Текст книги "Скажи изюм"

Берлин-2

I

– Как вам нравится Берлин?

– Он неповторим.

– Неповторим?

– Неповторим, как Венеция. Скажите спасибо Хрущеву и Ульбрихту, это они сделали ваш город неповторимым.

Огородников и настоятель Баптистской академии патер Вилли Брандт (никакого отношения к бывшему канцлеру) шли через площадь к «Кароян-Сараю», как здесь называют здание филармонии. Там в этот вечер был джазовый фестиваль. Стена была неподалеку за прозрачными липовыми аллеями, мирно розовела под закатными лучами. Можно даже было видеть черные и синие граффити и при небольшом усилии различить слово «свиньи».

– Простите, Максим, что вы имеете в виду? – наморщил лоб патер Брандт.

Он шел пружинистым шагом, был розовощек и выглядел по крайней мере на пятнадцать лет моложе своих шестидесяти. Потертый твидовый пиджак и вельветовые брюки – униформа берлинской передовой интеллигенции. Трудно было бы признать в нем человека Церкви, если бы не выражение лица, но кто сейчас обращает внимание на такие мелочи. Впрочем, был еще в руках настоящий пасторский зонт, перешедший по наследству из XVIII века.

– Да разве же нет в вашем городе тайны, Вилли? – спросил Огородников.

– Тайны? Я извиняюсь, но вы меня что-то запутываете, Максим.

Вокруг филармонии было довольно много, но и не так уж много народу, во всяком случае, билеты спокойно продавались во всех кассах. Можно себе представить, как в Москве бы рванули на такой концерт с Чиком Кория, Фредди Хаббордом, Херби Хенкоком, а главное – с биг-бендом Вуди Хермана вместе с Джери Маллиганом Великим! Впрочем, не только в Москве, в любой европейской столице все было бы продано за неделю вперед. Зафалонцев, должно быть, прав – Берлин-Вест чахнет. Когда-то, говорят, здесь было столько электричества! Ведь именно здесь в 1957 году играл Армстронг и пела Элла, и на концерты тайком пробирались молодые советские офицеры. Тогда и пошла гулять хохма: «Джаз – американское секретное оружие». Ульбрихт в штаны наложил. Хрущев тоже вздрочился против «шумовой музыки». Почему эта бражка джаза не любит? Ни наци, ни комми джаза не выносят. Может, из-за импровизаций? Если бы по нотам играли, больше было бы доверия.

Со ступенек филармонии он отщелкнул панораму: некий тоннель через фестивальную толпу и липовые отряды к пятнам заката на отдаленной полосе бетона и к слову Schwein.

В дверях патер Брандт приостановился.

– Максим, я хотел бы с вами подробнее поговорить об этой проблеме.

– О какой проблеме, Вилли?

– О тайне, как вы выразились.

– Ну, давайте поговорим.

– Вы шутите, Максим? Не здесь же говорить на серьезные темы. Может быть, завтра в академии?

– Можно.

– Одиннадцать тридцать?

– ОК, Вилли, одиннадцать тридцать.

– Значит, я жду вас для дискуссии завтра в одиннадцать тридцать в своем кабинете. – Он придержал Огородникова за локоть и подмигнул ему прямо в глаз. – Уверен, что фрау Кемпфе чем-нибудь нас побалует.

…На сцене был Маллиган, пятидесятилетний викинг с золотым оружием. Звук саксофона, казалось, вытеснил воздух из огромного зала. Трюк был в том, что саксофонист не импровизировал под оркестр, а, напротив, держал могучий пульсирующий ритм, на фоне которого импровизировал весь состав.

Спасибо священнослужителю, пригласил на фестиваль. Огородников сначала даже не понял, куда приглашают. Джаз? Вы, Вилли, любитель джаза? О да, я тоже, но меня удивляет, что и вы. Ба, да ведь это же тот самый знаменитый Берлинский джаз-фестиваль, или, как вы, немцы, говорите, Берлинер Яац Тагес, о да, трубы свободы! Нет-нет, Вилли, я не преувеличиваю, для людей моего поколения в СССР – это были трубы свободы.

Охваченный маллигановским свингом, Огородников впервые с того момента, когда осенним вечером увидел зубчики Дома дружбы, почувствовал себя свободным, молодым, полным юмора и любви. Значит, в мире еще играют джаз?

II

Утром этого дня в старомодном здании Баптистской академии на берегу водохранилища Фогельзее состоялась дискуссия «Артист и Власть» с участием западноберлинских фотографов, советской делегации, а также группы турецких мастеров объектива, ибо постоянно живущих в Берлине турок набралось уже полмиллиона.

Разместились вокруг большого круглого стола и вдоль стен симпатичного зальца с дубовыми панелями, камином и люстрой. Перед началом советник по культуре советского генерального консульства Зафалонцев подсел к Огородникову, как бы передавая ему письмо (на самом деле пустой конверт), зашептал: «Тема дискуссии с нами не согласована. Вся надежда на вас, Максим Петрович»…

А что это за публика, Зафалонцев? В целом ненадежная, Максим Петрович, либеральные элементы. Не похожи, говорите? Нет, не похожи на либералов. На кого ж они, по-вашему, похожи? Просто сброд какой-то. Ага, вот мы и называем таких либералами, анархистами…

– Товарищ Зафалонцев! – Огородников изобразил вельможное удивление. – Где вас учили? Либерал с анархистом никогда за один стол не сядет.

Публика вокруг с уважением прислушивалась к непонятной дискуссии двух советских товарищей, из коих один басил, а второй шептал даже как бы и не собеседнику, а самому себе.

– Срать рядом не станет, – уточнил Огородников. – Вы, голуба, неправильно употребляете терминологию. Либерал, дружище, это носитель идей либеральных, то есть человечных и мягких, анархист по природе своей – тупой разрушитель, хоть и взывает к свободе. Усекаете, кому он сродни?

– Вы не выпили с утра? – шептал с полузакрытыми глазами Зафалонцев. – Не понимаете важности события?

Бдительный дипломат не уловил, что за его спиной сидели три девушки-славистки из университета, которые кое-что понимали. Турецкие участники дискуссии, развалившись словно для принятия кальяна, влажно на девушек посматривали. Два советских представителя из Западной Сибири обмирали от ужаса. Немцы проверяли свои записи. Огородников заметил, что один из них бросает на него взгляды, исполненные какой-то особой дерзновенности.

– А вот это кто таков? – спросил он у Зафалонцева.

– Этот как раз ничего. С этим мы хорошо работаем. Иоахим фон Дерецки, революционный фотограф из группы «Роте фане». Ну, Максим Петрович, удачи, я отчаливаю! – Голос Зафалонцева вдруг окреп, губы растянулись в благодушной улыбке, неизвестно откуда возник вполне грамотный немецкий. – Нам, чиновникам, не место на творческих дискуссиях.

Ходячее опровержение дешевой антисоветской пропаганды направилось к выходу. Патер Брандт дружеским полуобъятием проводил гостя. Фабричный паренек Том Гретцке, простоватый и лукавый будто из советского фильма, подмигнул Огородникову: хе-хе, будем разговаривать без няни. Дискуссия поехала.

В саду, рядом с окном, на стволе березы появился дятел. Несколько раз ударил клювом. Из всех стукачей самая приемлемая птица. Огородников сочувственно смотрел на дятла. С какой дерзостью донашивает одежду XIX века. Вдруг, обнаружив какую-то щедрую донацию природы, дятел заработал отбойным молотком, только щепочки полетели. За окном простиралась некая даль – берег озера, лес. Фальшивая даль, она обрывается скрытой в лесу стеной. Фальшивая дискуссия, да и сама академия крестителей под вопросом. Почему здесь не произносится Имя Божье? Одними только «измами» сыпят…

В другом окне каминной виден был парадный подъезд особняка, за ним безмятежная улочка, выложенная мелким круглым булыжником, один к одному, как яички; чугунные розочки на садовых решетках, машины, стоящие вдоль тротуаров, и среди них ярко-красное пятно стотысячного спортивного «Феррари». На крыльце экономка академии фрау Кемпфе беседовала с почтовых дел мастером, в двух этих фигурах, казалось бы, и воплотилась разумная Германия, придумавшая кран к русскому самовару. Фальшивое спокойствие… Он сделал несколько снимков того окна и другого… Дятел… тирольская куртка почтмейстера…

– …суровая логика классовой борьбы диктует нам простые истины. Долг художника в капиталистическом обществе – противопоставить свое творчество реакции, то есть выступать против своего правительства. Художник в социалистической стране не имеет права противодействовать своему правительству, даже если он видит его недостатки, потому что таким образом можно нанести вред самому передовому общественному строю…

До Огородникова наконец дошло, что говорит как раз тот самый красноармеец Иоахим фон Дерецки и вроде даже перешел на английский, чтоб лучше дошло… до кого? вот именно, до него, до Огородникова, именно к нему горящий взгляд обращен. Резким движением то и дело откидывает, словно дама вуаль, жидкую занавесочку своих длинных волос.

– Я хочу впрямую поставить вопрос перед советским товарищем – согласны ли вы с моим мнением? Вот вы, советский товарищ, вуд ю кайндли энса зи куесчин?

Они сидели друг против друга по периметру огромного стола. Даже по морде не дашь за провокацию, подумал Огородников. Какой я тебе, в жопу, «советский товарищ»? Вон работы мои висят в углу. Кажется, ясно, что автору не надо задавать вопрос о социалистическом правительстве.

Дискуссия приостановилась. Все смотрели на «советского товарища». Пролетарий Гретцке глотал слюну. Патер Брандт смущенно протирал очки. Фон Дерецки, подперев бледное лицо ладонями, гипнотизировал застывшей улыбкой. Между тем сам «советский товарищ», делая вид, что вопрос не к нему относится, задумчиво смотрел на дятла, достал голландские сигарки, предложил соседу, закурил сам, помахал спичкой…

– Господин Огородников, – позвал Брандт.

– Яволь, – встрепенулся кривляка.

Фон Дерецки стукнул кулаком по столу. Том Гретцке мягко похлопал его по плечу и подмигнул «советскому товарищу».

– Максим, ви биль отвечай унзере комрад Иоахим?

Уже русскому научился будущий квислинг. Огородников вполне естественно удивился:

– Мне отвечать? Простите, геноссе Гретцке, я немного отвлекся. Нужна какая-нибудь справка? – С фальшивой растерянностью стал копаться в своей папке, вытаскивать бумаги, менять очки. Вдруг выскочил на свет божий очень неподходящий к случаю журнал «Континент». Наконец фон Дерецкому: – Мне очень жаль, сударь, но я вопроса вашего не слышал. Не изволите ли повторить?

Революционер, поскрипывая зубами, повторил.

«Вот так, наверное, следователи НКВД разговаривали в проклятом году моего рождения», – подумал Огородников.

– А вы уверены, что это вопрос ко мне? – любезно осведомился он. Сейчас бы «Контом» через стол в коммунистическую чушку!

– К вам, к вам, советский товарищ!

Огородников повернулся к сидящим у стены сибирякам:

– Юрий Юрьевич, Петро, может, ответите чувачку?

Юрий Юрьевич, работник отдела культуры Кемеровского горкома с выпученными глазами, поплыл в страну прострацию. Петро, фотограф журнала «Сибирские огни», хоть и побагровел до критической стадии, начал все-таки что-то быстро-быстро нести о марксистской формуле искусства, о том, кому оно принадлежит, о том, какую радость испытывает он, потомственный сибиряк, встречая на чужбине, в капиталистическом окружении такую общность взглядов, а также для него большая честь передать демократической общественности Западного Берлина привет от рабочих Саяно-Шушенской ГЭС, и вот товарищу фон Дерецкому личный подарок-сувенир – место ссылки Владимира Ильича Ленина, резьба по дереву.

– Ух ты, как здорово! – похвалил сибиряка Огородников.

– Издеваетесь?! – вдруг завопил апостол пролетарского искусства. – Вопрос поставлен вам, господин Огородников! Увиливаете?!

В зал вошла и остановилась в дверях Линда Шлиппенбах, корреспондент большого гамбургского журнала и родная сестра восточноберлинского кореша. Она подняла руку в район своего миловидного уха и помахала Огородникову пальчиками. Он понял, что его французская виза у нее в сумочке. Полезнее Линды трудно было найти человека в Берлине. Она знала весь город, вплоть до секретарей гэдээровских райкомов за стеной. Журналистка новой международной породы, из тех, что всегда на нужном месте в нужный час, перелетают океаны с той же легкостью, с какой рулят свои «Фольксвагены» и «Моррисы» в сутолоке больших городов, бодро трещат на основных европейских языках, включая почти всегда русский, носят твидовые пиджаки, да еще и умудряются сохранять женственность и всегдашнюю готовность познакомиться поближе с интересным человеком.

Обрадованный Огородников дружески улыбнулся немецкому коллеге. Значит, коллегу интересует мое мнение о соотношении современного фотографа с правительством? С социалистическим правительством, вы сказали? Вы имеете в виду, сэр, Гельмута Шмидта или Бруно Крайского? Правительство СССР, сэр? То есть коммунистическое правительство? Итак, вас интересуют мои отношения с правительством СССР? Да-да, давайте уточним. Не отношения, а соотношение и не детали, а проблема в целом… Ну что ж, это звучит как-то приличнее, а то ведь можно было подумать черт знает что. На мой взгляд, дорогой западный коллега, соотношение с правительством не очень существенное дело для артиста.

Линда Шлиппенбах и здесь оказалась вовремя. Она проскользнула к главному столу и толчком пустила по гладкой поверхности свой тэйп-рекордер. Машина остановилась точно там, где нужно было: между Огородниковым и фон Дерецки. Последний, когда первый начал говорить, приосанился и нацепил на нос очки в железной оправе, ни дать ни взять теоретик из Пномпеня.

Парень, должно быть, нищ, как монастырская крыса, подумал Огородников. Кожаночка говенненькая, рубашонка бросовая. Дрочит на богатеньких, вот и стал революционером. И конечно, бездарен. Они все бездарны, эти ворошиловские стрелки.

– Глупо противоборствовать правительству, еще глупее лизать ему жопу, – глубокомысленно изрек Огородников и протянул оппоненту руку, до которой тот при всем желании не смог бы дотянуться через огромный стол. – Как фотограф фотографа вы должны меня понять, Ганс, да-да, простите, Иоахим, – продолжал Огородников, непринужденно помахивая непригодившейся рукой. – Мы должны при нашей жизни осуществить попытку очень многих соотношений. Например, с водой и огнем, с природой… В частности, с деревьями… в принципе, важнейшее – это соотношение с Богом – не нужно вздрагивать, дружище Леонард, да-да, простите Иоахим… человек и Храм – что вы по этому поводу думаете?.. ваше собственное тело и тело внешнее, переплетение тел?.. фазы, цивилизации?.. нравственность и комбинация цветов спектра? – вот где-то здесь, по периферии от этого, лежит соотношение с правительством… Обратите внимание, коллега, и вы, дамы и господа, что нас окружает в данную минуту, какие таинственные брызги времени и вечности: дятел среди веток, рыжая туча летит мимо, ниже основной, сероватой с прорехами массы, а в этом окне, коллеги, взгляните, какая возникла случайная гармония – зеленая куртка почтмейстера и красное пятно вон того спортивного «Феррари» на фоне всего серого и лиловатого.

– Не хитрить! – гаркнул тут фон Дерецки, как заправский полевой фебель. – Уходите от вопроса? Маскируетесь под чистое искусство? Я вижу, кто вы! Вы – замаскированный диссидент!

Теперь он стоял и держал над столом направленный на Огородникова разоблачающий палец.

– Всюду теперь шляются русские отщепенцы и чернят нашу идею! Пожалуйста, теперь они уже и в советских делегациях!

– Тэйкитизи, – мягко нажал на свою педаль Огородников.

Гретцке и патер Брандт обменялись встревоженными взглядами. Гретцке вмешался:

– Товарищ Дерецки слишком горяч. Наша общественность знает его как слишком темпераментного парня. Не обижайтесь, Максим, что он сгоряча назвал вас диссидентом.

– А я и не обижаюсь, – пожал Ого плечами. – Я и есть диссидент, только не замаскированный, как Иоганн сейчас сказал. Любой настоящий фотограф – это диссидент. Коллега, желая разоблачить, сделал комплимент.

Он резко встал. Резко встал и немец на своей стороне стола. Почти одновременно оба подняли свои камеры и в упор сфотографировали друг друга. Нажимая затвор, Огородников отсылал фон Дерецки в подвалы 37-го года. Иоахиму же казалось, что он матрос Октября и целится в колчаковского офицера.

Прошла минута недоуменного молчания, потом Линда Шлиппенбах шлепнула себя по бедру и расхохоталась. Захихикали три русистки. Глядя на них, вальяжно заулыбались турки. Берлинские фотографы повернулись друг к другу, как баскетболисты в тайм-ауте. Том Гретцке амортизировал обеими ладонями. Патер Брандт одной ладонью делал овальные примиряющие жесты. Представитель кемеровского отряда «нашей партии» сидел как пыльным мешком из-за угла стукнутый. «Сибирские огни», ободренные своим удачным выступлением, с превосходством суперсилы взирали на суматоху среди малых народов.

За день до дискуссии Огородников повел сибиряков на Курфюстендам и там купил обоим по кожаной куртке на свой тайный «Америкэн экспресс». Парням такая удача даже и не снилась. Ради таких «кожаных изделий» можно и на родную марксистско-ленинскую махнуть. Авось не заложат. Впрочем, кажется, и не поняли ни шиша. Косноязычный переводчик, после того как диалог перешел на международный ломаный английский, совсем вырубился.

В следующую минуту «горячий парень» Иоахим фон Дерецки, фиксируясь, как памятник огня и стали, стал выкрикивать, что одобряет деятельность советского правительства и КГБ, очищающих свою землю от диссидентской заразы.

Снова возникло всеобщее смущение.

– Ну, это вы, однако, Иоахим, слегка чуть-чуть, – пробормотал патер Брандт.

– М-м-м, – сказал председатель собрания Гретцке.

Фон Дерецки тогда отшвырнул стул левой рукой, правой же как бы пощупал перед собой воздух, после чего рванул на выход. Возникло ощущение чего-то исторического, сходного с происшествием в цюрихской кондитерской «Сюзанна», когда товарищи высмеяли предложения Владимира Ильича по демократическому централизму.

Все смотрели бегущему вслед. Бедные волосы персоны в этот момент неплохо отлетали назад, напоминая еще одного героя, легендарного Че на борту яхты «Гранма» после пяти дайкири. Он выскочил на крыльцо. Всплеск чего-то белого – фрау Кемпфе: куда ж вы, сударь, ведь фрюштик на носу! Фон Дерецки упал в красный «Феррари». Спортивный кар с кривой улыбкой вылез из ряда, броском подтянул стильную задницу и мигом перенес седока в пространство, которое участниками дискуссии «Артист и Власть» уже не просматривалось.

– Он не ошибся машиной? – невинно спросил Огородников.

Теперь уже все вокруг расхохотались, включая и турок, которые мало что поняли, и русских, которые не поняли ничего. Да, он миллионер, этот фон Дерецки, объяснила Линда Шлиппенбах. Вернее, он зять миллиардера, вот и все…

За фрюштиком бодро выдергивали пробки из бутылок рейнского. Огородников хотел расслабиться, хватанул один за другим три стакана, однако вместо «релакса» почувствовал подъем энергии и начал распространяться о немецкой склонности к тоталитаризму, о том, что позорно жить за стеной и называть ее «границей», а также позорно обсуждать ущемление прав человека в Турции в присутствии русских, ведь Турция по сравнению с СССР – это Афины Перикла по сравнению с Персией Дария Гистаспа.

При этих словах одна из девушек-русисток разрыдалась, сказав, что товарищ Огородников разрушил все ее идеалы. Линда тем временем хохотала. Макс шутит, неужели юмора не понимаете? Патер Брандт сказал, что у него есть серьезные возражения концепции герра Огородникова, хотя он и понимает разочарование русской интеллигенции советской моделью марксизма. Максим начал было снова заводиться, но в это время «левый поп» как раз извлек билеты на джаз-фестиваль и обезоружил «правого» члена Союза фотографов СССР.

Завтрак завершался, когда в трапезной появились советские дипломаты Зафалонцев и Льянкин, проперли через зал прямо к Огородникову с таким видом, словно у них чемодан украли. Надо немедленно поговорить! Жарким шепотом прямо в ухо: скажите Брандту, что нужно согласовать некоторые технические, чисто технические вопросы. Зафалонцев полностью утратил привычную томность в движениях, которая казалась ему признаком международного стиля, в глазах его был дикий перепуг. Льянкин же смотрел на Максима, как бы оценивая, через какое бедро кинуть.

Они вышли из трапезной и пошли на крыльцо. В конце переулка стояла машина с советским флажком. Московская муть мгновенно заполнила Огородникова. Нет, от них не уйти.

– Максим Петрович, – с некоторой торопливостью начал Зафалонцев, – обстоятельства резко изменились, и нам нужна ваша программа во всех деталях. Что вы намерены делать, куда направляетесь сегодня, завтра и послезавтра?

– Дружище Зафалонцев, не пейте крепкого до захода солнца, – посоветовал Огородников и присел на каменного льва, который охранял этот дом, невзирая ни на какие обстоятельства.

Зафалонцев нервно хохотнул.

– Да я ведь серьезно, товарищ Огородников. Многое изменилось, мы вам скажем позже. А лучше бы всего, айдате поедем в посольство?

– В консульство, вы хотите сказать? – Максим старался ответить и Льянкину, меряя его взглядом, как бы прикидывая, чем ответить на нападение.

– Нет, я посольство имею в виду, – чуть ли не пропел Зафалонцев.

– За стенку, что ли? – искренне изумился Огородников, как будто не третьего дня сам туда явился.

– Ну, на Унтер-ден-Линден, – зажеманился Зафалонцев. Льянкин чуть пошевилил своим преступным лицом.

– В столицу Германской Демократической Республики.

– Сегодня не могу. – Огородников поднялся с львиной спины.

– А вас там ждут. – Зафалонцев глянул исподлобья таким взглядом, что Максиму сразу же все открылось. В Москве его хватились. «Фишка» взъярилась. Шлют шифровки. Не исключено, что и сами прикатили. Скорее всего, и прикатили. Они и ждут.

Зафалонцев, очевидно, понял, что лишнее сказал, зачастил:

– Руководство ждет, Максим Петрович. Кажется, сам Абракадин, наш посол. Айда, слетаем, а? Быстренько все согласуем…

– Сегодня исключено. – Огородников поднял ногу, чтобы шагнуть к порогу баптистов.

– Давай-давай! – Льянкин левую руку потянул к огородниковскому плечу, а правой махнул в глубину переулка.

Консульская машина тут же стала приближаться к академии.

– Обожди, Льянкин, – сказал Зафалонцев. – Максим Петрович, видно, не совсем понял. Дело-то серьезное, Максим Петрович. Или у вас что-то посерьезнее есть в Западном Берлине?

Льянкин шагнул повыше и локтем как бы стал разворачивать дерзновенного непослушанца. Шофер изнутри открыл переднюю дверцу машины.

– А ну, отскочи, жуй моржовый! – с неожиданной для самого себя свирепостью хрипанул Огородников в лицо Льянкину. – Давай не толкайся, не старые времена!

С таким непослушанием Льянкин, видно, давно уже не сталкивался; отшатнулся. Огородников сделал решающий шаг и взялся за ручку двери.

– Ох, устал я с вами, Огородников, – вздохнул советник по культуре и махнул рукой. – Поехали, Льянкин, доложимся, раз тут такая, понимаешь ли, проявляется независимость.

Перед тем как сесть в «Ауди», они оглянулись, затянутые в добротные середняцкие костюмы, с галстуками под кадык два недобрых молодца. Не такие ли в прошлом году вывозили из Англии забрыкавшегося физика? Кольнут иглой прямо через штаны, чтобы человек на несколько часов превратился в слюнявого идиота и очнулся уже на Лубе…

Огородников не мог оторвать от них взгляда. Давайте не толкайтесь, не старые времена, не старые времена… Машина покатила вдоль мирной улицы Митте-Фогельзее. Пейзаж восстановился.