Текст книги "Стихи о прекрасных дамах. Вторая история из цикла: «Ах, уж эти мужики!»"

Стихи о прекрасных дамах
Вторая история из цикла: «Ах, уж эти мужики!»
Василий Лягоскин

© Василий Лягоскин, 2017

ISBN 978-5-4485-1003-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
Голос, зовущий тревожно,
Эхо в холодных снегах…
Разве воскреснуть возможно?
Разве былое не прах?
 

Валентина не задавала себе таких вопросов. Она лечила свою нервную систему – целую неделю. А вместе с ней «лечились» и все пять красавиц в ее душе. Хотя, им-то что было переживать? – они были опытными путешественницами во времени. И рисковали не собственными шкурами.

– Скорее всего, – догадалась, наконец, Кошкина, – это они меня так поддерживают. Жалеют, несчастную.

«Жалели», кстати, все вокруг – весь отель; и обслуживающий персонал, и отдыхающие британцы, и любимый муж. Это после того, как Валентина, находившаяся в первый день после путешествия в далекую Элладу под особо сильными впечатлениями, устроила грандиозную головомойку английской семье, пробормотавшей вечное «Мо-о-онинг» без должной почтительности.

Так что все передвигались по коридорам перебежками; уверившись, что грозная «русская миссис» отсутствует в пределах слышимости и видимости. И на пляже рядом был лишь Виктор Николаевич, да несчастный юноша-слуга – тот самый, что однажды осмелился опрокинуть на чарующую плоть Валентины Степановны полстакана коктейля со льдом…

Валя послушала, как весело стучат о стенки очередного бокала кубики льда, кивнула, и позволила себе, наконец, признаться, что никакие нервы у нее не страдают. И что гнетет ее все последние дни единственный вопрос: «И что дальше? Куда мы теперь с вами, подруги… «дней моих суровых»?

– Как куда? – первой удивилась неугомонная Дездемона, сильнее других «страдавшая» вместе с подругой, а теперь одним мгновением сменившая тон ангельского голосочка с печального, даже трагического, на восторженный, предвкушающий приключения, – в новое путешествие! Предлагаю сегодня же лететь в Венецию. Там я, девчонки, расскажу вам пару удивительных историй… И покажу, где меня в первый раз…

– Ага, – сварливо вступила в разговор Пенелопа, – а они, эти истории, тоже как-то связаны с маврами?

Нежный голосочек Дуньязады, присоединившейся к полемике, казалось, звенел от возмущения:

– А что вы имеете против мавров? Они, кстати, в каменные статуи не влюбляются; предпочитают живых принцесс. Так что милости прошу в наши края…

– Девочки!!! – Валентина одним мощным рыком внутрь себя не дала разгореться ссоре, от которых отдыхала всю последнюю неделю, – давайте без этого… куда нам ехать, и кого искать решим общим голосованием. Но точно не к тебе, Дуняша; не в Багдад. Там сейчас знаешь, что творится? Включи телевизор – каждый день новый террористический акт.

Кошкина действительно нажала на кнопку пульта (этот удивительный разговор продолжился уже в люксе, на необъятной кровати, с краешка которой примостился Николаич со своим ноутбуком); огромную комнату заполнили волшебные ритмы фламенко. Шестерка красавиц замерла, очарованная неистовой мелодией и стремительными движениями танцовщицы. В голове же Валентины одновременно зазвучали не менее волшебные строки:

 
Они звучат, они ликуют,
Не уставая никогда,
Они победу торжествуют
Они блаженны навсегда.
 

Пелена очарования спала с общих на шестерых красавиц глаз очень быстро – вслед за хмыканьем Виктора Николаевича. Ученый историк, он же танцовщик, какого еще надо было поискать (и вряд ли можно было найти в целом мире!) оторвался от своего компактного компьютера, и принялся комментировать танец на экране, в котором – по его словам – ошибок было больше, чем клопов в матрасе.

– Какие клопы?! – вскинулась было Валентина, – откуда они тут?!

– Да не здесь, – успокоил ее Николаич, на всякий случай принявший низкий старт для побега (он еще не прочел в голосе любимой женщины, что недельная гроза миновала), – это я свои студенческие годы вспомнил. Так вот тогда, на дискотеках, мои однокурсники лучше отплясывали.

Он еще раз презрительно хмыкнул, и опять уткнулся в маленький экран. На большом продолжала развевать юбками смуглокожая испанка, но Валентине было не до нее. Как и до той невероятной мысли, что ее Витенька, оказывается, когда-то ходил на дискотеки (пусть до знакомства с ней, но что это меняло?!). Потому что она, наконец, задала вопрос, мучивший ее уже несколько дней:

– А ну-ка, Витя, – велела она строго – так, что муж опять на время превратился было в Усейна Болта перед стартом, – посмотри там, в своем ящике, что это за строки сами собой засоряют мои мозги.

И она продекламировала – с чувством, с толком, с расстановкой. А непревзойденная декламаторша Кассандра помогла ей в этом так мощно, что, казалось, стены отеля затряслись:

 
Все бытие и сущее застыло
В великой, неизменной тишине.
Я здесь в конце, исполненный презренья,
Я перешел граничную черту.
Я только жду условного виденья
Чтоб отлететь в иную пустоту.
 

Пальцы Николаича забегали по клавиатуре без всякой команды; за тем, чтобы вай-фай в этом номере был самым быстрым и полным в мире, следил отдельный человек. И сейчас выяснилось, что этот специалист совсем недаром ел свой хлеб (оплаченный, кстати, той самой заветной карточкой Валентины). Уже через десяток секунд Виктор Николаевич торжественно заявил:

– Александр Блок. «Стихи о Прекрасной даме!».

– Ну, и где здесь Испания? – озадачилась прежде всего Валентина, – хотя, конечно, я из Блока, из школьной программы помню только: «По вечерам над ресторанами Горячий воздух дик и глух, И правит окриками пьяными Весенний и тлетворный дух».

Красавицы внутри, а раньше них Николаич, посмотрели на Валю с уважением. А потом начали общим хором убеждать Валентину, ну, и самих себя, что великий русский поэт как никто другой подходит для описания волшебных ночей Кордовы, нежно тающих во рту кусочков паэльи, и горячего нрава истинных испанских кабальеро. На последних (Виктор Николаич от этого спора был уже отрезан, хотя и косился заинтересованно от своего ноутбука) Валентина сломалась. После того, кстати, как муж с некоторым озорством подмигнул ей, и сообщил, что Прекрасной даме поэт посвятил аж сто двадцать девять стихов, и что ей, Валечке, придется выучить их все – если она, конечно, хочет совершить новое путешествие в неведомое прошлое.

– За очередным молотком, – засмеялся, наконец, Кошкин.

За что и был немедленно наказан. Валентина решительно отобрала у супруга ноутбук; на задрожавшие губы Николаича отреагировала нежно, но непреклонно: поцеловала их, а потом пообещала:

– Верну! Вот все сто двадцать девять выучу, и сразу верну.

Она не стала слушать нытье пораженного таким вероломством мужа, повернулась к хихикающим в душе подругам:

– Хорошо, – согласилась она, наконец, вслух, – едем в Испанию, оценим, насколько горячи там… быки.

– О! – вскинулся тут же муж, зачем-то почесавший лоб, – это ты про корриду?! И я хочу посмотреть!

– Посмотришь, – зловеще пообещали ему сразу шесть женских голосов…

 
Отдых напрасен. Дорога крута
Вечер прекрасен. Стучу в ворота.
 

Никто в ворота не стучал. Все они (двери, а не ворота) были распахнуты настежь. А вдоль коридоров и стен огромного холла отеля выстроились согнувшие спины в глубоких поклонах сотрудники; все – начиная от шеф-повара, до хозяина. Вот для кого этот вечер действительно был прекрасным. Баснословно щедрая, но такая непредсказуемая в своей ярости (особенно ее прекрасная половина) пара, наконец-то, покидала их. Николас, хозяин, лично принес им презент от отеля – два билета на прямой авиарейс до Мадрида. И даже открыл последнюю на сегодняшний день дверцу – в том самом автомобиле, который уже свозил Валентину в незабываемое путешествие.

– Пока, Коленька, – потрепала его по пухлой щеке Кошкина, – мне у тебя понравилось. Жди в гости… очень скоро.

Николас содрогнулся всем телом, и согнулся в поклоне еще ниже. Так что юркнувшему вслед за супругой Николаичу пришлось самому захлопывать дверцу. А Валентина, довольная и проводами, и произведенным последними словами эффектом, сразу же уткнулась в ноутбук. И потом, в «Боинге», она отвлеклась лишь на поздний ужин, и снова принялась беззвучно шевелить губами – так, утверждала она, стихотворные строки запоминались легче. Они, кстати, укладывались в память удивительно быстро и прочно. Может, потому, что вслед за Валей эти божественные строфы внутри нее повторяли сразу шесть голосов, среди которых выделялся своей торжественной строгостью талант Кассандры. Валентина понимала каждую из них; в новом путешествии (если оно, конечно, случится) ее подруги не желали болтаться в душе бесполезным балластом; они хотели быть не просто зрительницами, но и активными участницами новых приключений.

Пока же эти приключения вылились в шумную мадридскую ночь; в очередное построение персонала лучшего отеля испанской столицы; наконец, в скандал, который учинила Валентина в первый же день их экскурсии по самым интересным (читай – злачным) местам Мадрида. Кошкина, а вместе с ней и пятерка красавиц, напробовались в микроскопических ресторанчиках той самой знаменитой паэльи (на которую Дуньязада отреагировала: «Пф-ф-ф! Рядом с нашим пилавом это даже рядом не стояло. Где здесь мясо?») и испанского вина, которое в угрожающих количествах потребовало у шестерки душ развернуться во всю ширь, и пролиться на головы несчастных испанцев грандиозным скандалом. Он и разразился, уже на трибуне знаменитой арены, где на алтарь человеческой жестокости и азарта (точнее, на песок) десятки лет лилась кровь быков.

– И это быки?! – возмутилась Валентина, а вслед за ней и Ярославна, – да у нас… да у нас в России поросята крупнее!

Бык, гонявший по арене знаменитого матадора, действительно никак не походил размерами на племенных громадин, которые ценятся больше всего ради быстрых привесов и вкусного мяса. Но яростью он превосходил любого из животных, каких за долгую эволюцию цивилизации приручил человек. Но не Валентину!

Николаич только горестно схватился за голову (на которой, в отличие от бычка, не было никаких рогов), а потом ринулся вслед за супругой на арену. Огромное ристалище замерло – так, что даже в самых отдаленных (читай – самых дешевых) уголках стало слышно, как шумно дышит остановившийся бык, и даже (это уже кто-то из подруг в душе отметил), как капает на песок арены кровь из ран несчастного животного. Несчастного – потому что этот «гладиатор», утыканный клинками (мулетами – так, кажется, они назывались), словно дикобраз, еще не знал, какое унижение ему сейчас предстояло вынести. А заодно и матадору, с недоумением уставившемуся на несуразную пару, появившуюся перед ним…

Нет! – только на женщину, которая раздувала ноздрями в ярости не хуже, чем жертвенный бык.

 
Не сердись и прости.
Ты цветешь одиноко.
Да и мне не вернуть
Этих слов золотых, этой веры глубокой…
Безнадежен мой путь.
 

– Безнадежен, – кивнула ему Валентина, – еще как безнадежен.

Вслух же она разразилась гневной речью, понятой матадором до самых глубин, несмотря на то, что все слова в ней были на русском языке:

– Ты зачем теленка мучаешь, паразит? По шее захотел?

Кошкина шагнула к быку; тот не успел отреагировать, как одна из мулет оказалась в женской руке. На песок тонкой струйкой полилась кровь. Испанец зачарованно уставился на этот кроваво-красный источник, и не успел отметить, как шпага взметнулась вверх, и опустилась со свистом, одарив его ягодицы острой, пронзительной болью. И это Валентина еще ударила плашмя; не так, как сам матадор быка. Парень взвизгнул совсем не героически; подпрыгнул на месте, и бросился к тем воротам, откуда недавно на него выпустили разъяренное животное. Теперь он спасался от другой ярости, гораздо более страшной и беспощадной. Надо сказать, что Валентина в своей страсти была прекрасной. Одетое по случаю первого выхода в свет длинное платье огненно-красного цвета пылало в лучах солнца; ее движения были не отрывистыми, резкими, как можно было ожидать. Нет – даже сверкание короткого клинка было сейчас словно частью танца. Да и всю огромную чашу арены, зрители которой вскочили в едином порыве, будто заполнила музыка фламенко; в какой-то момент они начали ритмично хлопать, заставив шестерку плясуний в теле Кошкиной закружить… не забывая, впрочем, о матадоре.

Несчастный испанец, наконец, визгнув в последний раз от сильного, и еще более обидного удара стальным лезвием по покрасневшим ягодицам, которые уже проглядывали сквозь лохмотья узких штанишек, скрылся за воротами. А Валентина, и вместе с ней пятерка ее партнерш по неистовому танцу, повернулись к центру арены, где в пляску вступили два других участника, до того безучастно (и восхищенно, конечно!) наблюдавших за волшебным действом.

Бычок вздрогнул всем телом – в тот момент, когда створка ворот громко хлопнула, закрываясь – и низко наклонил голову, так что теперь никто не мог видеть, как его глаза стали заполняться кровью, сравниваясь цветом с платьем Валентины. Коротко рыкнув и взрыв копытами плотный песок, он рванулся в сторону ярко-красного пятна, недавно мелькавшего на арене, а теперь застывшего в дальнем ее конце. И тут же обиженно мукнул, резко тормозя и разворачиваясь; теперь копыта подняли целые тучи песка. Да и кто бы не остановился, не попытался поднять противника на короткие рога, получив по хребту молотком?!

 
Душа в стремленьи запоздала,
В паренье смутном замерла,
Какой-то тайны не познала
Каких-то слов не поняла…
 

Николаич, наконец, прервал смутное парение собственной души, и тоже вступил в танец. Он не слышал слов Валентины, но порыв ее души уловил; в его собственной душе сейчас тоже звучала музыка, заполнявшая, казалось, всю арену. А в руке неведомо каким чудом оказался молоток древнего скульптора. Кошкин был одет сегодня в костюм испанского кабальеро, во многом схожий с нарядом матадора. Только штаны у него были целые. Большинство зрителей, сейчас с замиранием сердец следившие за актом трагедии, разворачивающейся на их глазах (это они так думали) – окажись на месте Кошкина – наверняка запачкали бы эту узкую черную деталь мужского гардероба. Да и сам Виктор Николаевич – будь его воля – сейчас улепетывал бы без оглядки; да хотя бы к тем же воротам, чтобы скрыться за ними. Но его телом командовала не струсившая, и спрятавшаяся неведомо где душа, а нечто могучее, связанное с мелодией и ритмом, который задала супруга. Его движения были отточенными; хотя никто и не учил его мастерству боя с быком. Тем не менее, сейчас самый великий матадор всех времен и народов позавидовал бы тому, как легко и изящно он отклонился в сторону, пропуская взявшего с места в карьер быка мимо себя так, что туго натянутая на боку материя даже нагрелась, и наэлектризовалась от трения лоснящейся черной шерсти животного. Целая россыпь искр пробежала по этой шерсти, заставив ее вздыбиться, превращая действительно не самого крупного представителя бычьего племени в страшное чудовище. Такое, что Валентина в дальнем краю арены испуганно ахнула, и замерла на месте. Даже заверещавшие в ужасе красавицы в ее душе не могли сейчас сдвинуть ее с места. А Николаич тем временем творил чудеса. Так, что даже запыхавшийся бык скоро понял – этого соперника, исчезающего в одном месте, и возникающего (с торжествующей, почти презрительной улыбкой) в другом, ему не победить; не зацепить даже краешком рога.

И тогда эта живая машина разрушения и смерти повернулась, и начала свой стремительный бег на замершую у ворот женщину. Теперь замолчали все шестеро. А Валентина была спокойна; она почему-то была уверена, что Николаич, ее Витенька, успеет вмешаться, не допустит трагедии.

 
Ты горишь над высокой горою,
Недоступна в своем терему.
Я примчуся вечерней порою
В упоенье мечту обниму.
 

Недоступной была Валентина – для быка. Потому что Виктор Николаевич действительно вмешался. Он – как бы ни были стремительны его танцевальные па – не успевал встать на пути быка; принять на свою щуплую грудь удар страшных рогов. Его внимание теперь было сосредоточено на одной точке – подрагивающем в возбуждении кончике хвоста. Кошкин подпрыгнул в отчаянии, и вцепился в него, в кисточку, подобную львиной. Его несоизмеримая с бычьей масса; его ноги, прочертившие в песке глубокие борозды, свершили невозможное! Бык, уже начавший поднимать голову от земли, замер в полуметре от Валентины. Два взгляда – человеческий, не выражавший ничего, кроме безмерного любопытства (и немного гордости – за «матадора», любимого мужа) – и звериный, полный огненно-красной ярости, встретились…

Рука Валентины, направившая вниз острый клинок, была по-мужски твердой и безжалостной. И крик, вырвавшийся из совсем не роскошной груди, стянутой чем-то явно железным, и очень тесным, был каким-то хриплым, совсем не похожим ни на один из волшебных женских, что поочередно брали верх в устах Валентины Кошкиной. Но неистового восторга в нем было так много, что она невольно замерла – прежде чем вернуть себе первенство в принятии решений, и одарении окрестностей звуками своего ангельского голосочка.

– Поразил! Я победил ужасного дракона, от которого бежал бы сам Сид! И нога моя теперь попирает голову, которая прежде пожирала принцесс и изрыгала дьявольский огонь!

Тощая длинная нога, «украшенная» ржавым железным наколенником, действительно поднялась, и опустилась на голову… барана, который еще дрыгался в предсмертных конвульсиях. Мужик, рыцарь, замер в горделивой позе, попирая жертву, только что заколотую его длинной (как не удивительно – тщательно вычищенной) шпагой, и женщины воспользовались этой долгой паузой, чтобы оглядеться.

Унылый пейзаж вокруг очень органично дополняли клубы пыли, которые поднимали сородичи «дракона», и их хозяева, или погонщики. Блеяние овец, и громкие испуганные голоса мужчин быстро удалялись. Лишь один представитель здешнего сильного пола не спешил. Он ничем не походил на Виктора Кошкина, только что на глазах любимой супруги свершившего подвиг – в отличие от этого вот, овечьего – самый настоящий. Человек, сидевший в пыли, и готовый чихнуть, держал барана не за хвост, а за заднюю ногу, и дергался вместе с животным, словно тоже готов был отдать богу душу.

 
О, как паду – и горестно, и низко
Не одолев смертельные мечты!
 

– За кусок жареной баранины, – поняла его терзания Валентина, и Ярославна первой согласилась с ней, с истинно княжеским величием повелев этому простолюдину, скорее всего слуге рыцаря, душа которого только что стала богаче на шесть женских ипостасей, – чего сидишь, несчастный?! Давай быстрее разделывай этого ягненка. Не видишь – господин твой голоден, как… как…

Русская княгиня, а за ней все остальные замерли в замешательстве, осознав насколько голодно тело, в котором они очутились; насколько пусты желудок этого господина, и все остальное, заканчивающееся… Мужская рука невольно почесала зад, тоже защищенный ржавой сталью; сам он с гордостью пояснил:

– Вкушать яства на пирах; обжираться, подобно таким вот приземленным чадам божьим (тут его железный перст уперся в грудь слуги, уже вскочившего на ноги, но так и не посмевшего чихнуть), не главное в жизни истинного рыцаря!

– Я что главное? – слаженным дуэтом воскликнули две эллинки.

Воскликнули на безупречном староиспанском, и идальго их понял; а поняв, совсем не удивился голосам в собственном нутре; лишь ответил, гордо отставив ногу:

– Главное – свершать подвиги во славу Прекрасной Дамы! В моем случае – во славу Дульсинеи Тобосской!

– Вот! – заставил его заткнуться слитный женский вопль, – вот почему Александр Блок, и его «Стихи о Прекрасной даме».

Великий русский поэт еще не родился, но сейчас устами сразу шестерых прекрасных дам он приветствовал древнюю землю, по которой шастали такие странные личности; в сопровождении совершенно никчемных (как вскоре выяснилось) слуг.

– Дульсинеи? – первой протянула Валентина, – где-то я это имя слышала. Впрочем, у нас есть своя – Дуньязада. Правда, не Тобольская, а Багдадская, но это даже лучше звучит. В Тобольске, как я думаю, ты, парень, уже околел бы от холода – в своем железном «тулупчике». Давай-ка я помогу тебе его снять. Сам ты можешь таскать ржавые килограммы, сколько душе угодно; но, пока мы у тебя в гостях, дай-ка нам свободы и возможности вздохнуть полной грудью!

 
Тебя скрывали туманы,
И самый голос был слаб.
Я помню эти обманы
Я помню, покорный раб.
 

Голос, точнее голоса, были совсем не слабыми. Они тут же развеяли туман в голове несчастного рыцаря, и перед мысленным взором «раба» все шесть красавиц представили собственные прелести (кто-то даже обнаженными). Мужчина совсем не их мечты, который собрался было поправить Валентину, в ее ошибке с далеким сибирским Тобольском, в смятении едва не проглотил собственный язык. Благо, что им сейчас управляла хозяйственная Ярославна. Она быстро выяснила, что Санчо – так звали слугу – не умеет делать ничего, кроме как есть (жадно и обильно) и мечтать о собственном острове, который господин обещал ему на кормление за верную службу (!).

– Ну, хоть костер-то ты развести сумеешь?! – грозно нависла княгиня над Санчо телом его господина.

Слуга пискнул что-то и понесся к зарослям неподалеку; за хворостом. А Ярославна – к изумлению и возмущению рыцаря – принялась разделывать барана его длинным клинком. Но сначала (как благородный рыцарь не сопротивлялся) женщины в шесть пар рук – вообще-то это была одна пара, его собственная – разоблачили его. В физическом смысле. Так что перед толстячком-слугой, с пыхтением притащившим первую охапку хвороста, господин предстал в какой-то полушерстяной фуфайке и подштанниках. Последним в кучу ржавого железа полетел подозрительно легкий шлем, прежде намертво державшийся на голове идальго посредством легкомысленных, совершенно дамских ленточек, увязанный под подбородком мертвым узлом.

Валентина даже не стала пытаться развязать этот узел; она дернула его сильными, несмотря на ужасающую худобу, пальцами, и в изумлении уставилась на результат этого рывка. Бантик, связанный на узел по примеру знаменитого гордиевого, выдержал. Зато расползся сам шлем, в котором железным был только навершие-шишак. Все остальное было не очень талантливо выполнено из какого-то картона, сейчас разломанного на мелкие кусочки. Шишак полетел к своим собратьям по рыцарским доспехам, а его хозяин горестно взвыл.

– Не ори! – шугнула его Валентина, отчего рыцарь ломанулся в самый укромный уголок собственной души, – лучше рассказывай.

– О чем? – пискнул от левой пятки бесстрашный искатель приключений, победитель «дракона».

– Обо всем, – отрезала Кошкина, – «Откуда, куда, зачем?». А главное – кто ты такой, и какого черта ты слоняешься без дела? Что – от своей Прекрасной дамы сбежал? Или выгнала?!

 
Он приклонил с вниманьем ухо,
Он жадно внемлет, чутко ждет,
И донеслось уже до уха
Цветет, блаженствует, растет…
 

Женщины, приклонившие с вниманием уши (одна пара на всех, и та чужая) захихикали, и это заставило идальго опять попытаться отставить горделиво ножку, уже лишенного и наколенника, и железного ботинка. Теперь на него шикнула Ярославна, как раз одним могучим ударом отделившая баранью голову от остального тела (тоже бараньего). Рыцарь поспешно заговорил, явно устрашенный последним движением собственной руки:

– Я – Дон Кехара, родом из провинции Ламанча, повелением господа бога нашего, странствующий рыцарь. Я бросил свой дом и домочадцев, чтобы в лишениях и опасностях сражаться с чудовищами, и бесчисленными ратями. Единственная цель моей жизни – чтобы все вокруг, и прежде всего побежденные мною герои, признали: нет на земле женщины красивей и добродетельней, чем Прекрасная Дама моего сердца – луноликая Дульсинея Тобосская.

Он испуганно замер; даже закрыл внутри себя глаза – не оттого, что на него сейчас готовы были обрушить гнев сразу шесть других красавиц (последнего не мог отрицать даже этот полоумный идальго). Нет – все вздрогнули от ликующего вопля Валентины:

– Вспомнила! – закричала она, звонко хлопнув рукой, испачканной кровью, по лбу рыцаря, – вспомнила из школьной программы! Ты (палец идальго уперся в собственную грудь) Дон Кихот Ламанчский, рыцарь Печального образа! Как там мельница – не сломал еще?!

– Дон Кихот? Дон Кихот Ламанчский.., – попробовал на вкус новое имя рыцарь, – а что? Мне нравится. А что за мельница?

– И нам тоже нравится! – бесцеремонно перебила его Кошкина, – а сам ты не очень. Точнее – совсем не нравишься. Ты когда в последний раз мылся?

– Ну.., – замялся рыцарь, – дома еще, с пару седмиц назад…

– Ах! – возмущенно и брезгливо воскликнули сразу шесть хорошеньких женских ротиков; Валентина даже вспомнила из школьной программы (а может, и более ранней), – «… А немытым трубочистам стыд и срам!».

– Стыд и срам! – поддержали ее подруги, – вот сейчас перекусим, и вперед – искать баню; или термы, иль хамам!

– Бочку с теплой водой, – буркнул Санчо, толстый нос которого подозрительно шевелился; уши, кстати, под широкополой шляпой, тоже – явно наслаждаясь шкворчанием бараньего жира на углях.

– Разве это главное в жизни? – опасливо, но непреклонно заявил рыцарь.

– А что главное? – в очередной раз поинтересовалась Валентина, и сама же ответила; строками Алескандра Блока, конечно:

 
Мой голос глух, мой волос сед.
Черты до ужаса недвижны.
Со мной всю жизнь один завет
Завет служенья Непостижной.
 

Практичная Ярославна отреагировала раньше самого Дон Кихота:

– Это служенье скоро закончится. Проще говоря – сдохнешь ты, рыцарь, от голода. Если раньше вши не сожрут!..

Баран, в шкуре и копытах казавшийся таким большим, как-то незаметно и очень быстро исчез в двух бездонных испанских желудках. Кому-то (слуге, конечно) еще и мало показалось. Санчо Панса вздохнул, вытер жирные пальцы о штаны, и поплелся пристраивать доспехи господина на спину своего осла. Второе животное, носившее гордое имя Россинант, теперь понуро склонившее голову, вздохнуло еще горше, когда Дон Кихот, а с ним и шесть красавиц, каких не видела испанская земля, вскарабкались на него. Вот таким караваном – гордый рыцарь на коне, а следом слуга с ослом на поводу – наши герои и героини добрались до ближайшего постоялого двора. Женщины непрестанно ворчали, и пытались не позволять Дон Кихоту баловать ручонками. Но, поскольку женское любопытство не знает границ, они то и дело отвлекались на чудесные пейзажи испанской глубинки – то на мелькнувший вдали замок, то на крестьян и крестьянок, почтительно клонивших спины на обочине дороги – пока надменный идальго, сегодня путешествующий без доспехов, следовал мимо, не одаривая их даже кивком головы. В такие моменты рыцарь отчаянно чесался в самых разных частях тела, прежде скрытых железом. Может, так он реагировал на волшебные картинки, что родились в его голове благодаря словам, привнесенным незнакомками, неведомо как оказавшимся в его тощем теле: баня, хамам, термы, и…

На постоялом дворе оказалась – как и предвещал практичный Санчо Панса – лишь бочка. И ту пришлось ждать; пока не очень шустрые служанки нагрели достаточное количество воды. А потом – когда Панса притащил табуреточку, благодаря которой рыцарь мог с достоинством погрузиться в огромную (литров на триста) бочку, произошло событие, на взгляд скромницы Валентины, весьма неординарное. Дон Кихот спокойно разделся донага – прямо во дворе, где так же неспешно сновали женщины разных возрастов и степеней красоты. Пока Кошкина приходила в себя от такой непосредственности, к бочке подступила ядреная служанка, вооруженная какой-то ветошью, которая в средневековой Испании заменяла мочалку. Она назвалась Мариторнес, но благородный рыцарь лишь отмахнулся – что ему было до имени бабы подлого сословия?!

 
Одинокий, к тебе прихожу,
Околдован огнями любви. Ты гадаешь.
– Меня не зови.
– Я и сам уж давно ворожу.
 

Подруги шикнули на возмутившуюся было Валентину, и с нетерпением стали ждать продолжения. А потом разочарованно выдохнули воздух из впалой чужой груди, по которой как раз сновала женская рука. Потом она (рука) опустилась ниже, добираясь в грязной воде до самых истоков. Увы – тот самый исток никак не отреагировал ни на поглаживание женских ладоней, ни на тепло тяжелых грудей, возлегших на его голую спину, ни на внутренние тычки гостий:

– Ну, ты что, парень, – первой воскликнула Дездемона, – девка к тебе всей душой, а ты?! Хоть улыбнись ей!

– Еще чего! – возмущению благородного идальго не было предела, – я и прежде не снизошел бы до простолюдинки, а теперь – когда на всем свете не существует для меня женщин, кроме Дульсинеи Тобосской…

– Все с тобой понятно, – вздохнула прекрасная венецианка, – учить тебя надо; хорошо хоть не переучивать.

– Это как? – не поняла Валентина, совсем не типичная представительница более просвещенного, и более развращенного века.

– Да наш благородный рыцарь девственник, – расхохоталась Дездемона, – разве вы не поняли еще?!

Теперь развеселились все. Кроме самого идальго, конечно. Он попытался по привычке отставить вперед ножку, но в бочке, полной воды, это сделать было не так-то просто; да и не увидел бы этого никто. Потому он только выпятил вперед подбородок, украшенный куцей (козлиной – еще раньше заметила острая на язык венецианка) бородкой, и проскрипел сквозь зубы, выплюнув порцию грязной воды:

– Ваши грязные измышления, благородные дамы – совсем не главное в жизни рыцаря. Без плотских удовольствий вполне можно прожить; уверяю вас. А вот без служения великому; господу Богу нашему, или идеалу собственной души никак. Иначе это будет уже не рыцарь.

 
Идите прочь, скитальцы, дети, боги!
Я цвету еще в последний день,
Мои мечты – священные чертоги
Моя любовь – немеющая тень.
 

Он вдруг смущенно умолк. Валентина сунулась было к нему с вопросом о том, что означала такая заминка, но ее опередила Дуньязада. У этой восточной принцессы, которая приобщила к волшебству танца ее мужа, а потом саму Кошкину, слова Дон Кихота вызвали неподдельное возмущение. В своей прежней, богатой на роскошь и приключения жизни она родила девять детей, да еще руководила воспитанием полусотни гаремных, которых любила и холила как родных; теперь же она воскликнула, открыв рот так, что испанец опять глотнул добрый глоток воды и закашлялся:

– А детей, маленьких рыцарей кто за тебя будет делать? Он?!

Собственный палец Дон Кихота протянулся в сторону слуги, но тому не было дела до господина. Мариторнес уже выполнила свои прямые обязанности, и теперь, не дождавшись от идальго приглашения к другим, тоже жизненно важным (по уверениям арабской принцессы), стояла в сторонке с недоуменным, и даже чуть презрительным выражением круглого лица. Румяные щеки женщины буквально пылали – от того же возмущения, а может быть, и от зарождающегося смущения. Впрочем, рыцарю Печального образа не было никакого дела до зарождающегося адюльтера; он потребовал для себя постель, и отправился в опочивальню, отказавшись от позднего ужина. Постоялицы его тела не возражали; полбарана до сих пор теснились рядом с ними приятной тяжестью. Дон Кихот практически сразу же захрапел, сытый и чистый, как никогда прежде. Громкий шепот красавиц нисколько не мешал ему, так же, как любовная схватка, разразившаяся в соседней каморке.