Текст книги "Литературные первопроходцы Дальнего Востока"

Тридесятое государство, европейские ценности и глобализация

«Завидели мы тридесятое государство», – записал Иван Гончаров в августе 1853 года, когда «Паллада» наконец пришла в Нагасаки.

Японию, застёгнутую на все пуговицы, уже обжигало дыхание глобализации: «“Нагасаки – единственный порт, куда позволено входить одним только голландцам”, – сказано в географиях, и куда, надо бы прибавить давно, прочие ходят без позволения». Иван Гончаров называл Японию запертым ларцом с потерянным ключом: «Многочисленная кучка человеческого семейства, которая ловко убегает от ферулы[163]163
  Ферула – особая линейка для наказаний, которой били по ладони провинившихся учеников в античной и средневековой школах.


[Закрыть] цивилизации, осмеливаясь жить своим умом, своими уставами, которая упрямо отвергает дружбу, религию и торговлю чужеземцев, смеётся над нашими попытками просветить её, и внутренние, произвольные законы своего муравейника противоставит и естественному, и народному, и всяким европейским правам, и всякой неправде… В географии и статистике мест с оседлым населением земного шара почти только один пробел и остаётся – Япония. Странная, занимательная пока своей неизвестностью земля».

Уже тогда писатель был убеждён, что такое положение дел – ненадолго. Иван Гончаров даже излагает возможный сценарий принудительного открытия японских портов для международной торговли: «Для этого надо поступить по-английски, то есть пойти, например, в японские порты, выйти без спросу на берег, и когда станут не пускать, начать драку, потом самим же пожаловаться на оскорбление и начать войну. Или другим способом: привезти опиум и, когда станут принимать против этого строгие меры, тоже объявить войну». Позже, на Филиппинах, местный епископ в беседе с Гончаровым спокойно скажет: Японию удастся открыть для Европы «только с помощью пушек». Моральная и правовая стороны вопроса, похоже, никого тогда особо не волновали.

Иван Гончаров смотрит на Японию как европеец, глобалист, чуть ли не конкистадор, нимало не скрывая этого. Пытаясь понять менталитет «крайневосточных» народов, он многое сообщает о психологии современного ему европейца. Вот тому зелёному холму, говорит он, недостаёт колоннады с портиком, а высокой горе – монастыря с куполами и золотым крестом… Или: «“А что, если б у японцев взять Нагасаки?” – сказал я вслух, увлечённый мечтами… “Они пользоваться не умеют”, – продолжал я».

Перед глазами японцев уже был пример Китая, где Англия с 1840-х вела «опиумные войны», добиваясь свободного ввоза наркотиков в Поднебесную. Это была, говоря сегодняшним языком, наркоторговля под крышей государства, «подсадка» целой нации на наркотики. Вынужденное открытие портов для Англии привело к восстанию тайпинов 1850–1864 годов – крестьянской войне против маньчжурской династии Цин и иностранных колонизаторов. Подавлять мятеж китайским властям помогали Англия, Америка, Франция. В 1900 году в Китае вспыхнет новый антизападный мятеж ихэтуаней[164]164
  От «и хэ туань» – «дружина правды и согласия».


[Закрыть] («боксёрское восстание»). Его снова будет подавлять альянс европейских стран (с примкнувшей Японией), включая и Россию. С учётом всего этого исторического контекста сверхзакрытость Японии представляется не блажью, а попыткой, пусть и безнадёжной, сохранить суверенитет. Экономически и технически развитая, агрессивная Европа выступала в Азии в роли насильника. Торговля, которой добивались европейцы, слишком часто походила на прямой грабёж. Запад представлял собой угрозу; Япония, загнанная в угол, сопротивлялась, как сегодня сопротивляется Корейская Народно-Демократическая Республика (КНДР) с её чучхе – идеологией «опоры на собственные силы».

По поводу «опиумных войн» и британской восточной политики Гончаров высказывается предельно резко: «Английское правительство молчит… потому что многие стоящие во главе правления лица сами разводят мак на индийских своих плантациях, сами снаряжают корабли и шлют в Янсекиян. За шестнадцать миль до Шанхая, в Вусуне, стоит целый флот так называемых опиумных судов. Там складочное место отравы. Другие суда привозят и сгружают, а эти только сбывают груз. Торг этот запрещён, даже проклят китайским правительством: но что толку в проклятии без силы? …Английское правительство оправдывается тем, что оно не властно запретить сеять в Индии мак, а присматривать-де за неводворением опиума в Китае – не его дело, а обязанность китайского правительства». Ещё о британцах: «Бесстыдство этого скотолюбивого народа доходит до какого-то героизма, чуть дело коснётся до сбыта товара, какой бы он ни был, хоть яд!» Шанхай, по данным Гончарова, к середине XIX века уже превзошёл по обороту такие порты, как Гонконг, Кантон[165]165
  Ныне – Гуанчжоу, Китай.


[Закрыть] и Сидней, выйдя на второе место в мире после Калькутты: «А всё опиум! За него китайцы отдают свой чай, шёлк, металлы, лекарственные, красильные вещества, пот, кровь, энергию, ум, всю жизнь». Далее: «Обращение англичан с китайцами, да и с другими, особенно подвластными им народами, не то чтоб было жестоко, а повелительно, грубо или холодно-презрительно, так что смотреть больно. Они не признают эти народы за людей, а за какой-то рабочий скот, который они, пожалуй, не бьют, даже холят, то есть хорошо кормят, исправно и щедро платят им, но не скрывают презрения к ним. К нам повадился ходить в отель офицер… Его звали Стоке; он беспрестанно ходил и в осаждённый город (осада Шанхая – один из эпизодов восстания тайпинов. – В. А.) и в лагерь. Мы с ним гуляли по улицам, и если впереди нас шёл китаец и, не замечая нас, долго не сторонился с дороги, Стоке без церемонии брал его за косу и оттаскивал в сторону. Китаец сначала оторопеет, потом с улыбкой подавленного негодования посмотрит вслед… Англичане… на их же счёт обогащаются, отравляют их, да ещё и презирают свои жертвы!» И ещё одно гончаровское описание английских моряков – авангарда человеческой породы, так или иначе захватившего полмира: «Пришло с улицы несколько английских шкиперов: что за широкоплечесть! что за приземистость! ноги, вогнутые внутрь или дугой наружу. Они вчетвером, как толпа буйволов, прошли по галерее мерно, основательно, так что пол заходил ходуном. Посмотришь ли на индивидуума этой породы спереди, только и увидишь синюю, толстую, суконную куртку, такие же панталоны, шляпу и под ней вместо лица круг красного мяса, с каймой рыжих, жёстких волос, да огромные, жёсткие, почти не разжимающиеся кулаки: горе, кому этакой кулак окажет знак вражды или дружбы!»

При всей критичности по отношению к Британии Иван Гончаров был убеждён в неизбежности вестернизации и скорого открытия азиатских стран миру. Вот о Китае: «Нельзя было Китаю жить долее, как он жил до сих пор. Он не шёл, не двигался, а только конвульсивно дышал, пав под бременем своего истощения… Вы знаете, что сделалось или что делается с Индией; под каким посевом и как трудно возрождается это поле для новых всходов, и Египет тоже. Китай дряхлее их обоих и, следовательно, еще менее подаёт надежды на возрождение сам собой». Вот о Корее: «Что может оживить эту истощённую почву? какие новые силы нужно, чтоб вновь дать брожение огромной, перегнившей массе сил?.. Работа начинается, но трудная и пока неблагодарная. Она началась выбрасыванием старых, сгнивших корней, сорных трав». О корейцах: они «ещё не научены опытом, не жили внешнею жизнью и не успели выработать себе политики. Да лучше если б и не выработали: скорее и легче переступили бы неизбежный шаг к сближению с европейцами и к перевоспитанию себя… Всего бы удобнее завязывать сношения с ними теперь, когда они ещё не закоренели в недоверчивости к европейцам и не заперлись от них и когда правительство не приняло сильных мер против иностранцев и их торговли».

Перевоспитываться, как видим, должны все, кроме самих европейцев.

О Японии: «Пришёл… черёд практически решать вопрос: пускать или не пускать европейцев, а это всё равно для японцев, что быть или не быть. Пустить – гости… принесут свою веру, свои идеи, обычаи, уставы, товары и пороки. Не пускать… но их и теперь четыре судна, а пожалуй, придёт и десять, все с длинными пушками… И пустить нельзя, и не пустить мудрено… Им ничего больше не остаётся, как удариться в слёзы и сказать: “Виноваты, мы дети!” – и, как детям, отдаться под руководство старших. Кто же будут эти старшие? Тут хитрые, неугомонные промышленники, американцы, здесь горсть русских: русский штык, хотя ещё мирный, безобидный, гостем пока, но сверкнул уже при лучах японского солнца… Если не нам, то американцам, если не американцам, то следующим за ними – кому бы ни было, но скоро суждено опять влить в жилы Японии те здоровые соки, которые она самоубийственно выпустила, вместе с собственною кровью, из своего тела, и одряхлела в бессилии и мраке жалкого детства». Ещё одна характерная фраза о японцах: «Если падёт их система, они быстро очеловечатся».

Отметим это «очеловечатся»: народы, не ставшие на единственно верный с точки зрения европейца путь, выводятся за рамки человечества. Азиаты для европейцев – не совсем люди и уж точно не субъекты истории. Слово «очеловечатся» – не случайная оговорка. Вот что, например, Иван Гончаров пишет о рюкюсцах (жителях Ликейских островов, они же Лиу-Киу, Лу Чжоу, Лю-чу, по-современному – Рюкю; с 1874 года принадлежат Японии, организовавшей здесь префектуру Окинава, но в гончаровские времена ещё существовало королевство Рюкю, находившееся в зависимости и от Японии, и от Китая): «Для них много пятнадцати-двадцати лет, чтоб сбросить свои халаты и переменить бамбуковые палки и веера на ружья и сабли и стать людьми, как все».

Прогноз Ивана Гончарова оказался точен: осуществив стремительную вестернизацию, Япония в краткий срок проделала огромный путь и смогла уже через полвека одолеть Россию в войне за влияние в Маньчжурии. В ответ на агрессивную политику Европы Япония повела свою – ещё более агрессивную, начав экспансию на материк. Радикальный японский лозунг «Азия – для азиатов!», столь громко звучавший во времена Второй мировой войны, – в значительной мере ответ на действия Европы. Япония, союзница гитлеровской Германии, превратилась в восточную версию Третьего рейха – и почти одновременно с ним потерпела в 1945 году крах. Китай пошёл другим путём, но и он к сегодняшнему дню создал одну из мощнейших армий. События XIX и XX веков показали китайцам: слабых бьют. Для предотвращения угроз извне Китай должен был стать единым и сильным – и стал таковым.

Писатель вполне разделяет представления и предрассудки своего времени и окружения: Европа – этот передовой отряд человечества, над которым играет «солнце судьбы», – вправе и даже должна всюду экспортировать свой порядок и нести «бремя белого человека», не беря в расчёт мнение «отсталых» народов. О многополярном мире, альтернативных путях развития, праве на суверенитет тогда не говорили. Азия сама не справится – тут всё или не так, как нужно, или же давно одряхлело; следовательно, Европе надо вмешаться, в том числе для блага самих азиатов. Сегодня примерно такие же установки лежат в основе внешней политики США, развивших европейский дух до высшей степени. К полноценному человечеству Запад, локомотивом которого стали Соединённые Штаты Америки, относит страны, ставшие на «демократический путь развития» (то есть открывшиеся или покорившиеся Западу). Государства, населённые «несогласными» народами, клеймятся как диктаторские режимы и объявляются подлежащими принудительному «очеловечиванию», хотя бы и военным путём: Ирак, Югославия, Ливия…

«Колонизация, то есть заселение и обрабатывание пустых мест, со времён глубокой древности всегда была обязанностью образованных наций. Вспомните финикиян, греков и других», – записывает адмиральский секретарь. На Филиппинах, колонизированных Испанией (а в 1898 году отобранных у Испании Штатами), Гончаров формулирует: «Филиппинский архипелаг… ещё не имеет права на генеалогическое дерево. Говорить… о нём значит говорить об истории испанского могущества XV, XVI и XVII столетий». Незападные народы заслуживают внимания лишь постольку, поскольку их затронул или подчинил Запад; чисто европейский снобизм.

Заметим, что даже название «Филиппины» (в честь короля Филиппа II Испанского[166]166
  1527–1598.


[Закрыть]) – наследие колониализма. Вот и Джеймс Кук[167]167
  1728–1779.


[Закрыть] в своё время окрестил Гавайи Сандвичевыми островами в честь лорда Сэндвича[168]168
  В честь этого же самого первого лорда Адмиралтейства, четвёртого графа Сэндвича, «в миру» – Джона Монтегю (1718–1792), было названо одноимённое блюдо.


[Закрыть]; в каком-то смысле за это Кука и съели, если попробовать фигурально ответить на известный песенный вопрос Владимира Высоцкого.

Позже Иван Гончаров скажет о Корее: «Здесь разыгрывались свои “Илиады”, были Аяксы, Гекторы, Ахиллесы… Только имена здешних Агамемнонов и Гекторов[169]169
  Джек Лондон позже напишет, что стены Пхеньяна «были стары уже во времена царя Давида».


[Закрыть] никак не пришлись бы в наши стихи, а впрочем, попробуйте: Вэй-мань, Цицзы, Вэй-ю-цюй». До азиатских «Илиад» европейцам тогда дела не было. Да есть ли теперь?

(Впрочем, иногда у европейца Гончарова вырывается и такое: «Ужели вам не наскучило слышать и читать, что пишут о Европе и из Европы, особенно о Франции и Англии?»)

Об исторической вине Европы перед Азией говорить не принято – в силу нашего застарелого евроцентризма и ещё того обстоятельства, что в мировой политике доныне действует право сильного, невзирая на все демократические декорации. «Фрегат “Паллада”» – книга актуальная уже потому, что со времён Ивана Гончарова на самом деле мало что изменилось. Это произведение, описывающее один из этапов глобализации, может также служить иллюстрацией к ленинскому труду 1916 года «Империализм как высшая стадия капитализма», который тоже рано списывать в архив.

Переговоры Евфимия Путятина с японскими властями долго не могли начаться. Пришлось ждать прибытия уполномоченных чиновников из Иеддо. Не знакомый с особенностями местного этикета, Иван Гончаров пишет о японцах: «В обращении они вежливы – словом, всем бы порядочные люди, да нельзя с ними дела иметь: медлят, хитрят, обманывают, а потом откажут». Позже, узнав японцев поближе, он выскажется иначе: «Трудно действовать, по обыкновенным законам ума и логики, там, где нет ключа к миросозерцанию, нравственности и нравам народа, как трудно разговаривать на его языке, не имея грамматики и лексикона»[170]170
  Тот же Джек Лондон писал в фантастическом рассказе «Беспримерное нашествие»: «Западные народы пробовали разбудить Китай, но им это не удавалось… Мыслительные процессы обеих рас коренным образом различались между собой. Не существовало между ними словаря доверия. Западный ум, проникнув в китайскую душу на небольшую глубину, оказался в запутанном лабиринте. Китайский ум проник в западную душу на столь же короткое расстояние и упёрся в глухую, непонятную стену… Не нашлось способа внедрить западные понятия в китайскую душу… Китайский ум не мог откликнуться на короткие саксонские слова; столь же мало ум англосакса мог откликнуться на иероглифы. Ткань их души была сплетена из совершенно различных материалов; духовно они были чужды друг другу».


[Закрыть].

Иван Гончаров – первый русский писатель, оставивший нам подробный рассказ о Японии. Российский прозаик, филолог, востоковед Александр Владимирович Чанцев убеждён: книга Гончарова «на многие годы заложила матрицу восприятия Японии в нашей стране».

Крымская война на Тихом океане

В ноябре 1853 года «Паллада» прибывает в Шанхай. Здесь экипаж запоздало узнаёт: в России готовятся к войне с Турцией, близок разрыв с западными державами. «После обеда наши уехали на берег чай пить… Я прозевал, но зато из привезённой с английского корабля газеты узнал много новостей из Европы, особенно интересных для нас. Дела с Турцией завязались; Англия с Францией продолжают интриговать против нас. Вся Европа в трепетном ожидании…» Как спокойно, даже скучающе Гончаров говорит о назревающей войне; куда больше, кажется, его волнует запах используемого китайцами кунжутного масла и чеснока, а равно другие их пищевые привычки: «Боже мой, чего не ест человек! Конечно, я не скажу вам, что, видел я, ел один китаец на рынке, всенародно… Я думал прежде, что много прибавляют путешественники, но теперь на опыте вижу, что кое-что приходится убавлять».

Крымская война вспыхнула в конце 1853 года. Её не зря называли Восточной – она дохлынула до берегов Камчатки, где, по слову Ивана Гончарова, «совершилось… геройское, изумительное отражение многочисленного неприятеля горстью русских» – имеется в виду оборона Петропавловска в августе 1854 года от нападения англичан и французов, которой руководил камчатский губернатор адмирал Василий Завойко.

Путятинский фрегат не мог остаться в стороне от разгорающейся войны. «Адмирал и капитан неоднократно решались на отважный набег к берегам Австралии, для захвата английских судов, и, кажется… только неуверенность, что наша старая добрая “Паллада” выдержит ещё продолжительное плавание от Японии до Австралии, удерживала их, а ещё, конечно, и неуверенность… застать там чужие суда», – пишет Иван Гончаров. Или: «Для развлечения нам хотелось принять участие в войне и поймать французское или английское судно. Однажды завидели довольно большое судно и велели править на него… Зарядили наши шесть пушечек, приготовили абордажное оружие». До абордажа не дошло: судно оказалось американским китобоем. «Капитан поговаривал о том, что в случае одоления превосходными неприятельскими силами необходимо-де поджечь пороховую камеру и взорваться», – добавляет Гончаров, и по интонации незаметно, чтобы такая перспектива особенно тревожила адмиральского секретаря.

У Евфимия Путятина имелись, помимо налаживания отношений с Японией, и другие задачи, связанные – прямо или косвенно – с расширением российского присутствия на востоке. То же – у других европейских стран. Участники Крымской войны решали здесь не только тактические, но и перспективные геополитические задачи. Война эта велась – в том числе – за влияние на Тихом океане.

«Паллада» пройдёт берегом нынешнего Приморья в 1854 году, а уже год спустя здесь будут рыскать в поисках русского флота английские корабли. Британцы дадут гавани, где в 1860 году появится русский военный пост Владивосток, имя «Порт-Мэй». Это было время передела последних незанятых территорий и акваторий; Приморье могло стать одной из английских колоний, вторым Гонконгом, если бы не счастливое для России стечение обстоятельств в виде упрямства капитана Невельского, благосклонности к нему императора Николая I[171]171
  1796–1855.


[Закрыть], принципиальности дипломатов Муравьёва[172]172
  Николай Николаевич Муравьёв-Амурский; 1809–1881.


[Закрыть] и Игнатьева[173]173
  Николай Павлович Игнатьев; 1832–1908.


[Закрыть], а также очередного похода западных держав на Пекин, заставившего Китай искать в лице России заступника и посредника. В 1850-х годах европейцы описывали пока ещё де-факто ничьи приморские берега, давали названия заливам и мысам, промеряли глубины, составляли карты, которыми потом пользовались и русские моряки. Некоторые английские названия дожили до наших дней, будучи просто переведены на русский, – как Тигровая сопка (Tiger Hill) в центре Владивостока или мыс Песчаный (Sandy Point). Через несколько лет после похода «Паллады» Россия заключит выгодные для себя договоры с Китаем и получит Приамурье с Приморьем. Затем придёт очередь проекта «Желтороссия»: основание в Китае торгового порта Дальнего и аренда военной базы Порт-Артур (1898), строительство Китайско-Восточной железной дороги, основание Харбина, расширение экономического и военного присутствия России в Корее.

Но вернёмся в весну 1854 года. «Паллада» проходит мимо острова Чу-Сима (ставшая впоследствии печально известной Цусимой) и приближается к Корее. Карты здешнего побережья, имевшиеся у русских моряков, были фрагментарны и неточны: «Вдруг перед нами к северу вырос берег, а на карте его нет». Иван Гончаров сходит на землю, куда, как он считает, ещё не ступала нога европейца: «Миссионерам сюда забираться было незачем, далеко и пусто». Корея, по Гончарову, – «почти нетронутая почва» для купцов, миссионеров, учёных. «До сих пор мало сведений о внутреннем состоянии и управлении Кореи, о богатстве и произведениях страны, о нравах и обычаях жителей». Действительно, корейцев в России тогда почти совсем не знали, хотя уже в 1864-м начнётся их добровольное переселение в только что присоединённое Россией Приморье.

Писатель делает важное наблюдение: «На южном корейском берегу, под 34-м градусом “северной” широты, так холодно, как у нас в это время в Петербурге, тогда как в этой же широте на западе, на Мадере например, в январе прошлого года было жарко. На то восток». В самом деле: в Евразии климат зависит не столько от широты, сколько от долготы, сколь бы странным ни казалось это утверждение на первый взгляд; чем восточнее – тем холоднее.

Не будучи учёным, Иван Гончаров всё-таки не мог остаться в стороне от естествоиспытательства. Ещё в Африке он записывает: «Морской ёж – это полурастение, полуживотное: он растёт и, кажется, дышит. Это комок травянистого тела, которому основанием служит зелёненькая, травянистая же чашечка…» Возможно, это первое появление морского ежа в русской литературе. На Рюкю Гончаров восхищённо описывает бамбук: «Я не знаю, с чем сравнить у нас бамбук, относительно пользы, какую он приносит там, где родится. Каких услуг не оказывает он человеку! чего не делают из него или им! Разве берёза наша может, и то куда не вполне, стать с ним рядом. Нельзя перечесть, как и где употребляют его. Из него строят заборы, плетни, стены домов, лодки, делают множество посуды, разные мелочи, зонтики, вееры, трости и проч.; им бьют по пяткам; наконец его едят в варенье, вроде инбирного, которое делают из молодых веток». В Корее Иван Александрович – опять же первым или одним из первых – описал трепангов: «Всё обнажено и смотрит бедно и печально… Немудрено, что жители не могли дать нам провизии: едва ли у них столько было у самих, чтоб не умереть с голоду. Они мочат и едят морскую капусту, выбрасываемую приливом, также ракушки. Сегодня привезли нам десятка два рыб, четыре бочонка воды, да старик вынул из-за пазухи свёрток бумаги с сушёными трепангами (род морских слизняков с шишками)». Уже из самого тона становится ясно, что ракушки и морскую капусту Гончаров вообще не считает едой. То ли дело сегодня, когда моллюски и трепанги рассматриваются как деликатес! Надо сказать, что застолья Иван Александрович описывал с особым азартом, за что получил несколько шпилек от первых рецензентов его путевых записок.

О политкорректности Иван Гончаров не ведал – и хорошо, иначе его книга сильно потеряла бы в колорите. Вот описание знакомства с корейцами: «Им дали знать, чтоб они вошли на палубу; но когда они вошли, то мы и не рады были посещению. Объясниться с ними было нельзя: они не умели ни говорить, ни писать по-китайски, да к тому же ещё все пьяны. Матросы кучей окружили их и делали разные замечания, глядя на их халаты и собранные в пучок волосы. “Хуже Литвы!” – слышу я, говорит один матрос. “Чего Литвы: хуже черкес! – возразил другой. – Этакая, подумаешь, нация!” Им дали сухарей, и они уехали. Один из них, уходя, обнял и поцеловал О. А. Гошкевича, который пробовал было объясниться с ними по-китайски. Мы засмеялись, а бедный Осип Антонович не знал, как стереть следы непрошеной нежности». Ещё о корейцах: «Рослый, здоровый народ, атлеты с грубыми, смугло-красными лицами и руками… Славные солдаты вышли бы из них: а они заражены китайской учёностью и пишут стихи! Отец Аввакум написал им на бумажке по-китайски, что мы, русские, вышли на берег погулять и трогать у них ничего не будем. Один из них прочитал и сам написал вопрос: “Русские люди, за каким делом пришли вы в наши края, по воле ветров, на парусах? и всё ли у вас здорово и благополучно? Мы люди низшие, второстепенные, видим, что вы особые, высшие люди”. И всё это в стихах».

Вся книга Ивана Гончарова пронизана мягким юмором. Ещё из «корейской» главы: «Гошкевичу торжественно принесли змею, такую большую, какой, за исключением удавов, мы не видали: аршина два длины и толстая. Она шевелилась в жестяном ящике; её хотели пересадить оттуда в большую стеклянную банку со спиртом; она долго упрямилась, но когда выгнали, то и сами не рады были: она вдруг заскользила по полу, и её поймали с трудом. Матрос нашёл её в кусте, на котором сидели ещё аист и сорока. Зачем они собрались – неизвестно; может быть, разыгрывали какую-нибудь не написанную Крыловым басню».

Если в начале путешествия Иван Гончаров упоминает о том, что «думал бежать от русской зимы» (до сих пор и выездной туризм, и даже эмиграция из России часто связаны с сугубо климатическими причинами, пусть это не всегда осознаётся), то в Сингапуре, изнывая от жары, стонет: «Льду, льду бы да снегу: не дым, а лёд отечества нам сладок и приятен!» В Корее его наконец «прихватила немного» тоска по родине. «Прелесть новизны» ушла, писатель устал от долгого путешествия. Моряки во главе с Посьетом «всякий день» покидают фрегат – промеряют глубины, охотятся, поднимаются по рекам… – а Гончаров, в котором взял верх Обломов, остаётся в своей каюте, пока бухты и мысы восточного берега Кореи нарекаются именами участников экспедиции. «Я не участвовал в этих прогулках: путешествие – это книга; в ней останавливаешься на тех страницах, которые больше нравятся, а другие пробегаешь только для общей связи. “Как, новые, неисследованные места: да это находка! скоро совсем не будет таких мест”, – скажут мне. И слава Богу, что не будет», – записывает он, полемизируя с писателями-романтиками.

Даже на современных лоциях остались двойные топонимы, относящиеся к восточному побережью Кореи: мысы Чанадэдан (Пещурова) и Йондэгап (Шлипенбаха), островки Тэчходо и Маяндо, названные именами отца Аввакума и писателя Гончарова. Здесь, похоже, мы снова имеем дело с конкистадорской психологией: несмотря на существование корейского народа, государственности и топонимики, путешественники считают себя вправе придумывать новые названия (да ещё в честь самих себя), поскольку верят: по-настоящему существует только то, что описано и наречено европейцем.

9 мая 1854 года «Паллада» – у разделяющей Корею и Маньчжурию реки, которую Гончаров называет «Тай-маньга». Это река Туманная (Туманган по-корейски, Тумэньцзян по-китайски; пример удачного подбора созвучного русского слова), по фарватеру которой сегодня проходит 17-километровый рубеж КНДР и Российской Федерации – самый короткий из всех участков госграницы России с сопредельными странами. Работа гидрографов и картографов «Паллады» продолжилась у берегов тогда ещё не российского Приморья. На картах появились залив Посьета, бухта Рейд Паллады, камни Унковского, остров Фуругельма…

В водах Южного Приморья фрегат провёл девять дней, но никаких сведений о месте, где через каких-то шесть лет заложат Владивосток, Иван Гончаров не даёт.

18 мая «Паллада» становится на якорь в Татарском проливе между Сахалином и побережьем нынешнего Хабаровского края. В 1849 году, всего пять лет назад, прошедший здесь Геннадий Невельской доказал, что Сахалин – остров, а устье Амура – судоходно; это стало аргументом в пользу присоединения к России Приамурья и затем Приморья, хотя незадолго до этого, в 1848 году, глава Министерства иностранных дел Карл Васильевич Нессельроде[174]174
  Карл Роберт фон Нессельроде-Эресховен; 1780–1862.


[Закрыть] предлагал при разграничении с Китаем отдать последнему весь Амурский бассейн как бесполезный для России – «по недоступности для мореходных судов устья реки Амура и по неимению на его прибрежье гавани». Случись так – и главными тихоокеанскими портами России доныне оставались бы Аян и Петропавловск.

Рейс «Паллады» по Татарскому проливу был всего третьим в истории русского мореплавания, в честь чего подали шампанское.

«Известна только линия берега, но что дальше – никто не знает, никто не был, не рылся там. Не видать ни одной хижины, ни засеянного поля», – пишет Иван Гончаров. И ещё: «Что это за край; где мы? сам не знаю, да и никто не знает: кто тут бывал и кто пойдёт в эту дичь и глушь? Кто тут живёт? что за народ? Народов много, а не живёт никто». Далее: «Какой же это берег? что за бухта? – спросите вы. Да всё тянется глухой, маньчжурский, следовательно принадлежащий китайцам берег».

Действительно, до официального присоединения этих доселе пустынных и глухих мест к России оставалось несколько лет. Но ещё в 1850 году Геннадий Невельской, убедившись, что Китай не считает эти края своими, по собственной инициативе основал Николаевский пост – будущий Николаевск-на-Амуре (за что Нессельроде потребовал разжаловать офицера в матросы, но Николай I, сочтя поступок Невельского «молодецким, благородным и патриотическим», произнёс знаменитые слова: «Где раз поднят русский флаг, он уже спускаться не должен»). Ко времени гончаровского похода русские уже начали заселение Амура и занятие Сахалина. Россия явочным, что называется, порядком занимала территорию, ставя другие страны перед свершающимся фактом. Этот процесс стал важным доводом при заключении с Китаем Айгунского (1858) и Пекинского (1860) договоров, в соответствии с которыми Россия официально получила во владение Приамурье и Приморье. Сахалин стал российским в 1875 году.

Неудивительно, что матросы «Паллады» без труда нашли общий язык с местными охотниками – «орочанами» (орочоны, орочи), «мангу» (ульчи), «гиляками» (нивхи)… Показательно, что встреченные здесь Иваном Гончаровым тунгусы (то есть эвенки) не только носят имена Афонька и Иван, но и вполне сносно объясняются по-русски: «К нам часто ездит тунгус Афонька с товарищем своим, Иваном, – так их называли наши. Он подряжен бить лосей, или сохатых, по-сибирски, и доставлять нам мясо. Он уже убил трёх: всего двадцать пять пуд мяса. Оно показалось мне вкуснее говяжьего. Он бьёт и медведей. Недавно провожал одного из наших по лесу на охоту. “Чего ты хочешь за труды, Афонька? – спросил тот его. – Денег?” – “Нет”, – был ответ. “Ну, коленкору, холста?” – “Нет”. – “Чего же?” – “Бутылочку”. А чем он сражается со зверями? Я заметил, что все те, которые отправляются на рыбную ловлю с блестящими стальными удочками, с щегольским красного дерева поплавком и тому подобными затеями, а на охоту с выписанными из Англии и Франции ружьями, почти всегда приходят домой с пустыми руками. Афонька бьёт лосей и медведей из ружья с кремнем, которое сделал чуть ли не сам или, может быть, выменял в старину у китобоев и которое беспрестанно распадается, так что его чинят наши слесаря всякий раз, как он возвратится с охоты. На днях дали ему хорошее двуствольное ружьё с пистоном. Он пошёл в лес и скоро воротился. “Что ж ты?” – спрашивают. “Возьмите, – говорит, – ружьё: не умею из него стрелять”». Невольно напрашивается параллель со знаменитым приморским нанайцем («гольдом») Дерсу Узала, отклонившим предложение Владимира Арсеньева обменять старую берданку на новенькую трёхлинейку, но никогда не отказывавшимся от «бутылочки».

Поход «Паллады» оказывается скомканным из-за войны и неудовлетворительного состояния фрегата. До Америки он так и не дошёл. Гончаров: «Открылась Крымская кампания. Это изменяло первоначальное назначение фрегата и цель его пребывания на водах Восточного океана».

Тем не менее адмирал Путятин, намереваясь довести до конца свою японскую миссию, переходит на присланный из Кронштадта фрегат «Диана»[175]175
  В составе экипажа «Дианы» был и Александр Фёдорович Можайский (1825–1890) – будущий контр-адмирал, первый отечественный авиаконструктор.


[Закрыть], который сменил тяжело пережившую шторма и нуждающуюся в капитальном ремонте «Палладу». Командовал «Дианой» – последним чисто парусным фрегатом российского флота – капитан-лейтенант Степан Степанович Лесовский[176]176
  1817–1884.


[Закрыть], внук знаменитого генерал-фельдмаршала Екатерининской эпохи Николая Васильевича Репнина[177]177
  1734–1801.


[Закрыть], в 1876–1880 годах – морской министр, в 1880–1884 годах – главный начальник морских сил на Тихом океане.