Текст книги "Юность"

Четвёртая глава

К середине марта войска Южно-Африканского Союза вышли к границам Капской колонии, и армии застыли в томительном ожидании. Промедление играет на руку британцам, но буры изрядно выдохлись. Началось подтягивание тылов, накапливание резервов и переговоры на самом верху, с участием третьих государств.

В Северной и Южной Родезии, напротив, бои продолжаются, и наши войска действуют решительно и безоглядно. Сейчас туда перебрасывают Европейский Легион, в довесок к уже имеющимся частям.

Боевые действия там самые ожесточённые, виной чему наши чорные союзники, получившие оружие и возможность расквитаться с давними недругами, которыми видят прежде всего почему-то не англичан, а тсвана и родственные им племена. Резня идёт страшная, в письмах Житкова и Корнейчука проскальзывает иногда такая инфернальная жуть, што будто ледяная когтистая лапа ухватывает за сердце.

Чорные воюют всё больше друг с другом, в войнах европейцев выступая скорее носильщиками и скаутами, и лишь изредка помогают на второстепенных направлениях. Отдельные отряды, к числу которых можно отнести батальоны наших одесских друзей, могут похвастаться хоть какой-то выучкой, дисциплиной и стойкостью, остальные же само понятие «дисциплина», воспринимают как страшное колдунство.

Так, винтовки есть у большинства матабеле, и вполне притом современные. Но заставить их чистить оружие – задача из разряда особо тяжёлых. Зато вырезать на прикладе колдовские узоры, обвешивать её амулетами из разной дряни и «кормить» винтовку кровью и жиром самого подозрительного происхождения, это само собой разумеющееся!

Матабеле и тсвана, по рассказам очевидцев и письмам друзей, полагаются больше не на выучку, а на всякую потустороннюю гадость, имея в своих рядах колдунов, притом вполне официально. Амулеты и «лекарства» из человечины, и кровавые ритуалы с гекатомбами жертв скрыты обычно от глаз белых. Но и того, што всплывает ненароком, хватает! Украшенные винтовки, это так… мелочь.

А каково, например, войти отряду в деревню тсвана, и обнаружить население не просто убитым, а разделанным на части? Людоедством матабеле не балуются, но ритуалы и «лекарства» как бы «не в счёт», и это почти по всей Африке так.

Пара-тройка сотен людей, немалая часть из которых умирала долго и мучительно, это огромное потрясение даже и для здоровой психики. Если же добавить к этому отрезанные ягодицы, ступни или кисти рук, то…

… новоявленные белые колонисты не потерпят рядом с собой таких соседей, пусть даже и трижды союзных. Пусть даже и отселенных на худшие земли. Какие-то исключения наверняка будут, но думается мне, очень нечастые.

Может быть, батальоны Житкова и Корнейчука, да ещё с десяток таких же «гвардейских», с белыми офицерами, и унтерами из гриква и бастеров. Прочие же… впрочем, у противника не лучше.

А ведь эти племена относятся к относительно цивилизованным… Впрочем, не мне их судить, первобытное зверство ничем не хуже цивилизованного. Честнее.

Чорные войны, ведущиеся параллельно белым, сдвинули лавину, и в Африке началось переселение народов, не дотягивающее пока до Великого.

Некогда британцы с помощью тсвана согнали матабеле с лучших земель, а ныне уже матабеле уничтожают все родственные тсвана племена, оставляя собственные родовые земли войскам буров и Легиону. Тсвана, ведя самое ожесточённое и безнадёжное сопротивление, в виду недостатка вооружения и особенно патронов, саранчой рассыпаются по окрестным землям.

Схема получается грязная и кровавая до рвоты, но в здешних первобытных краях явление это едва ли не естественное. Некогда тсвана уничтожали койсанские племена, загнав их в пустыни, а ныне и сами подвергаются геноциду.

Драться за Капскую колонию Британия настроена решительно, это вопрос государственного престижа и самосохранения. Стоит дать где-то слабину, и огромная империя начнёт рассыпаться на глазах.

Престиж Империи не слишком пострадает, если буры смогут отстоять своё, да и обе Родезии формально не входят в состав Британии, оставаясь частными землями Родса, а это уже проблемы его наследников, а никак не государства!

Ныне ситуации застыла, и как повернётся, сказать не может никто. Умствования политиков в газетах не стоят и ломанного гроша. Большинство из них, за исключением людей недалёких, просто преследует собственные цели, продвигая ту или иную точку зрения.

Мишка знаком с международной ситуацией куда как лучше меня, отчасти по долгу службы, а отчасти благодаря более глубокому, стратегическому мышлению. По его словам, одна только Индия может преподнести многовариативные сюрпризы.

А ведь помимо Индии, есть ещё Афганистан, где проходит граница владений русского царя… и я решительно не могу назвать те земли частью Российской Империи! У тамошних правителей есть свои интересы, и интересы эти необходимо как минимум принимать во внимание, потому как мелкие племенные властители не раз и не два становились камнем преткновения великих держав.

* * *

– Его… – запнувшись на полуслове, опекун остановился, и самым неприличным образом открыл рот, сдвинув на затылок широкополую шляпу, глядя кинетическую скульптуру[8]8
  Вбейте в поисковик, АТ всё равно не даёт возможность выделить ссылку.


[Закрыть], вращаемую ветром. Широкие лопасти из тончайшей листовой меди кружатся тихохонько, создавая постоянно-изменчивые композиции, действующие самым гипнотическим образом.

Мотнув головой, он захлопнул рот, и вытер рукавом тонкую ниточку слюны, тихо ругнувшись и покосившись, видел ли я?

– Што это за… – крутанув загорелой дочерна шеей, он дёрнул кистью руки, не в силах подобрать слова, – хреновина?

– Движущаяся скульптура в стиле кинетизма, – отвечает за меня Санька, улыбающийся так, што чуть не солнечные зайчики от кипенно-белых зубов.

– Што за… а, нет! Не отвечайте!

Стараясь не коситься на лопасти, он вошёл в ангар и принялся разглядывать многочисленные модели аэропланов, висящие под потолком.

– И што… все?

– В потенциале, – понял я его, – Какие-то лучше, какие-то хуже.

– Примеряетесь, значит… – он прошёлся ещё раз, задирая голову и глядя на раскачивающиеся под потолком модели.

– Агась… – я отвлёкся, дав распоряжение одному из техников, – работают все, но по-разному. Одни – на взлёт-посадку, согласно расчетам, хороши.

– А это как? – быстро перебил Владимир Алексеевич по репортёрской привычке.

– Короткая взлётная и посадочная полоса.

– Ага, ага…

– Другие планируют лучше. Ну и так… всего по чуть-чуть. Примеряюсь, какие модели поинтересней, да какие по нашим условиям проще сделать.

– А это што? – нагнулся он к широкой трубе, трогая лопасти вентилятора.

– Аэродинамическая труба. Так себе труба, если честно… за неимением лучшей. Помещаем сюда модель самолёта, и начинаем обдувку.

– Ага, ага… впечатлён, – он уселся на верстак, сщёлкнув с него предварительно большого жука, угрожающе растопырившегося на дощатой поверхности, – не ожидал, если честно. Думал почему-то, што ты творишь этак по наитию, а тут всё такое… научное.

– Ну… – я перехватил его взгляд на доски, исчерченные формулами, чертежами и набросками, – вернее будет говорить – пытаюсь.

– Што там с двигателем?

– Доводят до ума, – присаживаюсь рядом, привалившись к плечу и прикрывая глаза, – в паровозных мастерских хорошие инженеры и рабочие, но есть, как говорится, нюансы. Марки стали, закалка и прочее.

– Хм… – его рука нерешительно взъерошила мне волосы, отчего меня совсем зажмурило, как когда-то в далёком-предалёком детстве, – а чем тебе старые двигатели не угодили?

– Тяжёлые слишком, или ненадёжные, а чаще и то и другое разом.

– А твой, значит, лучше? – в голосе тщательно скрываемое неверие и надежда.

– Угу, – я зевнул, не открывая глаза, – предварительные испытания двигателя проведены.

– Вот так вот?! – перебил он меня, – За две недели – ангар с десятками моделей, новый двигатель… пусть сырой… две недели?!

– Не-а… сперва, – стучу себя согнутым пальцем по виску, – здесь! Годами! А это так… и не две, а три почти.

– Он модели ещё в Одессе клеить начал, – наябедничал Санька, – в первый же свой приезд. И тетрадка там, в подвальчике, от сырости вся разбухла, а чертежи и расчёты в целости.

– Была в Одессе, – перебил я его, – давно уже забрал, и расчёты эти… так, филькина грамота, по большому счёту.

– Ну… тебе видней, – согласился Чиж, – я это просто к тому, што совсем даже не с ноля! Ночами иногда – проснусь, а он сидит с лампой, чертит, шепчет, волосы ерошит… Думал, не вижу?

– В Родезии, – я чуть шевельнулся, устраиваясь на плече поудобней, и перевёл разговор, – от летадл эффект скорее психологический.

– Ну да, – согласился дядя Гиляй задумчиво, – всё и вся вперемешку, небольшими отрядиками.

– Вот-вот! Отправил туда Тома и Ивашкевича, но мнится мне, они там больше негров пугают, да ещё координируют действия разрозненных наших отрядов.

– Это не лишнее, – пробубнил Санька рядышком, смачно зачавкав яблоком. Я не глядя протянул руку, и получил свою долю.

– Не лишнее, но так… На границе Капской колонии они нужней, вот пусть и летают, проверяют расположение вражеских войск, да тешут души бурских генералов. Пора им свои шишки набивать, да уверенности набираться. А я вот…

Открыв глаза, захрустел яблоком и соскочил с верстака.

– Чуть не забыл! Пойдём, – потянул опекуна за рукав, и жестом театрального режиссёра открыл брезентовый занавес, отгораживающий часть ангара.

– Какой-то… – он качнул пальцем конструкцию из реек и шёлка, – ненадёжный… нет?

– Испытан, – жму плечами, пытаясь удержать на лице скромное выражение, – вдвоём с Санькой поднялись, и ничего… нормально.

– Это ещё мотор у нас даймлеровский, – похвастался брат, принимавший непосредственное участие в создании аэроплана – чуйка у него на аэродинамику, – тяжёлый, зараза! А так… двести…

Он оглянулся на меня…

– До двухсот килограммов груза, не считая пилота, – поправил я, расплываясь в горделивой улыбке так, што ещё чуть, и морда пополам!

Владимир Алексеевич простецки присвистнул, уважительно оглядывая аэроплан.

– Поэтому позвал?

– В основном. Первый репортёр и всё такое…

– Первый… – засмеялся он, – положим, всё ж таки ты!

– Пусть второй, – соглашаюсь с ним, слыша нотки сожаления, – тоже недурно! И… хочешь, научу потом пилотировать?

– А… – он сглотнул, и взгляд загорелся безумной надеждой и Небом, – очень!

Погладив аэроплан по обшивке, уже этак по-хозяйски, опекун вздохнул прерывисто, потянувшись всем своим сильным телом.

– А ещё, – продолжил я, – дело такое… мы Фиме Бляйшману подарок задумали ко дню рождения, и я было за всякую банальность взялся, но Саня сказал – ша! У человека и так всё есть, нужно дарить ему интересное! И…

– Мишка собрал трофейные клинки британских офицеров с самых-рассамых битв, Егор откуёт, а на мне украшение!

– Ишь ты! – удивился опекун, – Сильно! А справитесь?

– Я слесарь не из последних, – жму плечами, – а нехватку умения восполню избытком оборудования.

– Угу… а я тут каким боком?

– За молотобойца постоишь?

– Охотно, – опекун подшагнул к тяжёлому молоту и сделал несколько уверенных движений такого рода, што мне на миг причудились на нём тяжёлые доспехи… – приходилось и за молотобойца.

Настрой сбился, но вот ей-ей, напишу! Как привиделось, так и напишу!

– Кстати, – остановился дядя Гиляй, опустив молот, – меч, это канешно символично, но продумать бы этот символизм заранее! Как минимум – гравировка в правильном стиле, а не мешало бы и поинтересоваться также, какие там клинки в Иудее в древности были. Есть соображения?

– Эге ж… – озадачился я, – вот это я лопухнулся!

– Замотался, – хмыкнул Санька, – да и я хорош! Ладно… решим. С Ицхаком переговорим, Фиру можно будет телеграммой спросить.

– Телеграммой? Да… в Палестину ещё… ладно, не завтра дарить собрались, решим вопрос.

– Почта, шеф! – издали закричал молодой техник, – Вам как обычно, целая пачка!

Вручив мне телеграммы и письма, он удалился, покосившись с любопытством на Владимира Алексеевича, я же стал разбирать почту.

– От Сытина… – вскрываю письмо, – требует продолжения «Африканских дневников»… некогда. Лев Лазаревич, хм…

Прибираю письмо в сторонку, компаньон по антикварному бизнесу поместил в письмо условные знаки, и нужно будет… Отвлекаюсь на неуместные звуки…

Санька рыдает беззвучно, кривя лицо над распечатанным письмом, и крупные слёзы падают на бумагу.

– Исаак… – он зарыдал ещё горше, задыхаясь от горя, – Исаак Ильич умер!

Пятая глава

Скрипнула старая дверь в сенях, в избе потянуло холодом, и малая Глашка, улыбаясь щербато, метнулась встречать деда, обтряхая веником липкий снег с валенок, да со спины, куда только могла дотянуться, сосредоточенно пыхтя.

– Ишь ты… – ласково заулыбался тот в бороду, опуская голову вниз и глядя на свою любимицу, – помощница растёт! Ну будя, будя…

Войдя в избу, большак перекрестился привышно на бумажные иконы в красном углу, потемневшие от копоти и намоленности, и только затем скинул ветхий длиннополый тулуп, озабоченно погладив истончившуюся местами кожу. Эка досада… полувека ведь не прошло, аккурат к свадьбе справили.

– Эхе-хе… ну, небось на мой век хватит, туды ево в качель!

Невестка споро подхватила тулуп и рукавицы, и без лишних слов разложила их сушиться на поддымливающей печи. Жена-старуха, прожившая с супругом больше сорока лет, поднесла корец кваса, шибающего в нос кислыми пузыриками.

– Некрепок ить лёд-то уже, – осушив корец, вздохнул большак, тяжко усаживаясь на лавку. Мозолистая пятерня его размочалила сивую густую бороду, а выцветшие от возраста глаза будто смотрят в лесок за речкой.

Надобно бы съездить украдкой, да нарубить, потому как дровишек в обрез, хучь плачь. Надобно бы, да лес барский! И лес, и речка, и… со всех сторон так – куда ни ступи, а барское всё, помещичье! От крепости когда освобождали, так землицу нарезали, что сплошные неудобья мужикам достались, сталбыть! На поля свои проехать, и то через помещичьи земли, кланяться управляющему изволь, в ноженьки пади! А уж он-то не оплошает – найдёт свой да барский интерес, ничем не погребует.

Хотишь там иль нет, а приходится через закон беззаконный переступать! То лесу, то… и-эх, жистя! Перекрестившись, крестом смахнул с души грешные мысли, набежавшие невольно.

– И-эх… грехи наши тяжкия!

– Деда… – малая потянула его за штанину, прерывая размышления, – баба сказала, што обед уже готов! Ты как велишь, так она на стол накрывать почнёт!

– Кхе! Ну, старуха – всё што есть в печи, на стол мечи! – ухмыльнулся большак, выходя в сени умыться. Невестка подскочила пугливо, полила на руки, пока тот отфыркивался над бадьёй.

– Отче наш… – привычно начал большак, читая молитву, и за большой, начисто скоблённый стол, начала усаживаться вся немаленькая семья. Сам со старухою, да двое женатых не отделившихся сынов с жёнами, да их дети. Ничо! В тесноте, да не в обиде! Отделиться, оно не долго, было б только куда.

Шти жиденькие, не забелённые даже и молоком, зато у каждого – своя миса! Не нищета какая, штоб вкруг из одного горшка по очереди хлебать. Богатый дом, справный.

Ели истово, без разговоров и чавканья, даже и малые понимали важность трапезы, а если кто плошал, того и ложкой по лбу! Звонко! Набухали слезами детские глаза, но зная за собой вину, только сопели молча, да переглядывались, пинаясь под столом.

Капустный хворост да вываренный до серости зелёный свекольный лист, и только самую чуточку свеклы, которая уже подходит к концу. Не уродилась по осени, сталбыть. Ну и травок всяких-разных, для скусу и аппетиту.

Хлеб пушной, изо ржи, пронизанный тонкими иголками мякины, и человеку непривычному прожевать его ещё ничего так, скусно, а вот проглотить – ну никакой моченьки не хватит! В горле комом станет, ежели только не с малолетства титешного приучен.

– То не беда, што во ржи лебеда, – утерев рот после трапезы, молвил довольно большак, – а то беда, когда ни ржи, не лебеды!

Пили чай – скусный, страсть! Большуха, она травница знатная – травинку к травинке так подберёт, што в чашке глиняной мёдом отдаёт и летом. Сплошная пользительность!

Дети надулись кипятку быстро, по детскому торопливому обыкновению, и собравшись у старухи, усевшейся с прялкой под печкой, пристали было со скасками.

– И-и, милые, – отсмеивалась старуха всеми своими морщинками, не прекращая сучить нить, – память совсем дырявая стала!

– Ну ба…

На скаску бабку не уговорили, но разговорившая детвора упомянула Афоню из соседнего села, который по осени в губернском городе бывал, да не на ярманке, а на выставке сельского хозяйства, так-то! К куму недавно заехал, да баек про ту поездку целый короб вывалил. Врак, понятное дело, преизрядно, но занимательно, етого не отнять.

– Ён грит, – захлёбывался словами восьмилетний Ивашка, размахивая для убедительности руками и кругля глаза, – што как зашёл туда, шапку снял при виде бар вокруг, глаза выпучил, да и не моргнул ни разочка! Такие там чуда чудные и дива дивные, што и словами не передать, во!

– Капуста – во! – перехватив разговор, развёл руками в стороны Стёпка, показывая чуть не человечью голову.

– Брешешь! – немедленно усомнились остальные.

– Собаки брешут! А я как есть, так и передаю! Наврал там Афоня, иль нет, про то не ведаю, а я вот слыхал да видал, так и пересказываю, врак не добавляючи!

– Да где эт видано? – усомнилась хлопотавшая у печи невестка, прислушивающаяся к разговору, – Штоб капуста, и такая вот здоровущая урождалась? С яблоко ежели, и то хорошо.

– И-и, милая! – засмеялась старуха дребезжаще, – С моё поживёшь, и не то увидишь! Оно и с голову может быть, и побольше! Коль слова нужные знаешь, так чево ж?!

Народ вокруг завздыхал, завозился. Вызнать тайное слово мечтал кажный, но поди ты – вызнай! Тут либо через родову передаётся, да под клятвы клятвенные, либо колдовским путём. Поди вон на Купалу, папоротника цветущего в лесу добудь, лёгко ли?!

Дверь с размаху стукнула о бревенчатую стену, обсыпав лавку древесной трухой, и в избу ворвался разъярённый исправник, за спиной которого матёрым медведем вздыбился урядник. Нагнув чутка голову в форменной шапке, штоб не цеплять низкую, закопчённую дымом притолоку крестьянской избы, он грозно поводил очами и свирепо сопел.

– Бунтова-ать? – и в зубы большаку, только мотнулась седая голова, – Как ты смел!? Как смел?

Топорща свирепо усы и брызжа слюной, исправник наградил хозяина дома, вставшего перед ним навытяжку, ещё несколькими зуботычинами. Не мигаючи и кажется, даже и не дыша, старик стоял, боясь утереть кровушку с разбитой морды, падающую на скоблённый пол.

– Вы! – женатым сыновьям досталось шашкой в ножнах – по головам, по хребтам!

Малые дети, сгрудившиеся у печи, с диким ужасом глядели на это, не моргаючи. Глашенька, сама того не замечая, подвывала тихохонько на одной ноте, глядя на избиение родных.

Запыхавшись и окончательно запугав крестьян, исправник немножко успокоился.

– Ишь! – погрозив им кулаком, он прошёлся по избе, глядя брезгливо вокруг, – Думали, не узнаю? Я всё… всё знаю. В оба гляжу!

Усевшись по-хозяйски на лавку, исправник оглядел крестьян, немало напуганных присутствием столь высокого для них начальства.

– Совсем распоясались, – гневно сказал он, и за его спиной нахмурился урядник, шевеля по тараканьи усами и всем своим видом обещая бунтовщикам немыслимые кары, как только уедет такой милосердный и добросердечный исправник.

– Распоясались, – повторил он, – барина на вас не хватает! Да, барина! Ну ничево, ничево…

Еле заметный кивок, и урядник выметнулся из избы, топоча подкованными сапожищами. Минуту спустя в дом вошёл молодой человек, едва ли двадцати лет, одетый по последней парижской моде и пахнущий тонким парфюмом.

С брезгливым любопытством оглядев убогую обстановку, он скорчил гримаску, уместную больше кокотке, и быстро заговорил по-французски с исправником. Тот разом вспотел, подбирая слова, и молодой человек перешёл на русский, давшийся ему не без труда.

– Вово́… Владимир Александрович Турчинов, – поправился он, отчаянно грассируя, – владелец сих… как это будет на русском, шер ами?

– Пажитей? – предложил исправник, на что Вово́ неуверенно кивнул.

– Ваш… как это? Ах да… природный господин!

Большак вздохнул было прерывисто, но смолчал, наткнувшись на взгляд урядника.

– Обленились мужички, – заявил Вово́, расхаживая по избе, с надушенным платочком у носа, разглядывающий обстановку с видом этнографа, – буду у вас… порядок вести.

Не обращая внимания на хозяев избы, дворяне повели разговор на смеси французского с русским, из которого большак только и понял, что молодой барчук решил выжать из мужиков последние соки.

«– Не слушать ни чиновников, ни господ, ни попов, – вспомнилось большаку давнее так явственно, будто это было вчера, а не без малого сорок лет назад, – не выходить на работу, добиваться истинной воли! А она не будет разыскана, пока не прольётся много крови хриястиянской!»

Пренебрежительный взгляд Вово́ на домочадцев, несколько картавых слов и среди них – «пороть» на русском.

«– Резать, вешать, рубить дворян топорами!» – кровавым набатом удалило в уши старику давнишнее.

– … эка скверная погода, – донеслось до старика будто из-под воды, – и всё ведь одно к одному! Кучер, фис дёпЮт[9]9
  Сукин сын (фр.).


[Закрыть], руку себе повредил, и эк ведь угораздило лё кон[10]10
  Мудак (фр.).


[Закрыть]…

Снова смесь русского с французским, и…

– За кучера поедешь, старче! Ну! – урядник без затей двинул большака под дых, помогая тому собраться с мыслями.

«– Воля! Воля! – скандировала толпа, не расходясь при виде готовящихся стрелять солдат. Апраксин ещё раз велел расходиться, и затем скомандовал залп… потом второй, третий…»

На крытом возке позади молодой помещик вёл беседы с исправником, ведущим себя удивительно предусмотрительно, показывая себя тонким и остроумным собеседником. Повозка покачивалась, откормленные полицейские кони легко тянул утеплённый возок, а позади говорили, говорили…

Вово́ делился непринуждённо своими планами на принадлежащие ему земли.

– … привести в порядок, что-то продать, – вырывался из возка грассирующий голос молодого барина, – заставить, наконец власти взыскать недоимки с мужиков…

– Вово́, мон шерри! – донёсся из возка густой смех исправника, – Помните, они теперь не крепостные, и даже не временнообязанные!

– А какая есть разница?!

– Ха-ха-ха! Подловили, мон шерри, подловили! – послышался лязг стекла, и урядник, сидящий рядом на козлах, облизнулся непроизвольно, ещё пуще задымив цыгаркой.

– Где этот ваш… енфант террибле…

– Ха-ха-ха! – захохотал исправник, – Париж в каждом слове, я восхищён!

– Эй, – высунулся он в окно красной мордой, поманив урядника, – иди-ка сюда… ужасный ребёнок, ха-ха-ха!

Получив нежданный гостинец, урядник перебрался на задки, откуда сразу же послышалось бульканье, и до большака донёсся запах ветчины, немыслимо соблазнительный для голодного мужика.

Несколько раз господа приказывали остановиться и вылазили из возка, обозревая владения Турчинова и ведя беседы о том, как бы половчее наладить хозяйство, ничего собственно не налаживая. Собственно, споров и не было, молодой помещик и исправник вполне резонно считали главным ресурсом крестьян, которые фактически не могут покинуть земли.

– Стой! – заорали из возка, – да стоять же, скотина!

Большак натянул вожжи, и кони, фыркая недовольно, встали.

– Стоять, – ещё раз повторил исправник и выбрался из возка. Красная его морда, вкупе с пышущей паром фигурой, навевали мысли о самом приятном времяпрепровождении. Вслед за ним вышел и Вово́, твёрдо стоящий на ногах, но с несколько стеклянным взглядом.

Окропив кусты, господа полезли было назад, но молодой барчук остановился.

– Вот… – повёл он рукой, – папа́ так красочно рассказывал мне, что я будто сам пережил эти волнительные минуты! С того плёса он и расстреливал восставший плебс.

– Как же-с… закивал исправник, – с лодок, весьма остроумно!

– Эй… – Вово́ прищёлкнул пальцами, – пейзанин! Лёд крепкий?

– Так это… – большак открыл было рот, дабы упредить, што чутка побольше недели, как аккурат на том месте чуть не ушёл под лёд Ефим. Сам еле вылез, а лошадку и вовсе чудом спас!

– Как есть крепченный, ваша милость, – закланялся он, разом вспотев и ломая шапку, – как есть! А што трещит, так ето по весне завсегда так! Он ить не скоро ещё ледоходу быть.

Разгорячённые вином и разговором, дворяне потянулись к плесу, а следом за ним, кинув на старика грозный взгляд потопал урядник. Размахивая руками, Вово́ энергически двигался, притоптывая и очевидно, разыгрывая целый спектакль по сюжету сорокалетней давности.

Не выдержав их лёд затрещал, и молодой барчук ухнул по пояс. Почти тут же под лёд провалился, как и не было, грузный урядник. Исправник попятился и сел, глядя на Вово́, ломающего лёд в тщетной попытке выбраться.

Не пытаясь помочь, полицейский начал пятиться, не отрывая взгляда от молодого помещика.

– Чичас! Чичас, ваша милость! – заорал большак, – Не шевелитеся там, я чичас!

Выдернув из-за опояски топор, он споро добежал до молодого леска и в несколько взмахов свалил тонкое деревце, сделав из него жердину.

– Чичас! – разевая рот, побежал он до тонущего Вово́ и сидящего на льду исправника, боящегося пошевелиться. Не добегая с десяток сажень, старик лёг и быстро пополз. Исправник перевернулся на живот, вытянув руки навстречу жердине…

… и н-на! Деревяха с размаху обрушилась на лёд подле чиновника, а потом ещё, ещё… Всё затрещало, и осанистый мужчина оказался в воде. Парижанин, будто при виде этой картины, утратил последнюю волю к сопротивлению и ушёл на дно.

А исправник, не отрывая взгляда от крестьянина, раз за разом выбрасывался всем телом на лёд, ломая его и приближаясь к не такому уж далёкому берегу.

– Чичас ваша милость, чичас… – пятясь, приговаривал большак, и как только почуял под ногами матёрый лёд, встал прочно, и деревяхой – да в харю исправнику, отталкивая его назад! А потом ещё раз, ещё…

– Сподобился… – опёршись на жердину, перекрестился большак, – спаси Господь! А на душе-то как лёгко! Будто за кажного по тыщще грехов простили.

«– Резать! Вешать! Рубить дворян топорами!» – шумело у него в голове, и где-то совсем в глубине сознания было острое сожаление – и-эх… раньше надо было! Лишнее они по землице проходили, как есть лишнее.

* * *

После увода большака домочадцы не сразу отмерли, да и потом двигались сонными мухами, переживая испуг и унижение.

– Тятя, – осторожно спросил отца пятилетний Павлик, отходя от женщин, с остервенением взявшихся за приборку, – а почему барин грозился? Чего деда посмел?

– Грозился? – мужик втянул стылый воздух через окровавленные зубы, и ответил как есть, – потому што мог… так вот. Потому што барин, и власть вся как есть – их, барская.

– А чево деда посмел?

– Чево? А Бог весть! Законы-то барами придуманы, да в пользу бар. Как ни повернись, а всё едино закон ихний нарушишь.

В ожидании большака домочадцы вели себя так, будто у них в дому упокойник. Скрип двери заставил их сердца заколотиться, а ноги ослабнуть.

– Слава Богу! – широко перекрестился на иконы старик, разом будто помолодевший на десяток лет. И добавил, глядя светло на домашних:

– Всё хорошо, все потопли!