Текст книги "Литературные первопроходцы Дальнего Востока"

Что до «Паллады», то попытка укрыть её в Амуре от английской эскадры не удалась. Фрегат оставили в Императорской (ныне Советской) гавани, а в январе 1856 года подожгли и затопили, чтобы он не достался врагам.

На «Диане» Евфимий Путятин в ноябре 1854 года приходит в японский порт Симода, где возобновляются переговоры. «Диане» была суждена ещё более скорая гибель, чем «Палладе». В результате землетрясения и цунами корабль получил серьёзные повреждения и в январе 1855 года при попытке доставить его на ремонт в бухту Хэда[178]178
  Ныне входит в пределы города Нумадзу префектуры Сидзуока.


[Закрыть] затонул. «Когда читаешь донесения и слушаешь рассказы о том, как погибала “Диана”, хочется плакать, как при рассказе о медленной агонии человека», – пишет Иван Гончаров. Сам он, впрочем, не был свидетелем крушения «Дианы» и драматического возвращения моряков в Россию – писатель в это время уже ехал через Сибирь домой, отпросившись у Путятина в начале августа 1854 года. «Нельзя было предвидеть, какое положение пришлось бы принять по военным обстоятельствам: оставаться ли у своих берегов, для защиты их от неприятеля, или искать встречи с ним на открытом море. Может быть, пришлось бы… оставаться праздно в каком-нибудь нейтральном порте, например в Сан-Франциско, и там ждать исхода войны. Я испугался этой перспективы неизвестности и “ожидания” на неопределённый срок где бы то ни было… Притом два года плавания не то что утомили меня, а утолили вполне мою жажду путешествия. Мне хотелось домой, в свой обычный круг лиц, занятий и образа жизни», – объясняет Гончаров своё решение.

Несмотря на все злоключения участников путятинской миссии, уже в конце января 1855 года был подписан Симодский трактат – первый договор о дружбе и торговле между Россией и Японией. Для русских судов открывались порты Хакодате, Нагасаки и Симода; назначался первый российский консул в Японии – участник экспедиции Осип Гошкевич; было решено, что часть Курильских островов (Кунашир, Итуруп, Шикотан, гряда Хабомаи) отходит к Японии, все острова, лежащие к северу от Итурупа, – к России, Сахалин же пока объявлялся неразграниченной землёй, находящейся в совместном владении обеих стран.

Для пути домой участники похода решили построить новое судно в бухте Хэда. Уже в апреле здесь была спущена на воду первая в Японии шхуна европейского образца – «Хэда». Её построили по чертежам шхуны «Опыт», оказавшимся в спасённом с «Дианы» журнале «Морской сборник» за 1849 год. Потом на этой верфи японцы по образцу «Хэды» построили целую серию судов.

На шхуне «Хэда» Евфимий Путятин с частью экспедиции (другие участники похода возвращались в Россию на американских торговых судах) вернулся к устью Амура, чудом ускользнув от английского корабля. Отряд двинулся вверх по Амуру на паровом катере «Надежда». Вот как писал об этом путешествии со слов его участников Иван Гончаров: «Когда не было леса по берегам, плаватели углублялись в стороны для добывания дров. Матросы рубили дрова, офицеры таскали их на пароход. Адмирал (Путятин. – В. А.) порывался разделять их заботы, но этому все энергически воспротивились, предоставив ему более лёгкую и почётную работу, как то: накрывать на стол, мыть тарелки и чашки. В последние недели плавания все средства истощились: по три раза в день пили чай и ели по горсти пшена – и только. Достали было однажды кусок сушёного оленьего мяса, но несвежего, с червями. Сначала поусумнились есть, но потом подумали хорошенько, вычистили его, вымыли и… “стали кушать”, “для примера, между прочим, матросам”, – прибавил К. Н. Посьет, рассказывавший мне об этом странствии… Так кончилась эта экспедиция, в которую укладываются вся “Одиссея” и “Энеида” – и ни Эней, с отцом на плечах, ни Одиссей не претерпели и десятой доли тех злоключений, какие претерпели наши аргонавты, из которых “иных уж нет, а те далече!”».

Что касается самого Ивана Гончарова, то он на шхуне «Восток» добрался в Аян, где наконец сошёл на берег. Классик ещё не знал, что ему предстоит самый экстремальный этап путешествия.

«Свет мал, а Россия велика»

Последние главы книги, в которых описывается путь Ивана Гончарова с охотоморского побережья через Якутск и Иркутск домой в Санкт-Петербург («Обратный путь через Сибирь», «Из Якутска», «До Иркутска»), попадают как бы в тень путешествия на борту фрегата. Но они чрезвычайно интересны сами по себе и даже могут рассматриваться как отдельное произведение.

Это не просто «ещё один травелог» – это первое произведение большого русского писателя о Дальнем Востоке. До этого мы имели записки офицеров, моряков, естествоиспытателей… Следующим классиком первого ряда, добравшимся до восточных пределов империи и написавшим об этом книгу, станет Антон Чехов. Только Гончаров сначала ехал морем, а потом сушей по Сибири – обратно, Чехов же – ровно наоборот. Но Чехова ещё нет на свете, как нет на «крайнем Востоке» ни Хабаровска, ни Владивостока.

В начале похода Иван Гончаров, впервые испытав морскую качку, писал: «Как улыбаются мне теперь картины сухопутного путешествия… А здесь что такое? одной рукой пишу, другой держусь за переборку; бюро лезет на меня, я лезу на стену». Но всё-таки условия на «Палладе» были относительно комфортными: своя каюта, заботливый денщик Фаддеев… Разве что ночью фрегат сменит галс, и Гончаров проснётся от скрипа такелажа. Да и морской болезнью писатель – неожиданно для себя и окружающих – не страдал совершенно, хотя морские ноги приобрёл не сразу.

Теперь он наконец на твёрдой земле, притом российской. Но, замечает Иван Гончаров, «какая огромная Итака и каково нашим Улиссам добираться до своих Пенелоп!». Ему предстояла долгая дорога по местам, которые даже сегодня остаются глухими и труднодоступными. Век спустя их опишет путешественник и писатель Григорий Федосеев. Уже из того факта, что Федосеев работал в этих районах геодезистом, ясно, что и в середине ХХ века местность оставалась, мягко говоря, слабоизученной.

Ивану Гончарову пришлось начинать путь по горно-таёжному бездорожью. Причём не в «качке», как он думал вначале, – люльке, размещённой между двумя лошадьми, – а верхом. К черкесскому седлу приспособили для удобства «Обломова» подушку – вот и всё. Ничего подобного писатель не испытывал ни до, ни после. Писал Евгении Петровне Майковой[179]179
  1803–1880.


[Закрыть] (матери Аполлона): «Вы в письме своём называете меня героем, но что за геройство совершать прекрасное плавание на большом судне… Нет, вот геройство – проехать 10 500 вёрст берегом, вдоль целой части света, где нет дорог, где почти нет почвы под ногами, всё болота; где нет людей, откуда и звери бегут прочь».

Путь начался в Аяне – основанной в 1843 году на охотоморском побережье фактории. Вот гончаровское описание Аяна: «Беспорядочно расставленные, с десяток более нежели скромных домиков, стоящих друг к другу, как известная изба на курьих ножках, – по очереди появлялись из-за зелени; скромно за ними возникал зелёный купол церкви с золотым крестом. На песке у самого берега поставлена батарея, направо от неё верфь, ещё младенец, с остовом нового судна, дальше целый лагерь палаток, две-три юрты, и между ними кочки болот. Вот и весь Аян. Это не город, не село, не посад, а фактория Американской компании[180]180
  Имеется в виду Российско-Американская компания – полугосударственная российская торговая организация, основанная путешественниками, предпринимателями Григорием Шелиховым и Николаем Резановым для освоения Русской Америки и утверждённая императором Павлом I в 1799 году.


[Закрыть]. Она возникла лет десять назад для замены Охотского порта, который неудобен ни с морской, ни с сухопутной стороны. С моря он гораздо открытее Аяна, а с сухого пути дорога от него к Якутску представляет множество неудобств, между прочим так называемые Семь хребтов, отраслей Станового хребта, через которые очень трудно пробираться. Трудами преосвященного Иннокентия, архиепископа Камчатского и Курильского[181]181
  Митрополит Иннокентий (Вениаминов), в миру Иван Евсеевич Попов-Вениаминов (1797–1879) – первый православный епископ Камчатки, Якутии, Приамурья и Северной Америки. В 1858 году вместе с генерал-губернатором Восточной Сибири Николаем Муравьёвым-Амурским участвовал в переговорах с Китаем, в результате которых был заключён Айгунский договор; принимал участие в основании Благовещенска. С 1868 года – митрополит Московский и Коломенский. В 1977 году Русской православной церковью заграницей прославлен в лике святых.


[Закрыть], и бывшего губернатора Камчатского, г-на Завойки, отыскан нынешний путь к Охотскому морю и положено основание Аянского порта». Ещё: «Это скромный, маленький уголок России, в десяти тысячах пятистах верстах от Петербурга, с двумястами жителей, состоящих, кроме командира порта и некоторых служащих при конторе лиц с семействами, из нижних чинов, командированных сюда на службу казаков и, наконец, якутов. Чиновники компании помещаются в домах, казаки в палатках, а якуты в юртах. Казаки исправляют здесь военную службу, а якуты статскую. Первые содержат караул и смотрят за благочинием; одного из них называют даже полицеймейстером; а вторые занимаются перевозкой пассажиров и клади, летом на лошадях, а зимой на собаках. Якуты все оседлые и христиане, все одеты чисто и, сообразно климату, хорошо… От русских у них есть всегда работа, следовательно, они сыты, и притом, я видел, с ними обращаются ласково». В наши дни в Аяне живёт около 900 человек.

Покинув Аян, Гончаров штурмует хребет Джугджур – «тунгусский Монблан»: «Я шёл с двумя якутами, один вёл меня на кушаке, другой поддерживал сзади. Я садился раз семь отдыхать, выбирая для дивана каменья помшистее, иногда клал голову на плечо якута… Наконец я вошёл. Меня подкрепила рюмка портвейна. Как хорошо показалось мне вино, которого я в другое время не пью! У одного якута, который вёл меня, пошла из носа кровь».

«Печальным, пустынным и скудным краем» называет Иван Гончаров эти места – север Хабаровского края и восток Якутии. «Здесь никто не живёт, начиная от Ледовитого моря до китайских границ, кроме кочевых тунгус, разбросанных кое-где на этих огромных пространствах. Даже птицы, и те мимолётом здесь. Зверей, говорят, много, но мы, кроме бурундучков и белок, других не видали. И слава Богу: встреча с медведем могла бы доставить удовольствие, а может быть, и некоторую выгоду – только ему одному». Дальше: «Выработанному человеку в этих невыработанных пустынях пока делать нечего. Надо быть отчаянным поэтом, чтоб на тысячах вёрст наслаждаться величием пустынного и скукой собственного молчания, или дикарём, чтоб считать эти горы, камни, деревья за мебель и украшение своего жилища, медведей – за товарищей, а дичь – за провизию».

И всё-таки Иван Гончаров не жалуется – едет себе и не унывает, по крайней мере не показывает вида, несмотря на неприспособленность к тяготам и лишениям: «А слава Богу, ничего: могло бы быть и хуже». Даже шутит в своей мягкой манере. Вот один из ответов на вопрос, каким образом русские освоили чуть не весь континент и вышли за его пределы: даже в мечтательном барине-домоседе вдруг обнаруживаются выносливость, упорство, известное безразличие к собственной участи, какой-то киплинговский генетический империализм.

С другой стороны, есть основания полагать, что в своей книге он сознательно сглаживал невзгоды и опасности, дабы избежать излишнего пафоса и героики. Это художественное решение делает «Фрегата “Паллада”» чем-то большим, нежели просто путевые записки.

Сам Иван Гончаров заметил: «Голых фактов я сообщать не желал бы: ключ к ним не всегда подберёшь, и потому поневоле придётся освещать их светом воображения, иногда, может быть, фальшивым». Критик Дмитрий Иванович Писарев[182]182
  1840–1868.


[Закрыть] уже в 1859 году заявил: книгу следует воспринимать как «чисто художественное произведение». В ней, считал Писарев, «мало научных данных», «нет новых исследований», нет «подробного описания земель и городов», а вместо того – «ряд картин, набросанных смелой кистью».

Позже эту мысль развивал Борис Энгельгардт: «Подлинная история путятинской экспедиции, как её можно восстановить по официальным документам и показаниям участников, и её литературное “изображение” в гончаровских “очерках” резко расходятся между собой. “Правдивый до добродушия” рассказ оказывается на деле чрезвычайно лукавым, трактуя “героический” – по терминологии кронштадтских моряков – поход “Паллады” как лёгкую прогулку по тропическим морям, не лишённую, конечно, своих терниев, но в общем вполне комфортабельную и приятную». Энгельгардт делает вывод: «“Фрегат ‘Паллада’ ” – прежде всего литературное произведение, в основе которого лежит определённый художественный замысел и которое преследует цели, далеко выходящие за пределы бесхитростного и правдивого описания путешествия… Оно направлено против художественных и бытовых традиций русского романтизма тридцатых и сороковых годов».

О том же самом пишет филолог Алексей Юрьевич Балакин: «Исследователи смело опираются на сообщаемые Гончаровым факты, зачастую абсолютизируя их и не подвергая никакой дополнительной проверке. Но подобное доверие к фактографической стороне “Фрегата” может привести к некорректным, а то и просто ошибочным трактовкам гончаровского текста. Ведь, как и любое произведение, стоящее на стыке документального и художественного жанра, книгу Гончарова нельзя рассматривать как объективный исторический источник. Любой факт, фиксируемый в текстах подобного рода, вступает в сложное взаимодействие с общей художественной задачей всего произведения или отдельной его части. Аттестуя публике “Фрегат ‘Палладу’ ” как собрание писем к друзьям, Гончаров тем самым ставил свою книгу в совершенно определённый литературный ряд… Письма друзьям из плавания действительно писались – до нас их дошло тридцать… Но нетрудно заметить, насколько текст книги отличается по сути от текста реальных писем: в книге смягчены формулировки, по-иному расставлены акценты, иначе интерпретированы события. В книге Гончаров постоянно сглаживает резкие пассажи писем, снимает постоянные жалобы на хандру и нездоровье, значительно ослабляет описания неудобств и опасностей, сопряжённых с плаванием… Под верхним пластом непритязательных писем к друзьям в ней скрывается идеологизированный и тенденциозный message, который нуждается в осторожной и скрупулёзной дешифровке. Гончаров не мог напрямую написать ни о сложных дипломатических интригах, ни о подковёрной борьбе различных министерств, ни об изменении политических приоритетов, ни о взаимных кознях вышестоящих начальников, – но за его внешне бесстрастными фигурами речи стоят осторожные фигуры умолчания, выявление и изучение которых может открыть нам то, что могли видеть лишь самые осведомлённые и внимательные современники писателя».

Автор «Фрегата “Паллада”», с одной стороны, затушёвывал трудности и риск, с другой – выдвигал на первый план «достижения, настоящие и будущие, европейской цивилизации, техники и комфорта». Если романтики упивались экзотикой, то Иван Гончаров даже в африканках искал знакомые, привычные черты: «Одета, как наши бабы. Некоторые женщины… поразительно сходны с нашими загорелыми деревенскими старухами». Увидит яркую тропическую птицу – и тут же низведёт её до «воробья»: «Так же копается, как наш, во всякой дряни, разбросанной по дороге». Гончаров писал не столько о подвигах и чудесах, как многие его предшественники в жанре травелога, сколько о достижениях в области мореплавания. «Путешествия утратили чудесный характер. Я не сражался со львами и тиграми, не пробовал человеческого мяса…» – говорит он, намеренно дегероизируя свой поход и доказывая, что в середине XIX века о странствиях следует повествовать по-новому, не так, как раньше. Этим же обстоятельством, вероятно, можно объяснить удивительное спокойствие (чтобы не сказать – равнодушие) рассказчика – человека сугубо штатского – в отношении Крымской войны и связанных с ней опасностей. Тот же самый подход просматривается и в описании обратного пути Гончарова через Сибирь.

Хотя, конечно, «художественный» в данном случае вовсе не означает «выдуманный». Книга Ивана Гончарова при всех оговорках остаётся образцом великолепной документальной прозы.

В последние дни августа 1854 года писатель начинает сплав на лодке по Мае – правому притоку Алдана, полноценной транспортной артерии: «Всех станций по Мае двадцать одна, по тридцати, тридцати пяти и сорока вёрст каждая. У русских можно найти хлеб; родятся овощи, капуста, морковь, картофель, брюква, кое-где есть коровы; можно иметь и молоко, сливки, также рыбу, похожую на сиги».

О якутах Иван Гончаров пишет: «Народ с широкими скулами, с маленькими глазами, таким же носом; бороду выщипывает; смуглый и с чёрными волосами. Они, должно быть, южного происхождения и родня каким-нибудь маньчжурам. Все они христиане, у всех медные кресты; все молятся; но говорят про них, что они не соблюдают постановлений церкви, то есть постов. Да и трудно соблюдать, когда нечего есть. Они едят что попало, бе́лок, конину и всякую дрянь; выпрашивают также у русских хлеба. Русские все старообрядцы, все переселены из-за Байкала. Но всюду здесь водружён крест благодаря стараниям Иннокентия и его предшественников».

Вообще Якутия оказалась местом вовсе не столь гиблым, как могло показаться: «Не веришь, что едешь по Якутской области, куда, бывало, ворон костей не занашивал, – так оживлены поля хлебами, ячменём, и даже мы видели вершок пшеницы, но ржи нет».

3 сентября – Усть-Мая. «Летом плавание по Мае – чудесная прогулка… Недостаёт только сёл, городов, деревень; но они будут – нет сомнения». Здесь классик ошибся – места эти поныне остаются крайне слабо заселёнными. На Мае сегодня сохранилось лишь несколько небольших посёлков.

Только здесь Иван Гончаров смог по-настоящему ощутить размеры своей страны. «Что толку, что Сибирь не остров, что там есть города и цивилизация? да до них две, три или пять тысяч вёрст!» – восклицает он. Позже это ощущение назовут «островным синдромом» дальневосточников. Он выразится, в частности, в изменившемся значении слова «материк». Магаданцы или анадырцы, собираясь в Москву, могут сказать: «Еду на материк», хотя живут они, с точки зрения формальной географии, отнюдь не на острове.

Иван Гончаров не устаёт удивляться сибирским расстояниям, то и дело калькулируя уже пройденное и ещё предстоящее: «Мы сделали восемьсот вёрст: двести верхом да шестьсот по Мае; остаётся до Якутска четыреста вёрст. А там Леной три тысячи вёрст, да от Иркутска шесть тысяч – страшные цифры!» Эти «цифры» и пугают, и восхищают, как космические расстояния. «Свет мал, а Россия велика», – записывает Гончаров слова одного из своих спутников и добавляет: «Приезжайте из России в Берлин, вас сейчас произведут в путешественники: а здесь изъездите пространство втрое больше Европы, и вы всё-таки будете только проезжий». И ещё: «Какой детской игрушкой покажутся нам после этого поездки по Европейской России!» И ведь дело здесь, добавим, не только во впечатляющем километраже, но и в дорожных условиях: лес, тундра, болота, куда «лошади уходят по брюхо»…

7 сентября Иван Гончаров записывает: «Кажется, я раскланялся с верховой ездой. Вот уж другую станцию еду в телеге, или скате, как её называют здесь и русские и якуты, не знаю только на каком языке… Когда я сел сегодня в неё, каким диваном показалась она мне после верховой езды! Вы думаете, если в телеге, так уж мы ехали по дороге, по колеям: отнюдь нет; просто по тропинкам да по мёрзлым кочкам или целиком по траве». Для комфорта Гончарову изготовили из ремней так называемый плёт: «Едешь, точно в дормезе[183]183
  Дормез – дорожная карета, приспособленная для сна.


[Закрыть], не тряхнёт!»

Иван Гончаров увлечённо записывает новые для себя слова: горбуша, черемша, нарты, пурга, заимка, кухлянка, пыжик, шуга… Отмечает странное для русского уха употребление слова «однако»: «“Однако подои корову”, – вдруг, ни с того ни с сего, говорит один другому русский якут». В этих языковых волнах, как несколько ранее в странствиях по тихоокеанским морям, Гончаров был писателем-первопроходцем.

В Якутске путешественник не мог поверить в то, что город не имеет гостиницы – как сегодня москвичи или иностранцы могут удивиться отсутствию где-нибудь в зауральской дали «Старбакса» либо интернета. «Я развлекал себя мыслью, что увижу наконец, после двухлетних странствий, первый русский, хотя и провинциальный, город. Но и то не совсем русский, хотя в нём и русские храмы, русские домы[184]184
  Век с лишним спустя, в 1966 году, канадского писателя и натуралиста Фарли Моуэта (1921–2014) потрясут многоэтажные дома Якутска, возведённые на вечной мерзлоте – на сваях.


[Закрыть], русские чиновники и купцы, но зато как голо всё! Где это видано на Руси, чтоб не было ни одного садика и палисадника, чтоб зелень, если не яблонь и груш, так хоть берёз и акаций, не осеняла домов и заборов? А этот узкоглазый, плосконосый народ разве русский? Когда я ехал по дороге к городу, мне попадались навстречу якуты, якутки на волах, на лошадях, в телегах и верхом». Но – «всё-таки это Русь, хотя и сибирская Русь!».

Здесь Иван Гончаров пробыл с конца сентября до конца ноября: сначала распухли ноги, потом пришлось ждать, пока встанут зимники – дороги, проезжие только в холодное время года. «Познакомился со всеми в городе; там обед, там завтрак, кто именинник, не сам, так жена, наконец, тётка… Здесь есть превосходная рыба – нельма, которая играла бы большую роль на петербургских обедах. Она хороша и разварная, и в пирогах, и в жарком, да и везде; её также маринуют. Есть много отличной дичи: рябчики, куропатки и тетерева – ежедневное блюдо к жаркому», – отмечает писатель, неравнодушный к хорошему столу.

Дневник пополняется новыми откровениями: «Сколько холодна и сурова природа, столько же добры и мягки там люди… Сибирские природные жители добрые люди. Сперанский будто бы говаривал, что там и медведи добрее зауральских, то есть европейских. Не знаю, как медведи, а люди в самом деле добрые». Это действительно так; по крайней мере, по собственному опыту могу заключить: чем суровее климат и чем меньше людей на квадратный километр – тем теплее отношения между ними.

Иван Гончаров с удивлением открыл, что сухой безветренный сибирский мороз переносится сравнительно легко: «“У вас двадцать хуже наших сорока”, – сказал один, бывавший за Уральским хребтом». Или: «Замёрзнуть можно, а простудиться трудно… Как же, спросите вы, после тропиков показались мне морозы? А ничего». Вот только еда застывает: «Приедешь на станцию: “Скорей, скорей дай кусочек вина и кружок щей”. Всё это заморожено и везётся в твёрдом виде; пельмени тоже, рябчики, которых здесь множество, и другая дичь. Надо иметь замороженный чёрный и белый хлеб».

Чуравшийся патетики и полемизировавший со сторонниками романтического взгляда на мир, Иван Гончаров, говоря об освоении русскими Сибири, всё-таки не может избежать пафоса: «Я теперь живой, заезжий свидетель того химически-исторического процесса, в котором пустыни превращаются в жилые места, дикари возводятся в чин человека, религия и цивилизация борются с дикостью и вызывают к жизни спящие силы. Изменяется вид и форма самой почвы, смягчается стужа, из земли извлекается теплота и растительность – словом, творится то же, что творится, по словам Гумбольдта, с материками и островами посредством тайных сил природы. Кто же, спросят, этот титан, который ворочает и сушей и водой? кто меняет почву и климат? Титанов много, целый легион; и все тут замешаны, в этой лаборатории: дворяне, духовные, купцы, поселяне – все призваны к труду и работают неутомимо. И когда совсем готовый, населённый и просвещённый край, некогда тёмный, неизвестный, предстанет перед изумлённым человечеством… пусть тогда допрашивается история о тех, кто воздвиг это здание, и так же не допытается, как не допыталась, кто поставил пирамиды в пустыне… А создать Сибирь не так легко, как создать что-нибудь под благословенным небом». Пишет Майкову: «Если вы, любезный Аполлон Николаевич, признаёте, и весьма справедливо, русский пикет в степи зародышем Европы[185]185
  Иван Гончаров цитирует майковский «Отрывок из письма А. Ф. Писемскому»: «Нас в Европе называют варварами: а могли ли бы варвары менее чем в полвека устроить и довести до такого процветания все эти некогда пустыни, известные ныне под именем Новороссийского края, Крыма, Астраханской и Оренбургской губерний и Южной Сибири?.. Нет, надобно думать, что это сделали не варвары… Нет, это народ цивилизованный, и что ещё важнее, ещё выше – народ цивилизующий. Казацкий пикет в Киргизской степи – это зародыш Европы в Азии».


[Закрыть], то чем вы признаете подвиги, совершаемые в здешнем краю, о котором свежи ещё в памяти у нас мрачные предания как о стране разбоев, лихоимства, безнаказанных преступлений?»

Иван Гончаров восхищается известными и безвестными героями освоения Сибири – чиновниками, купцами, священниками, которые вынуждены были, выходя далеко за рамки своих служебных обязанностей, становиться историками, этнографами, лингвистами, педагогами… Как раз при Гончарове, на его глазах, русские священники в Якутске составляли грамматику якутского языка и завершали перевод Евангелия: «Почтенных отцов нередко затруднял недостаток слов в якутском языке для выражения многих не только нравственных, но и вещественных понятий, за неимением самых предметов… А один из здешних медиков составил тунгусско-русский словарь из нескольких тысяч слов… Что значат трудности английского выговора в сравнении с этими звуками, в произношении которых участвуют не только горло, язык, зубы, щёки, но и брови, и складки лба, и даже, кажется, волосы! А какая грамматика!»

Иван Гончаров пишет об условиях работы местных чиновников – поистине подвижников: «Да вот, например, понадобилось снабдить одно место свежим мясом и послали чиновника за тысячу вёрст заготовить сколько-то сот быков и оленей и доставить их за другие тысячи вёрст. В другой раз случится какое-нибудь происшествие, и посылают служащее лицо, тысячи за полторы, за две вёрст, произвести следствие или просто осмотреть какой-нибудь отдалённый уголок: всё ли там в порядке. Не забудьте, что по этим краям больших дорог мало, ездят всё верхом и зимой и летом, или дороги так узки, что запрягают лошадей гусём. Другой посылается, например, в Нижне-Колымский уезд, – это ни больше ни меньше, как к Ледовитому морю, за две тысячи пятьсот или три тысячи вёрст от Якутска, к чукчам – зачем вы думаете: овладеть их землёй, а их самих обложить податью? Чукчи остаются до сих пор ещё в диком состоянии, упорно держатся в своих тундрах и нередко гибнут от голода, по недостатку рыбы или зверей. Завидная добыча, нечего сказать! Зачем же посылать к ним? А затем, чтоб вывести их из дикости и заставить жить по-человечески, и всё даром, бескорыстно: с них взять нечего. Чукчи держат себя поодаль от наших поселенцев, полагая, что русские придут и перережут их, а русские думают – и гораздо с большим основанием, – что их перережут чукчи. От этого происходит то, что те и другие избегают друг друга, хотя живут рядом, не оказывают взаимной помощи в нужде во время голода, не торгуют и того гляди ещё подерутся между собой. Чиновник был послан, сколько я мог узнать, чтоб сблизить их».

О купцах: «Вот вам происхождение горностаевых муфт и боа, беличьих тулупов и лисьих салопов, собольих шуб и воротников, медвежьих полостей – всего, чем мы щеголяем за Уральским хребтом! Купцы отправляются в ноябре и возвращаются в апреле. Им сопутствуют иногда жёны – и всё переносят: ездят верхом, спят если не в поварнях, так под открытым небом, и живут по многим месяцам в пустынных, глухих уголках, и не рассказывают об этом, не тщеславятся. А американец или англичанин какой-нибудь съездит, с толпой слуг, дикарей, с ружьями, с палаткой, куда-нибудь в горы, убьёт медведя – и весь свет знает и кричит о нём!»

О священнослужителях: «На днях священник Запольский[186]186
  Никита Николаевич Запольский (около 1817–1863) – протоиерей. Служил и преподавал в Якутии с 1841 года. Умер, простудившись в своей последней служебной поездке 1862 года по Алдану и отрогам Яблонового хребта.


[Закрыть] получил поручение ехать на юг, по радиусу тысячи в полторы вёрст или и больше: тут ещё никто не измерял расстояний; это новое место. Он едет разведать, кто там живёт, или, лучше сказать, живёт ли там кто-нибудь, и если живёт, то исповедует ли какую-нибудь религию, какую именнои т. п., словом, узнать всё, что касается до его обязанностей. “Как же вы в новое место поедете? – спросил я. – На чём? чем будете питаться? где останавливаться? По этой дороге, вероятно, поварен нет…” – “Да, трудно; но ведь это только в первый раз, – возразил он, – а во второй уж легче”. А он в первый раз и едет, значит, надеется ехать и во второй, может быть, и в третий. “Можно разведать, – продолжал он, – есть ли жители по пути или по сторонам, и уговориться с ними о доставке на будущее время оленей…” – “А далеко ли могут доставлять оленей?” – спросил я. “Да хоть из-за шести– или семисот вёрст, и то доставят. Что вы удивляетесь? – прибавил он. – Ведь я не первый: там, верно, кто-нибудь бывал: в Сибири нет места, где бы не были русские”. Замечательные слова! “Долго ли вы там думаете пробыть?” – спросил я. “Летом, полагаю, я вернусь”. Летом, а теперь октябрь!»

Во времена Ивана Гончарова на притоках Лены возникали первые золотые прииски: «Туда потянулось народонаселение, понадобились руки, там и товар находит сбыт. Вскоре, может быть, загремят имена местечек и городков, теперь едва известных по имени: Олёкминска, Витима и других[187]187
  Золото в Олёкминском округе обнаружили в 1843 году, в 1849-м началась систематическая разработка россыпей.


[Закрыть]. Здесь имена эти начинают повторяться чаще и чаще. Люди там жмутся теснее в кучу; пустынная Лена стала живым, неумолкающим, ни летом, ни зимою, путём. Это много отвлекло рук и капиталов от Якутска». Гончаров оказался прав: вскоре Ленские прииски прославились на всю страну. В 1912 году на Витиме, в районе Бодайбо, случится известный Ленский расстрел приисковых рабочих, требовавших улучшения условий работы и быта, правительственными войсками (это событие стало одним из сюжетных узлов романа Вячеслава Яковлевича Шишкова[188]188
  1873–1945.


[Закрыть] «Угрюм-река»).

26 ноября Иван Гончаров выезжает из Якутска – в 36-градусный мороз (биографы писателя сообщают, что он пользовался шкалой Реомюра; в пересчёте на привычные нам градусы Цельсия получается – минус 45): «Воздух чист, сух, остр, режет лёгкие, и горе страждущим грудью! но зато не приобретёшь простуды, флюса, как, например, в Петербурге, где стоит только распахнуть для этого шубу… И какое здесь прекрасное небо, даром что якутское: чистое, с радужными оттенками! Доха, то есть козлиная мягкая шкура (дикого горного козла), решительно защищает от всякого мороза… Сижу в своей открытой повозке, как в комнате». Правда, в Иркутск неунывающий путешественник прибудет обмороженным и опухшим.

Город Киренск: «Слава Богу! все стало походить на Россию… В деревнях по улице бродят лошади: они или заигрывают с нашими лошадьми, или, испуганные звуком колокольчиков, мчатся что есть мочи, вместе с рыжим поросёнком, в сторону. Летают воробьи и грачи, поют петухи, мальчишки свищут, машут на проезжающую тройку, и дым столбом идёт вертикально из множества труб – дым отечества! Всем знакомые картины Руси! Недостаёт только помещичьего дома, лакея, открывающего ставни, да сонного барина в окне… Этого никогда не было в Сибири, и это, то есть отсутствие следов крепостного права, составляет самую заметную черту её физиономии». В другом месте, впрочем, Гончаров заметит: «Сибирь не видала крепостного права, но вкусила чиновничьего – чуть ли не горшего – ига. Сибирская летопись изобилует такими ужасами, начиная с знаменитого Гагарина[189]189
  Князь Матвей Петрович Гагарин (1659–1721) – первый глава Сибирской губернии в 1711–1719 годах. Был арестован за многочисленные злоупотребления – главным образом финансового характера, но, по некоторым версиям, вынашивал сепаратистские планы, выступая предтечей сибирского областничества. Повешен в 1721 году в присутствии Петра I.


[Закрыть] и кончая… не знаю кем. Чиновники не перевелись и теперь там. Если медведи в Сибири, по словам Сперанского, добрее зауральских, зато чиновники сибирские исправляли их должность и отличались нередко свирепостью».

Наконец – Иркутск. Здесь Иван Гончаров снова увидится с генерал-губернатором Восточной Сибири Николаем Муравьёвым (ещё не Амурским), с которым встречался «в устьях Амура», и познакомится с декабристами: «Я, в качестве свободного гражданина, широко пользовался своим правом посещать и тех, и других, и третьих, не стесняясь никакими служебными или другими соображениями… Перебывал у всех декабристов, у Волконских, у Трубецких, у Якушкина и других» (надо отметить, что Муравьёв, несмотря на свой пост, декабристов тоже привечал). «Они, правда, жили вне города, в избах. Но что это были за избы? Крыты они чем-то вроде соломы или зимой, пожалуй, снега, внутри сложены из брёвен, с паклей в пазах, и тому подобное. Но подавали там всё на серебре, у князя (так продолжали величать там разжалованных декабристов князей) была своя половина, у княгини своя; людей было множество», – свидетельствует писатель.