Текст книги "Без Веры…"

Глава 4
Шахматный этюд

Окна в классе выходят на улицу, и по давно заведённому обычаю, их наглухо закрывают, чтобы уличный шум не мешал гимназистам. Почему бы не перенести экзамены в другое помещение, выходящее во внутренний дворик гимназии, лично мне судить затруднительно, но наверное, какие-то соображения всё-таки есть.

На переменах классы проветривают, выгнав всех учеников прочь, но в этом нет почти никакого смысла. До герметичности подводной лодки помещению далеко, но нельзя сказать, чтобы дирекция не стремилась к этому идеалу!

Окна и двери подогнаны исключительно хорошо, и стоит только последнему из учеников усесться за парту, а учителю закрыть дверь, как через десять-пятнадцать минут в классе становится душно, и чем дальше, тем больше. Сейчас конец мая, погода стоит самая солнечная и тёплая, отчего наши мучения становятся вовсе невыносимыми.

По гимнастёркам расползаются пятна пота, начинаясь на спинах и подмышками. Сорок активно потеющих мальчишек в пубертатном возрасте, и не все из них имеют привычку, да и саму возможность, мыться каждый день! Сорок пар начищенных ваксой полуботинок, сорок открытых чернильниц, помада для волос и одеколон у тех, кто тянется за модой, и нечищеные зубы у нерях, что пренебрегают не только модой, но и гигиеническими процедурами.

Это ещё далеко от портяночных ароматов казармы, но её предтеча! Запахи не сшибают с ног, но переплетаясь самым причудливым образом, образуют своеобразный букет, раздражающий обоняние и без того взвинченных гимназистов.

Копья солнечных лучей, пробиваясь через прозрачные щиты оконных стёкол, вонзаются нам в головы, вызывая головокружения и приступы удушья, дурноты и обмороки. Тишину нарушает лишь сопенье гимназистов, поскрипывание пёрышек да бумажный шелест.

Ползающая по окну большая муха, перезимовавшая зиму, иногда начинает биться о прозрачное стекло с громким жужжанием. Отвлекает это просто необыкновенно, но учителю, Францу Иосифовичу, нет до наших страданий никакого дела. Он спокойно листает страницы какого-то справочника на немецком, поглядывая изредка на нас поверх страниц и вновь погружаясь в чтение.

Экзамены за четвёртый класс далеко не так сложны, как выпускные, однако же и вовсе уж простыми их не назовёшь. В этом году дирекция выдала нам для сочинения два листа под расписку: для черновика и для беловика. Всё, как и положено, с печатями.

По окончанию нужно будет сдать оба листа, и если закончил раньше положенного времени, Франц Иосифович поставит о том соответствующую отметку. Правда, времени у нас всего два часа, а не пять, как у выпускников, да и сочинение мы пишем в обычном классе, а не в зале, где парты расставлены не ближе чем на четыре аршина и ходит несколько наблюдателей.

Но впрочем, радоваться особо нечему, экзамены за четвёртый класс читаются "репетицией" выпускных, и своя сермяжная правда в этом есть. Четыре класса гимназии считаются вполне серьёзным образованием.

Например, после успешной сдачи экзаменов можно поступить в юнкерские классы, если возраст уже подходящий. Принимают туда фактически всех, и большая часть обучающихся приходится не на дворян и разночинцев, а на мещан и крестьян, едва окончивших церковноприходскую школу.

По прошествии двух лет, получив звание прапорщика, новоявленный офицер выходит на службу и может расти в званиях аж до штабс-капитана. Впрочем, хватает примеров, когда такие недоучки вполне успешно росли на службе до самых высоких чинов.

Да собственно, как может быть иначе, если большая часть офицерства Российской Империи и состоит из выходцев из юнкерских классов!? Притом, как не трудно догадаться, в своей основе не из потомственного дворянства.

Можно поступить письмоводителем на службу, хотя это и не даёт классного чина. Но по происшествии двух-трёх лет службы, экзамены на классный чин сдать несложно, экзаменаторы к таким претендентам весьма снисходительны.

Можно… да много чего можно! Но у нас это редкость, мало кто бросает учёбу после четвёртого класса. Гимназия наша не то чтобы изобилует титулованными Фамилиями и наследниками купеческих династий, но и не вовсе уж из заштатных.

Педагоги балансируют между желанием догнать и перегнать, и вольнодумным фрондёрством. Впрочем, в рамках, весьма и весьма нешироких. Они прежде всего чиновники и при поступлении на службу подписывают соответствующие документы, обязующие их быть религиозными, лояльными и верными престолу. Ну и не участвовать ни в какой в политической деятельности, если только это не поддержка официального курса Империи.

«– Душно…» – я украдкой расстегнул верхнюю пуговицы гимнастёрки. Вне класса за такой вид обычно наказывают, но на уроках могут отнестись снисходительно. Всё зависит от учителя и его настроения.

Духота и жара надавили на виски, и я, поморщившись помассировал их. Тем для сочинений у нас немного и не меняются они годами, скорее даже десятилетиями. Тасуются, подобно карточной колоде, да время от времени проскакивает нечто патриотично-злободневное, но редко.

Казалось бы, с таким формально-нафталиновым подходом подготовиться несложно. Выучи несколько тем, напиши сочинения по несколько раз, да отшлифуй их полудюжиной повторений. Но нет…

Атмосфера на экзамене нервозная, гнетущая. Да плюс эта клятая вонючая духота! Я снова поймал себя на мысли, что думаю о чём угодно, но только не о сочинении.

Подозреваю, что продиктовано всё это самой искренней заботой какого-нибудь престарелого чиновника или попечителя, судящего о нуждах детей по себе и за ветхостью опасающегося сквозняков, но впрочем – ничего нового. Здесь, в этом времени, такого очень много – самые искренние благопожелания, но притом полнейшее непонимание реалий.

Радетели за народное благо судят с высоты своей колокольни, из-за чего самые благие начинания оборачиваются зубовным скрежетом опекаемых. Казалось бы, почти все чиновники были когда-то гимназистами и должны, как никто, понимать не только государственное "надо", но и чаяния и нужды детей.

Но нет! Ограничений, притом самых нелепых, у гимназистов столько, что бунтуют порой целыми гимназиями, встречая полную поддержку родителей. Постоянная опека, житие согласно Устава и мелочные, душные придирки по ничтожнейшим поводам.

«– Встреча войска, возвратившегося из похода», – мысленно повторил я, возвращаясь из философских эмпирей в унылую реальность. Перечитываю написанное, чтобы войти в колею, вспоминаю сформулированное ранее и окунаю вечно перо в чернильницу-непроливайку.

Это одна из вещей, вызывающих моё неизменное раздражение. Каллиграфия… до скрежета зубовного ненавижу! Наклон буквы, толщина линии и интервал между словами ценятся педагогами больше, чем собственно знания. Благо, почерк у меня на должном уровне…

– А-а… – послышался стон откуда-то спереди, и Федя Беляев по прозвищу "Федора Ивановна" сполз с лавки под стол. Обморок.

"– Первый пошёл!" – вылезло из подсознания, и на лицо моё вылезла кривая усмешечка.

Струков, повернувшийся на шум, принял эту усмешку за свой счёт и сглотнул, отвернувшись. Драка с его сюзереном, закончившаяся так неожиданно для окружающих, поставила меня поначалу наособицу.

Безответный тихоня, и вдруг такое! Случайная вспышка… а может быть, я просто спятил? Были и такие мнения, н-да…

Благо, я быстро прокачал ситуацию и начал действовать, примерив в общем-то близкую мне маску домашнего мальчишки, который никогда не был труслом, но всегда был слишком добрым и этаким непротивленцем. Толстовцем.

Да собственно, трусом меня и не считали, ибо трус смирился бы с ситуацией, постарался бы найти покровителя или просто вёл бы себя как сурок, который при всяком подозрении ныряет в норку. Мне же не давали ступить на этот путь книги, которые я читал запоем, да пожалуй, аристократическая гордость.

Папаша, чтоб ему икалось, со своими постоянными рассказами о величии рода, вложил в мою голову какие-то поведенческие шаблоны. И пусть я даже кривился порой от его пьяных проповедей, но повторяемые раз за разом, они всё-таки работали.

Боялся, принимал удары безропотно, но снова и снова выходил драться. Не унижался в классе, не пытался подольстится, не… словом, вёл себя по шаблонам, затверженным отчасти от папеньки, а отчасти – от Вальтера Скотта!

Так что… а вот чудиком меня считали, это да! Безоговорочно.

Вот и решил показать, что у книжного мальчика сорвало-таки планку и он решился показать зубы. Вырос волчонок.

Процитировал подходящих несколько фраз из рыцарских романов, выбрав одного из немецких писателей, почти неизвестных в России. Писал он о рыцарях и рыцарстве времён Тридцатилетней Войны, притом без особых прикрас.

Проскочило. Не без огрехов, но я не первый и не последний в нашем классе, который изменился едва ли не в одночасье. Возраст такой. Переходный. Слов таких гимназисты не знают, да и считаются они едва ли не неприличными, но наблюдательности это не отменяет.

Да и Парахин, говоря по совести, числился в классе отнюдь не за былинного богатыря. Рослый, здоровый… но откровенно рыхлый и трусоватый. Мешок.

Единственное, после драки приходится демонстрировать окружающим проснувшуюся боевитость, борзость и мстительность. Во-первых – есть за что. По матушке, да при свидетелях, в гимназической среде посылать не принято, по крайней мере – не у нас.

Отсюда и снисходительно отношение к добиванию ногами. Вроде как за дело получил, по мнению гимназического сообщества.

Во-вторых, чтобы не нарываться на "проверки" и разного рода подлянки от чрезмерного рода азартных бойцов. Вроде как – некогда! Не до вас. Видите, весь горю!

Отсюда и улыбочки, ухмылочки тому же Струкову и парочке шакалов соответствующего калибра. Надеюсь дотянуть до каникул, а там – экстернат, и к чёрту гимназию!

Ну а нет, так хоть оставшиеся дни до каникул спокойно проживу. У меня и без того дел невпроворот. Сразу – попаданчество, семейные проблемы, дура Фрося, экстернат, экзамены… Драк ещё не хватало!

С одним Парахиным проблем выше крыши. Я ему тогда, вопреки ожиданиям, колено всё ж таки не сломал. Весу не хватило, как я понимаю. И сил. Оно вроде бы и немного надо, но когда у тебя вес в полбарана, да ещё и имеющимися возможностями пользоваться толком не научился, то и неудивительно.

Ногу ему не сломал, а только выбил, хотя говорят – очень серьёзно. Пока непонятно, но последствия будут, и скорее всего – хромота до конца жизни.

А вот потом уже, когда бил жёсткими рантами полуботинок по лицу, сломал челюсть и лицевую кость. Зубы, что удивительно, не выбил, хотя местами надорвал кожу на морде лица.

Не могу сказать, что жалею. То есть можно было бы избежать этой ситуации без ущерба для моего здоровья и (что немаловажно!) репутации, избежал бы. Неинтересно мне быть героем "Аниме про школу", вот вообще!

Плюнул бы на "страшную мстю" всем обидчикам, и ушёл в закат, не оглядываясь. Но раз приходится быть с этими людьми, не учитывать их нельзя. Поэтому буду многозначительно улыбаться, намекая на продолжение… а потом забуду, и надеюсь, что навсегда!

История с Парахиным продолжения пока не получила, и надеюсь, не получит. В классе у нас почти сорок мальчишек, и историй со сломанными рёбрами, руками и ногами, с проломленными головами и прочими неизбежностями суровых гимназических реалий, каждый год от десятка до двух.

Согласно официальным показаниям, он перелезал через забор, да и запнулся мордой в землю. Думаю, он с большим удовольствием сдал бы меня своему отцу и полиции, но фискалов у нас не любят. Для начала тёмную устроят, а потом такую травлю, что ни в одну гимназию Москвы не примут!

А пока…

"– Встреча войска, возвращающегося из похода", – снова вернулся я к теме, мельком глянув на то, как мальчишку поднимают обратно на лавку и брызгают водой из графина в лицо.

Тишина… все мы, и Федора Ивановна в том числе, пишем сочинение. Только скрип пёрышек, шелест бумаги, да изредка жужжание бьющейся о стекло мухи. И духота…

Сосредоточившись наконец-то, бульдогом вцепляюсь в сочинение и разматываю, не забывая о каллиграфии, правильной пунктуации и тому подобных наиважнейших вещах. Благо, лингвистика некоторым образом перекликается с филологией, да и в школе я был отнюдь не двоечником.

Дописав черновик, несколько раз проверяю на ошибки и описки. Нормально? Да вроде… Выдыхаю облегчённо, так что даже Франц Иосифович недовольно поднял голову. Кривовато улыбаюсь ему и пожимаю плечами – дескать, простите, так уж получилось. Виноват!

Педагог снова погружается в чтение, а повернувшийся зачем-то Струков успел заметить тень моей улыбочки, и кажется, принял её на свой счёт. Не могу сказать, что очень уж этому рад, но и не огорчён.

Не обращая более ни на что внимания, аккуратнейшим образом переписываю сочинение на беловик. В отсутствии ошибок я почти уверен, но в гимназии нещадно снимают баллы даже за недостаточно выверенную линию в заглавной букве.

А вот так вот! Проверять будут даже черновик, и избыток помарок или неаккуратный почерк могут стать причиной для того, чтобы снизить балл! Красивый, каллиграфический почерк, равно как умение писать письма и складно говорить, являются важнейшими маркерами, отделяющими элиту от необразованного быдла.

Мнение это имеет право на существование, но элитарии в Российской Империи сделали упор исключительно на гуманитарную составляющую образования, притом не на умении думать, анализировать и составлять выводы, а на красивом почерке, риторике и затверженных цитатах. Бред, как по мне… но и лезть в это болото, пытаясь как-то переменить его в лучшую сторону, я не собираюсь.

Пишу так тщательно, как это вообще возможно. Не дай Бог посадить кляксу!

Проверив ещё раз кусаю губы и пожимаю плечами. Чёрт его знает… вроде всё хорошо.

Струков снова оглядывается, а потом ещё и ещё… Не знаю, что он там себе понапридумывал, но взгляды эти раздражают донельзя. Нервы и так на пределе, а тут он… в гляделки играть вздумал.

Когда он повернулся в очередной раз, я тяжело поглядел на него, и мальчишка резко отвернулся, завертевшись на скамье, и наконец-то перестал доставать меня. Забыв о нём, ещё раз проглядываю беловик…

– Я закончил, Франц Иосифович, – негромко говорит Женя Реутов, вставая с места и подходя к педагогу с листами. Тот, сделав пометки, забрал листы, и под завистливыми взглядами остальных, выпустил Женьку из класса.

Да наверное, и я сейчас…

– Я закончил, Франц Иосифович, – сказал Струков, вставая с места и подходя к учителю так, чтобы ни в коем случае не поворачиваться ко мне.

– Я закончил, – почти тут же сообщаю я, сдавая листы и выходя в коридор вслед за ним…

… но успеваю увидеть только спину и услышать дробный топот ног.

– Однако… – произношу одними губами, – как он себя накрутил?

Мыртышок не трус, по крайней мере, не более других. Тогда что? Слишком резко я изменился, и слишком жестокой была расправа с Парахиным? Напугался?

– А-а, ладно! – выбросив из головы чужие проблемы, прошёл мимо бдительного швейцара во двор. От свежего воздуха меня едва не повело, так что по ступеням спускался медленно и чинно, наслаждаясь дуновениями свежего ветерка, охлаждающего мою разгорячённую физиономию.

– Ну как? – подлетел ко мне мальчишка-ровесник со смутно знакомой физиономией, – Сдал?

Пожимаю плечами, вот как ответить на такой вопрос? Да ответа ему и не нужно. Это один из тех учеников, что вместо подготовки к экзаменам или отдыха, вертятся зачем-то во дворе гимназии, и занимаются чёрт те какой ерундой, пытаясь из невнятных ответов, гримас и пожиманий плеч уже сдавших, составить стратегию поведения на экзамене.

В гимназическом дворе я немного задержался, хотя и без особого на то желания. Однако же новый "борзый" статус нужно подтверждать, чем я и занялся.

Рассказав любопытствующим о своих переживаниях, обмороке Федоры Ивановны и поведении Струкова, и выслушав в свою очередь несколько историй такого же рода, я покурил не взатяг одну папироску на семерых за дровяными сараями, слегка пришёл в себя и подсох, после чего не без облегчения отправился домой. Пока длился экзамен, я ещё держался, а сейчас как-то разом навалилась усталость и апатия, да напомнила о себе мигрень.

– Я дома! – сообщаю неведомо кому, прикрыв за собой входную дверь, и разуваюсь, едва найдя в себе силы расшнуровать полуботинки, а не стянуть их, зацепив подошву о подошву. Кинув портфель у себя в комнате, умылся в ванной, холодной водой смывая пот, уличную пыль и усталость. Помогло не слишком хорошо, но это лучше, чем ничего.

Никого из домашних в квартире не оказалось, и я этим ничуточку ни расстроен… Постоянно прислушиваясь, не начнёт ли открываться дверь, достал из тайника несколько Фросиных волос, найти которые не составило никакого труда. Служанка у нас неряшливая, и волосы её встречаются повсеместно, в том числе и в еде, как своеобразная пикантная приправа.

Проскользнув в комнатку к сёстрам, некоторое время потратил на то, чтобы сориентироваться, но поскольку мне нужны отнюдь не девичьи дневники и панталончики, искомое оказалось на письменном столе. Намотав пару Фросиных волосков на расческу Нины, открыл шкатулку с украшениями Любы, покопавшись там и оставив ещё один волосок.

Брать, разумеется, ничего не стал, но вещи слегка переставил – так, чтобы чувствовалась лёгкая дисгармония. Фрося, я знаю это точно, в вещах девочек копается, особое внимание уделяя украшениям и тем немногим вещам, оставшимся им от матери. Видел несколько раз невзначай, как служанка примеряет брошь, и как она вертится перед зеркалом, воткнув в пучок волос черепаховый гребень, который принадлежит нашей семье уж более двухсот лет.

Да и скандальчики на эту тему были, хотя мужскую часть семьи они почти не затронули. Так что…

– Ах да! – ещё один волосок оставляю в ящике письменного стола, где Люба хранит свой дневник, и один раскладываю на подушке Нины так, будто Фрося прилегла там.

Служанка у нас выраженная блонда, почти бесцветная и напоминающая физиономией постаревшего поросёнка с начавшими отвисать щеками. А мы, Пыжовы, костлявые и русые с выраженной рыжиной, так что Фросины волосы должны сыграть должным образом.

Диверсию свою я провернул с небольшим временным запасом. Фрося пришла буквально минут через пять, сухо поздоровавшись со мной и зачем-то пояснив, что ходила в бакалейную лавку, но зряшно.

"– Пахнет москательной лавкой" – уверенно опознал я, но говорить ничего, разумеется, не стал.

Оставив на кухне покупки, служанка вышла во двор, и через несколько секунд я увидел её грузноватую фигуру, спешащую к укрытому кустами нужнику.

– Н-да… – засмеялся я тихо, – вот оно где, социальное расслоение!

Не то чтобы я не знал этого ранее, но такие вещи были настолько неинтересными и самоочевидными, что покоились на самом дне разархивированной памяти.

– Впрочем, чего это я, – кривая усмешка вновь продавила моё лицо, – в моей квартире тоже был клозет для прислуги и гостей.

Это, к слову, вернее всего говорит о претензиях "будущей госпожи Пыжовой" – знает, что называется, своё место… В кустах оно, в будочке под заросшей мхом подгнившей дранкой и щелями, в которые подглядывают мальчишки.

Папенька спит с ней, но допустить, чтобы эта самая задница, которую он мял пару часов назад, приземлилась на господский стульчак? Вот где кастовость общества и его расслоение! Сортирная!

Пока она не вернулась, быстро достал из тайника загодя припасённые пузырьки и буквально по одной-две капли капнул на несколько бумажек.

– Мне не надо, чтоб оно воняло… – закрываю пузырьки и прячу бумажки по укромным местам на кухне и в прихожей. Фрося ленива, и найти места с залежами позапрошлогодней пыли несложно, – мне надо слегка усилить запах москательной лавки в квартире!

Лак этот сохнет достаточно долго и изрядно вонюч, но бумага должна впитать большую его часть достаточно быстро. Судя по проведённым ранее опытам, полчаса-час достаточно стойкого запаха это даст, и мне этого вполне достаточно!

– Ополоснусь, – сообщаю вернувшейся служанке.

– Вот ещё, – тут же зазудела та, приняв измученный, уработаный вид, – не вздохнуть с вашими фанабериями! Нет бы как все люди, по субботам…

– Греть титан не надо, холодной водой пот смою, – сообщаю я, и та сразу, буквально на полуслове затыкается.

Вода в трубах не слишком холодная, так что я даже подумал было искупаться как следует, но вовремя вспомнил, что тельце у меня не только астеничное, но и весьма склонное к простудам. Так что наскоро, наскоро… пот смыть, и хватит.

Выйдя из ванной уже в домашнем, столкнулся с Ниной, с недовольной гримаской морщащей фамильный Пыжовский нос.

– Не квартира, а москательная лавка, – вместо приветствия сказала она недовольно, закрывая за собой дверь. Я, сдержав усмешку, устроился в гостиной возле книжного шкафа, перебирая корешки сто раз читанных книг.

Не считая учебников, книг у нас не так много, и всё больше приобретённых у букинистов, с уличных развалов. Преимущественно классика и приключенческая литература, разбавленная редкими вкраплениями условно-полезных брошюрок хозяйственного толка.

Единственное – папенька иногда притаскивает из гостей то скучнейшие мемуары чужих предков, то нечто наукообразное, и требует, почему-то от меня, непременно ознакомиться с этими шедеврами. Но эти книги стоят отдельно – не в закрытом шкафу, а на полке. Как я понимаю – напоказ, для не бывающих у нас гостей.

– Как экзамены? – спрашиваю вышедшую из ванной сестру.

– Нормально, – дёрнула та плечами, даже не оборачиваясь. Но всё-таки замедлила шаг…

– А у тебя?

– Нормально.

… вот и поговорили.

Получасом позже вернулась Люба, Нина сразу захлопотала вокруг и меня кольнула зависть. Сёстры не то чтобы очень дружны, но отношения у них хорошие, отчего вдвойне больнее.

Я помог принять пыльник, но в беседу не лезу и не особо прислушиваюсь. Да собственно, при всём желании не получилось бы прислушаться. Все эти девичьи шушуканья, разбавленные фразочками "Да ты что?!" и множеством ненужных подробностей, и так-то непросто разобрать!

– … склад москательных товаров, – слышу я недовольные слова Любы. Потом с полминуты неразборчивого шушуканья и…

– Никак искупаться после гимназии успел? – поинтересовалась старшая сестра – то ли обратив внимание на влажные волосы, то ли, что скорее, после слов Нины.

– Ну… так, – смущённо пожимаю плечами, прижав к груди раскрытую книгу о приключениях виконта де Бражелона, – очень уж жарко и душно было. Да и нервы…

– В холодной? – сестра вздёрнула бровь.

– Ну… Фросю не хотел утруждать, – снова принимаю вид мальчика-зайчика, умиляющий немолодых дам, и раздражающий всех остальных.

– А как ты? Как экзамены? – максимально неловко перевожу разговор. Люба фыркнула, но соизволила ответить и мы некоторым образом побеседовали. Потом я, забрав с собой пару книг, удалился в комнату, где и читал до самого обеда.

За обедом сёстры молчали, только переглядываясь как-то особенно многозначительно, как это умеют только женщины. Стоило только Фросе появиться из кухни с очередным блюдом или начать убирать что-то со стола, девочки замолкали особенно выразительно.

– Хе! – почти беззвучно выдохнул я, включая в ванной холодную воду и плеща себе в лицо. Я не я буду, если это не стало последней соломинкой, сломавшей спину сестринского терпения!

С Фросей у них и прежде было неладно, и года полтора назад они пытались говорить с отцом на эту тему. Не срослось… почему уж, не знаю, да и неважно это. Но я им ещё поводов подброшу!

Вечером после ужина, закопавшись в недра книжного шкафа и обложившись книгами, я демонстрировал некоторую рассеянность и абсолютное отсутствие страха перед экзаменами. Папенька, будучи в прекрасном расположении духа, сидел на своём любимом кресле с папиросой и сыпал вокруг пеплом, да не всегда уместными остротами, в сотый рассказывая истории из своего детства.

Если верить им… Но впрочем, верить я перестал года два как, так что воспринимал это как обычные байки о тех временах, когда вода была мокрей, трава зеленей, бабы моложе, а сам он лихим гимназистом, грозой окрестных улиц и любимцем всех девушек.

В таких байках можно менять только имена, да пожалуй, какие-то приметы времени, а так они – ну под копирку! Единственное, папенька всё ж таки замечательный рассказчик, и человеку свежему его байки могут доставить истинное удовольствие.

– … так неужто не боишься? – с который уже раз расспрашивал он меня, – Математика, и не боишься? Я, помнится…

Погрузившись во времена былинные, он на время отстал, но потом снова…

– Неужто не боишься?

– Да что там сложного-то? – дёргаю плечами.

– Ой не скажи… – вздыхает папенька, делая такую гримасу, что становится ясно – для него были сложными все предметы. А точнее – все, где надо было заниматься.

– Что ж ты тогда на одни пятёрки не учишься? – задала коварный (как ей кажется) вопрос Нина.

– Ну… так, – скучнею лицом и снова зарываюсь в книги.

– Ага! – радуется сестра, и мне от этой радости становится несколько тошно.

– Ну… – я закрываю книгу и снова дёргаю плечом, неловко улыбаясь, – здоровье иногда подводит.

– Разумеется, – ядовито соглашается Люба, – если бы не здоровье ты бы в первые отличники выбился. "Бы" мешает?

Отец, даром что изрядно нетрезв, мигом уловило соль шутки и залился хохотом, да и Нина засмеялась, но как мне кажется – просто вслед, не понимая толком.

– Мигрени, – дёргаю уголком рта, – и устаю быстро. В гимназии к концу уроков устаю сильно, и голова часто болит. А так…

Это не то чтобы тайна, но поскольку я не жаловался часто, в семье не воспринимают всерьёз мои проблемы со здоровьем. Вроде как и помнят, что они есть, но раз не жалуюсь…

Снова открываю книжку, но так неловко, чтобы моё нежелание продолжать разговор было очевидным. Я свою семью знаю…

– А так, разумеется, отличником стал бы, – как бы подхватывает Люба.

– Уж по математике-то… – пожимаю плечами максимально пренебрежительно и тут же спохватываюсь. Её это задевает, математика у обеих сестёр слабое место.

– По математике, говоришь, легко? – щурится она, и не дождавшись ответа, срывается с кресла. Минут спустя она снова в гостиной, но уже с учебниками пятого класса в руках, – Давай, попробуй решить хоть одну задачку!

… и я решил. Сперва за пятый класс, потом за шестой… Хотя программа у женских гимназий попроще будет, так что результат неплохой, но не вовсе уж из ряда вон. Но и так… вижу, как заело сестру. Она же себя умной считает! А тут я… моль подкроватная.

– Ну… – снова дёргаю плечами (движение, которое репетировал несколько дней) и прячу неловкость так, чтобы она бросалась в глаза, – мне точные науки и языки легко даются. Остальное – так… по-разному.

– Так почему… начала было Нина, и осадила сама себя, – ах да, мигрени! Что, такие сильные?

В глазах – незамутнённое любопытство человека, не знающего проблем со здоровьем больших, чем ушибленная коленка или несварение желудка.

– Когда как, – отвечаю, чувствуя неподдельную неловкость от столь пристального внимания членов семьи. Нечасто меня им балуют, – В основном когда устану.

– А так… – снова пожимаю плечами, – мне самому проще учиться было бы, это несложно. Да и по деньгам…

Как бы случайно кошусь на домашнее платье Любы, перешитое из материного, и та вспыхивает, поджимая губы, явно желая что-то сказать… Но промолчала. А ещё через несколько секунд её лицо разгладилось, и на нём проступила лёгкая дымка задумчивости.

"– Бинго!"

С трудом удерживаюсь от радости и напоминаю себе, мысленно вырубая зубилом в мозгах, что к этой мысли нужно подвести домашних так, чтобы ОНИ пришли ко мне с таким предложением.

Иначе… зная папеньку, да и сестёр, обставлено это будет так, что я окажусь ещё и сто раз должен. Плавали, знаем!

А мне, как минимум, нужен какой-то наличный капитал на покупку тех же учебников у букиниста, без унизительного копеечного отчёта, ну и какая-никакая свобода передвижения. Менять гимназический концлагерь на домашний не вижу никакого смысла.

"– Никогда ничего не просите!" – стучится в голову цитата, и я, наступив на горло собственной песне, перевожу разговор на успехи в учёбе младшей сестры.

"– Сами предложат, и сами всё дадут!"

Получасом позже сёстры удалились к себе в комнату, и в гостиной остались только мы с отцом. Он курит, прикладываясь иногда к рюмочке и рассеянно листая журнал, я на диване, обложенный книгами со всех сторон, как в окопе.

"– Время!" – напоминаю себе и начинаю шевелить губами, как бы в так песне. Потом позволяю прорываться всяческим турум-пурумам, и наконец – слова…

– … вялый друг, ла-ла-ла… – перелистываю страницу, дудю губами и снова припев из того мещанского романса, что так любит Фрося.

– … турурум, ла-ла-ла… – шелест переворачиваемой страницы, и снова…

– Кхм! – прервал меня отец, – Ты что-то поёшь-то?

– Я? – закрываю книгу пальцем и как бы снова проявляюсь в реальность, – Романс "Милый друг", Фрося часто поёт. Вот… привязалось.

– Романс, говоришь? – задумчиво сказал папенька, крепко сжимая губы и в одну затяжку приканчивая папиросу, – Ну, пусть будет романс…