Текст книги "Жизнь – радость короткая"

Рассказы

Росла верба

В апрельскую ночь с четверга на пятницу, на страстной неделе, когда дорожные лужи подёрнуло хрупким ледком, а за околицей деревни под крутым пригорком угомонилась, спала в тесных берегах речушки талая вода, одиноко жившему старику Николаю Захаровичу, по прозвищу Семирук, приснился странный сон. Будто снова, как семьдесят лет назад, крестили его в сумрачной деревенской церкви, от которой ныне не осталось и камня на камне. Трижды перехватывало у старика дыхание, словно трижды медленно погружали его в прохладную воду купели, и сутулый священник с выцветшими глазами, касаясь лица седой бородой, дышал в лицо смертным холодом и канючил: «изжени из него всякого лукавого и нечистого духа, скрытого и гнездящегося в сердце его…»

Проступивший пот приклеил нательную рубаху к костлявой спине. Спросонок Семирук долго и испуганно всматривался в избяную темень, ворочал во мраке головой и не мог понять, где он находится, уж не на том ли свете? А когда, наконец, понял, что лежит у себя дома на кровати, обрадовался всем сердцем. Испуг стал проходить. По привычке он чуть было не выматерился, но в последний момент передумал и вместо того, неожиданно для себя, перекрестился нетвердой рукой.

– О, господи! Что за сон? К чему бы это?

Кровать стояла вплотную к стене. На улице гулял верховой ветер. При сильных порывах в трубе голосисто завывало, гудело, а раскидистая верба, выросшая на месте старого тына, тревожно и нудно царапала веткой по стеклу ближнего от кровати окна. Непривычный ночной звук мешал заснуть. Старик закрылся одеялом, но и там слышал царапанье вербы и со временем совсем извёлся.

– Утром срублю, – зло подумал о дереве, поднимаясь с кровати.

Он прошлёпал босыми ногами по холодному полу за перегородку на кухню. Не зажигая огня, пошарил рукой в заплесневелом мраке судницы, между склянками и горшками, но ничего не нашел. И тут до него дошло, вспомнил.

– Вот те на! Совсем из ума выжил старый хрыч. Соседу ещё третьего дня одолжил.

На душе стало совсем муторно.

Ещё с минуту старик постоял в нерешительности, почесал затылок, думая, что делать. Потом вытянул вперед руку, коснулся пальцами печки и на ощупь отыскал на привычном месте, на кожухе, папиросы и спички. Примостившись на низенькой табуретке для самовара, закурил.

– К чему бы это? – снова подумал о загадочном сне.

На улице всё так же бился порывистый ветер. Всё так же скребла по стеклу надоевшая верба. Под шестком зашевелились дремавшие куры, прижимаясь плотнее друг к другу в выстывшей избе. Старик надолго задумался. От раздумий душа тоскливо съежилась. Чувство страшного одиночества поглотило его. Он встал, бросил недокуренную папиросу на шесток и приблизился к окну. Ослабевшие глаза уставились в непроглядный мрак.

Деревня спала на дне ночной пропасти, не проклюнувшись в темноте ни одним огоньком, словно там, за окном, и не было вовсе жилых изб. Но Семирук-то знал, что из окна его дома видно полдеревни. Сейчас он со вздохом подумал о людях, спящих спокойным сном. И позавидовал им. Наверное, если б где-нибудь в этот час горел огонек, как трудно было бы ему удержаться, чтоб не пойти глухой ночью на манящий свет, обещающий хотя краткое, но освобождение от одиночества. И если б даже не пошел туда, всё равно на душе стало бы теплее и легче от света, пусть в чужой, но в знакомой и недалёкой избе.

– Эх, Мария, Мария! – горько подумалось о жене.

Семь лет прошло, как Семирук остался один. Долгими показались ему эти годы. Видно, для двоих и время бывает вдвое короче. Жена вспоминалась часто. Хотел найти в воспоминаниях утешение душе, но не мог. Когда становилось совсем невмоготу, уходил на кладбище за три километра от деревни, долго сидел над могилой и бог весть о чем думал в такие часы. Жили они с женой душа в душу и не замечали, как прибывали годы, ложась на плечи. Вырастили дочь, выучили и замуж выдали. Живёт теперь в областном центре. Квартира большая, муж попался не пьющий. В каждом письме дочь зовёт отца к себе жить, но глубок и крепок корень в родной земле. Не хватает стариковских сил вырвать его, уехать.

При мыслях о дочери тяжесть с души сдвинуло, но не надолго. Лег в кровать на остывшее место и снова заворочался с боку на бок. Невеселые думы тут как тут.

– Куда я теперь? – спросил у окружающей темноты.

И только ветер ответил ему нарастающим шумом, да заскребла по стеклу верба, жалобно, будто просилась в избу.

– Утром срублю, – твердо решил Семирук.

«Старушку бы какую-нибудь в дом», – впервые за семь лет всерьез подумал он. Но мысль эта, вырвавшаяся из потаенной глубины, так напугала, что даже сердце захолонуло. Будто совершил нечаянно что-то стыдное, непростительное, чему и названия нет. Мгновенно вспыхнуло, высветилось в памяти кроткое лицо жены и внимательные, на нем остановившиеся глаза.

– Что же это я? – спохватился Семирук, пытаясь и умом, и сердцем скорей откреститься от промелькнувшей мысли, но она уже проклюнулась, уже вышла наружу, и не было сил прогнать её от себя. «А Мария?» – думал он. Но Марии давно нет. Есть только он, совсем один. Устало черпающий последнюю воду со дна жизненного колодца. Семируку стало жалко себя.

В деревне доживали свой век две одинокие старушки: Алевтина и Катерина. Но про Алевтину и думать не стоит. Таков уж божий одуванчик. Хозяин давно умер, а трое сыновей – по городам. Скряга. Дом стоит в деревне немного на отшибе от остальных, но до сих пор колодец держит на замке. Как осталась одна, так, наверное, чаю дома в обед не пивала. Всё по другоизбам ходит. «Гостей бы ей целую ораву, да на всё лето», – съехидничал про себя Семирук. Ему представилось лицо Алевтины. Высохшее, морщинистое, с длинноватым хищным носом и двумя угольками остреньких глаз. Загляни в них – и жить не захочешь. Семирук отчаянно замотал головой и закашлял.

Катерина же старушка серьезная. Никто в деревне про неё плохого слова не скажет, да и от неё не слыхали. Всю жизнь в работе. Но что ей? Она горя не знает: сын живёт в райцентре и приезжает часто. Не засмогает дома пробиваться, укатит к сыну. Такую старуху хоть кто примет.

«Пойду завтра к Катерине, поговорю по душам, – думал в ночи старик. – Ей из деревни уезжать тоже не хочется. Может, согласится. За мной худа не числится, на смеху не был».

Старик не обманывался. В деревне его уважали. За покладистый характер, а особенно – за золотые руки. Любой работе спину не казал. Оттого и Семируком прозвали.

Лишь под самое утро удалось задремать старику. Уснул он с намерением избавиться от одиночества. Натерпелся…

Утром он встал поздно. На улице уже пригрело. В окна сыпался играющий свет весеннего солнца. В избе было светло и солнечно. Душа старика потихоньку оттаяла. Всё, о чём думалось ночью, казалось теперь вздорным. Однако, затопляя печь, он невольно вернулся к ночным мыслям. Они не оставляли его всё время, пока хлопотал по хозяйству. Когда сел у самовара пить чай, думы о житье-бытье подкатили к самому сердцу.

«Всё-таки зимой не две печки топить, один самовар ставить, – размышлял старик. – Надо идти к Катерине. Тянуть нечего…»

На улице – праздник весны. Солнце и ветер. Пахло свежеколотыми дровами. Старик прищурился от яркого света, выждал у крыльца, пока глаза не обвыклись. Отойдя от дома, оглянулся. Около избы покачивала ветвями на ветру верба. «Пусть растёт», – с тихой радостью подумал Семирук.

Сосед Витька около дома возился со своим трактором. Его трактор был один на всю деревню, которая до сих пор считалась колхозной бригадой, хотя не было в ней ни фермы, ни конюшни.

– Здорово, Николай Захарович! – увидел Витька соседа.

– Здравствуй! Опять ремонт?

– Ремонт. Мать бы его… – выругался Тракторист, вытирая мешковиной руки. – Сцепленье полетело. Дай закурить.

Старик свернул с дороги, протянул Витьке распечатанную пачку «Беломора».

– Спички есть? – вытряхнул Витька папиросу.

– Есть.

– А у меня со вчерашнего только головная боль осталась. Больше ни шиша.

Спички в трясущихся руках ломались. Наконец, Витьке удалось прикурить. Он вернул папиросы и спички старику, тихонько взял его за локоть и дыхнул перегаром:

– Выручай, сосед! «Дом советов» раскалывается. Вчера с мужиками в гараже схлестнулись, не знаю, как домой приехал. Сцепленье сжёг.

– Так я ж тебе третьего дня последнюю отдал, нет больше, – развел руками Семирук, отстраняясь от тракториста.

Но тот не пустил, крепко схватившись за рукав фуфайки.

– Христом богом молю, выручи. Пока баба навоз таскает. Увидит, хана мне будет. Арест. Гоняй тогда помпой воду.

– Да говорю тебе, нет больше.

– Ну, Захарович, – просительно тянул Витька, – соседское дело. Выручи меня, а за мной не пропадёт.

– Нету, честно говорю.

– А ты сходи.

– Как сходи? Куда сходи?

– К Алевтине. У неё есть. Позавчера на тракторе подвозил из села. В магазин ходила.

– Что ж ты сам-то не идёшь?

– Не могу! – замотал головой Витька. – Она мне за провоз и так дала. А я с Колькой Илюхиным вечером выпил, не хватило. Еще у неё выпросил. Как пойду?

– А я как пойду? – упрямился Семирук.

– Понимаешь, надо вот так, – чиркнул сосед ребром ладони себе по горлу.

Вдруг его осенило:

– Слушай, я тебе бутылку уже должен?

– Должен, – кивнул старик.

– Одну?

– Одну.

– Так вот что. Пахать тебе огород надо будет?

– Надо.

– Ну и всё.

– У меня такса, сам знаешь, две бутылки. И никаких гвоздей. Я у тебя одну уже взял, да ты мне ещё одну от Алевтины принесешь. Вот и будем в расчёте. Предоплата. Зато тебе первому вспашу.

Семирук задумался.

– Тут и думать нечего, – хлопнул его по плечу тракторист.

– Да как я к ней пойду? – не сдавался старик.

– Ха-ха, – оскалился Витька, – ногами. Может, на тракторе подвезти? Подвез бы, да сам видишь, на приколе стою.

Ну, давай, давай! Смелее! Побегай скорей. Все шланги внутри сгорели.

Выхода у старика не было. Откажи – набегаешься потом за Витькой, чтоб огород вспахать. Семирук повернулся и, как-то весь разом ссутулившись, побрёл назад, к дому старухи. За спиной услышал на ходу Витькино пение: «Старики вы мои, старики…»

Алевтина была дома. Мыла на кухне посуду.

– Дай, соседка, взаймы бутылку, – поздоровавшись, спросил Семирук, – завтра схожу в село и отдам.

– Неужто пил вчера? – зыркнула старуха глазенками по его лицу. – Праздник-то, вроде, не наступил. Али ошибаюсь?

– Не для себя прошу, – ответил старик, пропустив мимо Алевтинино ехидство.

– А для кого? Гости что ли какие?

– Не гости.

– Так кому это с утра понадобилось? – не унималась Алевтина.

– Витьке. В счет пахоты.

– Витьке? И вчера, видно, соп.

– Видно.

– Дак до пахоты-то еще далековато. Не рано ли берёт? Может, той порой алкаша и с трактора снимут. Али мы помрём. Как тогда?

– Ладно, – начал закипать старик, – тебе-то чего? Сказал, завтра отнесу.

– Завтра, завтра, – сразу напыжилась Алевтина. – А вдруг мне сегодня надо будет?

Семирук не выдержал:

– Так дашь или нет?

– Горит что ли? – вскинулась старуха, но мыть посуду перестала. Не спеша вытерла руки о передник, достала из шкафа бутылку и, поджав губы, подала соседу. – Скажи Витьке, что и мне должен огород вспахать.

– Скажу, – буркнул старик. Повернулся и скорее вон из избы. В сенях увидел в уголке стоящие старухины сапоги.

– Курва! – зло рубанул вслух и плюнул прямо в голенище левого сапога.

Витька обрадовался принесенной бутылке, как дорогой гостье, и предложил Семируку выпить, но тот сразу отказался, а тракторист уговаривать не стал.

– Пойду к Николе Илюхину, у него бабы дома нет.

На улице стало совсем тепло. Скованная ночным заморозком грязь оттаяла. Засверкали зеркалами на солнце лужи, пробились по колеям мутные ручейки. Старик, обутый в валенки с калошами, пробирался подтаявшей обочиной. Ему всё время казалось, что из окон каждой избы сверлят спину любопытные взгляды. Около дома Катерины он оглянулся по сторонам и решительно взялся за калитку палисадника.

Катерина сидела за столом, пила чай. Увидев вошедшего Семирука, пригласила:

– Садись, Николай, чай пить.

– Пожалуй, можно, – согласился тот.

Он положил на скамейку шапку. Не снимая фуфайки, подсел к столу около окна. Пока старушка наливала в чашку из самовара кипяток, начал обдумывать, как приступить к разговору.

– Клади варенья, – пододвинула Катерина чашку с малиновым вареньем. – Проспала я сегодня. Вот только печь недавно затопила. Уж больно ночью ветер силен был. Сколько раз просыпалась.

– Поди, одной-то и боязно? – начал издалека свою политику Семирук.

– А чего мне бояться? Свыклась уж одна. Пятый годок без Петра живу. Слава богу, опять зимушку перетерпели. Лонись сын к себе как звал, а я не поехала. Теперь на зиму больше не останусь в деревне. Поеду внуков нянчить.

– Зимой туго, – кивнул старик, прихлебывая чай, – особенно одному.

– Верно говоришь, – поддержала его Катерина, – худо зимой. Тоскливо. А одинокому мужику круглый год худо. Нам, старухам, привычнее и еду сготовить, и постирать. А вам-то каково? Ты, Николай, давно один живешь-маешься. Взял бы какую старушку в дом, оно, глядишь, и полегче будет.

«А ты бы пошла?» – хотел прямо спросить старик, но оробел, язык не повернулся, хотя за этим и пришел. Сказал совсем другое:

– Годы ушли. Старость не отодвинешь. Ну, возьму. А не станет сил вести хозяйство: что тогда? Разъезжаться в разные стороны? Всяк ко своим детям?

Семирук вопросительно посмотрел на Катерину, но ответа не ждал. Задумавшись, не спеша допил чай и перевернул чашку на блюдце. В самоваре просвистело и фыркнуло.

– Вишь, зафорсел, – кивнула на самовар Катерина.

Семирук усмехнулся, но на душе у него стало пять тоскливо. «Глупые мысли лезут ночью в голову», – подумал о себе. Его потянуло домой.

– Пойду. Труба ещё не закрыта.

– Посиди, Николай. Теперь не зима, тепла хватит.

– Нет, пойду! – поднялся Семирук. – Спасибо за чай.

Вечером старик лег спать раньше обычного. Лежа в кровати думал: «Скоро лето, а летом жить легче. До зимы как-нибудь проскриплю, а к зиме уеду к дочке». От сознанья того, что где-то, пусть и далеко, живет родной человек, его дочь, Семируку стало спокойней.

Снова крепчал за стеной ветер. Опять скреблась веткой по стеклу бессонная верба и, слушая её царапанье, старик радостно подумал: «Хорошо, что не срубил её. Всё равно уеду». Подумал и скоро запохрапывал. Тонкие губы его скупо улыбнулись отлетающим мыслям.

Но ночь не принесла успокоения. Снова снился вчерашний священник. Низко наклонясь над изголовьем, он вытягивал узкую ладонь с длинными пальцами и грозно вопрошал: «Отрицаешься ли ты от сатаны?» «Отрицаюсь!» – мучительно застонал, заворочался старик и проснулся. Несколько минут озирался по сторонам, радуясь, что он у себя дома.

– Отрицаюсь! – произнес вслух голосом обреченного человека, понимая, что к зиме он никуда не уедет.

Стояла глубокая ночь. В окно задумчиво смотрела луна. Старик поднялся с кровати, добыл огонь, надел фуфайку и валенки с галошами. Охая, достал из-под скамейки топор и пошел на улицу срубать вербу…

На медведя с Вадимом Каплиным

«Помнишь ли, Василий, как рано поутру брели мы в Кленовую?..»

В. Каплин. Рассказ «По русскому обычаю», книга «В медвежьем царстве», Вологда, 2002

Когда в разные моменты жизни, чаще всего грустные, в моменты подступившей хандры или ощущения полного одиночества я стараюсь приободрить сердце, поотогреть его, а то и защитить дорогими и теплыми воспоминаниями, начинаю думать о близких мне людях, тогда вспоминаю и о нем, о Вадиме Николаевиче Каплине, о нашей долгой дружбе, дружбе людей разного возраста и даже разных поколений, но объединенных любовью к природе и литературе. С горечью в душе понимаю, что нет теперь рядом человека, равного ему. Чаще всплывает в памяти, высвечивается, обволакивает душу теплом и мягким светом один осенний день, совместно прожитый среди благословенной природы родного края, и я всегда думаю: если бы у меня в жизни не было того дня, мне бы захотелось его придумать.

Конечно, мы провели вместе в лесу или на реках не один день, но теплее всех и ближе к сердцу тот погожий осенний день.

Сейчас зима, за окном идет снег, а мне, спустя годы, вспомнился тот сентябрьский день.

Я сижу за письменным столом, еще далеко до позднего зимнего рассвета. На мой город медленно летит снег. Вижу его в окне при свете фонарей. Кроме меня в квартире никого нет. На душе тихо, как бывает тихо и в природе, когда идет снег, но какой-то звук, невнятный и очень далекий, то ли волнующе, то ли тревожно, время от времени возникает в моей памяти и, наконец, вынудил меня, заставил прислушаться. Я с замиранием долго прислушиваюсь, направляя свой слух в глубину себя и в глубину пространства, напрягаю память и потом улавливаю совершенно отчетливо легкий звук и вот-вот, через минуту, уже ясно слышу тихий, как дыхание шелест. Это сорвался и легко полетел один из первых березовых листьев, и, пока он летит до земли, до осенней лесной дороги, я успеваю увидеть и ту дорогу, и притихший лес, и весь далекий осенний день…

Мы вдвоем добирались до деревни с красивым названием Кленовая, где расчитывали посидеть на овсах, покараулить медведя. Дорога все шла лесом, и за восемь километров пути не встретилось нам ни заросшего поля с признакими былой деревни, ни луговин по берегам быстрых речушек со старыми стожарами прежних сенокосов, да и самих речек иди ручьев, где бы можно было напиться воды, перекурить и отдохнуть, тоже не попадалось, только низинное чернолесье с густыми зарослями высокого черничника или большими полянами зыбучего зеленого мха. Дорога здесь была раньше, иного лет назад, с поперечным мостовинником на гиблых ямах, с лежневкой, дорогой из бревен в две колеи, через таежные лывы.

А сейчас все это, и мостовинник, и бревна лежневки, сгнило, было выворочено со своих мест, и только гусеничный трактор мог преодолеть эти восемь километров сплошных препятствий. Трактор, да, оказывается, мы, незадачливые охотники.

Вадим Николаевич шел впереди. С рюкзаком, с карабином. Походка у него интересная. Небольшого роста, склонный к полноте, по его собственному выражению, он двигается по странной траектории: растопырив руки, сначала заваливается на один бок, Делает шаг, потом с полуоборотом заваливается на другой бок, делает шаг, и чем-то сам напоминает медведя, о чем всегда посмеивался, «меня в нашем городе каждая собака облаивает, Видно, за медведя принимают».

Медведи в жизни Вадима Каплина занимали особое место.

Еще в далекие шестидесятые годы друг и товарищ по охоте и рыбалке писатель Александр Яшин назвал Каплина медвежатником, посвятив ему стихотворение и сделав Каплина одним из героев рассказа «Две берлоги». «Медвежья» тема была одной из главных во всем литературном творчестве охотника и журналиста Вадима Каплина. Уже в первой его книжке «Лесные встречи» рассказам и зарисовкам о жизни медведей был посвящен специальный раздел – «На медвежьих тропах». Книжка эта вышла массовым тиражом в 80 тысяч экземпляров, но Вадим Николаевич сожалел, что издана она была небольшим форматом, на газетной бумаге, хотя материал книги позволял издать ее в красочном оформлении. В 2002 году в Вологде Каплину удалось издать книгу, полностью посвященную медведям, называлась она «В медвежьем царстве».

А в тот сентябрьский день было далеко еще до наших книг, не думалось о них, как не думалось ни о чем отдаленном, оставленном за краем обступившего со всех сторон леса, будто в другом, суетливом мире. Наши мысли и наши сердца полнились радостью соприкосновения с родной природой, ее красотой и тишиной, и, конечно же, мы жили надеждой на охотничью удачу, на встречу с медведем.

И так легко, так хорошо дышалось в осеннем лесу!

Внезапно Вадим Николаевич остановился и замер, Почти ткнувшись носом в его рюкзак, я тоже застыл на месте и начал всматриваться вперед, куда молча показывал охотник. Дорога там поднималась на взгорок небольшой борчинки с молодым соснячком, и на самом угорчике похаживали, занятые своим делом, два глухаря. Они вели себя достойно и гордо, как и подобает вести себя древним птицам. Что это за птицы, глухари! Красивые, могучие, охота на них на току всегда считалась особой охотой, Кто может сравниться с ними?! В жизни доводилось мне бывать на настоящих глухариных токах, когда слетаются в одно место несколько птиц, и начинается у них весенний праздник любви, полный восторга и самоупоения. Большинство таких токов сейчас разбиты, уничтожены. Человек с ружьем сегодня стреляет во все, что бегает в лесу или летает. Да и нет у нынешней власти хозяйского, государственного отношения к природным богатствам. Чем больше думаешь об этом, тем больше недоуменных вопросов возникает.

Но есть еще, конечно же есть настоящие охотники, любящие сердцем и лес, и его обитателей.

После полудня, наконец-то, вышли мы из леса на простор, и открылся нашему взору милый сердцу каждого русского человека вид – деревня среди полей и перелесков под просветлевшим, засквозившим пронзительной синевой небом.

Перекусив и отдохнув, осмотрели пашни с овсом, их оказалось две, расположенных в лесу, Осмотром остались очень довольны: лучшего места для охоты на медведя и не придумаешь. На каждой пашне медведи отметились. Вечером мы уселись на лабаза, старые, сделанные в минувшем году, а то и гораздо раньше. Мне досталась крайняя к лесу пашня. С лабаза она вся просматривалась, было тепло и светло. По такой погоде сидеть на лабазе одно удовольствие. Я не первый раз участвовал с Вадимом Николаевичем в медвежьей охоте, но зверя на овсах увидеть пока не приходилось. Сначала думалось о том, что лабаз был неудобный, сооруженный из двух жердочек между стволами ольхи и березы с разлапистой елью со спины, надо было переделать, да и сидеть приходилось низко. Любой медведко за ногу стащит.

Время шло, и не успело еще смеркаться, как в углу пашни около леса появился медведь, вышел бесшумно, без трескотни соек, часто сопровождающих медведя. И выход его показался мне таким обыденным, словно забрел на поле теленок из деревни, или как будто вижу я медведя каждый день. Но картина была изумительная! С замиранием сердца наблюдал я за медведем, который мирно кормился на овсе, не отвлекаясь на то, чтоб оглянуться вокруг, прислушаться, потягивая носом воздух. Видно, не первый раз выходил из леса на эту пашню. Обвыкся и забыл об осторожности. А я боялся не только шелохнуться, но даже дышать, чтоб не вспугнуть зверя, и сидел без малейшего движения, любуясь на косолапого…

Еще не село солнце. а медведь, довольный, полакомившийся овсом, тихо и незаметно укатил на ночлег в глухую темноту ельника. Не знаю, может быть, он мирно спал в свою последнюю ночь, но судьба его была уже решена.

О том, как завершилась наша медвежья охота, Вадим Николаевич поведал читателям в своем рассказе «По русскому обычаю», а я здесь в меру своих сил попытался ответить на его вопрос: «Помнишь ли, Василий?..»