Текст книги "Уличный папа"

Василий Брусянин
Уличный папа

Инженер Суслин вошёл на площадку трамвая на углу Невского и Литейного, хотел пройти в вагон, увидел в вагоне мужа Натальи Дмитриевны и не двинулся с места…

Муж Натальи Дмитриевны – господин точный, с брюшком, с длинными усами и бритым подбородком. Глаза навыкате, большие, странные, пустые глаза. Щёки у него одутловатые, со складками у шеи: «Как она может любить этого урода?» И шляпа у него всё такая же, фётровая, широкополая, с приплюснутым верхом. Это он, муж Натальи Дмитриевны, он – художник Свинцов!

Суслин подумал: «Впрочем, какой же он художник? Всего-то учитель рисования в каком-то училище»…

Купил Суслин у кондуктора билет и, к изумлению последнего, спрыгнул с площадки на первой же остановке и посмотрел сквозь вагонное стекло на жирный подбородок мужа Натальи Дмитриевны.

Долго стоял посреди улицы и ждал, когда подойдёт следующий трамвай… Ждал, смотрел на тёмные очертания молчаливых домов под ровным покровом белой ночи и думал о Наталье Дмитриевне и… о Леночке. Подошёл вагон трамвая, и каким-то странным, точно никому не нужным показался Суслину свет электрических лампочек.

Быстро вошёл на заднюю площадку, пропустив мимо себя даму с девочкой лет 8, и внимательно посмотрел внутрь вагона, направо, и точно боялся – не сидит ли и тут муж Натальи Дмитриевны.

Почему-то Суслин даже и в думах своих не называл художника Свинцова по имени и отчеству или по фамилии, у него как будто не было ни имени, ни фамилии, а звание – муж Натальи Дмитриевны.

Суслин сидел в вагоне трамвая против дамы с девочкой и смотрел на милую семилетнюю брюнетку, в светлой кофточке и в красивом коротком платьице. Шляпа на девочке была большая, соломенная, с широкой лентой, концы которой опускались на спину девочки и, темнея, сливались в один тон с тёмным цветом длинных вьющихся волос.

«И Леночке теперь семь лет… У неё такие же длинные волосы. Только Леночка – блондинка. Она похожа на меня… И он, муж Натальи Дмитриевны, знает об этом, знает и точно радуется, что его дочь похожа на него, на инженера Суслина»…

Так думал о Леночке, о муже Натальи Дмитриевны и об инженере Суслине сам инженер Суслин.

А вагон трамвая быстро спускался под уклон Литейного моста. Сейчас Финляндский вокзал. Муж Натальи Дмитриевны сошёл у этого вокзала, сел в поезд, который раньше Белоострова не останавливается, и поехал к себе на дачу под Выборг.

Прекрасно знает инженер Суслин дачу мужа Натальи Дмитриевны. Широкая дорога от станции по финским болотам. Потом дорога поднимается на изволок с высокими соснами, потом поворачивает налево в узкую улицу, с дачами по обе стороны, и вот тут недалеко белая двухэтажная дача с башней. В этой даче и живут Леночка и её мама, красивая шатенка.

Леночка – его дочь… И как странно: его дочь живёт там где-то, под Выборгом, а он, инженер Суслин, проводит лето в городе. Живёт в богатой и прекрасной квартире на Каменном острове. И окна его квартиры выходят в сад, но всё же нет той прелести, что была там, когда он жил недалеко от дачи, где теперь живёт его милая дочка Леночка.

Дама и девочка-брюнетка встали, забрали пакеты и сошли у Финляндского вокзала. Суслин посмотрел им вслед и подумал: «И они живут на даче… Может быть, они живут там же, где живёт Леночка… Может быть, эта девочка – подруга Леночки, и они вместе играют, ходят по берегу тёмного озера… Может быть, и эта дама знакома с Натальей Дмитриевной»…

А вагон трамвая быстро нёсся по Большой Дворянской и увлекал инженера Суслина от Финляндского вокзала всё дальше и дальше, к его холостой квартире…

* * *

Прошло уже больше семи лет с тех пор, как это случилось, а он всё не может осмыслить своего странного положения. Занятый проектами мостов, дамб и плотин, он часто забывает и о Леночке, и о Наталье Дмитриевне, и о её муже, но как только что-нибудь напомнит ему о прошлом – образ Леночки не даёт ему покоя. Укором каким-то живёт она там где-то и точно мстит ему своими маленькими нежными ручками: душит его, терзает грудь, холодит сердце.

Глупая и, пожалуй, пошлая дачная интрижка вначале, семь лет назад, теперь висит над ним преображённой в мучительную трагедию. Редко вспоминает инженер Суслин о художнике Свинцове, и вот сегодня… Надо же ему было войти на площадку именно того вагона, в котором сидел, обложенный пакетами, этот противный дачный муж – муж Натальи Дмитриевны… Сегодняшний вечер инженер Суслин вместе со своими товарищами предполагал провести на Крестовском. Но разве же он в состоянии сдержать данное слово сегодня? Разве же может он поехать в этот сад, переполненный веселящимися петербуржцами? Когда он думает о том, что случилось семь-восемь лет назад, когда он вспоминает, что на свете есть Леночка, русокудрая, голубоокая девочка – ему не хочется видеть людей, и он бежит от них, запирается у себя в холостой квартире и никого не принимает.

И один как всеми отверженный переживает свою душевную драму…

Обыкновенная история юности, – история, каких много. Жил он летом на даче именно там, где жили художник Свинцов и его жена Наталья Дмитриевна. То время было на заре его карьеры. Мечтал он об этой карьере, и хотелось ему любить. Ухаживал за дамами и за барышнями и слыл даже за интересного кавалера, о которых всю зиму мечтают дачные и станционные барышни. Кто-то познакомил его с Натальей Дмитриевной. Она была стройна, молода, красива, с соблазнительными коралловыми губами и с ясными светло-серыми глазами. Вначале он не обратил на неё внимания, потому что увлекался в это время одной барышней, за которой ухаживали почти все дачные кавалеры. Но вышло так, что однажды Наталья Дмитриевна пожаловалась ему на одиночество. И узнал Суслин, что у Натальи Дмитриевны есть муж, художник Свинцов, старше её лет на десять, обрюзгший, толстый человек, думающий только о наживе и о своих иконописных занятиях.

В даче Свинцова висели его этюды и картины, и Суслин искренно восхищался ими в тот вечер, когда добродушный художник затащил к себе молодого инженера. А поздно ночью после винта втроём, когда Суслин прощался с новыми знакомыми, обрюзгший художник сказал:

– Уж вы, пожалуйста, Артемий Иванович, мешайте моей жинке[1]1
  укр. Жінка – Жена.


[Закрыть] скучать… Я, знаете ли, человек занятой, только по субботам да по воскресеньям и бываю у родных пенатов…

Сказал так обрюзгший занятый человек и точно благословил Суслина на новую жизнь.

Недолго молодой инженер ухаживал за скучающей женой художника: белые ночи, уединённые прогулки на берегу пустынного тёмного озера быстро сблизили их… Сблизились они – и порвалась цепь безмятежных человеческих отношений…

В начале сентября она ему сказала:

– Артемий, я…

Его точно жаром обдало, и он промолчал.

И шли они по тёмной дороге с косыми тенями елей, в лучах лунного света и молчали…

– Ты слышишь, Артемий, у меня будет ребёнок…

– Это скверно, – сказал он.

И опять они помолчали…

– Я не знаю, как ко всему этому отнесётся муж, – сказала она.

– Позволь, что значит «отнесётся»? Ведь вы же муж и жена. Что же удивительного, что у вас родится ребёнок?..

Она расхохоталась и сказала:

– …Да дело в том, что у нас с моим супругом вот уже семь лет нет детей!..

Не знал Суслин, как отнесётся муж Натальи Дмитриевны к её беременности, а потому поспешил уехать с дачи в Петербург. Его отъезд никого не мог удивить: в середине сентября с дач разъезжаются даже самые запоздалые дачники.

Перед отъездом было свидание с художником Свинцовым. Встретил Артемий Иваныч Свинцова по дороге к станции. Шёл художник под руку с женою, а в свободной руке нёс ручной чемоданчик.

– А-а-а!.. Что же это вас не видно?.. Здравствуйте!.. А мы скоро в город… Дня через три приеду и жинку увезу…

Потупив глаза, выслушивал Суслин весёлую речь художника и боялся взглянуть в глаза его жены. Взглянул и заметил спокойный и даже насмешливый взгляд.

На прощанье художник сказал:

– Вот вам и адресок наш зимний… Пожалуйста, заходите…

И сунул в руки инженера свою карточку.

На обратном пути от станции Наталья Дмитриевна была весела и беспечна. Но в её улыбке Суслин прочёл что-то новое, и сама она казалась какой-то новой. Лицо Натальи Дмитриевны пополнело и стало точно застывшее, и сама она пополнела.

Шла она какая-то новая, смеялась по-новому, глядела на Суслина по-новому. Ему хотелось расспросить, где и как они будут видеться в Петербурге, и он раздумывал, следует ли об этом спросить. Шёл рядом с Натальей Дмитриевной и жалел, что на улице ещё так светло, и нельзя обнять красивую женщину и поцеловать её как всегда.

– Он знает о моей беременности, – вдруг сказала она.

– Кто он? – спросил Суслин, сознавая ненужность своего вопроса.

– Ха-ха-ха!.. – рассмеялась она. – Кто он?.. Да муж, конечно!..

– И что же он?

– Он рад…

– Чему?..

– А тому, что у нас будет ребёнок. Он так давно желал этого, и я даже стала замечать, как он с каждым годом всё больше и больше охладевает ко мне… И он как мальчик был влюблён в меня сегодня…

– Вы сегодня сказали ему? – спросил он, переходя на «вы».

– Да, утром…

И они больше ничего не говорили, пока шли до дачи.

Он как-то не мог понять и осмыслить своего положения. «Как же это так? Ужели же он, этот толстый художник, не сомневается, что ребёнок не его? Вот глупый и жалкий человек! И как теперь вести себя с ним, с этим глупым рогатым мужем?..»

А Наталья Дмитриевна ни о чём не думала. Шла, опустив лицо, и улыбалась, и нельзя было понять, почему она так странно улыбается.

У решётчатой изгороди белой дачи они остановились. Он хотел зайти к Свинцовой, а она сказала:

– Сегодня я вас не приглашаю… Что-то нездоровится…

Протянула к нему руку и добавила:

– Вы, говорят, через день уезжаете?

– Да.

– Всего лучшего!.. Заходите к нам в Петербурге, муж дал вам наш адрес.

Уехал Суслин в Петербург, занялся работами и первое время забыл и о даче в Финляндии, и о Наталье Дмитриевне. Отнёсся к истории с её беременностью как к обычной лёгонькой интрижке. Был с нею – и жилось хорошо, и теперь нет её – и с глаз долой, из сердца вон.

Случайно встретился с художником Свинцовым в обществе архитекторов на каком-то докладе.

– А-а!.. Артемий Иванович, – обрадовался художник. – Что же это вы к нам не заглянете?.. А ведь у меня родилась дочка, неделю назад окрестили её, Леночкой назвали… Приходите, пожалуйста, жена будет очень рада…

Прошёл месяц и другой… Примчалась новая, весёлая, зелёная весна с белыми ночами, и он почему-то не решался побывать у Свинцовых. Белые ночи будили воспоминания минувшего года, и хотелось побыть с Натальей Дмитриевной наедине, ласкать её, целовать… И всё же он не решался пойти к чудаку-художнику. Не знал, как держать себя с ним, не знал, как встретит его она, не знал, как он впервые посмотрит на свою дочку… На свою дочку!.. У него есть дочка. Какое это странное, новое ощущение. Знал он и привычки счастливых родителей: притащат ребёнка показать гостю, будут ему расхваливать своё сокровище, а гость должен находить ребёнка и милым, и румяным, и Бог знает ещё каким, лишь бы слова гостя были приятны родителям.

Боялся и не шёл. Но вот как-то раз получил от художника приглашение письмом и решился и поехал…

Приехал к Свинцову около часу. Художник встретил его радушно, провёл в кабинет и притворил дверь в соседнюю комнату.

– Жена поехала в Гостиный… На дачу собираемся… То надо купить, да другое… Теперь ведь у нас больше забот: девочка родилась; то да сё… Подай ей, тоже ведь будущая личность!..

– Что же, большая она? – спросил Суслин, чувствуя, что что-то надо спросить и о дочке.

– Ого! Четвёртый месяц нам!.. Да-с, четвёртый месяц!..

Разговор о девочке оборвался. Суслину показалось, что художник умышленно заговорил о том проекте, доклад о котором они оба слушали в обществе архитекторов.

Где-то в глубине комнат послышался детский плач.

– Ага!.. Вот и Леночка проснулась!.. Вот я её вам сейчас покажу!..

Счастливый отец быстро метнулся в соседнюю комнату и через минуту принёс девочку в конвертике с оборочками и кружевами.

Протянул Суслин к девочке руку и даже произвёл губами какой-то неопределённый звук, зная, что с детьми говорят на таком особенном языке.

– Видите, какая беленькая, кудрявенькая, с голубыми глазками!.. А!.. Леночка, милёнок ты мой!..

И художник без числа принялся целовать дочку, так что та состроила кислую гримасу и расплакалась.

– Ну, ну, не плачь, белобрынчик ты мой, мальдашка моя!

Перестал папа целовать дочку, и девочка успокоилась.

– А!.. Смотрите, какая красавица! Леночки, ты красавица? Белобрынчик ты мой, голубоглазик!.. На вас, Артемий Иваныч, похожа…

Острые мурашки пробежали по всему телу инженера, и он опустил глаза. Свинцов с девочкой на руках быстро вышел в соседнюю комнату и быстро же появился вновь. Осмотрел смущённую фигуру инженера насмешливым взглядом и сказал:

– Да-с, на вас похожа, на вас!.. Да вы не смущайтесь!.. И было время, когда я вас хотел убить, а потом как собаку пристрелить… Да-с!

Художник стоял перед Суслиным с раскрасневшимся лицом. Выкатившиеся глаза его налились краской, и губы побледнели, точно опалённые его же словами.

– Хотел и вас, и её убить!.. А потом пришла мне идея отравить вам существование, так сказать, бескровным способом… Вот вы – отец девочки, а я не пущу вас приласкать её!.. Да-с, не пушу вас в детскую вашей же дочери!.. А?.. Ха-ха-ха!..

Отошедшее немного лицо художника снова начало наливаться кровью, и глаза запылали злобой.

– Да-с, вы – отец и не смеете войти в детскую своей дочки!.. Что?.. И ко мне не смейте ни ногой… Слышите!? Я и принял-то вас для того, чтобы сказать вам это. Жена моя вон там, в столовой. Я приказал ей сидеть у камина и слушать, что я вам скажу. А скажу я вам следующее: если вы или она будете назначать друг другу свидания – убью и вас, и её, и Леночку!.. А потом уже и с собой покончу!.. Слышите?..

Художник подошёл к двери в столовую, приотворил одну скрипнувшую половинку и сказал:

– Слышишь, Наташа?.. А теперь, – добавил он, обращаясь к Суслину, – а теперь, как говорится, «звольте вам выйти вон!..» Вон!.. Вон!.. И чтобы никогда у меня не бывать!.. И чтобы вы не смели при встрече со мною или с женою раскланиваться!.. Замечу – публично морду набью! На улице прибью, в театре, в церкви и то не пощажу!..

Он говорил и шёл за торопливо удалявшимся к двери инженером, – шёл, тяжело дыша и грузно ступая по паркету.

– Я отомщу вам… Да-с!.. Вот вы – отец Леночки, а не смеете войти в её комнату… Да-с!.. Потому, она – моя дочь, а не ваша!.. Ваша она и не ваша… Да-с!..

Художник стоял в двери в прихожую и насмешливо смотрел на инженера, руки которого дрожали, и он никак не мог попасть в рукав пальто. Свинцов помог Суслину надеть пальто и сказал:

– Помните же… Леночка – моя дочь!.. Моя, не ваша!.. Я её буду любить, целовать буду, ласкать, а вы будете жить, знать, что у вас есть дочь, и не будете её ласкать!.. Ого!.. Я отомщу вам!..

Эта сцена навсегда осталась в памяти Суслина. Точно околдовал его жирный художник своими словами, точно приворожил его к Леночке. И как будто каким-то неумолимым проклятием нависла над ним эта девочка, которую он не имеет права ласкать и целовать. Пусть бы лучше художник избил его у себя в кабинете, но лишь бы позволил бывать у него в доме, чтобы видеть Леночку… А теперь он живёт и мучится мечтою о Леночке. Его дочь эта, белокурая, голубоокая девочка, и он не может целовать её. Она даже не знает, что он – её отец, а не этот обрюзгший, толстый художник…

* * *

Последние годы он только издали решается смотреть на Леночку. По воскресеньям отправляется на Караванную и долго ходит мимо дома № 17. Ходит и ждёт, когда Леночка выйдет на улицу в сопровождении бонны.

Бонна – пышная блондинка с густыми волосами и с вздёрнутым носиком. Одевается она франтовато, и, когда Суслин идёт им навстречу и смотрит в ясные глазки Леночки, немка жеманно и кокетливо заглядывает на Артемия Иваныча и что-нибудь весёлое рассказывает Леночке по-немецки.

Иногда взгляд Артемия Ивановича встречается с простодушным и весёлым взглядом милой девочки, и горькое чувство укалывает сердце одинокого инженера. Так и хочется наклониться к девочке и сказать: «Милая моя Леночка… Здравствуй!.. Ужели ты не узнаёшь своего папу?..»

Смешно бы это вышло, а может быть, и грустно, почти трагично!.. Сказал бы он так Леночке, а та с недоумением посмотрела бы на «чужого дядю», а может быть, и шарахнулась бы в сторону. У неё уже есть папа – толстый человек, с седыми висками и с бородой, которая тоже седая. А какие игрушки он ей покупает! А как смешно, когда папа, – большой седеющий папа, – как мальчик начинает бегать по комнатам и играть с Леночкой! А летом на даче что он с нею делает!.. Научил Леночку играть в крокет, купил ей бильбоке, завёл на озере лодку с красными каймами по борту и даже лодку эту назвал «Леночкой». Большими белыми буквами выведено на носу лодки её имя. И Леночка, вообще-то ещё плохо умеющая читать, твёрдо знает семь букв в её имени, и этому научил её папа, большой толстый и седеющий папа.

Инженер Суслин летом особенно скучал по Леночке. Уезжает семья Свинцовых на дачу и увозит с собою белокурую девочку, и он прекрасно знает, где Леночка проводит лето: в белой даче, на холме, поросшем высокими соснами. Недалеко от белой дачи озеро, а на озере лодка с красными бортами, и на самом носу лодки белой краской выведено дорогое Суслину имя, милое, хорошее слово: «Леночка».

В воскресенье утром спешно едет инженер Суслин на Финляндский вокзал, садится в поезд, и ему кажется, что вот именно этот поезд, в который он сел, движется медленнее всех поездов в мире. Спешит он в знакомую дачную местность, к холму, на котором расположена белая дача, а поезд движется медленно. И сидят около инженера Суслина, и против него, и за ним неизвестные ему, чужие люди. Надоедливый, плоский разговор этих людей и противный их смех… И всё скверные рожи, чужие, холодные, чопорные, скверные рожи!.. А в представлении рисуются образ милой Леночки, и её белокурые волосики, и её светло-голубые глазки, милые глазки…

Останавливается поезд у знакомой станции. Выходит из вагона инженер Суслин и идёт знакомой дорогой к белой даче на холме с соснами. А сам всё озирается, опасаясь, как бы не встретиться с Натальей Дмитриевной, с её мужем или с Леночкой.

Он боится остаться с глазу на глаз с Леночкой. Ведь не может же он в самом деле подойти к ней и сказать: «Здравствуй, Леночка… Милая моя деточка!.. Ведь я – твой папа, настоящий папа!..» Не может он сделать это, потому что знает, что Леночка не поймёт его и скажет: «Не знаю я чужого дядю… Ай, боюсь, боюсь!..» У неё есть папа, толстый, седеющий человек.

Боится Артемий Иваныч встречаться с Леночкой, но любит смотреть на неё издали, когда она играет у себя в саду, или идёт по дороге к станции с бонной, или стоит на дебаркадере станции и поджидает поезд, который привезёт из города её папу, противного толстого художника. Как-то раз он видел, как Леночка и Наталья Дмитриевна и бонна шли на озеро. Он шёл за ними медленно, с опущенной на грудь головою, и всматривался в Леночку, идущую рядом с мамой. А по другую сторону Леночки идёт бонна, кокетливо одетая и такая, что вся её внешность и её близость к девочке возбуждают в Суслине глухую и острую неприязнь к этой чужой женщине, имеющей право быть такой близкой к его дочери… Идёт он и думает: «Я и Наталья Дмитриевна около Леночки… Это так понятно! Но зачем она, эта белобрысая, противная бонна близка к ней?..»

Вот вышли они на побережье озера, прошли к лодке, на борту которой написано «Леночка». Бонна оттолкнула лодку, уселись они все в лодку и поплыли. Бонна гребёт вёслами, а Леночка сидит рядом с мамой, наклоняется за борт лодки и брызжет блестящей на солнце водою, опуская в воду ручонку и выбрасывая ею целые каскады брызг. Наталья Дмитриевна потянула к себе Леночку и сказала что-то девочке. А та подняла кверху ручонки и принялась бить в ладоши…

Стоит Суслин за углом изгороди чьей-то дачи и исподтишка следит за тем, что делается в лодке.

Плывёт лодка по тихой, прозрачной поверхности озера, и отражаются в озёрной глади белое платьице Леночки и большая светло-розовая шляпа с широкими лентами…

Смотрит Леночка сощуренными глазами в голубое небо, улыбается солнцу, улыбается тихому озеру с прозрачной гладью, а её папа стоит у угла чужой дачи, прячется от Леночки и грустит. И яркому солнцу он не смеет улыбаться, не смеет улыбаться и ясной и тихой глади озера, в которой так живо отражаются белое платьице Леночки и её большая розовая шляпа…

* * *

Как-то раз, случайно, Артемий Иваныч повстречался с Натальей Дмитриевной на углу переулка, по которому никогда не ходят Свинцовы. Встреча была случайная и неожиданная, и потому, быть может, и он, и она испугались друг друга…

– Вы?.. – выкрикнул он и остановился. – Наталья Дмитриевна?..

Она равнодушно посмотрела ему в глаза, точно в первый раз встретила этого странного человека, который каждое воскресенье ходит вблизи их дачи и точно ищет чего-то или кого-то… Посмотрела Наталья Дмитриевна равнодушно на Суслина и прошла молча и, как заметил он, даже быстрее пошла к даче, как бы с желанием поскорее убежать от этого странного человека.

Грустный, задумчивый шёл он к озеру и думал: «Что же это она?.. Ужели забыла?.. Муж сказал: забудь – и она забыла… Это же невозможно, невозможно!.. Невозможно забыть те белые ночи, когда мы были счастливы!.. Нельзя забыть того, что Леночка – их дочь, их дочь!..»

Думал так и шёл к озеру…

Лежали придорожные длинные тени сосен и елей дачных садов. Вилась вдоль дороги узкая тропа, выбитая ногами дачников. Слышались из-за деревьев голоса, смех и детский визг. Взрослые люди спорили на террасе коричневой дачи, а может быть, мирно разговаривали, но только громко, а у террасы, на крокетной площадке, дети катали шары, лихо махали молотками, весело перекликались, смеялись…

Дети… И опять дума о Леночке… И опять запросы: «Ужели она могла забыть и белые ночи, и наши встречи, и нашу любовь?.. Ужели же она не знает, что я – отец Леночки… я?..»

Озёрное побережье пустынно. Пестреют купальные будки у воды. У пристаней-помостов, у кольев на отмели привязаны лодки, и тихо покачиваются лодки на озёрной глади…

Две жирные дачницы в купальных костюмах стоят в воде недалеко от берега и о чём-то беседуют, как будто встретились на улице и обмениваются новостями, и смешно выглядят на их головах какие-то чепцы. А дальше у отмели купаются финские ребятишки, брызжутся водою, гоняются друг за другом, хохочут, визжат. Им весело, им радостно!.. Великая земля-мать вдохнула в них радость и веселье и дала им избыток сил для счастья их детских дней… А вот и опять детские, звонкие голоса в ближайшей купальне. Густой мужской голос врывается в хор детских голосов. Это их папа говорит что-то… И в этих невидимых детей, смех и возгласы которых доносятся из купальни, великая земля-мать вдохнула свои радости и своё счастье. Дала она жизнь и тому человеку, который густым, весёлым голосом кричит:

– Дима!.. Дима! Да чего же ты боишься?.. Зажмурь глаза, сожми крепче губы, я тебя окуну…

– Нет, папочка, нет!.. Я боюсь!..

– Глупый, чего боишься?.. Видишь!?.

И слышно из-за перегородки купальни – опускается в прохладную воду тучное тело того человека, которого какой-то Дима называет папой… А Суслин стоит на берегу озера, смотрит в голубую даль водной глади с отражёнными берегами, и ему кажется, что и он сам, со всей своей жизнью, со своими радостями и горестями, только отражённый… только отражённый в жизни…

«У этого Димы есть папа… У этого папы есть Дима… Дима… И у меня есть Леночка… И у Леночки есть папа… Я – её папа… Я, а не тот противный, толстый, обрюзгший художник… Я… Я… Я»…

Подошёл ближе к воде и начал всматриваться в лодки и всё искал лодку с красными бортами. Нашёл, хотел было сесть на её борт и не посмел: на красном фоне у самого носа было выведено белой краской только одно слово: «Леночка»… Он уже не первый раз видел это слово, белым по красному, но только теперь всматривался в него как в новое, никогда не виданное… Подошёл ближе к лодке, осмотрелся…

Всё так же как и пять минут назад стояли в воде жирные дачницы в купальных костюмах и всё ещё о чём-то беседовали. А из ближайшей купальни доносились детские голоса, и слышно было, как какой-то Дима кричал:

– Папочка!.. Папочка!.. А я не боюсь, не боюсь!.. Смотри!.. Раз, два, три!..

И слышно было, как упало в воду тело Димы, и шумела вода и волновалась.

Осмотрелся Суслин ещё раз и, показывая вид, будто рассматривает лодку с красными бортами, опустился коленями на песок, наклонился и припал губами к слову «Леночка», выведенному белым, и шептал:

– Леночка!.. Леночка!.. Милая моя деточка!..

* * *

Солнце зашло за грани леса. Потемнела озёрная вода. Упал ветер, примолк, притаился, и неподвижной лежала водная гладь, отразившая прибрежные деревья и зарево закатного пожара. Смолкли голоса финских ребятишек, ушли жирные дачницы в красную купальню, прошли берегом Дима и его папа, господин в белой фуражке с кокардой, и за ними шли ещё два мальчика в гимназических фуражках.

Торжественно тихо на озере… Как будто и лес, и вода, и купальни, и лодки творят молитву уходящему в вечерние дали солнцу… Ближе к тому берегу тёмной полоской показалась лодка, и так гулко, так непрошено резко и так нежданно противно донеслись со стороны лодки резкие, крикливые звуки гармоники…

«Гармоника в этот тихий вечер молитвы… Какая пошлость!..»

Метнулась в Суслине эта мысль и оборвалась, точно испуганная резкими, крикливыми голосами гармоники…

Хотелось бы молиться в этот тихий, ласковый вечер какому-то неведомому Богу, который сумел бы понять тихую грусть больного, пустого сердца Суслина… Вся жизнь прошла в одиночестве и в поисках какого-то призрачного счастья, а то счастье, которому только теперь его душа поёт грустные гимны блаженства, – того счастья нет… нет… нет… и не будет… Ощущение одиночества теперь для Суслина уже какое-то жизнеощущение. Так и кажется ему, что и во всём мире, и во всей жизни людей было и есть и будет только одно одиночество, только один грустный гимн души невозможному… И хочется ему молиться неведомому Богу. И мешают этой вечерней молитве крикливые, резкие звуки гармоники… Дальше от этих звуков, вглубь тихого леса, под молчаливые его сени…

И он шёл по дороге от озера и думал о Леночке и о Наталье Дмитриевне, – больше о Леночке… Ему казалось, что его скорбь услышит именно тот Бог, который создал милую, белокурую девочку. Всё остальное в жизни какое-то такое непонятное ему, понятна только Леночка, милая девочка, его Леночка, его дочка, плод матери-земли… Стихия – мать Леночки, а он – её отец… Наталья Дмитриевна – только символ матери, а настоящая мать – земля… «Из земли создан человек, и в землю возвратится»… Земля – мать Леночки, а он – её отец, и только он и земля имеют право на Леночку…

– Я – отец Леночки… я… – твердил он и шёл к белой даче, чтобы увидеть девочку.

Идут навстречу ему студент, барышня в крымской шляпе и девочка-подросток… Идут, хохочут и толкаются по дороге и бьют друг друга какими-то зелёными ветками. Идут за ними следом почтенная дама и господин с сигарой во рту.

– Папа, чего же вы отстаёте? – кричит девочка человеку с сигарой.

А тот пыхтит сизоватым табачным дымком и мычит что-то, чего и не поймёшь.

– Я говорю тебе, что эта квартира не подойдёт нам, мала, – шепелявым голосом говорит почтенная дама.

Мычит что-то про себя человек с сигарой, а Суслин думает: «Если бы Леночка назвала меня „папой“… Если бы она крикнула мне: „Папа, иди же скорей, что ты отстаёшь!?.“ Но она не могла бы крикнуть этого: он всегда бы был с Леночкой, он никогда бы не отставал от неё».

Перегнал Суслина извозчик, быстро увлекая на вокзал господина в котелке. За деревьями послышался шум вагонов, – шёл поезд. Протяжно просвистел паровоз, и машинист точно надавил на последнюю нотку, так странно она взвизгнула и замерла. И печально пахнуло на него от свистка паровоза, точно кто-то большой прощался там, за лесом, и выкрикнул боль разлуки так, чтобы все услышали.

«И этот – наверное отец», – подумал Суслин о господине в котелке, проехавшем на вокзал.

Дошёл до рельсов, подлез под опущенный шлагбаум и пошёл к белой даче. Только что промчавшийся поезд стоял у станции. Подумал: «Не поехать ли?..» Решил идти дальше, пройти до белой дачи.

А вот и Леночка и бонна-немка. Идут они со станции и несут какие-то свёртки… Ближе, ближе… Что-то невнятное говорит немка, Леночка отвечает: «Nicht! Nicht!..»[2]2
  нем. Nicht! – Нет!


[Закрыть] Пошли тише. Немка развернула какой-то пакетик, что-то предлагает девочке, а та опять: «Nicht! Nicht!» Метнулся в сторону Суслин и обернулся. Твёрдыми шагами перешёл дорогу и пошёл навстречу Леночке и бонне… Всё ближе и ближе к ним. Всё сильнее и сильнее вырастает в нём желание подойти к Леночке и сказать, что у него накопилось в душе.

Поравнялся с ними, подошёл ближе. И сказал трепещущим, подавленным голосом:

– Леночка, здравствуй… Ведь я – папа твой!..

Взвизгнула девочка, и глаза её от испуга стали большие и неподвижные.

– O, mein Gott!..[3]3
  нем. O, mein Gott!.. – О, Боже мой!..


[Закрыть] – выкрикнула немка.

И обе они шарахнулись от него в сторону и перебежали на другую сторону дороги.

– Дети пугайт нельзя!.. Некорошо! – вскрикнула немка, заслоняя собою перепуганную Леночку, прячущуюся за бонну.

А он шёл за ними быстрее и быстрее, а они убегали от него.

И говорил он:

– Леночка! Леночка!.. Я – твой папа!.. Пойми же меня – я – твой папа!..

И бежали от него Леночка и бонна и убежали в ограду белой дачи…

И пошёл он в сторону, быстро, один…

* * *

Пока шли садом до террасы, на которой за опущенными занавесками бледно горела при свете белой ночи лампа, – немка хохотала, смеялась и Леночка. Сумасшедший господин только напугал, и то несильно.

– Сумашешщий!.. Сумашешщий! – бормотала немка.

– А он нам и худо мог сделать? – задавалась вопросом девочка.

Но немка ничего не сказала.

На террасе за чайным столом сидел художник Свинцов, в чечунчовом пиджаке и с всклокоченными волосами на затылке облысевшей головы. Рядом с ним сидел дачный сосед, полковник в отставке Ермошин. Длиннополый тёмный сюртук со светлыми пуговицами и с поперечными погонами был на нём тщательно застёгнут. Распушив седеющие длинные усы, полковник курил папиросу в янтарном мундштуке и глубокомысленно смотрел на доску с расставленными на ней шахматами. Оба серьёзно играли в шахматы, а Наталья Дмитриевна, в белом капоте, хлопотала у самовара, заваривая чай.

– Мамочка!.. Мамочка!.. – громко выкрикнула Леночка.

– Тс!.. Тише, Леночка!.. Ты же знаешь – папа не велит шуметь, когда играют в шахматы…

– Лена, тише! – грузным голосом протянул отец.