Текст книги "Звёздные маяки"

Василий Ершов
Звёздные маяки. Рассказы фантастические и не очень

Эта книга посвящается тем, кто и так знает, кому она посвящается

Книга издана при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации и техническом содействии Союза российских писателей

© Ершов В.Н., 2025

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2025

Мастер и магнолия
Зимняя сказка

«В краю магнолий плещет море…»

Море. Что-то немыслимое! Что-то необъятное! Фантастическое! За коротким словом из четырёх знаков скрывается что-то… что-то… Что? Что это – море? Это сила и состояние. Энергия и материя. Движение и статика. Прозрачность и мрак. Грохот и молчание, слившиеся воедино. Что, что может совладать с этим явлением? Не просто выжить, но гармонично вплести себя в паутину течений и потоков, встроиться чистой нотой в симфонию волн? Что-то столь же грозное, но спокойное; массивное, но изящное. Красивое. Противоречивое. Совершенное. Сочетающее несочетаемое.

Нечто, обитающее в воде, но дышащее атмосферным воздухом.

Стилус движется по белой, как облако, бумаге, оставляя иссиня-чёрный, как морская бездна, след. Ответ пришёл на ум сам собой и сейчас постепенно оформлялся в образ. Говорят, первая мысль – самая верная. Что ж, посмотрим.

Художник отложил перо. Скрестив руки на груди, постарался посмотреть на готовое произведение как бы со стороны, чужими глазами. Не нашёл недостатков. Наверное, даже Бердсли кивнул бы одобрительно, хоть он и не был иллюстратором-маринистом. Графика с точки зрения мастерства, художественной техники была выполнена превосходно. Косатка на листе бумаги совсем как настоящая. И всё же автор остался недоволен. Почему? Морской хищник, рождённый рукой Художника, изогнулся в плавном движении. Он великолепен своей иллюзорной неспешностью, готовой за долю секунды превратиться в пронзающий пространство неостановимый импульс. Пузырьки воздуха и лучи света, пробившиеся сквозь толщу воды, вьются вокруг. Они довершили композицию, вдохнули в неё жизнь. Маленькие рядом с большим. Наконец, косатка чёрно-белая, как и воды Антарктики, её охотничьих угодий. Всё так, как и должно быть. Где вкралась ошибка?

Художник покачал головой. Это уже десятая попытка, и вновь неудачная. Ошибка – в понимании того, что он хочет изобразить. Точнее, как хочет. Мастера прошлого писали море буквально, подгоняя образ под смысл. Он же, наоборот, пытается переосмыслить понятие, втиснуть всю его многозначность в простой и понятный образ. Может быть, он заблуждается? В основе хода его мыслей, его метода положена логика. Простая дедукция – от общего к частному: «Кит большой. Кит живёт в море. Значит, море ещё больше». Но это слишком просто, так рассуждали и раньше. Чтобы показать недоступную глазу сущность морской стихии через её фрагмент, надо познать этот фрагмент в контексте общей картины. Иными словами, нужно увидеть рыб в море, чтобы узреть море в рыбах. «Кит – не рыба! – поправил себя Художник. – Хм! Быть может, и море не… да что „не“?> Этого-то он и не мог понять. Плясать от обратного не выходило. Десять раз на альбомном листе появлялись акулы и косатки, неоспоримые хозяева пучин. И десять раз им не удавалось воплотить то, чего до конца не осознавал и сам Художник.

– Больше их всех только настоящий синий кит, – задумчиво произнёс он.

«Только величайшее способно рассказать о величайшем!»

Художник встал, отвернулся от стола. И увидел окно. Четыре стеклянных квадрата в простой деревянной раме. Две занавески: одна слева, одна справа. На них вышиты цветущие магнолии. Летом, когда окно открыто, ветер шевелит лёгкую ткань, и кажется, будто деревья на самом деле настоящие и мерно кивают живыми ветвями. А шорох ткани представляется шёпотом листвы. Но это летом. Сейчас за окном холодно. Падают, кружась, маленькие белые звёздочки. И деревья в саду завернулись в меховые уборы. Зима.

Он вышел в сад. Солнце утонуло в облачной дымке, но день светлый. Тихий. Художник выдохнул, посмотрел, как дыхание растворяется в кристально чистом воздухе. Ветра нет, снежинки опускаются почти отвесно. Он вытянул руку: на чёрном акриле митенок зажглась одна ледяная шестиконечная звезда. За ней вторая, третья, четвёртая. Двадцатая. «Так похоже на небо, – подумал Художник. – На ночное зимнее небо. Только настоящих звёзд больше, стольким снежинкам на ладони не уместиться… А ночное небо ведь, получается, чёрно-белое. Интересно, что общего у неба и моря?»

– Иногда небо отражается в море. Тогда их не различить.

Художник поднял голову но не увидел никого, кто мог бы это произнести. «Ну вот, уже говорю сам с собой». Усмехнувшись, он осторожно подул на ладонь, и снежные огоньки моментально погасли. Он сделал несколько шагов, отошёл от дома. Удивительно: больше никакого движения! Мир как будто замер в торжественном безмолвии. Художник улыбнулся. «Субъективность восприятия. Сейчас весь мой мир – только этот сад».

– Весь мир – один большой сад.

Логично. И всё-таки голос не его. Художник прошёл ещё немного, прислушиваясь. Тишина, только свежий снег скрипит под ногами. Ещё чудится чей-то смех. Весёлый, заливистый, мелодичный. Далёкий. «Наверное, дети в деревне, – решил владелец участка. – Но вернёмся к саду. Сад – понятие относительное. В масштабах мира он – что твой кит в масштабах океана. Практически ничто. Но если представить садом целую планету, тогда он не так уж и мал. Пожалуй, даже велик. И значение уже другое. Но ведь что интересно: для Вселенной он всё же останется микроскопической пылью. А вот для человека, что в нём оказался… Хм… Может ли сад поместиться в человеке?»

– Может ли великое уместиться в малом? – Художник сам не заметил, как заговорил вслух.

– А ты сам как думаешь? – вторили ему.

– Кто здесь?! – воскликнул маэстро пера и чернил, но в ответ услышал лишь знакомый смех.

Чей-то силуэт мелькнул меж деревьев. Неожиданно яркий, контрастирующий с монохромным окружением. Художнику даже показалось, что он разглядел длинную гриву кудрявых рыжих волос. Снедаемый любопытством, хозяин сада двинулся в том направлении, куда, как он предполагал, направлялся его таинственный собеседник. Это немного напоминало жмурки. Озорной смех фейерверками взрывался в застывшем воздухе. Обогнув припорошённый белой крупой терновый куст, Художник неожиданно столкнулся лицом к лицу с тем, кого преследовал.

Под старой раскидистой яблоней, едва касаясь пальцами её сморщенной коры, стояла очаровательная девушка. Ботинки цвета кофе с молоком, чёрные зимние шерстяные колготки, бежевое пальто, вязаный зелёный шарф. И, конечно, пышные, рыжие, восхитительно кудрявые волосы. Девушка задумчиво смотрела куда-то вверх своими большими зелёными глазами (с которыми шарф удачно гармонировал) и едва заметно улыбалась.

– Ты кто? – брякнул Художник, когда вновь обрёл дар речи.

Девушка, будто только сейчас заметив его, повернулась на зов.

– Не знаю, – пожала плечами она. – Может быть, фея?

– Может быть, фея… Что же ты здесь делаешь?

– То же, что и ты.

«А что делаю я?» – почему-то задался вопросом Художник. Он осторожно, точно боясь спугнуть гостью, подошёл, стал рядом. Посмотрел вверх, как и она. Увидел только мозаику неба, проглядывавшую сквозь переплетения ветвей.

– Что там?

– Возможно, ответ.

– Ответ? На что?

Фея опустила взгляд.

– Сейчас не сезон. Надо приходить осенью, когда созреет.

– Что созреет? – пробормотал сбитый с толку искатель ответов.

Фея хихикнула.

– А ещё художник. Включи воображение!

Девушка вприпрыжку обежала фруктовое дерево и остановилась позади растерявшегося владельца участка. «Кто она? Откуда знает, что я художник? Впервые вижу её…»

– Может ли дерево поместиться в яблоке?

Художника осенило.

– Может, если дерево пока только семечко!

Фея хихикнула, обошла нового знакомого и стала теперь совсем рядом. Они почти коснулись плечами.

– Так сколько семечек в яблоке? Сколько яблок на ветке? И сколько веток у дерева?

Возникло жгучее желание закрыть глаза и зарыться носом в эти божественные кудри, вдохнуть их аромат.

– Я понял, – произнёс Художник, справившись с порывом.

– Хорошо. Надеюсь, это тебе поможет.

– Поможет… Куда ты? Постой!

Но Фея уже упорхнула, смеясь. Художник, тоже вдруг расхохотавшись, бросился в погоню. Теперь это была игра в кошки-мышки. Девушка петляла, пряталась за деревьями и кустами, лисицей путала следы. Дразнила. Художник шутливо угрожал звериным рычанием, срезал углы, пытался подкараулить. Иногда почти ловил, но тотчас поддавался, чтобы продолжить игру. Им было весело.

А потом она исчезла. Будто и не было её. Хозяин сада понял, что остался в своих владениях один. «Смотри-ка, даже следов не осталось! Странно. Может, замело?» Темнеют чёрточки древесных стволов на фоне размеренной белизны. Ни малейших признаков рыжего костра. И опять тишина, и молча опускаются снежинки. Художник печально вздохнул.

– Точно фея.

В этот раз ему никто не ответил.

Он скомкал и выбросил ещё один испорченный альбомный лист. Не то. Опять! Он снял с вершины стопки новый белоснежный четырёхугольник. Положил перед собой. Наконечник пера окунулся в пузырёк с тушью, вволю ею напился. Художник занёс письменную принадлежность над бумагой. И застыл. Сидел без движения до тех пор, пока уставший ждать стилус не всплакнул чернильной слезой. В центре листа жирной амёбой расползлась клякса.

Не то! Не получается! Фея права… но одновременно и нет! Сумма частей целого всё ещё не само целое. Он истратил уже два десятка попыток, пытаясь постичь море через мельчайших его представителей. Менялась композиция, световое оформление, наконец, количество рыб в косяке. Ситуация не улучшалась, озарение не приходило. Просто множество мелких рыб – и всё. Ничего похожего на то, что он задумал. Образ даже более далёкий от цели, чем акулы и косатки. Художник пробовал играть с сюжетом и набором действующих лиц. Вместо рыб появлялись голотурии, актинии, коралловые полипы, морские коньки и звёзды. Водоросли, в конце концов. Получались отличные иллюстрации для, скажем, научно-популярного журнала о морской флоре и фауне. Либо к сборнику детских сказок. Качественно, с огоньком. Но совершенно не то, чего хотел автор.

Художник думал, и мысли его постепенно уплывали прочь. Куда-то в совершенно неожиданную сторону. В какой-то момент он поймал себя на том, что мечтает о тех сводящих с ума волосах прекрасной незнакомки. Может быть, она и была плодом его воображения. Но вот её кудри волнуют его и сейчас, как тогда в саду. Он чувствует их словно наяву. Слышит их запах сквозь время. И как никогда осознаёт своё одиночество.

Одиночество.

Он вернулся в реальность. Мысленно поблагодарил Фею за очередную подсказку. Всё верно. Его первоначальный замысел не был полностью ошибочен. Изображаемый объект должен быть одиноким. Только чёткий, ясный, лаконичный образ мог заключить в себе глобальную, всеобъемлющую идею. Образ простой и понятный. Такой, что ни убавить, ни прибавить. Тропических рыб он отмёл сразу: у них, как правило, яркая окраска. Если использовать тушь, в рисунках не будет ощущения цельности, полноты высказывания. Скорее останется привкус фальши. Художник извлёк из памяти облик простой промысловой кильки, сконцентрировался на нём. Маленькая невзрачная одинокая рыбка в необъятных пучинах океана. Ну да, в природе она стайная, пусть бы с этим. Важно точное попадание в масштаб.

Клякса на бумажном поле успела высохнуть. Художник взял новый лист, вновь погрузил стилус в чернильницу. Пока рукой движет вдохновение, нужно творить!

Через несколько минут работа была завершена. Автор отложил перо, взял в руки бумагу, внимательно посмотрел на только что созданное произведение. Затем приставил лист к настольной лампе, откинулся на спинку стула и заставил себя взглянуть на изображение непредвзято. Изучал его около минуты. Покачал головой. Протянул к чернильной кильке ладонь, и через пару секунд ещё один бумажный ком полетел в урну. И этот путь оказался тупиковым.

Как же это всё-таки трудно – создавать нечто принципиально новое!

Художник, обуреваемый сомнениями, бросил взгляд через плечо. Там, у стены, стоял станок-мольберт с большой (два на полтора метра) деревянной рамой, на которую был натянут лист ватмана. «Холст» терпеливо дожидался своего часа.

– Категории величины относительны, – напомнил себе рисующий философ. – Спрашивается: всегда ли?

Он вышел из-за стола, приблизился к раме, стал напротив. С минуту созерцал нетронутое полотно. Оно напомнило ему о заснеженном саду за окном. Некстати подумалось о кудрявых рыжих локонах. Обитатель домика отмахнулся от видения. Надо сосредоточиться на работе! В руке Художника появилась кисть для китайской каллиграфии, с рукоятью из ореха. Была открыта новая банка с тушью. Объёмистая банка.

«Кит должен быть большим б-у-к-в-а-л-ь-н-о. Во всех смыслах».

В течение часа Художник мерял шагами комнату с зажатой в кулаке кистью. Несколько раз останавливался возле рамы. Раздумывал. Опять ходил. Но так и не нанёс на ватман ни одного штриха.

Он всё ещё не был уверен.

Она появилась так внезапно, что Художник даже не удивился. Он ведь окончательно уверился в том, что Фея всего лишь его собственная выдумка. «Ну здравствуй, мой выдуманный друг!» – усмехнулся он про себя.

– Я ждал тебя, Фея.

На ней было лёгкое летнее платье цвета индиго. Её невесомые шаги поделили помещение надвое. Художник, возлегавший на оттоманке, скосил глаза и проследил за тем, как девушка изучает рисунок на занавесках.

– Магнолии. Это моё любимое южное растение.

– Если хочешь, я покажу тебе репродукцию картины «Цветущие магнолия и вишня». Её написал Юнь Шоупин. Он определённо знал толк в поэтической красоте природы, – поклонник живописца из Поднебесной досадливо выдохнул. – И у него, в отличие от меня, получалось выразить гармонию Вселенной посредством какого-нибудь цветка. Или, скажем, птицы. Может быть, всё дело в том, что он гений?

– Их можно часто встретить в маленьких портовых городках на морском побережье, – Фея словно и не слышала того, что он ей только что говорил. До сих пор она на него даже не взглянула.

– Гениев-то? Не удивлён. Я бы и сам не прочь переехать поближе к чаче и алыче. – Тут Художник погрустнел. Он вытянулся, заложил руки за голову, уставился в потолок. – Эх, оказаться бы прямо сейчас на морском берегу! Послушать прибой! Быть может, он нашептал бы мне что-то, что помогло бы выбраться из тупика.

Девушка наконец посмотрела на Художника. Ободряюще улыбнулась.

– Так за чем же дело стало?

– Шутишь? Это невозможно.

– Отчего же?

Её тон был абсолютно серьёзен. Художник даже привстал со своего ложа. Сел. Фея подмигнула ему, прошествовала к дальней стене. Там стояло видавшее виды фортепиано «Чайка». Скрипнула отворяемая крышка. Тонкие пальцы неслышно пробежались по эмали клавиш – пыльных и пожелтевших от времени.

– Настроено?

Хозяин домика неопределённо кивнул. Шелестя платьем, девушка села на приставленную к инструменту банкетку. Проверила башмачком упругость педального механизма. Занесла руки над клавиатурой. И в спокойствии старого дома зазвучали ноты: ре-е-е – до-диез – до-бекар – до-диез; ре-е-е – до-диез – до-бекар – до-диез… Музыка неторопливо раскачивалась, плавно набегала, как волна на береговую гальку, чтобы через секунду отхлынуть. Успокаивала и одновременно тревожила. Художник закрыл глаза. А Фея запела вкрадчивым меццо-сопрано:

 
Если дом протопить,
Если надышать и согреть.
Если глаза закрыть
И в окно ни за что не смотреть.
Если к лучшему платью
Приделать мамину брошь,
И, не открывая глаз,
Независимо выгнуть бровь,
И, не открывая глаз,
Присесть на скрипучий диван —
Можно представить,
Что в двух шагах океан.
 
 
И вот, засыпаю ли ночью,
Просыпаюсь с утра ли я,
Всё мне чудится жаркая очень
Страна Австралия.
Я смотрю на неё: она тает, как льдинка.
Не подпускай никого к моим снам!
Не подпускай никого к моим снам,
Дикая динго!
 

Сердце затрепетало. Дыхание стало нервным, прерывистым. По спине забегали холодные мурашки. Пальцы пианистки порхали над клавишами, выбивая аккорды. Фея пела самозабвенно, во весь голос, не стесняясь никого и не замечая ничего вокруг. А Художник пропал, захваченный грёзами, что родились из этой музыки. Его сдуло, точно порывом штормового ветра.

Песня была не про океан, не про рыжую собаку динго. Песня была об одиночестве. И о далёкой мечте.

Последняя низкая нота заглохла где-то в деревянных недрах музыкального инструмента. Воздух в доме ещё звенел несколько секунд, с надрывом отпуская печальную мелодию. Девушка медленно положила руки на колени. Вздохнула многозначительно. Художник открыл глаза.

– Что это было?

– Ария Тани из мюзикла «Дикая собака динго». Тебе понравилось?

– Понравилось? Знаешь, я… я не могу подобрать подходящих слов. Что-то необыкновенное произошло сейчас! Давно не испытывал ничего подобного. Прости, банально звучит, но… Чёрт, жалею иногда, что художник, а не поэт или музыкант!

– У меня кое-что есть для тебя.

Загадочная гостья поднялась, направилась к настенной вешалке, которую прежние хозяева дома когда-то повесили у входа. Художник с удивлением узнал памятное бежевое пальто. Впрочем, особенно удивляться было некогда: девушка вернулась, неся какой-то свёрток.

– Не подглядывай!

Он покорно закрыл глаза во второй раз. Слышал, как она копошилась. Слышал, как скрипнул передвигаемый стул, как зашуршала разворачиваемая плёнка. Слышал, как Фея сосредоточенно дышала. Улыбался. Ему было приятно её присутствие.

– Всё, можешь смотреть.

Вместе с этими словами в сомкнутые веки ударил свет. Поэтому Художник, едва раскрыв глаза, тотчас зажмурился вновь. Когда же приморгался, привык к свету, он не поверил тому, что видел.

На потолке зажглась звезда.

…Они лежали на полу, на раскинутом поверх досок пледе. Он – ногами на север, она – ногами на юг. Лежали голова к голове. При этом волосы прелестной Феи рассыпались кудрявым веером, и Художник нежился, наслаждаясь их ароматом – лёгким и ненавязчивым. Девушка пахла зелёным яблоком, ещё ощущались нотки огурца. И, конечно, цветущей магнолии.

– Спасибо, что подарила мне Солнце.

Это пришло на ум само собой. Сказал просто, совершенно искренне. Фея не ответила, но он безошибочно почувствовал, что она улыбается.

«Так мало нужно для счастья!»

Художник зажмурился от удовольствия, и плед мгновенно превратился в песок. В чистый песчаный пляж. Где-то вверху закричали чайки. С моря налетел освежающий бриз. Изумления не было, ведь рядом – настоящая фея. Феи созданы, чтоб творить чудеса.

Странно, они как будто были здесь недавно. Они были здесь уже очень давно. Может, несколько секунд. Может, сотню лет. Просто лежали на песке и грелись в лучах ласкового светила. А потом Фея исчезла, точно призрак. Испарилась. Ушла так же незаметно, неслышно, как в том зимнем саду. «Зимний сад, – подумал Художник. – Должно быть, это было в другой жизни». Он лежал, не двигаясь. Не открывая глаз. Знал, что, пока веки закрыты, наваждение не сгинет. Так хотелось остаться здесь подольше!

Ветер принёс аромат магнолий.

Художник пристально вглядывался в глубины натянутого на раму ватмана. Чистый лист вызывал ассоциации с закрытым окном. Что можно будет увидеть в этом окне, открыв его, зависит только от него, от художника. Кисть для китайской каллиграфии пока что смотрела в пол – она должна была стать ключом. Осталось найти замочную скважину. Исчерпывающий лаконичный образ. Вот так же, наверное, Ёситоси-сэнсэй когда-то стоял в раздумьях над нетронутой бумагой, подбирая абсолютный символ, в знакомой и понятной простоте которого отражалась бы вся непостижимая взаимосвязь событий и явлений, рождающихся в бесконечности универсума. В конце концов великий мастер пришёл к Луне. «А к чему пришёл я?» Вспомнилась тягучая мелодия песни, исполненной Феей. Художник бросил взгляд на фортепиано, потом чуть выше. Над инструментом висела «Большая волна в Канагаве» – компактная репродукция цветной ксилографии. Кацусика Хокусай вселил немного уверенности.

– Сосредоточься. Тебе нужен кит.

Щетина впитала порцию чернил. Художник поднял кисть, приблизил её к ватману. Нахмурился. Наклонил голову – как будто новый угол зрения позволял увидеть перед собой что-то новое. Почти коснулся бумаги кончиком кисти. Закусил губу. Помедлил немного. Ещё немного. Опустил кисть и выдохнул.

– Ну же, владыка солёных глубин, явись мне!

Образ уплывал, размывался, терялся за горизонтом сознания. Художник повесил голову. Не выходит. «Но почему? Что не так? Где же объективная истина?» А… а если таковой истины не существует? Если ЭТО – принципиальная ошибка? Мировой океан, по сути, огромное голубое «белое пятно» на цветной карте, до сих пор не исчерпавшее запас тайн и грядущих открытий. Можно ли предметно изобразить то, что до конца не открылось ни одному человеку на свете? «И? Я что, не могу стать первым таким человеком?!» В душе Художника вспыхнул протест. Обычно спокойный и уравновешенный, он в сердцах махнул кистью. Что есть силы, сплеча. Негодование и злость на самого себя десятками чёрных точек легли на белоснежную плоскость.

– Море, во всём его многообразии, написать невозможно, – забормотал Художник в исступлении. – Как максимум – субъективный взгляд на одну из его характерных сторон. Мастера прошлого это знали. В одно слово, в один предмет столь сложное понятие не втиснешь. Отсюда и циклы, серии картин на общую тему…

Он яростно растрепал причёску, бросил кисть и в полном опустошении рухнул на стул у окна. Из щелей меж стёклами и оконной рамой слабо тянуло холодком. «Опять снег!» И верно, снаружи начиналась метель. Художник равнодушно понаблюдал за сыпавшимися с небес хлопьями. Затем отвёл глаза, и его взгляд наткнулся на простенькую занавеску. И вышитый на ней узор – цветущее дерево магнолии.

– Гм…

Художник вернулся к своему станковому мольберту. Чернильные брызги прихотливым узором разделили ватман на две неравные части. Но теперь в этом узоре как будто угадывался некий смысл. Художник задумался. Была подобрана кисть, тара с тушью опустела ещё немного. Примерившись, нечаянный экспериментатор осторожно и экономно стряхнул чернила на бумагу. Потом ещё раз, в другом месте, под другим углом. И ещё – ближе к основанию рамы. Добавил ещё несколько штрихов. Отошёл, оценил то, что получилось. Пунктирный хаос напомнил ему что-то смутно знакомое.

Художник приготовил ещё несколько разнокалиберных кистей. Достал пару плакатных перьев. Принёс губку и чистую ветошь. Установил удобный для работы свет. И – начал творить. Увлечённо, ни на что не отвлекаясь. Деловито. Закончив одну деталь, отходил, прикидывал, как лучше соединить её с прочими элементами композиции. Затем вплетал завершённый отрывок в сюжет, как ленту вплетают в косу. Естественно, непринуждённо. Филигранно. По ходу дела легко что-то менял или отменял вовсе, поправляя уже нанесённые черточки и точки. Он воссоздавал образ, который родился в голове мгновенно, но в общих чертах, и приобретал осязаемую чёткость со временем, опережая движения кисти лишь на пару минут. Если бы кто-то в это время сказал ему, что он, Художник, сейчас занимается истинным искусством, созидает посредством недоступных большинству людей тонких манипуляций, следуя лишь интуиции да загадочным велениям души, то он бы только плечами пожал. Художник обо всём этом не задумывался.

Он работал более суток, с перерывами на приём пищи и короткий сон. Наконец глубокой ночью работа была закончена. Поставив последнюю точку, автор удовлетворённо тряхнул головой, придвинул стул, сел напротив станка-мольберта. Замер, как зачарованный, всё ещё сжимая в кулаке ореховую кисть. Он созерцал результат своего труда. А на создателя с только что завершённой картины смотрела прекрасная девушка. Она стояла, приобняв тонкое молодое деревце. Её стройная фигура дышала юношеской свежестью. Плавные изгибы подчёркивались лёгким летним платьем, слегка трепетавшим на ветру. Длинные чёрные спирали локонов невесомым ореолом обрамляли девичье лицо и в искусственном свете лампы почему-то казались рыжими. Улыбка была слегка печальной, но взгляд лучился радостью, внушал надежду. Ствол деревца чуть сгибался, шёл волной, склоняя к девушке усыпанные цветками ветви. Конечно, это была магнолия!

Изображённая на картине девушка как две капли воды походила на Фею.

Он сидел какое-то время, умиротворённый, в полной тишине. Просто смотрел и улыбался. Потом, поймав за хвост одну очень важную мысль, поднялся на ноги, обновил тушь на щетине кисточки и начертал в углу картины её название. Всего два символа – что в переводе с китайского значит «счастье». И в тот момент на него снизошло озарение. Внутренне поражаясь тому, как всё, оказывается, просто, Художник направился к письменному столу. Вернулся к идее, с которой всё началось. Был открыт полупустой пузырёк с тушью, новый альбомный лист лёг на столешницу. Не чувствуя ни малейших признаков усталости, Художник взял перо и за какой-то час кропотливо перенёс на бумагу тот символ, над поиском и осмыслением которого бился всё это время.

«Море». Так и был наименован этот новый рисунок.

Снегопады остались в прошлом. Установилась прямо-таки «пушкинская» погода – морозная и солнечная, с ясным небом. Мастер вышел на крыльцо, полной грудью вдохнул чистейший зимний воздух. Поёжился от удовольствия. Отличное утро, чтобы разгрузить голову и поработать руками! Когда он впервые встретил Фею, снега лежало едва ли с палец. А потом уж намело порядочных сугробов. Надо было пробить в снежной целине тропинку через участок, от домика к дороге. Хозяин участка вынес из сеней деревянную лопату и принялся за дело. Продвигался быстро: он истосковался по физическому труду, хотелось выплеснуть накопившуюся за время затворничества энергию. Лопата приятно оттягивала руки. Охапки снега, бросаемые в стороны, оставляли за собой искрящиеся на солнце шлейфы, похожие на хвосты комет. Может, то были вовсе не снежинки, но волшебная пыль, специально оставленная Феей? Тогда он был почти совсем как Питер Пэн, и ему ещё предстояло научиться летать! Мастер выпрямился, чтобы передохнуть, запрокинул голову, вгляделся в безбрежную синь, раскинутую над миром. «Летать, значит! Почему бы нет? Я ведь ещё мальчишка в душе». Вспомнились слова, произнесённые Феей в саду: «Иногда небо отражается в море. Тогда их не различить».

– Ну что ж, дружище, поздравляю тебя с обретением новой идеи фикс! – сказал Мастер сам себе.

– Творческим личностям, похоже, без этого никак, – весёлый голос принадлежал Ей.

Фея стояла по ту сторону калитки, на обочине дороги. Прятала руки в карманах пальто. Непослушные кудри выбивались из-под вязаной шапки с помпоном.

– Трудновато будет угнаться за тобой сегодня, Динь-Динь! – крикнул Мастер, кивая в сторону снежных отвалов. – Как видишь, придётся помахать лопатой.

– Я дам тебе фору, – обнадёжила девушка. Они тепло улыбнулись друг другу.

– Тогда позволь мне сперва закончить. Феям, конечно, сугробы не помеха, но для обычных людей стоит оставить тропинку. А то я тут как на необитаемом острове.

– На острове посреди океана, – серебристый смех.

– Ага, Северного Ледовитого.

Добровольный дворник освободил калитку из снежного плена. Вскоре ручеёк пешеходной тропинки влился в реку деревенской дороги. Мастер обнаружил себя стоящим перед гостьей почти вплотную. На её щеках играл кокетливый румянец.

– Привет, – наконец-то вспомнил о нормах вежливости.

– Привет.

Как же она улыбается глазами!

– Пойдём, – он протянул девушке руку. – Я покажу тебе кое-что.

В доме было пусто и тихо, но появление Феи будто бы вдохнуло жизнь в каждый отдельный элемент обстановки. Сонный комнатный воздух устремился в раскрытую дверь, навстречу своему бодрящему уличному собрату. Колыхнулись занавески на окне, вышитые магнолии качнули ветками. Потревоженные солнечные лучи заметались, перемигиваясь, по стене. Лакированные бока музыкального инструмента вдруг начали слегка отливать синевой, будто фортепиано кто-то покрасил тушью. И как-то странно засиял стоявший у дальней стены большой лист бумаги. Будто светился изнутри. Это мягкое свечение и привлекло девушку. Фея заглянула в картину, точно в распахнутое окно. И увидела там себя.

Мастеру всегда нравилось наблюдать за чужими эмоциями. Бывают редкие моменты, когда вся человеческая суть проявляется в определённом выражении лица. Этот неуловимый миг, когда одна маска сменяет другую. Когда человек не контролирует свою мимику. Тогда в дрожании век, в движении губ, в блеске глаз можно разглядеть душу. Такую, какая она есть на самом деле. И если понимаешь язык тайных мимических знаков, быстро разберёшься в том, кто перед тобой. Мастер считал, что этот навык необходим людям его профессии, особенно портретистам. Поэтому развивал его в себе. Наблюдая за реакцией гостьи, художник с облегчением отметил про себя две вещи. Во-первых, он не ошибся в девушке. Во-вторых, он не ошибся с названием произведения. Фея не рассмеялась восторженно, не всплеснула руками, не отступила в ложном смущении. Она молча рассматривала изображение, чуть разомкнув губы. Ушла в себя. Потом повернулась к автору, и тот уловил во взгляде её изумрудных глаз новые интонации, отсутствовавшие ранее. Благодарность. Эмпатию. Робкую надежду.

– Это же… Это…

– Сегодня уже ты не можешь подобрать слов. Один – один.

Вот теперь она рассмеялась. И он вместе с ней.

– Это ведь ты написал?

– Не знаю. Может быть, и я, – веселился Мастер.

– Хорошо, я найду слова. – «Её голос подобен музыке!» – Это изумительно! Я ранее не видела ничего подобного. Правда. Ты выдающийся художник. Наверное, даже волшебник. Но…

– Что?

– Но ты и выдающийся лгун.

– Разве? В чём же заключается моя ложь?

– Ты искажаешь действительность. В лучшую сторону.

– Это моя работа, – сверкнул улыбкой художник. – Суть моей жизни.

«Она в замешательстве. Нужно объяснить ей. Она поймёт».

– Я боялся, что ты исчезнешь навсегда. Поэтому написал тебя. Такой, какой я тебя вижу. Такой, какой себе представляю. На далёком южном берегу.

Фея покачала головой.

– Эта нимфа на картине совершенна. А я…

– Она такая, какой Я захотел изобразить ТЕБЯ. Не так часто выпадает шанс взглянуть на себя чужими глазами. Так воспользуйся представившимся случаем. И поверь, моим рукам не под силу воссоздать то, что видят мои глаза. Я всего лишь попытался запечатлеть совершенство. Совершенство – это ты. Настоящая ты. Для меня.

Опять смущённая улыбка. Девушка вспыхнула румянцем, а Мастер в который раз восхитился её милой непосредственностью.

– Впрочем, я этому как раз не удивляюсь. Разве могло быть иначе? Не знаю, из каких сказочных пределов ты ко мне явилась. Быть может, всё это лишь выдумка. Фантом. Но я благодарен тебе за твоё появление, добрая Фея. Без тебя я не нашёл бы ответов. Не понял бы главного.