Текст книги "Вагон"

НАШЕ СОБРАНИЕ

Разве знал я подлинную цену слову, разве понимал, какую власть над людьми оно может иметь? А ведь мне приходилось не раз читать стихи в притихшем зале. Сейчас я с восторгом убедился: простое слово об уважении к себе, привычное «товарищ», запрещенное в тюрьме, изменило настроение людей.

Я никак не ожидал такого. А опытный человек, Зимин, видимо, понял, что наступил тот единственный час, когда можно попытаться объединить людей – тех, кого судьба закинула в этот «вагон несчастий». Помолчав, как бы ставя точку на главном, Зимин заговорил о том, что, по его мнению, нужно сделать для порядка в вагоне. И дальнейшее походило на обычное производствен-ное совещание.

– Надо выбрать старосту, – сказал Фетисов и заулыбался. – Предлагаю Володю Савелова, он сегодня продемонстрировал свои деловые качества.

– Еще какие! – подхватил Петро.

– Голосуем! – предложил Зимин.

Проголосовали единодушно, даже с аплодисментами. Павел Матвеевич настойчиво попро-сил всех порыться в карманах: не осталось ли у кого оружия вроде кистеней или самодельных ножичков? Урки молчали.

– Разоружение должно быть полное и всеобщее, – сказал Зимин под общий хохот. – Если товарищи молчат, будем считать разоружение состоявшимся, доверие друг к другу прежде всего.

Две фамилии внятно прозвучали в вагоне: Голубев, Мурзин! Их неожиданно произнес Мо-солов. Поднявшись, строго смотрел со своего места на корешей. Глубокая тишина вползла в вагон.

– А что? Мы ничего, пожалуйста, – пожал плечами Мурзин. – Для вас же самих.

Он протянул Володе самодельную бритву, Голубев – ножик.

– Выбросьте в окошко! – приказал Савелов.

Урки подчинились.

– А как с твоими кулаками, товарищ староста? – ядовито спросил Петреев. – Они постра-шней консервных железок.

– Он их будет обматывать полотенцем, чтоб помягче!

– Пусть бьет одной левой, не до смерти!

Без возражений согласились и с таким демократическим правилом: те, кто занимает верхние нары, раз в три дня меняются местами с «голытьбой» – обитателями подвалов.

– А ты сам-то пойдешь на мое место, комиссар? – высунул снизу кудлатую голову Воро-бьев.

– Пойду, сегодня же поменяемся этажами, – заверил Зимин. – Если заколеблюсь, можешь стащить вниз за ноги.

– Согласен! – проревел Воробьев.

– А Петров? Нельзя простить ему кровь Митину. – Это Мякишев вспомнил папашечку.

– Что ты предлагаешь? – спросил Фетисов. – Оторвать его дурную башку? На первой же остановке сдадим стервеца конвою. Долой из нашего вагона.

– А остальное жулье? – поинтересовался Сашко.

– Думаю, они кое-что поняли. Так ведь? – Урки молчали, и Павел Матвеевич переспросил: – Можно поручиться за вас?

– Можешь, – со вздохом отозвался Кулаков. Петрову полагалось помалкивать, и он лежал под нарами тихой мышью, а Мосолов вроде отмежевался от своих. Кулаков оставался за старшего среди урок.

Все шло, как и полагается в приличном коллективе. Однако предложение Зимина вызвало замешательство. Он хотел соединить все деньги – и числящиеся за конвоем, и те, что на руках, – чтобы покупать еду в общий котел и делить поровну.

Бурное одобрение, высказанное мной и сидевшими рядом ребятами, сменилось долгим, тяжелым молчанием. Идея пришлась не всем по вкусу.

– С бандюгами предлагаете делиться? – удивился Севастьянов. – Измывались над нами, и за это кормить их?

– Не нуждаемся в твоей подачке, жлобина! – бешено заорал Кулаков. – Подыхать буду, куска твоего не возьму, падло!

– Подыхай, не жалко!

– Неужели кто-нибудь может лопать хлеб и колбасу, когда рядом голодные?! – возмутился Фетисов. – По-моему, только так и можно: сложить деньги и ценности, чтобы еда для всех. Вот мой вклад.

Фетисов протянул Володе обручальное кольцо и деньги. Зимин оглядел обитателей вагона, качнулся по ходу поезда и полез в «хитрый» карман. Вынул деньги – все видели, немалая сумма – и протянул старосте. Но деньгами Павел Матвеевич не ограничился, отдал и часы, приложив их к уху на прощание.

– Подарок. Поберегли бы, – пожалел Володя. – Память.

Пример «комиссаров» подействовал. Мякишев молча выложил смятые комочком деньги; Петро не пожалел медальончика на цепочке и сконфуженно развел руками, извиняясь за безде-нежье; Агошин передал всю наличность свою и Птицына; Фролов смущенно протянул скромный вклад от «язычников»; я заявил: деньги мои у конвоя – кладу в кассу; Мосолов отдал довольно-таки пухлую пачечку.

Пошли в ход тайные узелки, зашуршали деньжата. Примостившись на верхних нарах, Володя составлял список – фамилия, сколько и чего внесено. Для всеобщего обозрения деньги и вещи лежали рядом.

– Доктор, давай, у нас будут, как в сберкассе, – прохрипел Мякишев. – Или жадность не позволяет?

– Свою золотую тюбетейку сдай, на хрен она тебе! – посоветовал Ващенко.

– Тюбетейка – дорогой подарок, но для общего дела я согласен. Пусть урки отдадут обрат-но. Скажи им, Володя.

Гамузов так горячо отозвался на подначку, что вагон покатился со смеху. И, совсем стало весело, когда неизвестно откуда на колени Володи упала тюбетейка. Доктор моментально сцапал ее.

– Чур, клади! – потребовал Мякишев. – Все слышали твое слово, не отвертишься.

– Я и не верчусь. Посмотреть-то можно? Жалко тебе, да? На, возьми, пожалуйста! – И Гамузов, обиженный, полез на свое место.

Теперь предстояло объясниться с конвоем, предъявить ему Петрова, доказать справедливость нашего «переворота», добиться льгот, обязательно добиться, иначе все завоевания пойдут прахом. Удастся ли?

На первой же остановке Зимин обратился к часовому с просьбой позвать начальника. После долгого ожидания тяжелая вагонная дверь со скрежетом отъехала в сторону и, не входя в вагон, начкон спросил:

– Что у вас ко мне? Опять натворили что-нибудь?

Зимин, вместе с Фетисовым и Володей стоявший впереди, спокойно рассказал о событиях и от имени вагона попросил убрать Петрова. Ранил человека, терроризировал всех, пришлось обезо-ружить. Сейчас прячется под нарами.

Едва Павел Матвеевич назвал Петрова, как пахан с воем выскочил на свет божий. Перемаза-нный, с синяком во всю щеку (Володина затрещина!), с торчащими из-под шапки космами, он был жалок и смешон. Оттолкнув Фетисова и Зимина так, что они едва не упали, пахан вывалился в дверной проем.

Бойцы защелкали затворами, начком успел посторониться, и Петров кулем брякнулся на серо-черную оледенелую землю.

Явление Петрова было настолько неожиданным, что вагон замер, а затем загрохотал. Ко всеобщему хохоту присоединились начкон и бойцы, один из них схватил Петрова за воротник.

– Хорош, ну прямо красавец! – покачал головой начкон. – Придется перевести в вагон первого класса, не годится такому ехать в общей теплушке. Вагон должен быть по шапке, ничего не поделаешь. Правда, там нет печки и холодновато, но в такой шубе хоть на Северный полюс.

Начкон кивнул бойцу, и тот повел пахана прочь. Начальник с интересом смотрел на Зимина, Савелова и Фетисова.

– А кто пострадавший? – осведомился он.

Меня вытолкнули вперед, и я очутился рядом с Володей.

– Промыслов? – узнал начкон и нахмурился. – Он руку тебе порезал?

– Надо йода и бинт! – крикнул доктор. – Не загноилась бы рана.

Начкон еще раз глянул на меня и кивнул бойцу: закрывай.

– У нас не все, – быстро сказал Зимин, а Володя придержал ногой створку. – Всем коллективом просим вас зайти в вагон и выслушать.

– Здравствуйте-пожалуйста. Вам положено помалкивать, а из вас просьбы как из мешка сыплются.

– Отойдите от двери, дайте закрыть! – крикнул боец.

Начкон покачал головой: не надо. Видно, не так-то легко было отказать нашему уполномо-ченному. Начальник ловко вскочил в вагон. За ним поднялись бойцы, дверь задвинулась.

– Слушаю. Но имейте в виду: наказание за оскорбление часового и за круговую поруку при побеге не снято.

Зимин, словно не слыша, рассказал о нашем собрании.

– Собрания не разрешаются, – выдохнул клуб дыма начкон.

– Не будем называть это собранием. Просто мы посоветовались, как быть. Вы сами видели Петрова. А нам нужно приехать на место людьми.

Зимин помолчал. Заинтересованный начкон не перебивал его.

– Мы собрали в общую кассу деньги и ценные вещи. И те, которые на руках, и которые у вас на хранении.

– Зачем? – вопрос прозвучал строго.

– Просим разрешения покупать продукты. Все ослабели, кое-кто не может двигаться.

– Льготы не могу разрешить. Деньги и вещи сдадите на хранение, их не полагалось держать при себе. Опять нарушение. Вы что, забыли, вижу, свои грехи! За них придется ответить, когда прибудем.

Начкон повернулся к выходу. Дверь отъехала в сторону. Эх, все пропало!

– Очень просим помочь нам. В лагере нужны работники, а не инвалиды, – с отчаянием возразил Зимин.

– Нет, нет! Сами виноваты.

– Посмотрите, до чего мы дошли, – простонал Ващенко. Он растолкал всех и подошел ближе.

Начкон обернулся. Петро сунул грязные пальцы в рот и почти без усилий вытащил огромный желтый зуб.

– Могу подарить на память всю челюсть, – и Петро протянул зуб начальнику. – Не доедем до лагеря. Выгрузили бы здесь, зачем тащить дальше полудохлых доходяг.

Не сразу справившись с растерянностью, начальник конвоя сказал:

– Достанем хвойный настой, будете пить. Продукты придется покупать. Завтра большая станция, возьмем вашего старосту в магазин – пусть купит хлеба, сахару, капусты квашеной, огурцов и что еще там найдется.

Начкон не сводил глаза с Петра. Иссиня-бледный, без кровинки в лице, он моргал, щурился и вдруг улыбнулся.

– Так и решим! – словно обрадовавшись этой улыбке, воскликнул начкон. – Есть еще просьбы?

– Больше нет, спасибо.

СНОВА СПОРЫ

Жизнь стала приличной (если можно так сказать про тюремную жизнь). У нас появился горчайший хвойный настой, а главное – улучшился паек.

Я совру, если стану утверждать, будто в нашем вагоне воцарились тишь да гладь. Может быть, так было в самый первый день. Очень скоро начались опять споры. Гремел ожесточенный голос вечно взъерошенного Воробьева, благолепный Севастьянова и брюзжание желтолицего Дорофеева (кстати, после «переселения народов» бывшие кулаки и бывший прокурор очутились наверху рядом; Дорофеева по болезни решили не спускать в подвал).

– Молчали бы о достоинстве, – ворчал, поглядывая на Зимина, Дорофеев. – К чему сии красивые бесполезные словеса? Много оно помогло вам, ваше достоинство? Упрятали в каталажку вместе с жуликами!

– Не платят ли тебе, тюремный комиссар, за то, что ты и в тюрьме тычешь людей мордами в лозунги? – зло вопрошал Воробьев, свесив с нар кудлатую голову. – Помог угомонить жуликов, сумел конвой уговорить – земной поклон тебе. Желудку полегче. А душу не тронь, не береди!

– Ты покажи мне лапу, которую надо лизать, чтобы она выпустила меня из тюрьмы. Я оближу ее и не поморщусь! С достоинством оближу! – елейным голоском, блестя глазами, верещал Севастьянов. – Господи, прости нас, неразумных.

– Вас не трогают, какого черта кидаетесь?! – возмутился я. – Лежали бы и помалкивали.

В самом деле Зимин потихоньку беседовал со мной, Фроловым и Феофановым. Рассказывал о Морозове, просидевшем в Шлиссельбургской крепости больше двадцати лет. Я читал о нем, а ребята впервые услышали имя знаменитого революционера и ученого. Зимин восхищался силой его воли, целеустремленностью.

– Пускай, Митя, – отозвался на мое возмущение Павел Матвеевич. – Пусть хоть таким способом выпускают пары злости.

– Говоришь: вас не трогают, – возразил Воробьев, косясь на меня. – Бормочет он вам, а слова к нам идут. Покоя нет от этого очкастого дьявола!

Зимин рассмеялся и невозмутимо вернулся к нашей беседе.

– Ты спросил, Митя, в чем может быть наша самая большая беда? По-моему, в неспособно-сти обуздать себя. Случилось несчастье, и человека это надолго ослепило. Мы с тобой видим: кое-кто из наших спутников нашел чуть ли не отраду в ругани и проклятиях. А правда в том, чтоб извлечь смысл и из этого жизненного урока.

– Уж не обо мне ли гудишь? – осклабился Воробьев.

– Вполне возможно! – блеснул очками Зимин.

– Ах, комиссар, комиссар, – Воробьев приподнял голову. – Смотрю я на тебя, человек вроде неплохой. И не молодой, многое повидал. А ведь глупый, ничего не соображаешь.

– Ну, ты без оскорблений! – предостерег Фетисов, мгновенно слезая с нар.

– Не мешай, Саша, – взял его за руку Зимин. – Интересно послушать.

– Послушай, послушай, коли интересно. Сейчас Митя и все эти ребятишки свеженькие, еще не очухались, не устали от твоих наставлений. Зато через год или через два, через три года, когда обозлятся на все, потеряют веру и пошлют тебя и твои лозунги к чертям собачьим, чему тогда станешь их учить?

– В год, два, три я не верю – все скорее разъяснится, – возразил Зимин. – Но предполо-жим по-вашему. И через год, два и через три года, и дальше я буду учить их сохранять достоин-ство, не ожесточаться и не терять веры в наше дело. Повторяю, я убежден – беда Мити, беда многих из нас не может быть долгой. Тучи рассеются.

– Блажен, кто верует, – почти со стоном протянул Севастьянов.

Он умел этак закончить спор. Даже здесь, в этапе, где, по выражению Зимина, люди ничего не скрывали и ничего не опасались, даже здесь Севастьянов был уклончив и осторожен.

– Петро, спой, – просит Фетисов.

Петро не сразу начинает, ему трудно петь: губы в сухих болячках, такие же болячки на всем нёбе. Он едва справляется с голосом, песня вот-вот прервется. Репертуар, как говорит Ващенко, «подходящий»: «Солнце всходит и заходит», «Отворите мне темницу».

Мы с Зиминым сидим рядом, он держит руку на моем плече, изредка крепко его сжимает. Снимает очки и приближает свое лицо к моему; так он делает всегда, если ему надо хорошенько увидеть. Глаза у него удивительные – глубокие, добрые.

– Митя, я охотно дал бы вам рекомендацию в партию.

Это неожиданно, и я не знаю, что сказать в ответ.

– Считайте, что дал уже. Выйдем отсюда – а мы обязательно выйдем на волю, – приходи-те и берите рекомендацию. – Он улыбнулся. – Словом, она у вас в кармане.

– Спасибо, – говорю я. Мое спасибо – не пустое слово. Мне (и не только мне) было бы трудно без этого человека. А ведь его жжет свое горе, он тоже оставил дом и семью (я знаю, у него взрослые сыновья, дочь и даже внук).

Зимин не сводит с меня глаз, улыбается.

– Вы думаете: что он болтает? Не ко времени и не к месту. Так?

Я пожал плечами.

– Дорогой мой, поймите. Мы же не перестали быть коммунистами ни на одну минуту. Ни от чего не хотим отказываться. И ничего не хотим откладывать.

Петро негромко поет, голос его вибрирует. Грустная мелодия не мешает нашей беседе.

– Что скажете, Митя? Чего нахмурились?

– Тревожно, Павел Матвеевич. Вот вы сидели в царской тюрьме, отбывали каторгу. Как бы я хотел тоже пострадать за революцию! Вытерпел бы любые пытки, мог бы без колебаний умереть, если надо. Это прекрасно: бороться и умереть за убеждения, за идеалы.

Лицо Зимина темнеет, он быстро надевает очки. Все-таки я успеваю заметить, как тускнеют его глаза. Сейчас, три десятка лет спустя, ругаю себя: все мы, друзья и недруги, терзали его. Как тяжко было ему слушать речи вроде моей! Они ранили куда больнее, чем проклятия Воробьева.

– Не поддавайтесь настроению, Митя, – после паузы говорит Зимин. – Вот что я хочу сказать: вам всегда будет трудно. Вам всегда выпадет самое трудное. Знаете почему?

– Почему?

– Потому что вы из тех, кто отвечает и за себя, и за других.

– Вы о себе говорите.

– Если хотите, мы с вами одной породы.

– Знаете, Павел Матвеевич, по ночам я часто думаю о вас, о себе, о всех нас. И даю себе клятву. Если останусь жив, буду всегда бороться с клеветой, со злобой, с завистью. Всеми силами буду бороться с несправедливостью. Смешная клятва, правда?

– Прекрасная клятва, Митя! Клятва борца. Сейчас нам трудно. И вам, Митя, и мне. Многим. Силу дает сознание, что мы остаемся собой. И, когда рассеется этот мрак и все станет на место, мы узнаем, кто придумал эту низкую игру с вами, с Володей, со мной, с другими. Кто придумал спекуляцию на идейности, на бдительности, на святых наших чувствах. Я здесь увидел то, чего не видел на воле: кто-то насаждает подозрительность и вражду между своими. Верьте, Митя, мы вернемся в строй с сознанием, что не погрешили против совести, против партийной, комсомольской, простой человечьей совести.

Наша беседа прерывается аплодисментами. У Петра окончательно иссяк голос. Вагон вызывает меня. Поднимаюсь, стою в растерянности, не могу собрать мысли. Тихий голос Зимина:

– Товарищи ждут, Митя. Хорошо бы повеселее.

Стою столбом, не могу вспомнить стихи повеселее. Меня торопят, кто-то свистит, кто-то хлопает, кто-то подсказывает:

– Давай Есенина: «Голубая кофта, синие глаза».

– «Я земной шар чуть не весь обошел».

Хорошо бы повеселее. И я начинаю. Изображаю разоружающихся урок и Петрова под нарами, изображаю Севастьянова: «Спасибо тебе, господи, ты услышал мои молитвы и наказал жуликов». Вагон развеселился. «Митя, давай!» И я «даю» Мякишева с Гамузовым, их беседу о золотой тюбетейке. Вагон хохочет, не исключая самого Мякишева.

– Вот чертушка! Похоже, факт, – признается он.

– Похоже, да? – возмущается Гамузов. – Ты похож, а я совсем не похож! Тьфу на твой спектакль, Митя! Лучше давай стихи.

Вагон смеется, требует:

– Митя, давай!

Володя с утра был очень веселый, все приставал ко мне, подтрунивал и острил. Затем многозначительно объявил:

– Сегодня у нас сход. Зимин тебя приглашает, чувствуешь? Становишься,малец, человеком.

В эти дни я много думал о беседе с Зиминым, о его словах: «Охотно дал бы рекоменда-цию…» Значит, коммунисты вагона доверяют мне, как равному. А вдруг меня вполне конкретно приобщат к действиям их группы?

Сход устроили на верхних нарах в нашем углу. Володя сказал Епишину и Гамузову: «Погу-ляйте, ребята, надо поговорить», – потом помог забраться на верхотуру старшим – Зимину, Фетисову и Мякишеву; с помощью Агошина втащил Дорофеева; уселся сам и пригласил устраи-ваться нас, новеньких – Петра Ващенко, Фролова, Мишу Птицына и меня. Стоя на коленях, Зимин открыл собрание…

Разговор тогда шел о многом, но мне особо запомнилось то, как Зимин упрекнул Мякишева в неправильном отношении к Гамузову.

– Целоваться мне, что ли, с сынком эмирским? – удивился бородач.

– Целоваться не обязательно. Гамузов – человек весьма своеобразный, скажем прямо. Но блатные и «жлобы» травят его не только за жадность и индивидуализм. Высмеивают за то, что он из Средней Азии. Называют по-всякому. Но, во-первых, он русский. Во-вторых, чем плохо, если человек другой национальности? К моему удивлению и огорчению, вы, Мякишев, тоже вчера напороли черт знает что.

– Очень он несуразный, доктор-то, – пробормотал смущенный Мякишев.

– Несуразный, верно, не об этом речь. Когда вы смеетесь над его байскими замашками и скупердяйством, никто вас не упрекает. Зато когда вы присоединяетесь к «жлобам», к их напад-кам, я протестую и говорю вам: стоп! Коммунист обязан пресекать такие вещи сразу. Вы и меня мимоходом высмеяли, когда я стал рассказывать, как дехкане помогали Красной Армии бороться с баями. Я опять клоню к одному: у нас должна быть сплоченность, особенно в принципиальных вопросах.

Фетисов поддержал комиссара и напал на Дорофеева. У того, мол, непартийные настроения, он заодно с Воробьевым. На воле его просто бы исключили из партии.

Прокурор в обычной своей манере едко заметил: смешно говорить о возможном исключении бывшему члену партии.

– Надо ли понимать, что вы смирились с положением человека вне партии, вам уже все равно? – прямо спросил Зимин после недолгого молчания.

Дорофеев вдруг заплакал. Он ничего не мог поделать с собой, плечи у него дрожали, слезы текли и текли, он размазывал их грязными руками по всему лицу. Растерявшиеся, мы сидели и не знали, как быть. Худо, когда мужчина так плачет.

– У меня больше нет сил, – простонал он.

– Коли нет сил, не кидался бы, – сердито сказал Фетисов.

– Вы дубина, вы ничего не понимаете, не вам обо мне судить! – взорвался опять Дорофеев.

– Почему я должен терпеть его заскоки? – Фетисов сплюнул в сердцах и отвернулся.

Павел Матвеевич попросил Фетисова не разжигать конфликт, быть снисходительным к больному товарищу.

– Поручите мне объясниться с Дорофеевым. Понимаете, товарищи, нас мало, слишком мало, чтобы так ссориться. Надо быть едиными, только тогда сумеем что-то путное сделать Разве случай с укрощением урок нас в этом не убедил?

Не все участники этого памятного мне схода вернулись домой. Тех, кто уцелел, не скоро – ох, как не скоро! – освободили из лагеря, из пут гражданских ограничений, обязательных, как потом выяснилось, для бывших заключенных.

На воле мне удалось найти Петра Ващенко, Агошина и Фролова. (С Володей, ты знаешь, наша дружба не обрывается даже на день.) Фетисов сам разыскал меня, когда вышел на свободу. Мякишев после освобождения недолго пожил (конечно, в Москву ему не удалось вернуться).

– А Зимин?

– Зимин и Дорофеев сгинули в тайниках 1937 года.

Каждому из нас после лагеря пришлось начать жить сначала, заново родиться. Новый паспорт, новый профсоюзный билет. Трудовой стаж и трудовая книжка – с самого начала. Жаль, метрики не обновили – неплохо бы и счет годов завести новый.

Спустя много времени Володя Савелов и Агошин снова вступили в партию. Миша Птицын вернулся на завод и со временем стал членом партии. Фетисов добился реабилитации. Фролов, Петро и я поныне беспартийные. Приобщив нас к думам и действиям маленькой группки комму-нистов, Зимин хотел сделать нас, молодых, целеустремленнее и сильнее. Мне думается, он своего добился – спасибо ему. Никто из нас потом не подвел его.

Так уж вышло у меня в жизни, что я не вступил в партию, в мою партию, которой я предан с малых лет, с первых политических уроков отца.

Ты ведь знаешь, многие удивляются, узнав, что я беспартийный. На вопросы «почему» отвечаю правду: мол, поздно. Разве вступают в партию в мои годы? А раньше не получилось. Не будешь же рассказывать каждому длинную одиссею.

Но об одной попытке я хочу рассказать тебе. Это было в 1952 году, незадолго до нашего с тобой знакомства. Мне тогда показалось, что все передо мной открылось. Видно, возвращение в Москву вскружило голову. Одним словом, решился. В заявлении, автобиографии и анкетах ничего не утаил. Товарищи порадовали меня хорошими рекомендациями. Я подал документы и стал ждать. Надо ли говорить о моем волнении?

Однажды в поздний вечерний час пришел мой школьный и заводской друг Боря Ларичев (он же один из рекомендующих):

– Я пришел тебя предупредить.

– Догадываюсь, Боря. Лучше молчи.

– Нет, слушай. Нашлись люди, пожелавшие испортить твой праздник. Потрясают анкетами и автобиографией, возмущаются: «Как он посмел? У него пятно!» Словом, меня приглашали для внушения.

– Понял. Я верну рекомендацию.

– Рекомендацию я не взял у них и у тебя не возьму. Буду всюду ее отстаивать, говорить правду. Я знаю тебя с детства – ты коммунист всю жизнь.

– Спасибо. Ты друг…

– Спасибо ни к чему. Я пришел объяснить: предстоит борьба. Время трудное, снова накатила волна подозрительности и недоверия. Демагоги и ловкачи торопятся нажить свой неправедный капитал.

– Все ясно. Завтра заберу документы.

– А я убежден: надо бороться. Ты не один, слышишь? Вот моя рука, я буду рядом. Давай бороться, Митя.

Я не смог бороться. С кем? Мой праздник мог обернуться трауром. Да, трауром. Если б случилась неудача, она была бы последней, я бы не смог жить дальше. Решил про себя: новых попыток делать не буду, останусь беспартийным до конца дней. Мой закадычный друг сказал: ты коммунист всю жизнь. Вот и буду всю жизнь коммунистом без партбилета.