Текст книги "Записки капитана флота"

На другой день (3 октября) опять повели нас в замок и представили буньиосу, наблюдая во всем прежний порядок. О деле спрашивал он нас очень мало, но более любопытствовал знать о разных обычаях и образе жизни европейцев. Между прочим спросил: «Бывают ли в России такие сильные громы, какой был в прошедшую ночь?» – «В некоторых местах России еще сильнее бывают», – сказали мы. «Но это еще не самый большой гром, – продолжал он, – какой у нас здесь бывает, а на Нифоне случается он несравненно жесточе и чаще». Вопросам своим вообще старался он дать вид дружеского разговора.

Продержав часа два, отпустил он нас отдохнуть. Мы пришли на большой двор и сели в беседке, где японцы по повелению губернатора потчевали нас чаем с сахаром, но табаку курить не давали, ибо у них не позволено курить на дворе в замке, где имеет свое пребывание губернатор, а потому и конвойные наши уходили для сего по очереди на кухню или в караульные дома.

Между тем пришел к нам переводчик Кумаджеро с одним чиновником и с портным и объявил, что губернатору угодно приказать сшить нам платье по тому образцу, как мы сами хотим – японское или русское; и если мы пожелаем иметь оное русским покроем, то чтобы сказали им, на какой манер из находящегося с нами платья мы хотим иметь оное. На ответ наш, что у нас платья довольно и мы в нем нужды не имеем, японцы говорили, что до этого дела им нет, много или мало у нас платья, но губернатор хочет сделать нам подарок, следовательно, и не должно от него отказываться. Итак, надлежало согласиться. Мы сказали, чтобы они нам сшили теплое платье по образцу фризового капота, присланного со шлюпа господину Хлебникову, почему они тотчас повели портного в кладовую тут же, в крепости, где хранилось наше платье, и показали ему капот, а потом пришел он снять с нас меру. Они не употребляют мерок, а меряют человека кругом футом, разделенным на десять частей, и записывают на бумагу; таким образом портной и нас всех вымерял.

Через несколько дней мы получили обещанные платья; для нас троих сшито оно было из толстой бумажной материи, похожей несколько на байку, вишневого цвета, которая по-японски называется момпа, на вате и бумажной подкладке, а для матросов из простой бумажной материи на бумажной же подкладке, также на вате и одного покроя с нашим. Сие платье было так странно сшито, что не походило ни на шинель, ни на капот, ни на тулуп, ни на сюртук, а кажется, всего тут было по частице. Алексею же дали халат на японский покрой.

После сего приводили нас опять в присутствие буньиоса, где он расспрашивал еще несколько часов и отпустил, сделав опять увещание, чтоб мы не предавались отчаянию, но молились Богу и ожидали терпеливо конца нашего дела, а притом были уверены, что он употребит все средства исходатайствовать у своего государя позволение возвратиться нам в свое отечество. И что на сей конец он велит дать нам бумаги и чернил, с тем чтобы мы все свое дело написали по-русски, а потом переводчик вместе с нами напишет оное по-японски; тогда губернатор, рассмотрев, препроводит его к своему правительству и будет иметь попечение, чтобы оно кончилось в нашу пользу; описание же нашего дела чтобы мы представили при прошении к нему. Поблагодарив его за такое к нам доброжелательство, мы возвратились опять в мрачное свое жилище, пребывая по-прежнему в большом сомнении, искренно ли японцы нас обнадеживают.

После сего свидания не представляли нас буньиосу до 6-го числа; между тем содержали столом или, попросту сказать, кормили в Матсмае гораздо лучше, нежели в Хакодаде. По обыкновению японцев, сарацинская каша и соленая редька служили нам вместо хлеба и соли; сверх того давали нам очень хорошую жареную или вареную рыбу, свежую, а иногда соленую, суп из разной лесной зелени или похлебку, наподобие нашей лапши; часто варили для нас уху или соус с рыбой, или похлебку из ракушек; рыбу жарили в маковом масле и приправляли тертой редькой и соей; а когда выпал снег, то стреляли для нас нарочно оленей и медведей, а иногда и зайцев. Самое же лучшее кушанье, по мнению японцев, было китовина и сивучье мясо. Работникам нашим, так как они были в России, приказано было стараться приготовлять кушанье на наш вкус, почему иногда делали они для нас пирожки из ячной муки с рыбой довольно вкусные, а иногда варили жидкую кашу. Вот только и было два русских блюда, которые они сделать умели. Кормили же нас, по своему обычаю, три раза в день. Для питья давали теплую или горячую чайную воду, а когда водили в замок, то по возращении давали каждому из нас чашке по две чайных подогретой саги; то же делали, когда погода была холоднее обыкновенной.

Так как мы жили почти на открытом воздухе, а погода стала наступать холодная, то японцы дали и матросам по большому спальному халату, которых у них прежде не было, а потом им по одной медвежьей коже, а нам по две, и велели сделать для нас по скамейке на каждого для спанья, узнав, что русские не любят спать на полу; матросам всем дали одну скамейку, на которой могли бы они сидеть. Попечение японцев о нас сим еще не кончилось: зная, что у них места для естественных нужд не так, как у нас, делаются, они хотели знать, как мы строим их, и тотчас велели сделать, хотя точно не потрафили, однако довольно близко. Такое внимание их к нам в последних безделицах не очень согласовалось с жестокостью нашего заключения, и странность эта была тогда для нас непостижима.

Здесь, кроме дежурных чиновников, ежедневно посещавших нас по очереди, был еще определен к нам один непременный, на которого было возложено попечение о нашем продовольствии. Ласковое всех их с нами обхождение подало нам повод спросить одного из чиновников, нельзя ли на задней стороне сарая сделать окно, чтобы мы могли что-нибудь видеть, ибо в теперешнем положении сквозь решетки, кроме неба и вершин двух или трех дерев, мы ничего не видали. Он нам в сей просьбе не отказал, тотчас пошел осмотреть, где бы прорубить окно, спросил о месте для оного наше мнение, похвалил выбор и ушел. Мы уже думали, что окно тотчас будет сделано, но не тут-то было; когда же через несколько дней мы повторили нашу просьбу, то чиновник в ответ сказал, что японцы берегут наше здоровье и боятся, дабы мы от холодных северных ветров не простудились, а потому и окна прорубить нельзя. Тем дело и кончилось.

6 октября и потом до исхода сего месяца через день и через два водили нас к губернатору, и по большей части на весь день, так что и обед работники нам туда приносили. Водили нас в замок и представляли буньиосу тем же порядком, как и прежде; разность состояла только в том, что с половины октября (первый снег выпал в Матсмае ночью с 14 на 15 октября, но, пролежав несколько дней, опять сошел, а около половины ноября выпал настоящий снег, и наступила зима), когда уже наступили холода, буньиос стал принимать нас не в зале, а в судебном месте в другой части замка, которое было точно так же устроено, как и в Хакодаде, где и орудия наказания были таким же порядком разложены.

Нельзя дать счету вопросам, которые сделал нам буньиос в продолжение сего времени. Спросив о каком-нибудь предмете, к нашему делу принадлежащем, предлагал он после сто посторонних, ничего не значащих и даже смешных вопросов, которые заставляли нас выходить из терпения и отвечать ему дерзко. Несколько раз мы с грубостью принуждены были говорить ему, что лучше было бы для нас, если бы японцы нас убили, но не мучили таким образом. Например, кто бы не вышел из терпения при следующем вопросе? При взятии нас у меня были в кармане десять или двенадцать ключей от моих комодов и от казенных астрономических инструментов. Буньиос хотел знать, что в каждом ящике и за каким ключом лежит, а когда я, показав на мою рубашку, сказал, что в одном сундуке такие вещи, то он тотчас спросил, сколько их там. «Не знаю, – отвечал я с сердцем, – это знает мой слуга». Тогда вдруг последовали такие вопросы: сколько у меня слуг, как их зовут и сколько им лет.

Потеряв терпение, я спросил японцев, зачем они мучат нас такими пустыми расспросами? К чему им все это знать? Ни вещей моих, ни слуг здесь нет: они увезены в Россию, так к чему может им служить все то, о чем они нас спрашивают? На это губернатор сказал нам с ласкою, чтоб мы не сердились за их любопытство; они нас не хотят принуждать к ответам, но спрашивают как друзей. Такая вежливость нас тотчас успокаивала, и мы, сожалея, что отвечали дерзко, опять начинали говорить с ним почтительно и с учтивостью, а он, сделав нам вопроса два дельных, снова обращался к пустякам и опять заставлял нас приходить в сердце. Таким образом, каждый день мы ссорились и мирились раза по три и по четыре.

Дабы сообщить любопытным, что японцы хотели знать и чего нам стоило объяснять им и толковать о разных предметах, обращавших на себя их любопытство, помещаю здесь несколько из их вопросов, которые составляют, я думаю, не более сотой доли всего числа оных. При этом надлежит помнить, что мы должны были отвечать посредством полудикого курильца, который о многих вещах, входивших в наши разговоры, не имел ни малейшего понятия, да и слов, их означающих, на его языке не было. Вопросы же свои японцы предлагали, не наблюдая порядка, чтобы, расспросив все об одном предмете, приступить к другому, но, так сказать, бросаясь от одной вещи к другой, не имеющей с первой никакой связи. Вот подлинный образец беспорядка их вопросов.

Какое платье ваш государь носит? Что он носит на голове? (Узнав, что господин Мур умел очень хорошо рисовать, они просили его, чтобы он изобразил на бумаге государеву шляпу.) Какие птицы водятся около Петербурга? Что стоит сшить в России платье, которое теперь на вас? Сколько пушек на государевом дворце? (Когда мы им сказали, что европейские государи не украшают своих дворцов и не ставят на них пушек, то сначала они не поверили нам, а после немало дивились такой, по мнению их, неосторожности.) Из какой шерсти делают сукно в Европе? (Сказав им об овцах, надлежало господину Муру нарисовать барана, а потом козла; наконец дошло дело до ослов, лошаков, до карет, саней и прочего; одним словом, японцы хотели, чтобы он представлял им на бумаге все то, чего нет в Японии и чего они видеть в натуре не могли, а как они всегда просили его с большой учтивостью, то он и отказать им не хотел, хотя слишком скучно и трудно было ему удовлетворять всем их просьбам; к счастью его, он мог рисовать очень скоро и свободно.)

Каких животных, птиц и рыб русские едят? Как они пищу приготавливают? Какое платье носят русские женщины? На какой лошади государь ваш верхом ездит? Кто с ним ездит? Любят ли русские голландцев? Много ли иностранцев в России? Чем кто торгует в Петербурге? Сколько сажен в длину, ширину и в вышину имеет государев дворец? (На ответ наш, что мы этого не знаем, японцы просили сказать хотя примерно. То же делали они и при всех других вопросах, когда мы отговаривались незнанием, и даже упорностью своею нередко сердили нас, требуя настоятельно, чтобы мы сказали им примерно то, чего мы совсем не знаем, например: число портов во всей Европе, где строятся корабли, или сколько во всей Европе военных и купеческих судов. Можно было сказать им наугад, но надлежало в таком случае все это помнить, ибо они все ответы наши записывали и спрашивали об одной и той же вещи раза по два и по три, только в разное время и другим порядком.) Сколько в нем окон? Какое вы получаете жалованье? Давно ли в службе? За что чины получали? Сколько раз в день русские ходят в церковь? Сколько у русских праздников в году? Носят ли русские шелковое платье? Каких лет женщины начинают рожать в России и в какие лета перестают?

Сверх того, спрашивали они имя нашего государя и всех членов императорской фамилии, имена сибирского генерал-губернатора, иркутского губернатора, охотского и камчатского начальников и проч. и проч.

Но ничем столько японцы не причинили нам досады, как расспросами своими о казармах. Прежде сего я упомянул уже, что в Хакодаде они непременно хотели знать, над каким числом людей мы должны по чинам нашим начальствовать на сухом пути. Здесь они повторили тот же вопрос и потом спросили: «Где матросы живут в Петербурге?» – «В казармах», – отвечали мы. Тут стали они просить господина Мура начертить им, сколько он может припомнить, расположение всего Петербурга и означить на нем, в которой части стоят матросские казармы. Коль скоро это в угождение им было сделано, тогда хотели они знать длину, ширину и вышину казарм, сколько в них окон, ворот и дверей, во сколько они этажей; в которой части оных живут матросы и где хранят свои вещи; чем они занимаются; сколько человек стоит на часах при казармах и проч. Но этого еще мало: от матросских казарм обратились они к солдатским. Непременно хотели знать, сколько их всех, в каких частях города находятся, и велико ли число войск все они вместить могут.

На большую часть таких вопросов мы отзывались незнанием; но это отнюдь не мешало японцам продолжать нас спрашивать о подобных безделицах. Потом спрашивали они нас, в какой части города были наши квартиры, в каком расстоянии от дворца, и требовали, чтобы мы означили их на плане. Наконец, хотелось им знать, велики ли были они и сколько находилось людей в услугах у нас. Часто мне приходила в голову мысль, не с намерением ли японцы таким образом нас мучат? Ничто не могло быть большим нам навязыванием, как принуждение отвечать на такой вздор, и потому иногда мы, потеряв терпение, прямо говорили им, что не хотим отвечать, пусть лучше убьют нас, нежели спрашивают такие нелепости, но буньиос тотчас ласковым обхождением примирял нас с собою и, спросив что-нибудь дельное, опять принимался за безделки.

Мы старались уже всеми мерами не подавать им причин к каким-либо вопросам и всегда отвечали коротко, но это не помогало. Всякое слово наше доставляло им материю предложить несколько вопросов. Например, удивляясь красивому почерку и искусству в рисованье господина Мура, почитали они его человеком весьма ученым, а потому и спросили, где он воспитывался. Господин Мур не сказал им, что получил воспитание в Морском кадетском корпусе, дабы тем не подать японцам поводу к тысяче вопросов касательно сего заведения, а отвечал, что он воспитан в доме дяди своего. Тут пошли вопросы: кто дядя его, богат ли, где живет, сам ли он учил его и проч., а на ответ, что он нанимал для него учителя, – где он сам учился и проч. Когда же меня спросили, где я воспитывался, то, чтобы избежать столь несносной скуки, отвечал я, что учил меня мой отец. Я думал, что тут и конец вопросам, но ошибся: надлежало еще опять сказать, в котором месте это было, давно ли, велико ли состояние имел мой отец, какие науки он знал и проч. Между прочим показывали они нам все отобранные от нас вещи и спрашивали о каждой порознь, как они называются, к чему и каким образом употребляют их, из чего и где деланы, чего стоят и проч. Все наши ответы они записывали, а к вещам привязывали билеты также с надписями.

Однажды в присутствии буньиоса вдруг принесли один из оставшихся после меня на шлюпе ящиков с английскими и французскими книгами, о котором мы и не знали, что он прислан. Японцы, вынув из него все книги, стали нам их показывать и расспрашивать, о чем в них писано. Объяснения наши на каждую книгу они записывали и приклеивали к ней. Содержание некоторых из них нам нетрудно было изъяснить, но другие причинили нам много затруднения и скуки, в том числе Либесова физика в трех томах на французском языке. При сем сочинении находилось много чертежей и рисунков разных инструментов и машин, которые произвели в японцах чрезвычайное любопытство.

Рассматривая рисунки, они крайне удивлялись и радовались, что попалась им в руки такая книга; они хотели знать, что в ней писано, и требовали изъяснения разных фигур, наиболее их поразивших. Тщетно мы отговаривались, представляя им, что с таким переводчиком, каков наш Алексей, невозможно дать им какое-либо понятие о предметах, в этой книге заключающихся. Они настоятельно просили нас как-нибудь объяснить им, что это за книга. Мы показали Алексею на ворот и на блоки и сказали ему, что она учит, как легче поднимать большие тяжести и многому другому. Алексей нас тотчас понял и перевел японцам, но они этим не были довольны – такие обыкновенные вещи и самим им давно уже были известны. А показав на чертеж, которым изъясняется преломление лучей, спросили они, что это значит, не расстояние ли между Солнцем и Землей посредством этой фигуры узнается?

Я думал, что сие будет не слишком трудно объяснить Алексею, и спросил его, заметил ли он когда-нибудь, что весло, будучи одним концом опущено в воду, кажется переломленным. «Да, так, видал я это, – сказал он, – а какая причина, не знаю». Но когда дошло дело до преломления лучей, то он спросил у меня, что такое луч, а узнав настоящее значение сего слова, начал громко смеяться, сказав: «Чиорт тебе знает, какой люди могу луч ломать!» Мы не могли удержаться от смеха, да и японцы, видя нас смеющихся, начали также хохотать, не понимая чему. Однако нетрудно было им угадать причину, что Алексей был плохой переводчик в таких предметах, хотя сам он, вероятно, был тех мыслей, что мы не дело говорили, а бредили. Тогда они, взяв от нас книгу, сказали: «После, после», – и начали с большой бережливостью укладывать наши книги в ящик по-прежнему. Случай сей и слова японцев «после, после» много увеличили грусть нашу.

Мы рассчитывали, что теперь, верно, японцы принимают нас за людей весьма ученых, а особливо меня, потому что на всех книгах было подписано мое имя, о чем они спрашивали и изъявили удивление, узнав, что все книги сии принадлежат мне одному, следовательно, скоро и легко они с нами не расстанутся. Слова же «после, после», кажется, довольно ясно показывают их надежду, что придет время, когда мы будем в состоянии объяснить им содержание сих крайне мудреных для них книг, а вероятно, что рисунки разных машин захотят они употребить в пользу своего государства. Тогда без нас им уже не обойтись. Такая мысль нас жестоко мучила.

Здесь упомяну я о двух замечаниях японцев касательно наших книг: они спросили, почему у меня все книги иностранные, а русских только две (Татищева французский лексикон в двух томах); разве не умеют в России таких книг печатать? «Это так случилось, – сказал я, – что прислали с корабля ящик с иностранными книгами, русские книги лежали в других ящиках». Тогда они спросили, отчего это происходит, что иностранные мои книги напечатаны так чисто и на такой прекрасной бумаге, а русская дурно напечатана и на весьма худой бумаге. «Есть и русские книги, напечатанные хорошо, и иностранные, которые дурно напечатаны и на худой бумаге, а это случайно так попалось», – отвечал я.

Но между чрезвычайным множеством к одному любопытству принадлежащих вопросов или других, и совсем ни к чему не служащих, японцы расспрашивали нас о войсках сухопутных и морских, о крепостях, о богатстве и силе империи нашей и проч. На это мы охотно им отвечали и всегда хорошо помнили, что говорили, так что если бы десять раз вздумали они повторять свои вопросы, то ответы были бы те же. Им невероятным казалось, чтоб у нас были девятипудовые бомбы, а также смеялись они тому, что мы предпочитаем палить из ружей кремнями. Японцы же употребляют фитили.

Что принадлежит до предметов, собственно к нашему делу принадлежащих, то здесь буньиос повторил по нескольку раз все те вопросы, на которые мы уже дали ответы в Хакодаде, но предлагал их в разные дни и не более как по одному и по два в день между безделицами, так точно, как бы они для японцев не имели никакой важности. Но, спросив о чем-либо, до дела касающемся, старался он всеми мерами получить подробный и ясный ответ.

При сих вопросах открылось нам вновь весьма неприятное обстоятельство, очень много нас огорчившее: мы узнали, что определенные к нам два работника были те самые, которых Хвостов увез с острова Сахалина и, продержав зиму в Камчатке, опять возвратил в Японию, но с какой целью все это он делал, мы не знали. Работники сии по череде ходили с нами в замок и всегда находились при наших свиданиях с буньиосом. Однажды, расспрашивая нас о Хвостове, спросил он что-то у бывшего тут работника, который в ответе своем (что мы очень хорошо поняли) говорил и показывал, что Хвостов носил мундир с такими же нашивками, какие у меня и у господина Мура, чему японцы, поглядывая на нас, очень много смеялись.

Когда буньиос расспросил нас обо всем, то сказал, что теперь он нас долго не позовет к себе и даст нам время описать подробно все наше дело, а каким образом составить это описание, будет нас руководствовать переводчик Кумаджеро, которому по сему предмету даст он нужные наставления. Он всякий раз отпускал нас, увещевая не предаваться отчаянию, молиться Богу и на него надеяться, а также, если в чем имеем нужду, то не стыдясь просить у него прямо, ибо он сделает для нас все, что не противно японским законам.

Теперь упомяну я о некоторых снисхождениях, которые японцы нам оказали в течение октября. Я уже выше сказал о теплом платье и о медвежинах, которые японцы нам дали. А как погода становилась день ото дня холоднее, и мы жили, можно сказать, почти на открытом воздухе, то японцы наружную решетку между столбами оклеили бумагой, оставив вверху окна, которые открывались веревкой и закрывались, как корабельные порты. Окна сии, однако же, сделали они по усиленной нашей просьбе, ибо посредством их, по крайней мере иногда, могли мы видеть небо и вершины дерев, а иначе не видали бы совершенно ничего. В нашем положении и то нас утешало, что хотя изредка могли мы, подобно людям, на свободе живущим, смотреть на небо.

Потом перед каждой клеткой шагах в полутора или двух от оных вырыли они большие ямы, на всех сторонах коих положили толстые плиты и внутрь вместо вынутой земли насыпали песку. Таким образом устроив очаги, стали они держать на них с утра до вечера огонь, употребляя для сего дровяное уголье. У огня мы могли греться, сидя в своих клетках на полу подле решеток. Через несколько дней после сего дали нам японцы курительный табак и трубки на весьма длинных чубуках, на средине коих насадили они деревянные круги такой величины, чтобы не проходили они сквозь решетку между столбами. Это сделано было в предосторожность, чтобы мы не могли взять к себе в тюрьму трубок с огнем. Такая странная недоверчивость нам была крайне неприятна, и мы не скрывали этого от японцев, упрекая их за варварское их мнение о европейцах. Но они смеялись и ссылались на свои законы, говоря, что оные повелевают не давать ничего такого пленным, чем бы могли они причинить вред себе или другим, и что табак позволяют нам курить по особенному добродушию и снисхождению губернатора.

Впрочем, по закону их позволить сего не следовало, а чтобы, не нарушая закона, сделать и нам добро, японцы выдумали сии круги, и потому сердиться за это мы не должны. Сие изъяснение нас тотчас успокоило, и мы даже обрадовались, что услышали такую весть, рассуждая: «Видно, и у японцев так же иногда бывает, как и у европейских умников, что дважды два иногда делают четыре, а иногда пять». И если так, то немудрено, что они, опасаясь войны с Россией, согласятся лучше сквозь пальцы посмотреть на строгость своих законов и ввернуть в них, по-нашему, по-европейски, какой-нибудь крючок, чтобы нас освободить, нежели подвергнуть себя нападению сильного, воинственного соседа.

Притом японцы уверяли нас, что состояние наше постепенно будет улучшаться и со временем содержать нас станут весьма хорошо. А наконец, в довершение всех милостей они нам позволят возвратиться в свое отечество. При сем разговоре японцы говорили нам, что, по их обыкновению, ничего нельзя делать вдруг, а все делается понемногу, почему и наше состояние улучшают они постепенно; да и в самом деле мы испытали, что японцы двух одолжений в один день никогда не сделают.

Между прочими одолжениями, которые оказывал буньиос, одно заслуживает особенного внимания. Однажды принесли к нам на показ модели разных лодок и судов, только не европейских, а, как я думаю, из какой-нибудь китайской провинции, наш серебряный рубль с изображением Екатерины II, мешок японского пшена пуда в два и богатый судок, или погребец, под лаком и местами под золотом, который, как сказали, принадлежал губернатору. О моделях и о судке спрашивали нас японцы, видали ли мы такие вещи в Европе; о рубле спросили, как монета сия называется и какой цены; а о мешке – сколько в нем будет русского весу. Вопросы их были коротки, и спрашивали они нас без обыкновенного своего любопытства, но после, вынув из судка прекрасную сагу и конфеты, стали нас потчевать. По окончании же потчевания переводчик Кумаджеро дал нам знать, что это было сделано по повелению губернатора, который по их законам не может угощать нас у себя.

Вообще можно сказать, что теперь японцы прилагали старание, чтобы нас успокоить, и чрезвычайно заботились о сохранении нашего здоровья. Всякий день нас навещал лекарь, а если кто имел какой-нибудь малейший припадок, то он приходил по два и по три раза в день, и нередко случалось, что в сомнительных для него случаях приглашал с собою для совета других лекарей. Они стали такое иметь об нас попечение, что однажды ночью по случаю сделавшейся тревоги в городе от пожара (при пожарах японцы бьют набат в колокол так же часто, как и у нас, и стучат в барабаны по улицам) караульные вошли к нам тихонько и, сказав причину оной, просили, чтобы мы не беспокоились. В первые же дни заключения нашего в Матсмае не были они так внимательны к нашему спокойствию.

В числе снисхождений, которые японцы старались нам оказать, не должно умолчать об одном довольно смешном случае, которому, однако же, настоящей причины мы не могли узнать. Над столом нашим имел надзор один чиновник, старик лет в шестьдесят. Он с нами обходился весьма ласково и часто утешал нас уверениями, что мы непременно будем возвращены в свое отечество. Однажды принес он нам троим три картинки, изображающие японских женщин в богатом одеянии. Мы думали, что он нам принес их только на показ, и для того, посмотрев, хотели ему возвратить, но он предложил, чтобы мы оставили у себя, а когда мы отказывались, то он настоятельно просил нас взять их. «Зачем нам?» – спросили мы. «Вы можете иногда от скуки поглядывать на них», – отвечал он. «В таком ли мы теперь состоянии, – сказали мы, – чтобы нам смотреть на таких красоток?» (которые, однако же, в самом деле были так мерзко нарисованы, что не могли произвести никаких чувств, кроме смеха и отвращения, по крайней мере в европейцах). Несмотря, однако же, на отказ наш, старик настоял, чтобы мы приняли картинки, которые мы тогда же подарили переводчику Кумаджеро.

В последней половине октября приступили мы к описанию нашего дела. Для сего дана нам была бумага и чернила, и Кумаджеро сказывал нам, как писать. Сначала случилась у нас с японцами большая ссора, и мы не хотели было ничего писать. Причина оной была следующая: Кумаджеро хотел, чтобы мы сперва написали на особенных листах сами за себя и за матросов наших, так сказать, послужные наши списки: то есть где и когда мы родились, имя отца, матери, сколько лет в службе и проч. и проч. Мы удовлетворили его требованию, но когда это было кончено, то он хотел, чтобы мы на тех же листах продолжали писать всякий вздор, о котором они нас спрашивали, например: русские хоронят мертвых за городом, на особенных кладбищах у церквей, нарочно для того сделанных; над могилами ставят кресты или другие памятники и проч. Таких пустых вещей мы писать не хотели, сказав, что нашего века недостанет описать все безделицы, о которых японцы нас расспрашивали, что буньиос уверял нас, будто он хочет только иметь на бумаге в японском переводе наше дело, которое мы всегда готовы написать, но вздора ни за что писать не станем.

Японцы сначала сердились и увещевали нас, чтобы мы не отговаривались сделать то, что может послужить нам в пользу, однако же мы поставили на своем, и они согласились, чтобы мы не писали ничего, к нашему делу не принадлежащего. Дело же наше должно быть описано с отбытия нашего из Петербурга: зачем пошли, где плавали и зимовали, как увиделись с японцами и проч. Притом они сказали нам, что все прочее может быть описано коротко, но о сношении нашем с японцами надлежит как можно подробнее и вразумительнее, не выпуская даже самомалейшего происшествия, а притом в описании нашем нужно упомянуть о Резанове и Хвостове все то, что мы словесно сообщили японцам. Мы на сие согласились и условились с Кумаджеро таким образом, что в небытность его у нас в тюрьме мы станем писать, а когда он придет, то, взяв Алексея в нашу клетку, будем переводить написанное на японский язык, а он нас просил, чтобы копию для перевода писали мы так, дабы между каждыми двумя строками можно было поместить еще две и более.

Условясь таким образом, принялись мы за дело. Нам хотелось сперва писать начерно, дабы иметь у себя копию, но опасаясь, чтобы караульные наши этого не заметили (они почти беспрестанно на нас смотрели) и после не отобрали от нас наших бумаг, мы делали это весьма скрытно и с величайшим трудом. Господин Хлебников садился обыкновенно подле решетки в большом своем халате спиной к японцам, ставил подле себя в маленькой деревянной ложечке чернила (японцы не употребляют ни ложек, ни вилок, а едят двумя тоненькими палочками; жидкое же кушанье прихлебывают из чашки, как мы чай; почему, в дороге еще курильцы сделали для нас деревянные маленькие ложечки, из коих одна пригодилась нам на чернильницу) и писал соломинкой. У них перья не в употреблении, а пишут они кистями, которыми так скрытно нельзя было господину Хлебникову владеть, почему принуждены мы были прибегнуть к соломинкам, попавшимся на полу. А я ходил взад и вперед и давал ему знать, когда кто из караульных принимал такое положение, что мог приметить его занятия. Бумагу, которую приносил нам Кумаджеро, мы не смели употреблять, опасаясь, не ведет ли он ей счет, но писали на мерзкой бумаге, которую получали для сморкания носа, а господин Мур переписывал набело наши сочинения, которые под видом обыкновенного разговора мы ему диктовали.

Но это было еще ничто в сравнении с трудностью, которую встретили мы при переводе с такими толмачами, каковы были Алексей и Кумаджеро. Правда, что мы старались написать свою бумагу, употребляя в оной сколько возможно более слов и идиом, к которым Алексей привык. Так, например, вместо «очень» или «весьма» ставили «шибко»; «неприятельские действия» означали мы словом «драться»; вместо «приходил с дружеским намерением» писали «с добрым умом», и проч. Так что наше сочинение могло бы очень позабавить читателя своим слогом, но, со всем тем, мы не в силах были да и способов не имели выразить мысли наши совершенно понятным образом для Алексея, а иногда встречались такие места, которые он весьма хорошо понимал, но не находил на курильском языке приличных слов или выражений, чтобы сообщить оные японскому переводчику.