Текст книги "Paradisus"

10. Василиск зашипел

Там, в слепой белизне, скрывался Василиск. Спустись другой сотрудник ЯДИ, Смолов, или, например, Нечаев, в святая святых ОПО, высокая конструкция, обложенная изумрудной плиткой, скорее всего, представилась бы ему не Василиском, а чем-то другим… Андрей же, в силу начитанности и присущей его душе некоторой поэтичности, порой воображал себя древним воином, сражающимся с чудовищем.

Василиск ждал в конце коридора, наполненного змеиным шипением, с каждым шагом становящимся все громче. Зач-чем ты идеш-шь сюда, ч-человече?

В последний раз проверив застежки на защитном костюме, Андрей двинулся вперед по коридору. Стекло шлема запотело – никогда он так не волновался, как сегодня, и никогда так рано не приходил в институт – раньше всех, даже Кузьмича. Островцев приехал в Обнинск на первой электричке, и когда шел через бор к ЯДИ. У земли еще клубился не тронутый солнцем туман.

Змеиное шипение становилось назойливее, проникало под шлем. Не помогали даже восковые беруши. Остановис – сь, если хочеш-шь жить!

Неестественное зеленое мерцание было невыносимым. Пот градом катился по спине.

Хотелось повернуть, выскочить на воздух, напиться холодной воды.

Вот и Василиск… Он не свободен. Над ним – белый люк, сработанный из цельного куска сверхпрочной породы, покрытый гафниевой плиткой. Что будет, если чудище вырвется из плена, не знает никто, даже директор ЯДИ Невзоров, а уж старший научный сотрудник Островцев – и подавно. И все же именно Андрей время от времени дает Василиску свободу – куцую, как заячий хвост.

Островцев открутил узкий клапан на люке. Замер на пару секунд перед панелью, сверкающей разноцветными кнопками. Надавил на красную. Из клапана вырвалась зеленоватая струйка.

Краем уха Андрей слышал, что предыдущий хозяин ОПО ненароком подставился под струйку, и Василиск растерзал его.

Чувствуя, что жар становится невыносимым и пот застилает глаза, Островцев приспособлением, похожим на сачок, зачерпнул зеленый пар. Повернулся к экрану на белоснежной стене, мерцающему под толстым стеклом. На экране – желтая кривая, под ним – большая красная кнопка. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, Андрей надавил кнопку.

Под люком заскрежетало, словно провернулись жернова чертовой мельницы, струя пара исчезла.

Неуклюжими, в защитных перчатках, руками Андрей возвратил клапан в первоначальное положение.

Едва передвигая ноги, направился к выходу, сопровождаемый шипением Василиска.

«Сиди, тварь», – скрипнув зубами, сказал Андрей.

На дне сачка поблескивали несколько зеленых капелек, будто старший научный сотрудник наловил светлячков. В защитном костюме неудобно собирать капли в пипетку, затем наносить их на cell-стекло. Островцев негромко ругался, когда пипетка, дрогнув, роняла светлячка на белую столешницу, а не в ячейку cell-стекла. Наконец, все светляки очутились в ячейках. Андрей упаковал cell-стекло в защитную пленку и положил на конвейер. Теперь – в душевую и наверх.

Он в костюме стоял под розовыми струями, думая почему-то о фильмах ужасов.

Выйдя из душевой, снял костюм, оставшись в тренировочных брюках и водолазке. Под мышками расплылись желтоватые круги. Босиком по прохладному кафелю Островцев проследовал в раздевалку. Морщась, стянул прилипшую к спине водолазку, бросил ее в корзину для мусора. Туда же – штаны. Похлопав себя по безволосой груди, Андрей нашарил на полу шлёпки и пошел к лифту.

Наверху в своем кабинете Островцев наконец-то вынул беруши и еще раз побывал в душевой, на этот раз обмыв собственное тело.

Всякий раз после Василиска, когда Андрей поднимался к себе, ему казалось, что он изменился.

Разглядывая в зеркале посеревшее лицо, старший научный сотрудник испытывал злость: кто виноват в этой серости, если не Василиск? Василиск и Невзоров… И Галя, и Анюта, и мать. Все они, каждый по-своему, виноваты.

Из-под пола доносилось приглушенное шипение. Андрею показалось: кто-то читает странный стишок:

 
Пастушок, не ходи босиком!
Видишь – ленты шуршат по земле?
Слышишь шепот – колышется шмель?
Чуешь скошенной запах травы?
Пастушок, не ходи босиком.
 

– Проклятая! – Островцев размахнулся и стукнул по своему отражению кулаком. Зеркало треснуло – из разрезанной руки пошла кровь.

– Проклятая жизнь.

Андрей опустился на пол. Он ходил босиком, не разглядел в высокой траве змею и теперь ее яд все глубже проникает в душу.

Багровая вода исчезала в решетке на полу, находя дорожки в мыльной пене.

«Что я есть? Пена! Кто-то – пенки, я – пена. Вся жизнь, как лабиринт. Лабиринт Минотавра. Лабиринт Василиска. Как выбраться? Как мне выбраться из этой ловушки?»

Натыкаясь на стены, Андрей нашел аптечку, вылил на рану полпузырька йода. Жжение отрезвило его.

– Ну и пусть, – прошептал Островцев, туго перематывая руку бинтом. – Черт с вами со всеми…

К кому он обращался, кого ненавидел, Андрей осознавал смутно. Но одно было совершенно ясно – жизнь проходит, как гроза над созревшими хлебами. Она бессмысленная и нелепая, его жизнь.

Одевшись, Островцев подошел к конвейеру, взял запечатанный конверт – сквозь танталовую фольгу мерцают светлячки. Присел к столу. Оцепенев, пару минут таращился на крошечные частицы Василиска.

В старшем научном сотруднике уже не было ни сомнений, ни раскаяния: в черепе словно сидел генерал, четко и размеренно командующий парадом. Андрей же – всего лишь солдат на этом параде.

«Фаталист» – усмехнулся Островцев и, взяв клейкую бумагу, быстро и крупно написал: «Опыт с Биоатомом (23767t по классификации UAA)».

Сжав зубами до хруста кончик карандаша, мелкими буквами: «Незавершенный».

Андрей отрезал надпись и аккуратно приклеил ее на конверт. Так, где портфель?

После того, как конверт исчез в пахнущей кожей темноте и щелкнула застежка, Островцев зажмурился, ожидая рева сигнализации, секьюрити с автоматами.

Тишь да гладь.

Нехорошо усмехнувшись, Островцев надел плащ.

Андрей взглянул на часы, удивился: оказалось, он пробыл в ОПО всего полчаса. Сонно мигали таблички «Выход» и «Будь осторожен». Здесь, в холле, змеиное шипение уже не слышно.

«А что если?»

Андрей повернул к кабинету директора.

Какой код на двери Невзорова? Андрей по собственному опыту знал, что сотрудники используют совсем простые коды. Может, и директор? Дрожащим пальцем ввел четыре ноля. Щелчка не последовало. Четыре единицы – нет. Четыре двойки – бесполезно.

В сердцах Андрей несильно ударил по двери ногой и – к его ужасу – она отворилась.

Островцев замер на пороге. Что думает мышь, видя желтеющий в мышеловке сыр?

В глубине невзоровского кабинета мерцали зеленые цифры. Едва слышно гудел кондиционер.

Твердым шагом Андрей подошел к столу директора, схватил стопку бумаг с чертежами, и кинулся прочь, на ходу запихивая бумаги в портфель.

Уже в сосновом бору, когда Островцев спешил к подходящему автобусу, в голове сверкнула мысль: если бумаги лежат так открыто, то место им, скорее всего, в туалете. Ну и пусть. До чего приятно напоследок стукнуть обидчика по скуле!

Кроме задремавшей кондукторши, в автобусе не было никого.

Обнинск клубился за окном потяжелевшим туманом. Изредка навстречу проносились полупустые маршрутки.

У магазина «Продукты» стояла закрытая на замок бочка с квасом.

«Квас хранится надежней, чем документы ЯДИ», – подумал Андрей и засмеялся. Кондукторша вздрогнула, огляделась: «Ой, уже Белкинский овраг». Подошла, строго глядя на Островцева.

– Обилечиваемся, молодой человек.

Показалась башня – макушку скрывают кучевые облака. К башне приварена лестница, кажущаяся сбоку лестницей в небо.

На остановке в салон ввалилась толпа, стало шумно, пестро, запахло духами, потом; кто-то что-то рассказывал, кто-то с кем-то спорил. Андрей, с готовностью отвлекаясь от своих мыслей, стал прислушиваться к разговору двух стариков, присевших напротив.

– И вот я ему говорю, – откашлявшись, продолжил старик в серой панаме, очевидно, начатый на остановке рассказ. – «Товарищ, говорю, жить-то, конечно, все хотят, но такой ценой жизнь себе я покупать отказываюсь». Он на слово «товарищ» прямо взбеленился – пена на губах, глаза – пятаки, орет: «Да я, тебя, падла партизанская, через мясорубку пропущу!». «Власть, – говорю, – ваша, пропускайте».

– А многие ломались, становились полицаями, – вздохнул его собеседник, человек с длинным, изможденным лицом.

– Не то слово – гестаповцам по части зверств фору давали, все старались отплатить за жизнь свою паскудную, задобрить фрицев. Знал я одного, однорукого Занько, работал на лесопилке. Пришел немец – Занько всех предал, стал убивать, насиловать, грабить…

– А вы «Сотникова» не читали? Там это самое подробно описано.

– Да где уж мне читать? – вздохнул старик в панаме и поднялся. – Ну ладно, Семен Иваныч, я пошел: Аксеново.

В электричке, рвущейся к Москве, Островцев думал про стойкого партизана. Портфель жег колена, под сердцем настойчиво копошился червь сомнения, несмотря на то, что Андрей считал сами понятия – родина, патриотизм – пережитками прошлого, атавизмом, таким же, как хвост или шесть сосков у человека.

«А старик-то остался жив», – пришло ему на ум у платформы «Победа», и это была победа над сомнениями. Как он выжил, этот стойкий партизан? Освободили свои, или, в конце концов, он уступил напору палачей? Жаль, недорассказал дед…

За окном пронеслась лента реки.

Теперь Андрей размышлял о деле: сейчас не начало девяностых, когда ученые, прихватив по возможности секреты отечества, драпали в Америку. Времена кувыркнулись на триста шестьдесят градусов, и никто никому не нужен, даже тащи он на плечах атомную бомбу…

Атомная бомба не заинтересует америкосов… Но 23767t – это не атомная бомба.

«Станция Сколково. Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Очаково».

О, черт! Контролеры.

Островцев вскочил и метнулся к тамбуру. Контролерша с разноцветной бляхой на груди преградила путь:

– Куда намылился?

– Курить.

Андрей протиснулся мимо.

– «Кур-и-ить» Знаю я… Взрослый мужик, а бегает! Ладно студенты, еще можно понять.

Андрей прошел в тамбур, оттуда – в соседний вагон. Слегка пошатываясь – вперед, подальше от контроля. Ему казалось, что люди, сидящие на лавках, смотрят на него с презрением.

Андрей не замечал, что многие поднимались и следовали вереницей за ним. Пройдя три вагона, Островцев остановился в тамбуре и, оглянувшись, обрадовался: зайцев много.

– Ну, где они? – тревожный шепот.

– Да вроде в четвертом.

– До Очакова дотянем…

– Быстро идут…

– Придется перебегать.

– Да уж…

«Очаково. Следующая – Матвеевская».

Увлекаемый толпой, Островцев выплыл из вагона и понесся по перрону к голове электрички. Рядом бежали студенты, рабочие, дачники.

Зайцам повезло – двери закрылись, когда они уже погрузились в безопасный вагон.

Андрей уселся на сиденье и вздохнул с облегчением.

Теперь до Киевского можно наслаждаться покоем.

Андрей редко бывал в Москве, и всегда она начиналась для него с Киевского вокзала, с металлической крыши-арки. Не верилось, что арка создана людьми. Нет, конечно, – ее построили великаны, легко гнущие арматуру и, как пушинки, поднимающие куски железа.

Нельзя сказать, чтоб Островцев любил этот странный город, разросшийся во все стороны. Город шума, суеты, денег, ласковых мошенников и злых пророков.

Непрерывный гул размягчает мозг, постоянная тревога за карманы портит карму… Провинциал ошалело бродит по улицам, толкая прохожих и рискуя попасть под машину.

Некоторые зайцы прыгали через турникеты, кое-кто спускался на железнодорожные пути и обходил вокзал стороной. Андрей присоединился к последним, так как прыгать в плаще неудобно.

В подземном переходе порадовался, что ему не надо соваться в переполненное метро. Купив в автомате телефонную карту, Островцев протолкался через пышущую жаром толпу и побрел в сторону площади Европы.

Скоро он понял, что ошибся: вокруг ни единой телефонной будки. Проклиная мобильники, из-за которых убрали таксофоны, Островцев повернул обратно, хотя мог бы через мост добраться до арбатских переулков, где наверняка найдется таксофон. Но Андрей не желал покидать площадь Киевского вокзала, тем самым как бы оставаясь дома.

Засланцы от цветочников, караулившие у Европейского, принялись наперебой зазывать его пойти с ними и купить розы.

«Неужто я похож на ухажера?» – подумал Андрей, протискиваясь сквозь толпу.

Выбравшись на Брянскую улицу, он свернул в первый попавшийся переулок и тут же наткнулся на таксофон, укрытый от дождя стеклянным козырьком. В переулке не было ни души, лишь воробьи скакали на обочине тротуара.

Андрей вставил карту в щель.

«Карта повреждена либо заблокирована. Выньте карту» – высветилось на узком сером экране.

– Черт! – выругался Островцев и хлопнул по аппарату ладонью. Ну почему ему всегда так везет? Раз в жизни купил карту – и та бракованная!

Взгляд уперся в крошечный рисунок прямо под щелью на таксофоне – перевернутая кверху чипом карта. Андрей выругался, обозвав себя идиотом.

Вставил карту как положено.

«Приветствуем вас! У вас 50 единиц».

Островцев замер на мгновение, не решаясь набрать номер из записной книжки. Вспомнил лицо Ираклия Водянникова, известного российского ученого, эмигрировавшего в США в нулевые.

– Если прижмет, Андрюша, – сказал Водянников перед расставанием. – То…

И сунул в руку своему лучшему ученику Островцеву, боготворившему Ираклия Львовича, вот эту записную книжицу с единственной записью – 7707070 – Mr. Nick Zvonsky, Moscow.

Ну, вот и прижало.

Андрей набрал необычный номер, где счастливые семерки уравновешивались равнодушными пустотами нулей. Чего он боялся больше: того, что номера не существует – времени-то утекло столько; или того, что ему ответят?

Ему ответили:

– Хеллоу?

– Гуд монин, мистер Звоньский. Ай эм, – Островцев мучительно подыскивал слова, во рту пересохло. – Ай эм рашен скайнс… сайенс жобер… джоуббер… Май нэймс Островцев.

На другом конце провода засмеялись и Андрей, к своему облегчению, услышал русскую речь с едва заметным акцентом:

– Говорите по-русски, мистер Островцев.

Ответивший снова засмеялся, но Андрей не обратил внимания на это и горячо заговорил, прикрывая трубку ладонью:

– Вам нужно встретиться со мной, мистер Звоньский.

– С чего вы взяли?

– Нужно. Это очень важно.

Звоньский замолчал, раздумывая. Андрей с тревогой смотрел на экран, равнодушно отсчитывающий в обратном порядке единицы на его карте – осталось всего 30.

– Откуда у вас этот номер?

– Мне дал его Ираклий Водянников.

Дыхание Звоньского на мгновение зачастило. Андрей понял: имя эмигранта мистеру кое о чем говорит.

– Что вы можете мне предложить?

Островцев понизил голос до шепота.

– То, что мой учитель Ираклий Львович называл «гуд бай, Америка».

– Завтра в десять, ресторан «Крабби» у Никитских ворот, – сказал американец.

– Завтра не могу.

Голос Звоньского стал капризным:

– Хорошо. Когда?

– Сегодня, сейчас. И не в ресторане, а в вашей машине. У вас ведь есть машина?

– Хорошая шутка, мистер Островцев, – отозвался Звоньский. – Куда подъехать?

Андрей задумался, бросил взгляд на экран таксофона: «10 единиц, 9 единиц…»

– Брянская улица, напротив «Тайской утки».

– Людное место, – раздумчиво проговорил Звоньский. – Как мы вас узнаем?

«Мы? – мелькнуло в голове Островцева. – А, черт с ним! Мы так мы».

– Белый плащ, в руках черный портфель.

Трубка пискнула, на экран выскочила надпись: «0 единиц. Выньте карту. Карта непригодна».

Андрей последовал совету.

Через стеклянные стены «Тайской утки» виден основной зал с сидящими за столиками немногочисленными посетителями и официантками в пестрых туниках; часть кухни, где желтолицый повар кромсал что-то на разделочной доске.

Жарко…

Андрей приглядывался к паркующимся машинам, в первую очередь, обращая внимание на крутые авто.

Однако кратким сигналом к нему обратился не «мерс» с мигалкой, а неприглядного вида «черри».

В машине сидели двое.

Сделав удивленное лицо, Островцев указал пальцем себе на грудь: «Вы мне?».

«Черри» повторно просигналила.

Осмотревшись, Андрей приблизился к машине. Задняя дверца открылась, он сел в пропахший сигаретами салон.

За рулем – плешивый мужик с бакенбардами. Кожа в синеватых прожилках, глаза прищурены; одет в белую рубашку, тщательно выглаженную. Второй – молодой, скорее всего, иностранец.

– Здравствуйте, – сказал Андрей. – Мне нужен Звоньский.

– Это я.

– А он? – Андрей кивнул на молодого.

– Кирк Салливан, ваш коллега из института штата Мэн, – представил Звоньский, вытирая платком лысину.

Услышав свое имя, Салливан встрепенулся, уставился на Звоньского. Тот что-то сказал по-английски.

Островцев расстегнул портфель, протянул Звоньскому три первых листка из бумаг Невзорова. Звоньский, даже не взглянув, переадресовал Салливану. Американец с ленцой взял листки.

Через мгновение стало ясно: удар нанесен в не прикрытую метафизической броней область. Лоб Салливана покрыла испарина. Ученый что-то сказал Звоньскому, но тот будто бы не услышал, лишь процедил сквозь зубы фразу, оказавшуюся знакомой Островцеву: «Не паникуйте».

Звоньский повернулся к Андрею.

– У вас, я полагаю, и образец есть?

– Есть.

Глаза у этого человека вдруг стали жесткими.

– Покажите.

Андрей пожал плечами и вынул из портфеля танталовый конверт. Салон машины наполнился зеленоватым сиянием. У Салливана вырвалось:

– Fuck.

Островцев спрятал конверт.

– Сколько вы хотите? – небрежно осведомился Звоньский.

«Кто он по национальности – русский или еврей? – подумал Островцев. – А может, поляк?»

Вслух, неторопливо:

– Миллион.

Звоньский посмотрел на Андрея, как на паучка, спускающегося в турку с кипящим кофе.

– Вы ввязались в опасную игру, мистер Островцев, – процедил он, едва заметно шевеля тонкими губами. – Гораздо опаснее круга первого. Солженицына ведь читали?

– К черту Солженицына. Миллион.

Салливан шуршал листками, что-то бормотал и, когда Звоньский рассмеялся, не поднял головы.

«Привыкли тандемом скупать чужие секреты, – со злостью подумал Островцев. – Торгаши!»

– Не стоит играть, ох, не стоит, мистер Островцев, – выдавил Звоньский. – Вы не хотите встретиться с Невзоровым? Можем организовать.

Если бы он с ходу, без предупреждения, ударил Андрея, тот не изумился бы так.

– Вы знакомы с Невзоровым?

– И очень близко, – лицо Звоньского окаменело, глаза по-волчьи вспыхнули. Он сунул руку между кресел и выудил увесистый черный пакет.

– Здесь сто тысяч. Берите и считайте, что повезло. Времена, мистер Островцев, повернули, и повернули круто. Вы молоды, и этого, видимо, не заметили…

– Заметил, – тихо сказал Андрей, взял пакет и опустил на дно портфеля.

Досье Невзорова и конверт из фольги он положил на сиденье рядом с собой: Звоньский следил в зеркало заднего видения. Не произнеся ни слова, старший научный сотрудник выбрался из машины и, не оглядываясь, направился к переулку. Купил в кассе билет, не желая бегать по электричке от контролеров, когда в портфеле сто тысяч долларов.

«Сто тысяч долларов» – три слова перекатывались во рту, как леденцы.

Вспомнив волчьи глазки Звоньского, Андрей встревожился. Раскрыл портфель, надорвал черный пакет. Зелень бросилась в глаза. Островцев никогда прежде не видел доллары, но сразу догадался: они.

За окном перелистывались подмосковные пейзажи.

Эйфория прошла. Андрей начал подозревать, что стал пешкой в чьей-то игре: пешку побили ферзем и щелчком убрали с доски.

Вспомнились дрожащие пальцы Салливана: что же тот обнаружил в бумагах Невзорова?

Невзоров! Островцев побледнел: а вдруг директор ЯДИ нарочно оставил кабинет открытым?

«А может, Невзоров и избил меня нарочно? Спровоцировал?»

Рубашка прилипла к спине.

Бред. Невозможно так все подстроить.

А вдруг – возможно? Если знать, за какие ниточки дергать… Неужели его, Островцева Андрея Сергеевича, столь подробно изучили? Безапелляционно, грубо, как препарированного лягушонка?

Андрею стало страшно. Захотелось швырнуть портфель с валютой в окно.

11. Ешь ананасы

Стук босых ног по деревянному полу.

– Ты чего?

– Холодно, хочу камин затопить. Погреемся напоследок.

– Ну, еще бы не холодно, ты же голая.

Марина засмеялась, перенося огонек зажигалки на березовую кору.

Я смотрел, как лучи утра, проникая в окно, обшивают силуэт сидящей девушки светящейся нитью. Вдруг острая зависть к бывшим пронзила меня: как жаль, что в жизни моей никогда не повторится это утро!

Шаги босых ног, солнечный луч, тепло постели, ненавязчивый шорох леса, обступившего дом. Чаша радости выпита бывшими до дна. Мне же, игроку, убийце, досталась случайная капля. Но в этой капле не радость, в ней – счастье. Спасибо, Джунгли.

Огонь заплясал в камине.

Марина поднялась, увидев, что я смотрю на нее, потянулась, поднявшись на цыпочки, отбросила с лица волосы.

– Красивая?

Я засмеялся, протягивая к ней руки. Она на цыпочках вошла в мои объятия. Наши губы встретились, и опять все случилось, как и накануне ночью, – трепетно, радостно.

Солнце слепило глаза. С деревьев падали сосульки. Зима вернется, но пока – весна.

– Марина.

Она обернулась, подождала, пока я догоню ее. Пошли рядом.

– Смотри, какое солнце.

– Да, – она зажмурилась.

Я поправил ремешок автомата.

– Слушай, а почему на Поляне ты выбрала меня?

Выстрел зеленых глаз.

– Ты не похож на других.

Марина взяла мою руку.

– Посмотри, какие тонкие у тебя пальцы – они совсем не загрубели от жизни в Джунглях.

Я невольно усмехнулся.

– Ты чего?

– Знала бы ты, сколько этими руками я пригвоздил игроков… А единственный игрок, одолевший меня, был похож на обтянутый кожей скелет…

– Расскажи, – загорелась она.

Пришлось рассказать, как мне оставили Теплую Птицу у Восточной балки.

– Наверное, игрок решил, что твари доделают начатое им, – вспоминая желтолицего, проговорил я.

– Нет, – Марина покачала головой. – Он просто пожалел тебя.

Я пожал плечами.

Весна, и правда, оказалась короткой. Небо заволокло тучами, пошел снег.

Железная дорога снова извивалась перед нами.

Почему мы не остались в доме с камином? Почему собрались и ушли?

Я сплюнул на снег: что осталось за спиной, того не существует – это и есть Закон Джунглей.

Вынырнув из лесу, к железной дороге прикорнула испещренная колдобинами автодорога, посреди которой замер фургон – черная развалюха, напоминающая оскалившую зубы тварь.

Марина свернула с насыпи.

– Ты чего?

Она не ответила, коротко махнула рукой.

На фургоне – едва заметная картинка: румяная женщина подает такому же румяному мальчику тарелку с чем-то желтым.

– Андрей, помоги.

Я обошел грузовик. Марина боролась с металлической створчатой дверью – ржавые чешуйки летели на снег из-под ладоней.

– Зачем тебе это?

– Помоги.

Я вцепился в створку.

– Погоди, Марина. Пальцы оттяпает на хрен. Отпускай!

Едва приоткрытая дверь снова захлопнулась, снег вокруг нас порыжел.

Я отлучился в лес, вернулся с толстой палкой. Марина сидела на корточках, чертя пальцем по снегу.

– Как думаешь, что там? – она кивнула на дверцу.

– Посмотрим.

Вставив рычаг в щель, надавил что было силы. Поначалу не чувствовалось ничего, кроме равнодушного сопротивления металла, но затем – щелчок, и дверь распахнулась, да так резко, что я едва успел отскочить в сторону.

Марина охнула.

Фургон был доверху набит продолговатыми ящиками, целыми и невредимыми.

Я залез внутрь и выкинул наружу один ящик. Ударившись, он распался.

– Ананасы, – воскликнула Марина.

Это слово породило всполох в моей голове: празднично накрытый стол, елка, украшенная гирляндой, включенный телевизор. Андрюшка хмуро ковыряет вилкой в тарелке, рядом с ним – Марина Львовна. Входит Галя – в руках у нее зеленая банка.

– А посмотрите, что я припасла! Ну-ка, Андрюшка, открывай!

– Открывай скорее, Андрей, – взмолилась Марина.

Достав заточку, я срезал крышку на зеленой банке: желтые кубики, залитые белесым соком.

– Какой запах!

– Держи, – я протянул банку Марине. Она отпила сока.

– Вкусно.

Взяла пальцами желтый кубик, стала есть.

Я открыл банку для себя.

Правда, вкусно. Но мясо лучше… Оно дает силы.

– Неплохо, – сказал я, отшвырнув пустую банку. – Бывшие, наверное, по праздникам это ели?

Марина наморщила лоб:

– Не знаю… Кажется, на праздник они ели свежие ананасы… Ну, то есть… Богатые ели свежие каждый день, а бедные – на праздник.

– А это тогда для кого? – я кивнул на коробки.

– А это, наверное, для бедных – на каждый день. Или, может, для путешественников – таких, как мы. Не знаю. А почему ты спрашиваешь?

– Всполох, – я замялся. – Похоже, Андрюшка открывал эти банки по праздникам.

Пару секунд Марина смотрела на меня, потом рассмеялась.

– Выходит, у тебя сегодня большой праздник.

Для нее Андрюшка и я – это одно и то же…

Тишину нарушал лишь скрип снега под ногами. Автодорога свернула в лес. Все чаще попадались КТСМ, разрушенные или уцелевшие. В чащобе замелькали остовы каких-то зданий.

Но вот тишина разрушилась, отступила перед настойчивым гулом.

Между тем мы добрели до моста. Река неторопливо гнала куда-то темную воду.

За мостом рельсы поворачивали и вдруг обрывались. Впереди, все еще на значительном расстоянии, застилая солнце, – высилась ржавая стена, оттеснившая Джунгли, уходящая за горизонт.

– Московская резервация, – прошептала всезнайка-Марина, положив руку мне на плечо.