисментов не было.

– Я несчастна с ним, Петя, – тихо сказала Аська и обмякла в моих руках.

Рыжий тогда с загоревшимся взглядом, с вылепленным жестким лицом упругими скачками взлетел по лестнице и появился на балкончике, с которого мне всегда хотелось спрыгнуть.

– Эй, едоки! – крикнул он. – Жирные вожди острова Туамоту! Вы проводите в праздности ваши ленивые дни, и дары природы валятся к вам прямо в руки. Но я пришел сюда к вам, в ваше царство Лотоса, я пришел сюда, оставив за спиной тайфуны и ураганы, самумы, смерчи и торнадо, я – Рыжий с того двора, и я обменяю всю вашу еду, весь ваш остров на жалкую нитку бисера, на всего только одну маленькую ниточку из бездонных трюмов «Астролябии». Салют!