Текст книги "Пора, мой друг, пора"

6

Очень высоко, в черных переплетениях стальных ферм сквозило сизое небо с мелкой-мелкой, словно сделанной тончайшей спицей, наколкой звезд. Таня и Марвич медленно шли под сводами главного корпуса. Гулко стучали их шаги по бетонному покрытию. Здесь было тихо, сумрачно, таинственно, и только где-то в конце гигантской конструкции на большой высоте вспыхивала сварка, и только редкие возгласы сварщиков, перекатываясь, плыли в высоте, непонятные, как большие темные птицы.

Они остановились. Марвич поцеловал Таню. И вдруг быстро отошел от нее, скрылся в тени чудовищного упора.

– Валька! – крикнула Таня и испугалась силы своего голоса, который уходил вверх и уже начинал жить своей собственной, обособленной от нее жизнью.

– «Вхожу я в темные храмы, – откуда-то из мрака медленно и торжественно прочитал Марвич, – Совершаю свой бедный обряд, Там жду Прекрасной Дамы В сиянии красных лампад…»

В темноте светилась только сигарета в его руке. Таня сделала было шаг, но, как дальняя зарница, вспыхнула сварка и осветила прижавшуюся к упору невероятно маленькую, словно в перевернутом бинокле, фигурку Марвича; метнулись большие тени, все затрепетало и вновь погрузилось в темноту. Таня осталась стоять на месте.

А голос Марвича, сильный и строгий, с монотонным распевом продолжал:

 
В тени высокой колонны
Дрожу от скрипа дверей,
А в лицо мне глядит озаренный
Только образ, лишь сон о Ней.
 

То и дело вспышки озаряли бетонное покрытие, освещая странным мгновенным светом две маленькие фигурки далеко друг от друга и похожие на гробницы глыбы компрессоров; казалось, вот-вот разразится гроза, но вновь возникала тихая минутная темнота, словно качающаяся под удары метронома…

Ухнула где-то чугунная баба. Послышался резкий свисток паровичка.

Марвич подошел к Тане.

Они обнялись и пошли назад; сторонясь грузовиков, направились к шоссе. Над зубчатым контуром тайги поднималась полная луна. Маячили слабые огонечки Березани.

– Зачем ты меня сюда привел? – спросила Таня.

– Чтобы прочесть тебе эти стихи, – улыбнулся Марвич.

– Почему именно здесь?

– Мне здесь нравится, – медленно заговорил он. – Здесь наша общность, здесь наша цельная душа. Мы заняты одним делом и чувствуем теплоту друг к другу, хоть и не все знакомы, но мы все вместе – сварщики, крановщицы, шоферы, трактористы… Понимаешь? Все вместе… Поэтому я и привел тебя сюда. Ты понимаешь меня?

– Я тебя люблю, – сказала она.

На главной площади Березани под луной кипела вечерняя жизнь: скрипели ржавые велосипеды, тарахтели мотоциклы, под гитару молодые голоса орали песни, группа парней штурмовала ресторан Роспотребсоюза, под арками торговых рядов жались парочки, сторожиха шугала их, но бесполезно.

– Сегодня была получка, – сказал Марвич. – Прекрасная Дама, пошли на «пятачок».

На «пятачке» возле общежития монтажников колыхалась густая толпа танцующих. Кто-то вывел через динамик мощный звук радиолы.

«Давай, бабушка, давай!» – кричала певица из динамика.

Таня и Марвич пустились в пляс.

– Валька, Валька, не стиляй! – крикнул из толпы чей-то веселый голос.

– Так ведь это же чарльстон! – крикнул Марвич в ответ.

– Законно, Валька! Давай, бабушка, давай! – крикнули из другого места.

Таня отплясывала, и Марвич отплясывал вместе с ней, обняв ее за плечи. Она смеялась, и муж ее смеялся. Ей не верилось, что у нее такой вот муж, веселый, легкий парень. Она увидела, что над толпой танцующих возвышается огромная Доска почета с резными пышными знаменами и гирляндами, и там среди многих насупленных фотографических лиц заметила и насупленное лицо Марвича.

– Ого, Валька! – засмеялась она. – Я смотрю, ты здесь в лучшие люди вылез.

– А что! – усмехнулся он. – Я тут не из последних.

– А рядом с тобой это Югов?

– Ага!

– Вы знакомы?

– Здрасьте! Лучшие друзья. Вторая койка в вагончике – это ведь его.

– Вот хитрый Сережка! – воскликнула Таня.

Из-за Доски почета выглянуло несколько физиономий.

– Валька, иди сюда! – поманили Марвича.

Марвич потащил Таню за доску, и там они увидели группу притаившихся парней.

– Хочешь хлебнуть? – спросил один из них и протянул Марвичу пузатую тяжелую грелку.

– Что это? – спросил он, принимая грелку.

– Вермут розовый.

– Хочешь? – Марвич протянул грелку Тане.

Таня отвинтила пробку и засмеялась:

– Это для меня ново. Из чего угодно пить приходилось, а вот из грелки впервые.

– Вермут на женщин хорошо действует, – сказал длинный блондин с ястребиным прищуром.

– Правильно, – подтвердила Таня. – Только вот жалко, на мужчин вермут плохо действует.

Все засмеялись.

– Откуда девчонка? – шепнул блондин Марвичу.

– Это жена моя, – шепнул тот в ответ.

– Ух ты! – ухнул блондин.

– Ребята, знакомьтесь, – сказал Марвич. – Это жена моя, Таня.

Грелка быстро опустела. Блондин свернул ее в трубочку и сунул в карман.

Потом они попали на какую-то свадьбу в общежитии. Попали уже к тому моменту, когда там песни начали петь, а некоторые мужчины выходили в коридор для серьезных бесед. Тут обязанности распределились правильно: Таня пела, а Марвич бегал в коридор разнимать парней. Потом он присел рядом с Таней на койку, притихший, с небольшим синяком на скуле.

– Опять ты дрался? – Таня потрогала синяк.

– Это драки пустяковые, – сказал он. – Дружеские шлепки.

– Да уж, у тебя были драки почище. Я помню, каким ты пришел ко мне в гостиницу.

Марвич вздрогнул и диковато посмотрел на нее.

– Ты был весь разукрашен тогда.

– Кянукук мне делал примочки, – глуховато сказал он, глядя в пол.

Он вспомнил все это с неожиданной ясностью и будто снова почувствовал боль и легкость побежденного.

– Кстати, где он, не знаешь? Я писал, а он не отвечает.

Он вспомнил тех троих и сам удивился, почему он не спросил о них, почему он не спросил у нее ничего о том лете, чем оно кончилось, – как будто и не было его никогда.

– Ну и паренечек был. Петух на пне. Жалкий такой, но симпатяга, как щенок. Врун он был отчаянный. Все хотел на радио устроиться. Ты не знаешь, где он сейчас? Я все время чувствую какую-то вину…

Таня молчала. Марвич поднял голову и увидел, что она смотрит в потолок, закусив губу. И бледная как мел.

«На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы», – распевали за столом гости и молодожены. А возле двери барабанили каблуками девчата совсем уже под другую музыку.

– Что с тобой? – спросил Марвич.

– Он умер, Валя, – сказала Таня и, вздохнув, провела рукой по лицу. – Умер Кянукук.

– Что ты болтаешь? – тихо проговорил Марвич и вдруг вскочил. – Что-о?!

– Он разбился на мотоцикле. Я тебе все расскажу.

– Рассказывай.

Она стала рассказывать, а он сидел, привалившись к стене, и курил. К ним подходили с рюмками, они чокались, смеялись, а потом Таня снова рассказывала. Когда она кончила, он обнял ее и поцеловал.

– Я не знаю… – забормотала она. – Ведь никто не был виноват, уж я-то не виновата, это доказано, и те трое, которых ты знаешь, тоже… Но я все время думала о нем, всю зиму, только сейчас забыла, когда мы встретились… Конечно, я виновата!

– Пойдем домой, маленькая, – тихо сказал он.

7

В субботу мы чуть не запороли свой катер. Случилось это в Лосиной протоке, километрах в пятидесяти к северу от Березани. Начальство, умные головы, послало нас в эту протоку забрать поисковую партию и подбросить ее до Мазиловки, что еще на двадцать километров ниже по течению. Никаких промеров протоки этой не делалось сроду, и разведка с воздуха не велась.

Значит, вошли мы в Лосиную протоку и углубились в нее километра на три. Тут видим, прет на нас сверху черная безобразная стена. Это был прошлогодний сплав, который осенью где-то затерло, а сейчас нечистая сила гнала его прямо на нас.

– Ахтунг! – заорал Мухин, высунулся из рубки и весь побелел.

Какой там «ахтунг»! Грохот стоял страшный, бревна вздыбились, корежило их, и неслась прямо на нас эта жуть.

Повернули мы назад, гоним на полных оборотах, а грохот сзади близится. Еле-еле успели выскочить в реку, в какой-то заливчик. Мухин там начал маневрировать, а мы с Сизым с баграми стали по бортам. Метрах в двадцати от нас проносился сплав. Сильное течение гнало его в реку, и здесь он расходился веером.

Мухин все кричал свое «ахтунг, ахтунг», а мы с Сизым прыгали, как блохи, от борта к борту, с носа на корму и отталкивали баграми отдельные полешки в три обхвата. Часа два это продолжалось, не меньше. Потом протока очистилась. Взмокли мы с Сизым – будь здоров, и у Мухина тоже с бровей капало. К вечеру все же добрались до поисковой партии и тихомирно доставили ее в Мазиловку.

В Березани заночевал я на катере. Мухин звал к себе – у него комната в первом новом доме Березани, – да и у Сизого в общежитии нашлась бы коечка; но я решил на катере заночевать. Чем мне здесь плохо? Вскипятил себе чайку, поел копченого тайменя, пряников, включил наш маленький батарейный приемник и завалился на рундук.

Музыка была симфоническая, очень сильная штука, я лежал и волновался. Был я один раз на лекции «Как понимать серьезную музыку». Лекторша была ученая тетка в очках и сером костюме. Она говорила, что для понимания музыки надо знать «исторические истоки» и «расстановку общественных сил». Если не знаешь, как силы тогда были расставлены, музыку не поймешь. А потом заводить стала пластинки и объяснять: вот ручеек бежит, а это вот грозные силы природы… Не понял я тогда ту тетку. Никаких ручейков я не вижу, когда слышу музыку, и вообще никаких пейзажей. Волнуюсь только – и все, и сам не пойму о чем.

Потом музыка кончилась, я приемник выключил, стал засыпать. Катерок покачивался, и было мне хорошо, как будто в кубрике нашего эсминца, только немного одиноко. На эсминце мы спали в три яруса двадцать семь человек, а тут один лежишь, как бобер. Не люблю я ночевать в одиночестве, почему-то мне надо, чтоб обязательно кто-нибудь рядом сопел.

Утром я почистился, побрился, сбегал на брандвахту за утюгом и отпарил свои штаны. Сегодня у меня выходной день, а вчера была получка. Направил я свои сапоги первым делом на почту – послать перевод Тамарке. Надо сказать, что семья моя живет материально неплохо. Семьдесят-восемьдесят рублей каждый месяц они с меня имеют плюс Тамаркин оклад. Пишет супруга, что почти уже набрала на телевизор.

На почте долго пришлось мне в этот день постоять: много народу переводы посылало. Потом зашел в клуб, в боксерскую секцию, поработал там немного с одним кочегаром. Кочегар крепко работал, лучше, чем я. Проиграл я ему по очкам. Но все же и я провел парочку-другую крепких крюков. Кочегар, второразрядник, после этих крюков сильно меня зауважал.

– Мало тренируетесь, Югов, – сказал он мне. – Будете больше тренироваться, из вас толк выйдет.

– Толк выйдет, бестолочь останется, – конечно, засмеялись ребята.

Потом купил я себе конфет и стал крутиться по городку, не зная, что делать. День был хороший, на солнце даже тепло, и по площади, да и по всем улицам народу шлялось видимо-невидимо. В промтоварном выкинули какие-то трикотажные кофточки, бабы там визжали, а милиционер пытался их в очередь организовать.

Издалека я посмотрел на наш вагончик. Он стоял на холмике, маленький такой, но красивый – недавно мы его с Валькой заново покрасили в голубой цвет, – а на крыше пучковая антенна. Может, навестить мне любящую пару? Нет уж, пусть они там милуются в полном одиночестве. Если бы ко мне Тамарка приехала, мы бы с ней небось тоже забились в угол, как суслики, и ни с кем бы нам не хотелось встречаться.

В тот день, когда Валька с Таней встретились, я их увидел вечером на шоссе. Ехали они вместе на тракторе «Беларусь», и физиономии у них были такие, как будто по теплому морю плывут. Я был рад за Вальку. Похоже было на то, что теперь у них взаимоотношения наладятся.

Кто-то в бок меня толкнул. Знакомая компания собралась на рыбную ловлю и меня с собой звала. Ребята со мной разговаривали, а девчата хихикали в сторонке.

– А где же удочки-то ваши? – спросил я ребят.

– Зачем нам удочки? – смеются они. – Карасей у нас и так вон сколько. – И показывают сумки с бутылками.

Я вежливо отказался. Знаю я эти рыбалки – потом голова трещит четыре дня и свет тебе не мил, кажешься сам себе лепешкой дерьма.

Ребята махнули на меня рукой, а от девчат отделилась одна, ко мне подбежала. Гляжу, это Маша-крановщица.

– Сережа, почему вы не едете? – спросила она.

– А потому, что я свою рыбину уже поймал. А вы езжайте, ловите!

– Я ведь думала, что вы поедете, поэтому и согласилась.

– Ничего, ничего, – сказал я, – езжайте с ними. Может, поймаете щуку с руку.

Злость меня почему-то разобрала, а Маша смотрит на меня синими глазами, и лицо у нее круглое и румяное.

– Я думала, вы поедете. Разведем костер, песни попоем… Раз вы не поедете, так и я останусь.

– А это зря, – говорю. – Собрались рыбу ловить, так и ловите.

– Я с вами хочу быть, – тихо говорит она и бледнеет.

– Я не рыбак, – говорю, – а там рыболовы знатные.

– Тогда я домой пойду, – прошептала она и пошла в сторону, сгорбилась, маленькая какая-то стала.

– Маша! – крикнул я, и она сразу выпрямилась, обернулась быстренько так, ладненькая такая девчонка.

– Что? – звонко так спрашивает.

– Если уж вы рыбу расхотели ловить, так можно сходить в кино.

– Ой, как хорошо! – ладошками захлопала.

– Только картина старая, – сказал я. – «Козленок за два гроша».

– Я не видела, – говорит. – Тяжелая?

– Пуд, – сказал я. – Пуд с довеском.

– Только я переоденусь. Я ведь в лес было собралась.

– Понятно. Рыбку собиралась ловить.

– Да ладно вам! – смеется.

Веселая стала, радостная. Чего она во мне такое обнаружила? Знает ведь, что семейный.

Проводил ее до общежития, посидел на завалинке. На разные хихиканьки да хахаканьки внимания не обращал. Смотрю, выходит Маша – прямо красавица, модная особа. Пальто фиолетовое в талию, клипсы, бусы, брошка, туфли на «шпильках». Видно, все общежитие обобрала. А сама такая строгая, губки подмазала, только глазками зыркает. Девчата же из окон смотрят на нас, прыскают в ладошки.

Повел я ее, держу под руку. Прямо не верится, что недавно я с ней в кладовке у Мухина целовался. Хороша, конечно, Маша, получше моей Тамарки, но только Тамарка – это моя Тамарка, мы с ней по скольким городам кочевали и углы снимали и подвалы, пока приличную жилплощадь нам не дали в Пярну, и сколько мы с ней на первых порах помучились, такое разве забудешь?

Березанский клуб в церкви помещается. Красивая, видно, была когда-то церковь, осталась еще глазурь на куполах. Сейчас церковь малость обшарпана, зато оклеена вся снизу разными красочными плакатами. Тут тебе и кино, и драмсекция, и бокс, и вольная борьба, поднятие тяжестей, обязательно кружок кройки и шитья, а также лекции здесь читают. Раньше только Богу тут молились, а сейчас вон сколько дел у молодежи. Все уже и забыли, что тут церковь была, только иногда, когда лента рвется, святые со стен проглядывают.

В кассе народу было – не протолкнуться. Какие-то умники пацаненка подсаживали, чтобы по головам прошел к окошечку. Билеты я достал быстро, но с большим скрипом.

В общем сидим мы с Машей, смотрим английскую цветную кинокартину. Малый там какой-то с огромными мышцами, красивая девчонка, мальчик, козленок, старичок-часовщик. Так нормально смотрим, просвещаемся, только сзади два солдата немного мешают. Толкают друг друга локтями и кричат:

– Ты! Ты!

Там, значит, мускулистый паренек и девчонка заходят в магазин для новобрачных и к коечке приглядываются двуспальной, сели на перину, подпрыгивают, и грусть у них в глазах. Дороговата коечка, да и ставить ее некуда – нет у них ни кола, ни двора. Вспомнил я, как мы с Тамаркой обстановку выбирали. Тоже жались на деньгу, но жилплощадь у нас тогда уже была.

– Сережа, – шепнула мне Маша, – после того раза вы небось подумали, что я такая, да?

– Смотрите кино, Маша, – сказал я.

– Ты мой милый, ты мой хороший, – вдруг заревела она и сидит в платочек сморкается.

Прямо сердце у меня защемило.

– Я женатый, – сказал я. – И ребенка имею.

– Я знаю, – хлюпает она. – И все равно тебя люблю. Куда же мне деваться?

– Смотри кино, – говорю я. – После поговорим.

Там драка началась. Красивого этого малого избивает какой-то тип, похожий на гориллу. Ну подожди, и до тебя очередь дойдет, горилла!

– Ты! – завопил сзади солдат.

– Тише, пехота, – обернулся я, и солдат засмущался.

И вдруг от двери через весь зал кто-то как гаркнет:

– Югова на выход.

Я прямо подскочил, а Маша меня за руку схватила.

– Сергея Югова на выход!

– Что такое? Что такое? – лепечет Маша.

– Подожди меня тут, – сказал я и полез через ноги. Бегу по проходу и думаю: вдруг с дочкой что-нибудь, вдруг телеграмма?

– Вон к тебе, – сказали мне в дверях.

Я выскочил в фойе и увидел Таню. Она стояла у окна, и лица на ней не было.

– Что такое, Таня? – спросил я.

– Вы не видели Валю, Сережа? – спросила она.

– То есть как это? – обалдел я.

– Он пропал. Рано утром вышел из дому, и до сих пор его нет. Мы уже с Горяевым все возможные места обошли, нигде его нет.

– Найдется, – успокоил я ее, а сам ума не могу приложить, куда мог деться Валька и что там у них произошло. – Найдется. С Валькой такое бывает. Шляется где-нибудь целый день, а потом является.

– Поищите его, Сережа, – тихо сказала она.

– Ладно. Иди домой, Танюша, а через час я его тебе доставлю. Чистеньким, без пятнышка.

– Хорошо, – еле-еле улыбнулась она, – я пойду, а ты поищи, пожалуйста.

В фойе уже танцульки начались, народу было много, и я стал обходить зал и спрашивать знакомых парней:

– Вальку Марвича не видели?

– Нет, – говорили они. – Сегодня не встречали.

– Что же он, от жены сбежал, что ли? – смеялся кое-кто.

Но никто его не видел и не знал, где он. Я выбежал из клуба и побежал к Валькиному бригадиру. Случайно знал я бригадирову хату.

Бригадир сидел на солнышке во дворе и лодку свою конопатил.

– Нет, – сказал он. – Знать не знаю, где Марвич, но только с утра, как шел я в магазин, встретился он мне и попросил отгул на три дня. Полагался ему отгул. Я дал. Я к рабочему человеку справедливо отношусь.

Обошел я все пивные, магазины, на пристань сбегал, в ресторан даже пролез – нигде Вальки не было, а стало уже смеркаться.

В сумерках я снова подошел к клубу. Церковь белела на темном небе, над входом надпись зажглась из электрических лампочек, а на ступеньках чернела толпа ребят, только огоньки папирос мерцали. Я подошел к ребятам и затесался в их толпу. Стрельнул у того кочегара, с которым утром бился, папироску.

– Слышал? – сказал кочегар. – На сто восьмом километре человека убили.

– Какого человека? – спрашиваю я, а сам что-то нервничаю.

– Никто не знает, что за человек, и кто убил – неизвестно.

– Что это вы мелете? – говорю я. – Что это за брехня? Как это можно человека убить?

– Точно, – кивают другие ребята. – Убили на сто восьмом кого-то. Говорят, монтировками по башке.

– Таких фашистов, – говорю, – стрелять надо.

– Правильно, – согласились ребята. – Не срок давать, а прямо к стенке.

– Валька Марвич не заходил сюда, ребята? – спросил я.

– Нет, не видели его.

Что за пропасть! Может, он уже в вагончике давно со своей Татьяной, а я тут бегаю, как коза? Решил я сходить в вагончик.

Таня сидела впотьмах на койке и курила. А на моей койке сидел Юра Горяев. Они молчали и дымили оба. Я тоже сел на койку и сказал:

– Точно неизвестно, но вроде его бригадир в лес послал с другими ребятами на заготовку теса. Крепления там надо ставить. Аврал у них на участке какой-то.

И только сказал про лес, вдруг захлестнула меня какая-то темная волна, и я захлебнулся от страха. Вдруг это Вальку на сто восьмом километре убили? И сразу я почувствовал такую злобу, такую ненависть, какой никогда у меня не было. Если это так, найду этих зверей в любом месте, сквозь тюремные решетки пройду, а горло им перегрызу. Ишь что выдумали, сволочи! Вальку моего монтировками по голове? Ну, гады, держитесь!

– Где же он, мой Валька? – тихо спросила Таня.

8

Сережа ушел продолжать поиски, а Таня и Горяев остались в темном вагончике. Таня сидела, обхватив колени руками, смиряя дрожь. Ей хотелось куда-то бежать, кричать, расспрашивать, но она сидела, боролась с паникой – куда бежать, кого расспрашивать?

– Есть все-таки предел чудачествам, – сказал Горяев.

– Дай закурить. Спасибо. Ты о ком?

– О Марвиче. О ком же еще? Полезнее было бы ему быть сейчас в Москве.

– Он здесь работает по своей специальности, – сказала Таня.

Сейчас она была уверена в правильности Вальки, в мудрости и логичности всех его поступков, вот только куда он девался?

– Его искали люди с киностудии, – раздраженно сказал Горяев, – хотели заключить договор. Где он был в это время?

– Он, кажется, знает об этом, – тихо сказала Таня, у нее вдруг разболелась голова.

– Пора ему работать профессионально. Я говорил с ним, а он плетет какую-то ахинею, пижон!

– Тише, Юра. – Таня прилегла на подушку.

– Он что, собирает здесь материал для книги?

– Возможно. Почему ты так раздражен?

– Напрасно он темнит.

– Где он?

– Найдется.

– А вдруг нет?

– Он сейчас пишет что-нибудь?

Ее раздражал тон Горяева, но в то же время ее успокаивало, что он говорит о Вальке, о каких-то конкретных, практических его делах, и ей казалось, что сейчас откроется дверь и Валька войдет и ввяжется в спор с Горяевым.

– Пишет, кажется. Рассказ. Вон на столе листы.

Горяев взял со стола листы и прочел:

«Валентин Марвич. Полдома в Коломне (рассказ).

Когда из-за потемневшего от времени забора сквозь пыльные акации я вижу маленький мещанский дворик с чисто выметенной дорожкой, с поникшим кустом настурции, с кучей желтых листьев, со скамейкой и столиком на подгнившей ноге, и окна в резных наличниках, не деревенские, а именно мещанские, пригородные, мне хочется остановиться и посмотреть на все это подольше, задержать все это в глазах, чтобы вспомнить о той тихой русской жизни, какой ни я, ни брат мой, ни даже наш отец никогда не жили. Может быть, только дед.

Константин нетерпеливо отстранил меня, толкнул калитку и побежал по дорожке. Черный сюртук его с золотыми погонами замелькал среди ветвей, что еще усилило литературное воспоминание о старине, о тихом, установившемся культурном быте с внезапными возгласами радости, с неожиданным шумом, с шумными короткими визитами флотских сыновей.

Не знаю, было ли это только литературным воспоминанием, или здесь участвовала наследственная память, странная и неведомая до поры работа мозга, но я вошел в палисадник, словно под музыку, словно под вальс «Амурские волны», словно из японского плена; горло мое перехватило волнение.

Отец уже спускался нам навстречу, крича, трубя, сморкаясь и откашливаясь:

– Опять без телеграммы?! Мерзавцы! Стервецы! Мало вас пороли!

Никогда он нас не порол и никогда не называл такими ласковыми словами, вообще совсем не так себя держал, но сейчас почему-то он точно подыгрывал моему настроению.

Дорожка к крыльцу была выложена по обе стороны кирпичами, поставленными косо один к одному, так, что получался зубчатый барьер. На столике в саду лежали отцовы очки и развернутый номер «Недели». Отец был к кителе, наброшенном на плечи, и в начищенных до блеска сапогах. Я стоял, обремененный чемоданами, и смотрел, как жадно отец обнимается с Константином.

– А теперь очередь рядового состава, – хохотнул Константин, отстраняясь.

И отец насел на меня. Грубая мясистая его щека прижалась к моей, гладкой и тугой, руки его легли мне на шею, захватив ленты, бескозырка съехала мне на затылок.

– Демобилизовался? – почему-то смущенно спросил отец.

– Так точно! – лихо ответил я.

Я вспомнил на мгновение наш тральщик, и ребят, оставшихся на нем, и длинный ряд однотипных тральщиков у стенки, вспомнил, как беззаботно и весело прощался со всем личным составом, и сердце на мгновение сжалось от тоски. Со стыдом я почувствовал, что тральщик ближе мне сейчас и родней, чем отец.

– Водку привезли? – бодро спросил отец.

– Нет, – ответили мы.

– Ослы! – удивительно нежно пожурил он нас, и на голове у него появилась шляпа, нелепая соломенная шляпа тонкой выделки с ажурными разводами мелких дырочек для дыхания головы, услада периферийного домовладельца, очень нелепая на голове нашего отца, которого в детстве мы привыкли видеть в суконной фуражке а-ля Киров.

– В магазин! – скомандовал он.

Чемоданы были занесены на террасу, отец закрыл дверь, навесил замок, и мы пошли по дорожке. Оглянувшись, я посмотрел на дом. Дом, как и участок, был разделен на две половины, и другая половина, не принадлежавшая отцу, была свежепокрашенной, новенькой на вид, голубой, и там, на той территории, в зеленых грядках краснели помидоры, бегала собака, переваливались утки, маленькая девочка развлекалась на качелях – вообще кишела какая-то жизнь.

Отец остановился возле большого куста ярчайших цветов, кажется астр, крякнув, поправил подпорки и пошел дальше.

– Давно ли ты стал увлекаться цветами, батя? – спросил Константин.

– В цветах своя философия, – не оборачиваясь, буркнул отец. Затылок его покраснел.

Над низким заборчиком приподнялась шляпа, такая же, как у нашего отца, только сильно поношенная, и мы увидели человечка с крепенькими красными щечками, с шелушащимся носом, на носу очки.

– Приветствую! – сказал человек.

Мы с Константином замедлили было шаги, но отец, даже не взглянув на человека, прошел мимо.

– Сынки пожаловали? – пискнул позади человечек.

Отец распахнул калитку, и мы пошли вдоль внешнего забора.

– Отчего вы так нелюбезны с соседом, сэр? – весело спросил Константин.

– Жук, – сказал отец, – куркуль. Сосны рубит, корчует, под грядки ему земля нужна. Агротехник.

Человек опять выглянул. Оказывается, он все время бежал за нами вдоль забора, подслушивал.

– Вам хорошо говорить про сосны, Иван Емельянович, с вашей-то пенсией, – на бегу запищал он. – А у меня какая пенсия, вы же знаете, хоть и полагается персональная… Заслужил, да, да, – кивнул он мне, видя, что смотрю на него с вниманием. – Вы же знаете, Иван Емельянович, что я заслужил…

– Да ну вас совсем! – буркнул отец, смущенно оглядываясь на нас.

– Хорош коммунист! – воскликнул сосед. – К нему обращаются, а он «да ну вас совсем»!

Отец замедлил шаги.

– Оставьте, – сказал он. – Ну чего это вы? Чего вы продираетесь сквозь наши заросли? Одежду порвете.

– Обидно, – хлюпнул носом сосед, – сынки ваши приехали, а вы даже не знакомите. Когда касается игры…

– Знакомьтесь, – сказал отец.

– Силантьев Юрий Михайлович, – солидно сказал сосед.

Он сразу преобразился и смотрел теперь на нас несколько сверху, любовно, отечески строго.

– Ишь какие орлы у тебя вымахали, Иван Емельянович. Орлы, орлы! Оба с Северного флота? Ну как, граница на замке?

– Мы с ним в шахматы иной раз играем, – смущенно пояснил отец. – Чумной старик. Мемуары пишет о своем участии в революции, примерно так: «Помню, как сейчас, в 19-м году 14 империалистических государств ледяным кольцом блокады сжали молодую Советскую республику». И излагает учебник истории для средней школы. Но в шахматах имеет какой-то странный талант. Играет, как Таль: запутает, запутает, подставляет фигуры. Кажется, победа в руках, вдруг – бац – мат тебе!

– Куда же ты теперь? – спросил меня отец за столом. – Может быть, продолжишь образование?

– Видишь ли, папа… – промямлил я, и вдруг меня осенило: – Понимаешь, есть у меня дружок, он служит на научной шхуне. Возможно, я пойду к нему на корабль матросом и аквалангистом.

– Матросом? Что ж… – Отец посмотрел себе в тарелку и замолчал, словно там, в тарелке, среди огурчиков и помидорчиков, угадывались очертания моей судьбы. Может быть, он просто боролся с легкими толчками опьянения.

– И аквалангистом, – подсказал я.

Константин расхохотался и подмигнул мне. Отец взбодрился и поднял вилку с огурцом.

– Пошел бы в свое время в училище, был бы уже… – Он посмотрел на Константиновы погоны. – Был бы уже старшим лейтенантом.

– Это штатский тип, батя, – сказал Константин, – законченный штатский тип. Шляпа.

– Я тоже штатский тип, – возразил отец, – но я…

– Нет, ты военный, – сказал Константин.

– В армии я был только год, юнцом – на Гражданской, а потом партийная работа, строительство – ну, вы знаете… Так что я гражданский.

– Нет, ты военный, – серьезно сказал Константин, – такой же военный, как я. А Петька гражданский. Шляпа.

Он ласково улыбнулся мне.

– Ну, ладно, – сказал отец. – Итак, дальше. Понимаешь, пришлось сосредоточить на перемычке всю технику, до сорока бульдозеров…

Он рассказывал о последней своей крупной стройке. Ужин наш проходил дружно, весело, уютно, вкусно, хмельно, свободно на террасе, в темные стекла которой бились мотыльки, на скрипучих полах, под голой лампочкой, с импровизированными пепельницами и клочками газеты для селедочных костей, по-мужски, по-солдатски, по-офицерски.

Когда я ушел спать, отец с Константином еще оставались на террасе. Лежа в темной комнате, я слушал их громкие голоса и думал.

Папа, думал я об отце. Брат, думал я о Константине. Шляпа, думал я о себе. Мама, думал я о далекой матери. Девушка, думал я о несуществующей девушке. Шхуна, думал я о выдуманной шхуне. Тральщик, думал об оставленных там, на Севере, друзьях.

Отец и Константин говорили о судьбах мира. Они расхаживали в дымных волнах, гремя, раскатывали шары своих голосов по опустевшей, притихшей в ожидании своей участи нашей планете.

Константин вошел в комнату, быстро стащил с себя обмундирование и лег.

– Эй, аквалангист! – крикнул он мне и сразу засвистел носом, заснул.

Я посмотрел на его молодой монетный командирский профиль и подумал о том, как скользит сейчас его подводная лодка, холодное тело в холодной среде под звездами, под пунктирами созвездий, под небом, под ветром, подо льдом.

Я видел отца через стеклянную дверь: он колобродил на террасе, собирал со стола – покатые его плечи с подтяжками, большие уши с пучками седых волос… Как мало я его видел в той его прежней жизни, он и родил-то меня чуть ли не в сорок лет.

Утром появилась женщина. Она вошла…»

На этом записи обрывались. Горяев бросил листы на стол.

– Утром появилась женщина, – сказал он, – все ясно. Не понимаю, зачем торчать в Сибири, если пишешь рассказы о Коломне. Ты читала?

– Отстань, – буркнула Таня.

Горяев встал в крайнем раздражении.

– Я знаю, что вы относитесь ко мне неуважительно, и ты и Марвич, но пусть он сначала достигает профессионального уровня…

– Отстань ты от меня! – закричала Таня и села на кровати. – Какое мне дело до его профессионального уровня! Лишь бы он был со мной, и все! Мне все равно, что он делает, пишет или копает землю, только где он?

– Ладно, я пошел его искать, – сказал Горяев.

– Подожди! Не уходи! Сядь лучше здесь. Говори, чеши языком. Ну, значит, что ты думаешь об его уровне?