Текст книги "Рай без милого и шалаша. Седьмая история из цикла «Ах, уж эти мужики!»"

Рай без милого и шалаша
Седьмая история из цикла «Ах, уж эти мужики!»
Василий Лягоскин

© Василий Лягоскин, 2017

ISBN 978-5-4485-1759-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
Глубокий ужас ада, или горний рай
Две ипостаси будущей не-жизни.
О, кто сказать посмел бы: «Выбирай!»,
Задолго до креста могильного и тризны
 

– Я выбираю рай! Вот этот, – Валентина остановилась посреди зала в окружении продавцов-консультантов.

Так, привычными словами, она назвала стайку мужчин и женщин, служителей бутика в самом центре Милана, в который пускали далеко не всех. Валентину Степановну, в которой за недолгие месяцы ее пребывания в объединенной Европе, а больше в удивительных путешествиях, где перед ней, и перед ее подругами в душе склоняли головы благородные рыцари и великие государи, выскочил встречать сам хозяин элитного заведения. Нюх у коммерсанта, властителя женских мечтаний, и друга многих знаменитых кутюрье, был не хуже, чем у моравского маламута. На деньги, конечно. И на готовность людей, прежде всего представительниц прекрасного пола, с легкостью расставаться с этими деньгами. У Кошкиной такая готовность была. А тут еще в душе визжали от нетерпения и притоптывали ножками пять красавиц. Особенно рьяно приплясывала Дуньязада. Наверное, чувствовала, что именно здесь, в этом раю женских мечтаний, она сможет, наконец, смыть остатки ужаса, привнесенного из девятого круга ада. Хозяин бутика – Пьеро (или – по версии Валентины – Петруша) каким-то сверхъестественным чутьем распознал и это общее нетерпение. Потому его многочисленные «подданные», в которых изумленный Кошкин с трудом различал женоподобных юношей от готовых на все барышень, бросились исполнять торжественный ритуал охмурения самых главных на свете людей, которых они ни за что не решились бы назвать скучным словом «покупатели».

Впрочем, самого Виктора Николаевича они к таким священным особам не отнесли; мигом определили ему место в этом «раю» – в самом уголке, за столиком, на котором тут же оказались и чайничек с чаем, и бокал с коньяком на донышке, и – самым первым – его верный ноутбук. Николаич чувствовал, что в душе Валентины уже пустил корешки росток нового путешествия. Теперь, после ужасов ада, которые пережили его подруги во главе с Валентиной Степановной, он совсем не страшился отпускать ее в неведомое. Тем более, что после подробного повествования супруги, он понял, что это именно ад и все его обитатели – вместе с самим Вельзевулом – вздохнули с облегчением, когда Ужас, именуемый неделимой шестеркой подруг, истаял на ледяном дне девятого круга.

 
О, женщина! Прекрасней и желанней нет!
О, женщина! Страшнее в гневе тоже нет!
И, если в путь ее ведет шальной каприз
Не смеет на пути вставать и сам иблис!
 

О судьбе несчастного Вергилия супруги почему-то не задумались. Валентина лишь махнула рукой (еще в отеле, в Финляндии): «Не в первый раз – выберется!». А потом принялась мучить Виктора Николаевича, заставляя составлять маршрут предновогоднего турне. Новый, две тысяча семнадцатый год, Валентина с Николаичем решили встретить дома, с соседями и Героем. До него, до праздника, оставалось всего десять дней, и Кошкина задала мужу вполне уместный вопрос: «А подарки? Да и я тоже… Не могу же я на праздник выйти к гостям в этом старье!». На ней, кстати, был миленький костюмчик от известного итальянского модельера. И это предопределило первый пункт их турне.

– А потом, после Италии, – диктовала она, подняв голову к потолку, к роскошной люстре президентского номера, – конечно же, Париж! Лондон… Нет, в Лондон не хочу, в Берлин тоже – там сейчас мрачно и серо.

– Вообще-то, – Николаич оторвался от ноутбука, в котором он следовал за мыслью супруги, – сейчас там рождественские ярмарки, маскарады, фейерверки.

– Шума тоже не хочу! – капризно поджала губки Валентина, и подруги с ней согласились, – праздник будет дома. Вот там все пусть ахнут! А пока…

А пока она торжественно – так могла шествовать эллинская царица, или русская княгиня – скрылась за тяжелой шелковой портьерой, где (как догадался Кошкин) скрывался центр этого мира моды – примерочная. Он медленно выцедил согретый ладонями коньяк и милостиво кивнул подскочившему юноше с подведенными глазками и губами.

– Главное – не пролей, – Николаич одобрительно почмокал губами – вторая порция «Хеннесси» (и как только догадались, сволочи?!) была не в пример больше первой.

Основательно отхлебнув привычного «волшебного» напитка, он открыл ноутбук, предполагая, что от увлекательного путешествия в виртуальный мир его оторвут не скоро. И действительно – он погрузился в него так основательно («Хеннесси» тоже помог), что его не насторожила установившаяся в зале пронзительная тишина. И только язвительное, и чуть угрожающее покашливание супруги заставило Кошкина оторвать глаза от экрана, а потом вскочить в изумлении. Потому что перед ним, на фоне растерянных и почтительных лиц служителей моды и торговли стояла не Валентина Степановна! Нет – сейчас перед потрясенным Виктором Николаевичем предстала во всем своем величии (и соответствующем одеянии) дочь царя Илиона Кассандра. В ее облике сейчас царила грусть и ожидание катастрофы – именно так смотрела вниз, под стены обреченной Трои, эллинская предсказательница, в душе которой метался сам Николаич, знавший и о судьбе города, и о том, что произойдет с самой Кассандрой в ближайшие часы; может быть, минуты.

 
Долго мгновенья тянулись в раздумьи
Броситься ль вниз, на копей островершья?
Или в пророческом клятом безумье
Ринуться в храм, где Афины защиты безбрежье?
 

– Какое безбрежье?! – Виктор Николаевич едва не бросился к ней, к прорицательнице, готовый снести с пути и столик с остатками коньяка, и (о женщины, на какие жертвы не пойдешь ради вас!) с ноутбуком.

Но навстречу уже несся довольный смех Валентины; в нем чуткий слух Николаича все таки распознал печальные нотки Кассандры, которой на несколько мгновений позволено было вернуться в реальный мир. В душе Валентины Степановны, хохотнувшей внутрь себя: «Ну как, понравилось?!», – между тем на минутку установилась тишина, а потом наружу едва не вырвался восторженный слитный крик четырех красавиц (Кассандра по-прежнему молчала в потрясении) и их крики: «И я! И я хочу!!!».

– Ну, что ж, – кивнула Кошкина, – пойдемте.

Теперь Виктор Николаевич не отвлекался ни на коньяк, ни на виртуальный мир. Он в нетерпении ждал очередного чуда. Переполнявшие его чувства невозможно было описать даже сотней слов; главными из них были то самое ожидание, и безмерная любовь к главному чуду на свете, имя которому было – Валюша. А еще была крошечная нотка грусти и разочарования. В эти минуты ожидания, которые тянулись утомительно медленно, он в очередной раз остро пожалел, что для него самого чудеса закончились; что он никогда больше не попадет в очередной удивительный мир прошлого… пусть даже в женском теле.

– Или не кончились?! – вскочил он, когда из примерочной вышла царица Итаки. Пенелопа вся устремилась к нему, словно на месте хлипкого Николаича стоял могучий Одиссей, вернувшийся из дальнего похода. Вернувшийся, чтобы железной рукой навести порядок в доме и государстве, и наделить любовью верную супругу, ждавшую его двадцать долгих лет.

– Наделишь, – пообещали Николаичу глаза Валентины Степановны, – вот сегодня ночью и наделишь, а пока…

Она снова скрылась в «волшебной комнате», чтобы вернуться уже княгиней Ярославной. Теперешняя героиня наконец-то дождалась своего Игоря из похода. Она остановилась посреди зала, величественная и неприступная в княжеских одеждах; ближний круг и челядь за ним готовы были рухнуть на колени, и уже так исподтишка наблюдать, как их суровая правительница разрыдается в крепких объятиях супруга. Ярославна, быть может, и разрыдалась бы. Но раньше рассмеялась Валентина Степановна, довольная произведенным эффектом.

Потрясенный зрители и участники действа – служители бутика, так и не стряхнувшие с лиц выражения холопской угодливости, ринулись вслед за Валентиной Степановной. Естественно, чтобы подготовить ее еще к одному акту волшебного спектакля. Впрочем, для главных «актрис», как понял Кошкин, это не было спектаклем; красавицы одна за другой действительно возвращались к жизни; дышали воздухом, пахнувшим тонким парфюмом и милыми женскому сердцу «тряпками»; улыбались ему, Николаичу. Он устремился всем сердцем к очередной красавице; согласно хронологии, установленной им же самим совсем недавно, в зал должна была выпорхнуть непоседливая арабская принцесса. Но она почему-то уступила свое место в очереди подруге, венецианке. Это «почему-то» заставило бешено забиться сердце Кошкина. А может – это неприступный вид Дездемоны, наследницы знатного венецианского рода, заставил его в восхищении замереть. Там, в средневековом Кипре, Николаич никогда не видел ее такой. Теплый климат предполагал обычные легкие одежды; на памятном пляже Дездемона (вместе с Николаичем) и вовсе обходилась без всяких одежд. Теперь же из запасников бутика достали полный венецианский наряд – тяжелый, с парчой, воздушными тканями и золотом; каким-то невероятным головным убором, из-под которого на Кошкина сверкнули такие знакомые озорные глаза. Огромная радость, что выплеснулась из них, тут же сменилась печалью Дездемоны – пришла пора уступать место на «подиуме» Дуньязаде.

 
В душе умолкли трубы и литавры,
Она покорно участь принимает —
Что ей судьба черней ладоней мавра
В сей страшный миг бесстрастно обещает!
 

«Бесстрастной судьбой» для Дездемоны выступила Валентина. Она друг подмигнула Николаичу, и повернулась, увлекая за собой свиту. А Кошкин теперь уже по-настоящему задрожал в предвкушении. Ожидание было недолгим. Слава этого дворца моды, отысканного Николаичем по отзывав в Интернете, не оказалась преувеличенной ни на гран. В запасниках нашлось (а может – столь же чудесным способом было почти мгновенно изготовлено) одеяние арабской танцовщицы. Кошкин не стал искать мельчайших отличий от тех украшений, что хранились дома, в Геленджике; это было несущественным. Главным был танец, в котором поплыла ему навстречу Дуньязада. Каким чудом пышное тело Валентины сейчас предстало перед зрителем, и перед «господином и повелителем» в виде хрупкой принцессы с осиной талией и приятной округлостью животика, украшенного памятным колокольчиком, который вдруг задрожал, зазвенел, увлекая Виктора Николаевича в волшебство «Тысячи и одной ночи»? Кошкин сам не заметил, как оказался посреди демонстрационного зала, отраженный десятками зеркал. Потрясенных лиц зрителей в этих зеркалах его разум не фиксировал. Сейчас Николаич, он же могучий багдадский халиф, следил лишь за стремительной фигуркой Дуняши, что плела вязь колдовского танца вокруг него, любимого. И Николаич отдал ей инициативу; разрешил наслаждаться мгновениями истинной жизни так, как ей этого хотелось. И принцесса, впитав душой каплю бытия, одарила Кошкина последним, горячим объятием, буквально рухнув ему на грудь в последнем кружении. А еще – горячим поцелуем, от которого учитель истории едва не задохнулся.

 
Я молвила себе уже не в первый раз,
Что не возьму ни капли в рот вина!
Прекрасней в мире чудо милых глаз
И наших уст прикосновенье в снах!
 

Сон все не кончался, как и волшебный поцелуй – хотя в руках Кошкина уже расслабленно отходила от стремительного танца Валентина, и именно ее сладкие уста никак не хотели оторваться от губ мужа. А Николаич по-прежнему не хотел видеть потрясенных физиономий зрителей, так же, как не желал, чтобы это чудное мгновение они нарушили грубыми аплодисментами. И его словно услышали и поняли. «Чудное мгновение» заставили растаять деликатным покашливанием и вкрадчивым предложением Петруши, хозяина бутика:

– Позвольте предложить вам, несравненная, этот наряд танцовщицы в дар!

Кошкин все-таки заставил себя оторваться от сахарных уст жены, и успел насладиться изумлением, застывшим на лице торговца – тот явно сам не ожидал от себя таких слов. Впрочем, позже и Николаич, и его драгоценная и прекрасная половинка сошлись во мнении, что цена золотых чашек и цепочек, из которых, собственно, и состоял наряд Дуняши, бесследно растворилась в общем счете, что магазин в лице хозяина предъявил Валентине Степановне – уже в лице бездонной кредитной карточки. Туда же включили и стоимость еще полутора десятков нарядов для самой Валентины; подарков для Люды Кирюхиной, и…

Восторженное настроение Виктора Кошкина смыло, как весенней грозой – в один момент. Это супруга пообещала ему сюрприз на завтрашний день:

– А завтра, Витенька, будем одевать тебя. Ну, и Коле с Сашкой подарков прикупим. И про Героя забывать нельзя!

Виктор Николаевич, как и любой нормальный мужик, ходить по магазинам, да еще вместе с женой, не очень любил. А тут – вместо того, чтобы сидеть в уголке торгового зала, и наслаждаться разбором очередной исторической загадки, ему пришлось терпеть бесчисленные раздевания-одевания, примерки, и – самое ужасное – пристрастное разглядывание и оценки супруги. Но этот длиннющий день все-таки закончился, как и вчерашний – адресом, куда нужно было отправит покупки: «Россия, Геленджик, улица…, дом…».

Николаич вздохнул почти облегченно. Почти – потому что знал, что целеустремленная натура Валентины Степановны, поддержанная неуемным любопытством подруг, не остановится, пока все пункты программы, намеченной в Хельсинки, не будут выполнены. Впрочем, в ней числился лишь один невыполненный пункт, зато какой?! Париж! Николаич, конечно, был по горло сыт Европой, но это слово его тоже взбодрило. Так что в сердце европейского мира длинный черный лимузин вез супругов, весь заполнившись радостным предвкушением путешественником.

 
О, Париж! Многоликий, прекрасный,
Град красоток и томных мужей.
Чем встречаешь – объятием страстным,
Или ночью длинных ножей?
 

Французская столица их не разочаровала – поначалу. Валентина уже выработала свой ритуал знакомства с новым городом, и новым миром. Водителю заранее было указано – в самый фешенебельный, и самый высокий отель столицы. Уже там, в огромном панорамном окне пентхауза, Кошкины выбирали – куда они завтра пойдут; решали – будет ли Монмартр, Елисейские поля, собор Парижской Богоматери и Эйфелева башня так же великолепны днем, когда их можно будет пощупать руками.

Волшебство действительно продолжилось днем; предпраздничная лихорадка, охватившая великий город, не обошла стороной семью Кошкиной. Коробки и тюки текли с чередой носильщиков в отель, чтобы уже оттуда, упакованными попрактичней, лететь впереди супругов по известному российскому адресу. Увы – сказки имеют обыкновение заканчиваться; обычно грубо и в самый нежданный момент. Расслабившийся от множества впечатлений и нескольких бокалов коньяка Николаич даже успел вспомнить незабвенного попугая Кешу с его знаменитым:

– Вот так всегда! На самом интересном месте!

Додумывал он уже за надежной спиной Валентины Степановны, куда инстинктивно шмыгнул, когда их путь к последнему на сегодняшний день «интересному месту» – уже подсвеченной вечерними огнями Эйфелевой башне – преградила толпа бородатых мигрантов. На вид они не выглядели несчастными. Несчастным выглядели несколько французских полицейских, поспешивших скрыться в какой-то подворотне. А сытые на взгляд, и прилично одетые переселенцы окружили богато одетую леди, и ее испуганного спутника с веселыми криками на арабском языке (это подсказала Дуняша; впрочем, Валентина и Николаич и сами неплохо разбирались в родном языке пророка). Дуньязада первой не стерпела, когда кто-то из весельчаков определил ее (в обличье Валентины Степановны, конечно) как блудницу. Сама хозяйка тела перевела это слово на русский язык куда как конкретней и хлеще; тоже на букву «б». Потому не помешала Дуняшке, когда та громовым голосом, подобающем дочери, жене, и прародительнице многих поколений багдадских халифов, разразиться на всю площадь гневной тирадой.

Уши слушателей пухли от стыда и потока ругательств; арабы воистину уверовали (Николаич это читал по их растерянным глазам), что перед ними действительно гневается сейчас представительница одной из ветвей потомства благословенного пророка Мухаммеда и его любимой жены Айши, и что если они, презренные, не рухнут сейчас на колени…

 
У сильного всегда бессильный виноват!
И если сильному глаза застила тьма…
Позор мужчине, что лишь криками богат
Еще – штанами, полными дерьма.
 

Главный виновник разразившейся словесной баталии – тот самый араб, посмевший обозвать подруг и Николаича нелестными словами, действительно рухнул коленями на камни брусчатки. Да и кто бы не рухнул, если бы неведомо откуда взявшаяся секира просвистела как раз на уровне шеи негодника. Раб распростерся перед Валентиной; дальше его судьбу подруги определяли вместе. Потрясенная толпа молча наблюдала, как в руке женщины, что-то бормотавшей на русском языке (это все как-то сразу поняли), оказался котелок литров на десять, из которого влил пар.

– Не след тебе, гаденыш, носить такое украшение на морде, – бормотала Валентина Степановна, и толпа синхронно кивала, соглашаясь, – пусть все видят твое истинное лицо.

Откуда в голове Кошкиной взялось понимание, что, лишив араба роскошной черной бороды, она смоет с себя всякие следы того самого слова, кольнувшего с сердце? Виктор Николаевич, вполне оправившийся духом, предположил, что это у супруги от Петра Великого, от фильма, который они вместе смотрели совсем недавно. Араб, тем временем, покорно позволил утопить свою голову по самую макушку в кипятке; побулькал там, конечно, маленько. Но вырываться, и удирать от страшной фурии, за которой признал право распоряжаться его жизнью и смертью, не стал. Он лишь закрыл глаза, когда котелок тоже истаял («О, иблис!»), и в руке госпожи – Валентины Степановны – поочередно материализовались молоток необычной формы, какая-то золотая пластина, и та самая секира. Остановилась новоявленная брадобрейша на страшного вида длинной шпаге, которой самое место было в руке отважного и благородного крестоносца. Одной стороной, конечно – рукоятью. А другой – острым лезвием – в сердце сарацина.

 
Умер – прежде, чем коснулась сталь!
Умер – лишь взмахнула смерть крылами!
Трусов и подонков ей не жаль…
Ладно уж, живи – в ногах у дамы.
 

Сердце несчастного потомка сарацин затрепетало, и почти остановилось, когда длинное лезвие едва не ткнулось ему в глаз. Однако рука У Валентины было твердой. Или это была длань благородного идальго Дон Кихота и его бесчисленных предков? Кто из них вольно, или невольно овладел мастерством парикмахера, так и осталось неизвестным. Но факт был налицо. Точнее – на лице – на голом, как коленка, лице арабского беженца, поверившего, что остался живым, только когда стук каблуков туфелек Валентины и башмаков Николаича затих за той самой подворотней, где прежде скрылись отважные парижские полицейские.

– Ну ее, эту Эйфелеву башню, – заявила Валентина Степановна, и Кошкин поспешно с ней согласился.

Недовольной осталась лишь Ярославна. Она на сегодня оказалась самой кровожадной из подруг. Сейчас же, поднимая изящную ножку Валентины перед порогом лимузина, она проворчала, заставив всех расхохотаться.

– Жалко, что никто не посмел даже вякнуть. Как бы славно было помахать секирой дядюшки Олега!

В салоне, перед глазами Кошкиных, и их попутчиц, промелькнуло сказочное – ужасное в своей натуралистичности – видение мелькавшего лезвия, брызг крови и летевших во все стороны внутренностей и конечностей поверженных врагов. Но это видение ничуть не помешало супругам насладиться изысками французской кухни – все в том же пентхаузе – и чудесным видом французской столицы. Отсюда, сверху, Париж был милым и безобидным; прекрасным и таинственным. Таким, что Валентина Степановна, так и не притронувшаяся к бокалу вина (железный характер!), милостиво пообещала ему:

– Ладно, приеду еще раз… когда-нибудь…

 
Смахну нежданную слезу,
И поклонюсь родному дому.
Из сердца изгоню грозу
И песнь впущу – на смену грому!
 

Ни смахивать слез, ни кланяться Кошкины не стали. Скорее всего, и не собирались заниматься подобными глупостями. А если и пожелали бы – попросту не успели бы. Помешал маламут. Встречу Героя с Николаичем и Валентиной словами описать было невозможно. Очевидно, пес копил в себе обиду на хозяев, оставивший его на столь долгий срок. Но она испарилась разом – как только автомобиль остановился у ворот, и Герой, не ставший дожидаться, когда хозяева откроют калитку, перемахнул одним прыжком через высокий забор, заставив водителя такси, галантно открывшего дверцу перед щедрой пассажиркой, запрыгнуть обратно на свое место. А из соседнего особняка уже спешили всей семьей Кирюхины; первым, конечно же, Сашка. Он же первым получил и подарки, которые Николай складывал всю последнюю неделю в просторной прихожей Кошкиных.

Мужики оставили женскую и детскую часть двух семейств разбираться с пакетами, коробками, а сами поспешили в соседнюю усадьбу, где их уже ждала баня, и веники, и жаркий пар, и накрытый стол. Но ни расслабиться как следует, ни даже опрокинуть по бокалу вина они не успели; так же, как Николай, распаленный не так жаром парилки, как любопытством, не успел расспросить Кошкина о его путешествиях. И правильно сделал – потому что ничего интересного Николаич рассказать ему не мог. Разве что предоставить бледный пересказ удивительных приключений супруги. Как оказалось, сама Валентина Степановна жаждала поделиться впечатлениями, быть может, еще сильнее, чем к ним хотело прикоснуться жадное внимание Кирюхиных. Т вот уже пакеты и коробки брошены; младшему Кирюхину вручены подарки – столько, сколько уместилось в руках, и за столом бани сидят все. Включая Героя, который скромно примостился в углу.

До поздней ночи Валентина, а скорее более ловкая в повествовании Кассандра, не останавливала своих речей; демонстрировала возникающую из неведомых уголков иномирья добычу. Николай с уважением во взоре примерился к секире Вещего Олега и шпаге Дон Кихота; Сашок помахал молотком Пигмалиона, а Людмила, весь вечер поглаживающая уже заметный животик, зачем-то обнюхала адский котелок. Ну, а Герою повесили на шею пайцзу Чингихзана – вместо медали за подвиг тысячелетней давности. Наконец, дошло дело и до тайны; ее Валя уже не первый день носила под сердцем – вместо ребенка, на которого имелись пока только намерения. Кошкина замерла на минуту, а потом выпалила – от имени всех шестерых:

 
Если есть на свете рай,
Вот он – вина через край;
Стол обильный, хрен с лучком
Муж любимый под бочком.
 

Николай, как раз отправивший в рот весомый кусок жареной свинины, сдобренный обильной порцией приправы из хрена, подавился. Жена под бочком тут же пришла на помощь – от души заехала кулачком по широкой спине, заставив супруга выплюнуть кусок; хорошо, что мимо стола. А на столешнице, кстати, рядом с бокалами и тарелками, уже был готов к работе ноутбук. Николаич ввел первый пароль на четыре строки, потом второй, третий… Экран молчал; точнее твердил, что этот поэт ему неизвестен, и требовал новых строф.

Виктор Николаевич пробежался взглядом по четверостишьям (и парочке трехстиший), и протянул, уставившись невинными глазами на супругу:

– Что-то мне эти строки напоминают. Словно кто-то пытался подражать… тому же Хайяму, и Петрарке. Да и из Калевалы несколько строк промелькнуло. Не очень талантливое, конечно, подражание…

Тут лицо Валентины, недавно почему-то чуть смущенное, приняло хищное выражение – то самое, от какого Николаич обычно бежал стремглав, забиваясь в дальний угол квартиры. В новом доме углов было не в пример больше, чем в их старой двушке, но хозяин, Кошкин, не помчался туда из бани, не стал прятаться от гнева своей любимой половинки. Потому что изумление переполнило его душу так, что в ней не осталось даже крохотного местечка для ужаса. Вот это изумление он и выплеснул прямо в лицо Валентины, заставив ее поперхнуться первым же словом:

– Так это ты! Ты сама сочиняла втихаря стихи, чтобы попасть теперь… куда?!

Дверь в парилку, про которую давно все забыли, была открыта. Жар оттуда заставил раскраснеться всех, кроме, быть может, Героя. Но сейчас лицо Валюши стало практически малиновым. Впервые на памяти Николаича его жена покраснела не от гнева! Она стеснялась своей невинной страсти; словно боялась, что на нее будут показывать пальцами и смеяться: «Смотрите – поэтесса!».

– Да, – ответила она, справившись, наконец, со смущением, – сочиняем помаленьку (тут она не постеснялась приплести подруг, которые тоже сейчас пучили глаза в изумлении). Точнее, строки сами рождаются в голове. А к чему это, не знаю…

– Это называется вдохновением, – авторитетно заявил Николай, – за это надо выпить!

Все выпили. Кроме Сашки, конечно. И Героя. И Валентины. Последняя на провокационные подначки Кирюхина не поддалась, но пообещала чокнуться со всеми бокалом шампанского – в новогоднюю ночь.

– Я и бутылку специально для этого случая привезла, – похвалилась она, – «Дом Периньон». Кажется, так называется…

Четыре дня бесконечных хлопот; готовки (Россия ведь, не Европы – салаты, и отбивные самим надо приготовить!). На две семьи наготовили так, что не стыдно было пригласить за стол и Владимира Владимировича Путина. Он как раз поздравлял и Кошкиных и Кирюхиных, и всю страну с Новым, две тысячи семнадцатым годом.

 
Что год грядущий нам готовит?
На что пророчества годны?
Какие козни рок подстроит?
Вздохнула… «Лишь бы не было войны!».
 

В углу огромного экрана по-прежнему стремительно бежали цифры просмотров танцкласса Николаича, которые показывали – из турне Кошкины вернулись еще богаче, чем были. И не было места лучше на Земле.

– Разве что в раю, – подумала Дездемона, поднимая бокал с шампанским навстречу остальным.

– Но только вместе с Николаичем, – дружно добавили эллинские царицы.

Остальные лишь кивнули, вместе с Валентиной, и продолжили отсчет последних секунд две тысячи шестнадцатого года. Вслед за стрелкой часов Спасской башни ее губы шевелились, и выпускали наружу волшебные цифры, заполняя праздничную гостиную ожиданием чуда. Наконец, на цифре «Двенадцать», все шепотом закричали: «Ура!». Мелодично звякнули бокалы, и Кошкина глубоко вдохнула запах «Дом Периньон». Она разочарованно прошептала:

– Что-то я ожидала большего. Совсем не пахнет шампанским!

И тут же получила чувствительный тычок в бок – изнутри, от кого-то из подруг.

– Разуй глаза, подруга, – счастливо завопила в ее душе Дездемона, – это не Геленджик, и не шампанское! Это…

Валентина поспешно открыла глаза, и тут же вскочила – не со стула в гостиной Кирюхиных, а с теплого белоснежного песка, на который как раз набегала волна. Теплая, какая-то по-домашнему уютная вода согрела женские ступни, и Валя без раздумья шагнула вперед – благо, что раздеваться не было никакой необходимости. Миленький новогодний костюмчик, стоивший бешеных денег, остался там, в России, а здесь не нужно было ничего, кроме нежной женской кожи, к которой льнула безумно приятная вода.

– Попробуй, – предложила вдруг Ярославна, и Валентина рискнула.

Она открыла рот, и хлебнула водичку, в которой на вкус не оказалось ничего соленого. Не было это и шампанским. Никто из подруг, сейчас наслаждавшихся бесподобным вкусом жидкости, которой было – целый океан, не мог дать названия этому чуду.

– Это – как первый глоток молока для грудного ребенка, – наконец, первой оторвалась от «груди» океана Дуньязада, – ничего вкуснее не пробовала. Хочется смеяться и танцевать!

 
Кружится в танце голова,
Кружится девочка от счастья.
И тают скорбные слова
Что кроме солнца есть ненастье.
 

Ненастья не ожидалось. Все вокруг было залито мягкими, совсем не обжигающими солнечными лучами.

– Тебе всегда хочется танцевать, – рассмеялась Ярославна, – ну что, плывем на берег? Позагораем… а кое-кто может и сплясать.

– Плывем! – согласились все.

На берегу, тем временем, происходило что-то невероятное. Пустынный недавно берег стал цветущим («Точнее – плодоносящим!», – поправила практичная Пенелопа) садом. На деревьях действительно висели плоды – самые разные; и знакомые подружкам, и вовсе диковинные, но неизменно показывающие, что она невероятно вкусны, и просятся в рот. И это – несмотря на ту «немалую» часть океана, которую только что поглотил женский организм. А меж деревьев скакали, бегали и просто прохаживались животные, которых хотелось гладить, тискать в руках…

– Ага, – иронично, и немного плотоядно заявила Валентина, – а вот того ягненка я бы не отказалась поджарить на вертеле. Помните, девчонки, как мы с Дон Кихотом завалили шпагой «огнедышащего дракона»? А потом зажарили его и умяли в две хари; вместе с Санчо Панса?

– Помню, – первой завизжала Дездемона, – а я бы вон того зайчика сейчас! Люблю зайчатину в сметане – по твоему рецепту, Ярославна.

– Нет, – показала пальцем русская княгиня, – лучше вон того подсвинка! Что в этих ваших ягнятах, да зайцах? Шкура да кости! Совсем как в этом заморыше!

«Заморыш» аж крякнул от такого заявления. Это был какой-то старичок; смутно знакомый Валентине. Она совсем не беспокоилась о том, что перед ней, совсем обнаженной, стоит экземпляр мужского пола; пусть дряхлый, пусть с седой бородой почти до колен, и росточка Кошкиной как раз до пупка. В это средоточие женского организма старик и уставился, очевидно, не смея поднять взгляда ни вверх, на два соблазнительных загорелых холма, ни, тем более, вниз, где все было еще соблазнительней.

Старик еще раз крякнул, улыбнулся смущенно, не поднимая глаз, и щелкнул пальцами. Тело Валентины приятно облегло шелком. Огладив себя везде, где доставали руки, Кошкина обратилась с безмолвным криком к подругам:

– Ну, подскажите, где я могла видеть его?! Старик Хоттабыч? Нет. Какой-то другой волшебник из фильма? Вспомнила!!! Старичок-боровичок из сказки «Морозко», – и – уже вслух, – надеть на тебя, дедушка, шляпу, да одеть в сермягу, а не в эти твои штанишки – будешь точь-в-точь Боровичком. Ну что, будешь и мне задание давать? Кому тут надо помочь без всякой задней мысли?

 
Здравствуй, дед-боровичок —
Борода до пяток.
Глазки, ножки, нос, стручок…
Голосочек сладок.
 

Законное любопытство подруг, не успевших посмотреть старый советский фильм, она удовлетворить не успела. Старичок аж затрясся, выпалив совсем не сладким – скрипучим и противным голосом:

– Я не гриб-боровик! Я…

– И кто ты? – Дуньязада не стала ждать, когда старик закончит глотать широко открытым ртом воздух, подсказала, – красавец-принц, заколдованный могучим ифритом?

– Я, – старик гордо выставил вперед ножку, став теперь немного похожим на петуха, и выпалил, – я – бог!

Может, он ждал от женщины (вернее, от шестерых женщин) шока, возгласов восхищения, даже преклонения.