Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 15. Чудеса лунной ночи"

Упряжка

Окно в природу

Как это в песне… «Самолет – хорошо! Пароход – хорошо! А олени – лучше…» Но есть места, где песню могли бы кончать упоминаньем собак.

В каждой зоне земли до появления техники человеку служили: ослик, верблюд, вол, лошадь, олень и на Крайнем Севере, где уже и оленю питаться нечем, – собаки.

Сейчас этот транспорт вытесняют вездеходы и снегоходы. И все же собаки остаются на службе у человека. Экспедиция «Советской России», пройдя по Северу десять тысяч километров, подтвердила надежность собак – «выносливы, делят с человеком риск и тяготы путешествия, скрашивают его одиночество, не требуют бензина и запасных частей».

На этом снимке вы видите руководителя экспедиции Сергея Соловьева с самым выносливым псом упряжки Амуром. Сергей считает: в результате отбора и выучки за большую дорогу его упряжка сейчас – лучшая на всем Севере. А этот Амур – силач и добряга – основная фигура в упряжке. Правда, первым в цуге ставит Сергей другую собаку, Дружка, – конкурента Амура, «интеллектуала», берущего не силой, а сообразительностью и послушанием. Дружок меньше ростом, но он не пускается очертя голову за зайцем или оленем (Амур это может), знает команды: «хок, хок!» – вперед! «пытьпо!» – направо! «кух! кух!» – налево. На остановках Амур и Дружок ревниво ловят момент вот так посидеть с хозяином рядом, лизнуть его в щеку.

Всего в упряжке обычно восемь – десять собак. Каждая тянет груз, примерно равный своему весу. Таким образом, вместе с нартами он может достигать трети тонны. «Горючее» для транспорта – моржовое, оленье, нерпичье мясо, сушеная или мороженая рыба. Норма – килограмм мяса или два кило рыбы. Кормление – в конце дня, перед ночевкой, ибо «сытые собаки – не работники». Суровые условия Севера иногда заставляют голодать в пути и людей, и собак. Свой кусок собака никому не уступит, а вся упряжка нетерпима к «сачкам», тянущим груз вполсилы, а также к тем, кто способен украсть. В экспедиции три собаки, имевшие слабость поживиться за счет другого, были разорваны в клочья. На Севере хорошо знают: «Голодная упряжка может сожрать каюра».

Сергей Соловьев и Амур.

Взаимоотношения человека с собакой в этом суровом содружестве лишены сентиментальности. Каюр должен внушить собакам, кто есть хозяин, должен заставить их слушаться. Только силой можно разнять дерущихся псов, и они запоминают: возмездие за удовольствие подраться неотвратимо, непослушание тоже будет наказано. Команды в несъезженной упряжке поначалу приходится сопровождать применением силы. Но постепенно уже только слОва довольно, чтобы ускорить бег, взять подъем, повернуть в сторону.

Строгие отношения дружбы не портят. Собаки знают и любят каюра. Он, в свою очередь, понимает: нередко сама жизнь его зависит от возможности собак двигаться, и, голодая сам, отдает свою долю пищи собакам. Таким образом, возникает прочный союз, идущий дальше традиционной дружбы собаки и человека.

Среди упряжки есть псы особо преданные – «возвращенцы». Они вовремя замечают: каюра на нартах нет (нечаянно соскользнул, столкнуло торосом). Пес-«возвращенец» вернется, найдет каюра, не даст остаться ему (часто на верную гибель) среди холодной пустыни. Известен случай, собаки притащили к жилью сломавшего ногу погонщика на куске шкуры.

Отношения с окружающим миром у ездовых собак не всегда предсказуемы. Голодные, они могут ринуться к туше убитого зверя, и их невозможно остановить. При виде волка (наблюдения экспедиции) они боязливо поджимают хвосты, а заяц может в них пробудить столь великий азарт, что каюр теряет над ними всякий контроль.

У собак, выраставших на побережье Чукотки и никогда не видавших оленей, эти животные вызывали кровожадный инстинкт. Несколько встречных оленей были ими разорваны. Увидев издали стадо или упряжку оленей, участники экспедиции направляли свой лающий транспорт в обход.

Для езды в упряжке народами Севера выведена специальная порода собак – ездовая лайка. Это густошерстные, мускулистые, приземистые собаки, способные притереться, сплотиться в упряжке, тянуть нарты и слушаться человека. Запрягают их в разных местах по-разному: цугом (друг за другом) или веером. В экспедиции все шесть упряжек шли цугом, как были приучены на Чукотке. Собаки этого края показали себя лучшим образом. Две трети из них прошли со своей родины весь путь до Мурманска.

По наблюдениям участников экспедиции, селекция ездовых собак в последние годы запущена, и хорошего пса почти всюду добыть было трудно. В пути приходилось вести выбраковку, пополняя упряжки дареными и покупными собаками. «Цена хорошей ездовой собаки 30 – 40 рублей. Но такие псы, как Амур, всегда остановят на себе особое внимание. И на «аукционе», который стихийно может возникнуть среди охотников, цена в азарте может подняться до пяти-шести сотен рублей».

В экспедиции, в самом ее начале, был один только по-настоящему опытный каюр. В конце же пути собачий поезд отлажен был до желанного совершенства. Стремление работать у хорошо съезженной, неутомленной упряжки является потребностью. Собаки немедленно вскакивают, если видят хозяина на ногах возле нарт. Но, оказавшись в упряжке, они поднимают ревнивый неистовый лай, если часть их собратьев бегает на свободе.

«По хорошему насту в апрельский день наши упряжки могли пробежать за один переход более ста километров. Но наилучшая, не изматывающая собак, «крейсерская скорость» – 60 – 70 километров, – сказал Сергей. – Приходилось беречь и лапы наших друзей. По насту они их стирали. В дело пошли чулки из капрона, загодя заготовленные».

В большом северном переходе многое было испытано. Великолепно выдержали испытания и собачьи упряжки – надежный транспорт, способный кое-где конкурировать с вездесущим мотором.

• Фото автора. 17 июля 1983 г.

Вполголоса…

Окно в природу

Я лежал в сухих травах, караулил переход из леска через тракт двух лосей. И вдруг прямо над головой прошуршала и села на провода черная туча. Скворцы! Их было не меньше тысячи. Четверть минуты стая сидела молча, потом вдруг сразу заверещала, засвистела, защелкала – нестройный, негромкий, вполголоса хор. Общая, но будто спросонья приглушенная песня. Пролетающий кобчик стаю спугнул, но, мелькнув причудливой сетью, скворцы снова сели на провода. И опять верещанье…

Время песен – весна. С сенокосом птицы стихают. Но осенью вдруг наступает пора, когда вновь слышишь песню. Поет у дуплянки скворец. Глухо бормочут где-нибудь на опушке тетерева, ворона вдруг начинает по-весеннему каркать, пригибаясь на ветке.

Но песни все-таки не весенние. Без большого азарта, вполголоса, как будто вспоминая весну, поют по осени птицы. В это же время, случается, зацветает вдруг груша, на яблоне появляется цвет. Стоишь озадаченный… «Совпаденье осенних и весенних температур ввело в заблуждение грушу», – скажет биолог. Верно. Похоже объясняют и поведение птиц. Но поэты на эти явления смотрят иначе. Им кажется: все живое грустит о весне, все хочет ее повторенья. Примиряющая всех истина состоит, наверное, в том, что осень тоже дарит нам дни и часы с весенними всплесками жизни.

• Фото автора. 27 августа 1983 г.

Летний багаж

В Хакасии, в Абакане, встретил я друга-воронежца, осевшего в этих краях с года окончания института и прошедшего путь в лесном деле, как говорят, от лейтенанта до генерала. Прямо после объятий Николай Николаевич взялся меня укорять: «Как же так… ваша газета… не заметить такое дело».

В июле в Шушенском (том самом Шушенском!) проходил всесоюзный слет школьных лесничеств. Николай Николаевич жил этим делом целое лето, много сил положил, чтобы слет удался по всем статьям, и был огорчен, что газеты шушенский слет проглядели. «Поедем-ка, покажу, где это было…»

В лесу у поселка, привлекая туристов, желтела крепость из свежих сосновых бревен. Резные ворота, за воротами – целый мир: избушка на курьих ножках (полная карт, чертежей, фотографий), рядом – копенки сена, навесы с едва увядшими вениками для зимней подкормки зверей, лесные машины, образцы распиленных бревен, лесные посадки, скамейки. А в лес уходили дорожки, на которых недавно почти восемь сотен юных лесничих состязались в знаниях леса, хозяйской смекалке, в понимании законов природы. Даже и теперь, без детворы, место это было на редкость привлекательным, и легко представлялось, как хорошо, интересно было тут ребятишкам, какие страсти кипели на этом лесном ристалище.

– Увы, Николай Николаевич, поезд ушел…

– Ладно, – сказал «лесной генерал», – но я покажу тебе парня, который особо тут отличился.

Через день рано утром ко мне в гостиничный номер Николай Николаевич подтолкнул сзади деревенского мальчугана лет десяти, в лесном форменном картузе. Мы поздоровались по-мужски. Пили с сушками чай. И потом говорили. О лесничем – его отце. О его матери, тоже лесничем. Об Озерном лесничестве. О заготовке сена. О коровах и лошадях, о медведях, которые с прошлого года из тайги заходят в посаженный лес.

Передо мной был «мужичок с ноготок», искушенный в деревенском житье-бытье, в лесных заботах матери и отца, с мозолями на ладошках. Звали его Володей. «Владимир Лосевский», – сказал он серьезно, когда пожимал мою руку. На слет Владимира взяли лишь «наблюдателем» – мал по возрасту для участника. Но в хакасской команде заболел парень-девятиклассник, и команда добилась специального разрешения в замену поставить этого шпингалета.

Владимир застенчиво трет кулаком веснушчатый нос. Ему и приятно, и очень непросто вспоминать-пересказывать все, как было там, в Шушенском, на этапах. «Первый вопрос мне вышел: биологические особенности сосны… Ну, я рассказал: неприхотлива, светолюбива, на всяких землях растет. Сказал, что кедр – это тоже сосна. Рассказал про орехи, что в них полезного есть, сколько кедры живут, как растут. Рассказал, чем сосну отличают от лиственницы…»

Семь столов стояло в лесу на тропинке маршрута, и вопросы у каждого задавались нелегкие. Владимиру надо было по цвету различить удобрения – калийные и фосфорные. Потом показали вредителей – называй! «Я назвал без ошибки соснового и елового усачей, бронзовку, долгоносиков, бражника, златок и шелкопряда. Сказал, почему показанный шелкопряд называют непарным… Потом разложили инструменты – выбирай, какой нужен, и покажи прививку дерева черенками! Я все соблюл: длину черенка, количество почек, правильно все отрезал, сделал посадку». Были вопросы по Красной книге растений, по заповедникам. Набрал наш Владимир 97 очков из 100 возможных и оказался в центре внимания. «Но я не первое место занял, – посчитал он нужным теперь заметить, – трое ребят все сто набрали…»

Лесовик Володя Лосевский и десятилетний землепроходец Митя Константинов.

«Так ведь им по шестнадцать, а тебе сколько? В шестнадцать ты больше ста наберешь».

Проводив одиннадцатилетнего лесовика на поезд, мы с Николаем Николаевичем еще долго говорили о нем.

– Хороший сын хороших родителей?

– Да, отец и мать понимают, как надо воспитывать ребятишек. Но у них там не только свои такие…

Позже я познакомился с Володиной матерью – Прасковьей Яковлевной Лосевской. (Мир тесен, она оказалась тоже воронежской – из Хреновского лесного техникума.) Тут, в Озерном, ожидала ее земля, покрытая свежими пнями: совнархоз на местные нужды состриг знаменитый Черноозерный лес. Надо было без промедленья его восстанавливать. Прикинув возможности, молодой лесной техник Прасковья Лосевская поняла: главная сила в этой работе – дети.

Бывают счастливые совпадения – лесной специалист оказался способным, вдумчивым педагогом. Для учрежденного ею школьного лесничества Прасковья вместе с ребятами написала устав («Клянусь быть вашим защитником, деревья, травы, птицы и звери. Обещаю верность и любовь к природе пронести через всю жизнь» – это последняя строчка и ныне действующего устава). Сама, с тремя матерями, сшила Прасковья для юных лесников форму. Для себя записала короткую заповедь: «На треть – игра, на треть – учеба, на треть – работа, серьезная, такая, чтобы мозоли были и чтобы виден, поучителен был результат».

То было в 1968 году. И вот они, результаты. Посажен и выращен лес. Четыре тысячи гектаров! Из них 1200 посажено и выращено ребятишками! Они ловили в этом лесу порубщиков и мусорщиков, развешивали дуплянки и веники для животных, косили сено, собирали грибы и ягоды, научились пользоваться лесными машинами, радиостанцией. Более тридцати из них (в том числе дочь Прасковьи Яковлевны – Людмила) после окончания школы поступили в лесные вузы и техникумы, окончили их и работают в лесном хозяйстве страны. «Но и те, кто остался в поселке, связаны с лесом. Связаны жизнью, – Прасковья Яковлевна показывает мне снимки не ребятишек, а уже взрослых людей со своими детишками, сидящими на поляне у сосняков. – Вовремя научились любить и пользоваться лесом. И лес растет. В него и правда уже заходят медведи».

– За Володьку, наверное, рады?

Прасковья Яковлевна просияла.

– А как же – сын… Но уж поверьте, когда с ними вот так возишься, они все становятся, как родные. О каждом сердце болит.

На той же неделе, возвращаясь с Николаем Николаевичем Савушкиным от прошлогодних моих знакомых Лыковых, мы пролетали над Абаканом и вдруг заметили: плот! Попросили вертолетчика снизиться, сделать круг, поглядели на реку в бинокль… плот! А на плоту стоят, машут руками десятка два ребятишек. Абакан в верховьях своих очень строг. Проплывая на лодке, я мог в этом сам убедиться. На плоту, правда, проще. Но дети!.. «Это, наверное, те, что в самом начале лета приходили регистрировать свой маршрут. Боимся пожаров, и все таежные переходы обязательно регистрируем. Кажется, это 10-я школа»… – прокричал мне на ухо Николай Николаевич.

За делами маленький путевой эпизод я успел позабыть. Но «лесной генерал», ставший большим патриотом хакасского края, ничего не забыл, все разведал, проверил и позвонил мне рано утром в гостиницу. «Через сорок минут выйди на площадь – увидишь тех самых ребят… Ну, которые на плоту. Вчера вернулись».

Через сорок минут я их увидел – учитель и пятнадцать учеников, младшему десять лет. Традиция: сразу же после похода собираются тут, на площади, «спеть две-три песни».

На этот раз «10-я школа» (так они себя называют) прошла 160 километров в таежных Саянах пешком и еще 300 – по горной реке на плоту. Я глядел на этих ребят с изумлением.

– Признайтесь, бывало и страшновато, и тяжело?

Дружное: «Не-е!..»

– Ну, а родителям?

Понимающе засмеялись…

– А вам? Признайтесь, рюкзак за плечами для вас – не главная ноша, – спросил я учителя физики Черткова Олега Николаевича, когда мы сели поговорить уже без ребят.

– Да, это так, – сказал учитель, протирая очки. – Все так. Но как же иначе? Кто-нибудь эту ношу ведь должен нести. Иначе что из них вырастет – тепличные лилии и нарциссы.

– Устали очень?

– Устал. Но, по опыту знаю, скоро пройдет.

У Олега Николаевича это был тридцать девятый таежный поход. Ходил сначала учеником (вспоминает учителя географии этой же школы Константина Сергеевича Метелкина), теперь вот каждое лето водит других. «Никто, разумеется, не неволит – сам. Долг. Главная ноша ложится на плечи в тот день, когда в гороно издается приказ: 1. Разрешить поход по маршруту… 2. Возложить ответственность за жизнь и здоровье детей на учителя такого-то… И я расписываюсь».

– А что родители?

– Большинство мне полностью доверяют и просят: возьми моего. Другие побаиваются. Мы не скрываем: поход без риска не бывает. Берем при условии полного понимания этого.

– Степень самостоятельности ребят в походе?

– Все – сами. Своя посильная ноша (личные вещи плюс коллективный груз), костер, ночлег, варка еды. Первый раз собираю всех и показываю. А потом уже двое дежурных делают все, как положено. (Смеется.) Не бывает такого, чтобы что-нибудь не сварили. Манная каша и чай во всяком случае превосходно у всех получаются.

Учитель физики Олег Николаевич Чертков.

– Главные тяготы…

– Их, в общем, немало. Терпеть, например, комаров, идти под дождем (снимаемся с лагеря утром, в любую погоду), понимать, что дежурство – святое дело и что никто, кроме тебя, не понесет твой рюкзак.

– Бывает, что хнычут?

– Не помню ни единого случая! Бывало, скисали взрослые, которым казалось: ну раз идут ребятишки, я-то пройду… А дети – нет! Даже после самого трудного перехода – обязательно песни.

– Идете по тайге целиной?

– Да, без дорог, вдоль речек и по звериным тропам – карта и компас. Потерялся – никакая сила не сыщет. Постоянно считаю! Вышли – считаю, в пути считаю, пришли – сосчитал. Расслабляешься, лишь когда потушим костер и уляжемся спать.

– Понимаю, много всего надо предусмотреть наперед: предвидеть опасность, уберечь от случайностей. Но случайности состоят как раз в том, что их невозможно предвидеть…

– Если бы нехороших случайностей было много, мы давно бы уже не ходили. Мое дело – свести их к минимуму. Но бывают, конечно. В этот раз Митя Константинов (видели, прыгает на одной ножке?) ступил случайно в золу костра. А она не остыла. В результате – волдырь во всю подошву ноги. Но были уже на плоту, ничего страшного – мазь Вишневского, бинт…

– Плакал?

– Нет. Мать (учительница нашей школы Людмила Дмитриевна, постоянно ходит в походы), она, увидев обожженную ногу, ушла в лес украдкой поплакать. А он ничего, только морщился. А ведь десять лет всего парню. В этом сила похода. Дома, возможно, кто-то бы хныкал. У нас же слез не бывает.

– Но у вас самого бывают, наверное, ситуации – хоть заплачь?

– Важный урок для них и то, как взрослый ведет себя в ответственных, трудных моментах.

– Ну например…

– В прошлом году, например, Таня Шаламова оступилась на перевале, повредила колено. Пришлось оставить всех у палаток, а ее двенадцать километров нести на закорках. Пять часов нес.

– А куда?

– Определяя маршрут, мы берем на учет все точки, где может быть человек. В первую очередь смотрим: есть ли геологи? Геологи нас понимают, пожалуй, даже и любят. У них получаем любую помощь. В тот раз для Тани вызвали вертолет.

– Боитесь болезней?

– Боимся аппендицитов. Простуды – нет! Простуд не знаем. И это удивительно. Ноги мокрые целый день, вброд переходим холодные горные речки, в палатке, как пчелы, бывает, отогреваем друг друга. Но ни чиханья, ни насморков! Того более, до походов у парня, знаешь, жалобы были: то горло, то насморк. Стал ходить – все куда-то исчезло.

– Каждый поймет, как много всего получают подростки в вашем походе. Но самый главный багаж?

– Ну как тут все перечислить… Уроки терпения, мужества, товарищества, узнаванье себя – где этому можно еще научиться? На школьных занятиях? Нет. И дома – ну, в магазин сбегал, подмел комнаты, ну посуду помог перемыть… А нужны серьезные, не игрушечные трудности и препятствия. Одолевая их, человек растет, закаляется. В деревнях, присматриваюсь, эту школу дети все же проходят. А с городскими – беда. Пионерские лагеря, с их боязнью всего на свете, с их запретами и тепличностью, дают лишь очень малую долю всего, что должен получить школьник летом. Ну вот и ходим. Рискуем немного. Я – больше всех. Но как же иначе, иначе нельзя…

Иначе нельзя! Лето должно давать растущему человеку не только загар. И низкий поклон в последний день лета всем, кто об этом не забывает. Поклон лесничему Прасковье Яковлевне Лосевской, поклон учителю физики Олегу Николаевичу Черткову, всем, кто делил с ребятишками жизненный опыт, кто помог им окрепнуть, научил их всему хорошему, что пригодится и вспомнится в жизни.

• Фото автора. Хакасия. 31 августа 1983 г.

Таежный тупик

Год спустя

И вот опять Абакан. Лечу, подмываемый собственным любопытством и наказом читателей, близко к сердцу принявших все, что было рассказано в прошлом году о семье Лыковых, наказом: «Непременно там побывайте, мы ждем».

В спутниках у меня опять Ерофей и еще земляк-воронежец, ныне начальник управления лесами Хакасии Николай Николаевич Савушкин, летящий отчасти из любопытства, отчасти по моей просьбе, связанной с житьем-бытьем «робинзонов». Погода неважная. Вертолет скользит по каньону, повторяя изгибы своенравной реки. Чем ближе к истоку, Абакан становится уже, все чаще видишь по руслу завалы бревен. Вот уже «щеки» – две высоченные каменные стенки, между которыми упруго льется вода. Поворот от реки в гору, и мы уже над знакомым болотцем. Так же, как в прошлом году, кидаем из зависшего вертолета мешки, следом прыгаем сами. Знак рукой летчику – и привычный мир жизни вместе с утихающим грохотом исчезает.

Карп Осипович.

Находим тропу от болотца, идем по ней минут сорок. По случайному совпадению – тот же июльский день, что и в прошлый приход. Но начало этого лета было холодным. И там, где мы видели ягоды, сейчас пока что цветы. Запоздало пахнет черемухой. Картошка на лыковском огороде только-только зазеленела. Робко синеет полоска ржи. Горох, морковка, бобы – все запоздало ростом едва ль не на месяц.

Возле хижины шаг замедляем… Перемены? Никаких совершенно! Как будто вчера мы стояли под этим вот кедром. Тот же дозорно настороженный кот на крыше. Та же птица оляпка летает над пенным ручьем. Мои забытые кеды с подошвой из красной резины лежат под елкой.

Окликать в этот раз хозяев нам не пришлось – в оконце увидели наш приход. Оба, как большие серые мыши, засеменили из темной норы навстречу.

– Ерофей! Василий Михайлович!.. – Радость искренняя, такая, что полагалось бы и обняться. Но нет, приветствие прежнее – две сложенные вместе ладони возле груди и поклон.

И сразу же оба захотели предстать пред гостями в незатрапезном виде. Карп Осипович тут же, скинув валенки, надел резиновые сапоги, затем нырнул в дверь, вернувшись в синей, помятой, но чистой рубахе и, достав из-под крыши, надел одну из трех, нанизанных друг на друга войлочных шляп, доставленных кем-то из щедрых дарителей. Из бороды старик вынул пару соломинок и придал ей двумя пятернями подобающий случаю вид. Агафья тем временем облачилась за дверью в темно-бордовую до пят хламиду, сменила платок и тоже надела резиновые сапоги.

Красный ковер гостеприимства в виде ржаной прошлогодней соломы был приготовлен нам в хижине. Тесная, закопченная конура заметно от этого посветлела. И даже воздух в ней полегчал. Хозяева это вполне понимали. Им было приятно позвать нас под крышу. Агафья явно ждала похвалы. И приняла ее благодарно, ухмыляясь по-детски в кончик дареного прошлым летом платка.

На этот раз я привез им главным образом то, что прислали «для передачи в тупик» сердобольные наши читатели. Шерстяные носки, материя, чулки, колготки, плащ, одеяло, шаль, варежки, кеды – принято все с благодарностью, с просьбою «отписать за милость всем добрым людям». Продуктов, кроме крупы, Ерофей посоветовал не везти. Крупу они взяли. «Это рис, – заглянув в мешочек, сказала Агафья. – А это це же?». «Это, – говорю, – тоже рис, другого сорта, вьетнамский». «Тятенька, погляди-ка, рис, а чудной – палочки…»

Всего более старика обрадовала связка в пять дюжин добротных свечей и карманный фонарик. К свечам тут успели привыкнуть и уже в них нуждались. Фонарик вначале возбуждал необычным своим свечением подозренье.

– Машинка… – сказала Агафья, подозревая в железной коробочке фотокамеру.

Старик же не испугался потрогать кнопку, посветил в печку, под лавку, в стоявший возле постели валенок и, к нашему удивлению, не сказал обычного: «Это не можно». «Бог вразумил измыслить такое. Ночью-то славно, раз – и зажег».

Не принят был последний из наших подарков. Один из наивных или, может быть, хитроумный читатель газеты прислал в конверте десятку денег – «для Лыковых».

– Це такое – бумажка… – отпрянула в угол Агафья.

Все вместе попытались мы объяснить, что значит эта бумажка.

– Мирское… – посветил фонариком на десятку старик. – Уж сделайте милость, спрячьте, для нас греховное это дело.

Такой была встреча.

Ужинали… Мы ели у костерка в окружении кошек, истосковавшихся по мясным запахам. Агафья и дед торжественно у свечи вкушали кашу из вьетнамского риса. К совету – положить в кашу принесенного в дар медку – прислушались.

– Райская еда, – сказал старик, собирая в щепотку с коленей зернышки риса. – И для брюха, чую, – истинный праздник.

Услышав жалобы на живот, Николай Николаевич с Ерофеем пропели гимн меду и заодно молоку.

– Ведомо, ведомо… – согласился старик грустновато. Но вдруг встрепенулся: – Имануху (козу) можно, поди, вертолетом сюда? – Но сам же пресек внезапную вспышку фантазии. – Имануха… А ить козел еще нужен, без козла какое же молоко…

Разговор вечером был о том, главным образом, как жили с прошлого года, как зимовали. И все касалось еды, одежи, тепла.

Картошка в прошлом году уродилась хорошая. Но в первые дни сентября выпал снег – пошли к геологам, попросили помочь. Те немедля пришли. Картошку выбрали всю – двести пятьдесят ведер. Собрали также тридцать ведер репы и редьки, пять ведер ржи, мешок гороха в стручках, морковку. Осенью, рискуя простыть, старик ловил рыбу и добыл два ведра хариуса. Но впервые жили совершенно без мяса. Старый сушеный запас, сделанный еще Дмитрием, вышел, нового сделать не удалось. Агафья насторожила три ловчие ямы, «но ништо не попалось».

Зима, по словам старика, была нехорошая, «мокрая и вельми долгая». Сидя лишь на орехах, картошке, ржаной похлебке, репе и редьке (рыба кончилась в январе), «вельми ощадали». В марте, зная, что рыба в это время не ловится, старик спустился все же к реке и неделю провел у воды с удочкой, изловив одну случайную «рыбицу чуть побольше ладони».

Появляясь в поселке геологов, «таежники» твердо, однако, держались своих запретов – ни хлеба, ни мяса, ни рыбы, ни каши, ни сахара! «Не можно» – и все!

И все же первый маленький шаг к запретному сделан. Ерофей с поварихой уговорили их взять, кроме соли, еще и мешочек крупы. Отношения с богом в таежной избе из-за гречки, как видно, не осложнились. В очередной приход не упрямились, взяли пшено и перловку. Потом Ерофей познакомил их с рисом.

Агафья выглядела сейчас здоровее, чем в прошлое лето, хотя то и дело жаловалась на боль в руке. Лицо из мучнисто-белого стало у нее смугловатым.

– Морковку любишь? – спросил я, проверяя предположенье насчет каротина.

Заулыбалась. Поняла как намек, побежала с берестяной посудой в погреб.

Карп Осипович за год заметно сдал. Ссутулился, тише стал говорить – слышать его можно, лишь сидя в двух-трех шагах. Озабочен видами на урожай таежный и огородный. Картошка обильной быть не сулила. Зато хороший в этом году урожай в кедрачах. Но тоже забота – как орешить? «Я на кедру влезть уже не могу. Агафья боится – ну, как рука онемеет?» Колотом бить? Раньше не били, берегли кедры, теперь же и силы для ко́лота нет. А орехи обильно родятся только в три года раз. Ерофей ободряет: «Поможем!» Помо́гу старик, привыкший к жизненной автономии, принимает как терпимую крайность. Но эта крайность на виду у него разрастается, становится неизбежностью. И что поделать? В вечерней молитве помянул во здравии Ерофея и «деток его», и многих людей «из мира», от коего хоронился и без которого, теперь уже ясно, долго не протянул бы.

После беседы с богом старик поменял гостевую рубаху на затрапезную, снял сапоги и, кряхтя, водворился на травяную постель у печки. Умолкла в своем уголке и Агафья.

Стеариновая свеча, пока не спим, не потушена. Самое светлое место в избенке – пол, покрытый соломой. На ней мы втроем устроились на ночь, положив в головА мешок с прошлогодним немолоченным горохом…

Некрепок был сон. Стонала от боли в руке Агафья. Старик в практическом деле проверил лежавший у него в изголовье фонарик. Освещая себе дорогу около спавших, он скрипнул дверью… Вернувшись, несколько раз включал-выключал дареную штуку, проверял надежность необычного света.

А проснулись мы утром от ударов кресала о кремень – Агафья испытанным способом добывала огонь для печи.

Не терпелось, понятное дело, узнать: ну а как «мирская» волна любопытства и сострадания к этому аномальному закутку жизни докатилась сюда? И как ее приняли? Кое-что в письмах и по дороге сюда Ерофей мне рассказывал. «Парадный прием», оказанный нам, тоже кое о чем говорил. И все же?

– Карп Осипович, видели вы газеты с рассказом о вашей жизни?

– Как же, как же, Ерофей в аккуратности все передал.

Старик ведет меня к поленнице дров, сложенных под навесом избы, достает лежащий между поленьев, бечевкой перевязанный круглячок – прошлогодний, уже пожелтевший комплект «Комсомолки».

– Сумели прочесть?

Старик простодушно сказал, что нет, не сумели. «Будто бисер – писанье. Глаза от натуги слезятся». По той же причине, а также по «непонятности слов» не осилила «в миру» нашумевшую публикацию и Агафья. Место храненья газет и два-три нечаянных слова дают основание думать: сочли греховным читать. Но содержание «жития» им было, как видно, в подробностях пересказано. «А маменька-то на кедру не лазила. Боялась», – смеясь, уличила Агафья меня в неточности.

– Люди знают теперь, как живете…

Обстоятельство это, как видно, тут обсуждалось, и было, наверное, найдено: ничего дурного в том нет.

– Родня у нас отыскалась… – Теперь Агафья, тоже из поленницы дров, достала пожелтевшую, изрядно помятую фотографию. На снимке – две женщины и два громадного роста бородача. Оказалось, нашлись у Агафьи двоюродные братья по матери.

– Поди, и жить зовут к себе на Алтай?

– Едак, едак, зовут. Да нам-то не можно. Мирское житье-то у них.

– А фотография отчего же в дровах? В избе-то лучше бы сохранилась.

– Не можно! – сказал старик. – С божественным ликом под единою крышей это держать не можно.

Вот такие оказались дела с печатным «бисерным» словом и со всякими ликами. Чтобы к этому больше не возвращаться, полез я в рюкзак, достал подарок, который вчера не спешил отдавать. В картонном пакете упакованы были снимки и номер журнала «Советское фото» с рассказом о том, как не просто было тут с фотокамерой. Рассчитывал так, увидят карточки и поймут: ничего страшного! И можно будет тогда их как следует поснимать. Отдельно и очень старательно, с негатива геологов напечатал я снимки умерших: Натальи, Дмитрия и Савина. Показываю фотографии одну за другой. И вижу на лицах Агафьи и старика великое замешательство – не знают, как быть. С одной стороны – дорогие близкие лица, с другой – богопротивное дело – лик на бумаге. Чувствую, путь к фотосъемке это дарение мне не открыло. Аккуратно собрал все в пакет, отдал. «Ваше. Делайте что хотите». Наутро увидел пакет завернутым в бересту. И где же? Все там же, в дровах под навесом.

А вот потрепанную «Псалтырь», присланную мне какой-то старушкой с просьбою «Лыковым, прямо в руки», старик и Агафья сейчас же понесли в хижину и битый час у свечи читали, сличали со своей «истинно христианской» «Псалтырью», и нашли, что книга «испоганена никонианством».