Текст книги "Кавказская война. Том 1. От древнейших времен до Ермолова"

В первое время житье черноморцев на Кубани было далеко не завидно. Пустынный край неприветливо встретил забугских переселенцев. Для своего оживления он требовал необыкновенной деятельности от малочисленных пришельцев, которые на первых порах к тому же терпели крайний недостаток даже в первейших потребностях оседлой жизни. Глушь и запустение края были таковы, что нашлись казаки, хотевшие бежать и удержанные только привязанностью к товариществу и к батьке кошевому, Харько Чепеге, зазвавшему их с собой на эти пустынные берега. Большинство казаков, однако же, обрадовались богатым естественным угодьям, раскидистому течению Кубани, широким лиманам, безбрежной степи с курганами и балками – всему, с чем так свыкся их глаз у Днепра и что теперь как будто бы перенеслось вместе с ними под чужое небо. И скоро казаки совсем свыклись со своей новой родиной, сохраняя свой быт и свои старые обычаи.

Несмотря на обязательное присутствие в войске семейного начала, введенного Екатериной, большинство казаков, сам кошевой и старшины оставались закаленными воинами, настоящими сечевиками, для которых дороже всего на свете были предания Сечи. Сечевой уряд лег в основание первоначального заселения Кубанского края, и, как было в Запорожье, так и теперь на Кубани, семейное поселение долгое время считалось чем-то придаточным, второстепенным, а на первом плане стояли курени, обширные казацкие казармы, носившие те самые названия, которые существовали некогда в Запорожье. Исключение было сделано только для главного войскового города, в честь императрицы названного Екатеринодаром.

По-прежнему Церемония присяги атамана, важнейший момент казацкой жизни, служила ярким напоминанием о стародавней казацкой славе, приобретенной на Сечи.

За осевшими и поросшими колючками стенами Екатеринодарской крепости, внутри обширного редута, расположены были четырехугольником невысокие и длинные казармы, старинные курени, а между ними, как было и в Сечи, площадь, майдан, посреди которой возвышался шестиглавый храм, войсковая соборная церковь. В ней казаки хранили свои драгоценнейшие заветные сокровища, клейноды, – памятники доблестных заслуг верного Черноморского войска, знамена, регалии и все, что– сохранилось в войске от его старины, что собрано на поле честных заслуг государству и может свидетельствовать о доблестной службе и храбрости предков. Раз в год, во второй день Пасхи, клейноды выносились из войскового храма на майдан, на показ народу, чтобы ведали о них и мать, и жена, и малые дети казака, и наезжие гости его. Но с особенной торжественностью совершался их вынос именно в день присяги нового войскового атамана. Тогда все куренные атаманы собирались в войсковой город и, с перночами в руках, присутствовали при присяге главы войска. Тогда все знамена минувших времен обступали присягавшего и, осененный старейшими из них, он произносил клятву вести войско по пути долга, чести и общего блага. Обряд этот, в своих существенных чертах, сохранился даже и поныне.

По-прежнему главным богатством казака и здесь, как в Запорожье, были конь и оружие. Запорожцы, в течение трех веков выносившие на своих плечах натиск татар, турок и поляков, естественно, должны были иметь лошадей, способных переносить все случайности войны, холод, голод, жар и безводицу. Военный быт казаков и их походы представляли им немало случаев улучшать свои табуны примесью к ним новой крови – персидской, турецкой, а нередко и арабской. И эти запорожские кони перешли теперь со своими хозяевами в привольные кубанские степи, где для казаков было еще больше случаев улучшать породу своих лошадей.

Сама одежда казака долго еще сохраняла характер стародавнего времени. Алый, по запорожски червонный, кунтуш, широкие шаровары, красные сапоги и высокая шапка из черных смушек с красной тульей составляли их вседневный наряд. Дорогой узорчатый или парчовый кушак был предметом роскоши и стоил иногда дороже всего остального наряда. По кушаку узнавались знатные особы, и старшины немало тратились на эту статью, чтобы поддержать свое достоинство. Вооружение состояло из винтовки, пары пистолетов, длинной казацкой пики и турецкой сабли.

Была поговорка: «Конь татарский, мушкет немецкий, сабля турецка – то справа молодецка». Лучшее оружие было не куплено, не вымененно, а добыто кровью от побежденного неприятеля. Впоследствии все это изменилось, и древний живописный костюм запорожца встречался только уже на одних стариках, не хотевших расставаться с кунтушом и по-прежнему ходивших с длинными опущенными книзу усами, бритой головой и седым оселедцем за ухом.

Не успели казаки осмотреться на новых местах, как уже кошевой Чепега с двумя полками должен был идти воевать с поляками. Труден был этот поход, вынуждавший их опять бросить дома и хозяйство, но и привлекательна была для многих мечта еще раз посетить тот край, который был переполнен стародавней славой казацких подвигов. И черноморцы вышли в поход, запевая песню:

 
Пише, лише пан Чепега
Од Коша листи:
Час-пора вам, черноморцi,
Да на Польщу йти.
Ой, крикнула качка,
Шукаючи ряски,
Утеряли пани-ляхи
От царицi ласки.
Ой, крикнула лебiдь,
Край лимана чутко -
То вам буде, вражi ляхи,
От казацтва жутко.
 

Проводив свое войско, Чепега заехал с дороги в Петербург представиться императрице. Екатерина обласкала старого сечевика и из своих рук передала ему драгоценную саблю, осыпанную алмазами. «Возьми, сынок, и бей ею врагов!» – сказала императрица.

Как исполнили черноморцы в Польше завет царицы, лучше всего видно из частного письма Харько Чепеги к одному из своих знакомых.

«Поход в Польшу был – слава Вседержителю нашему Богу – благополучный. Корпус наш, под начальством генерала Дерфельдена, шел до Слонима, и мы, бывши с польскими мятежниками на восьми сражениях, гнали их, як зайцев, аж до самой Праги, что насупротив столичного города Варшавы; и тут уже, по соединении с батьком, графом Александром Васильевичем, доклали их воза и всех неприятелей, в Праге бывших, выкосили, а решту вытопили в Висле. Тут их наклали так, як мосту; на Варшаву ж як взяли с гармат стрелять, то вона зараз и сдалася. После сего все их лядьске воинство истреблено, а жители обезоружены. Батько наш, граф Александр Васильевич, так же, бачу, по-нашему ляхив не любит, и я думаю, що Польша сего гостя повек не забуде!»

Еще Чепега не возвратился из Польши, а казакам пришлось идти уже в новый поход, и Головатый повел еще два полка в Персидский корпус графа Зубова. Сев на суда в Астрахани, казаки двадцать первого июня 1796 года высадились в Баку, куда вслед за ними прибыл и главнокомандующий. Головатый встретил графа при ставке, а черноморские полки, выстроенные под развернутыми знаменами, приветствовали главнокомандующего тремя залпами. Довольный приветом черноморцев, граф благодарил их за успешный поход, осведомился о здоровье кошевого Чепеги, расспрашивал Головатого о делах на кубанской границе и, в знак особого расположения, приказал выдать черноморцам тройную винную порцию. В то же время он записал себя в Черноморское войско войсковым товарищем, а сына своего – полковым есаулом.

В персидском походе, небогатом военными событиями, черноморцам тем не менее случилось не раз показать старинную казацкую доблесть. Так, однажды небольшая партия казаков на лодках сделала поиск к персидским берегам, разбила несколько приморских городов и поселений, освободила множество пленных армян и, овладев целой флотилией персидских лодок, стругов и чаек, пошла назад к своей эскадре. По дороге их захватила страшная буря, и одна из лодок, на которой находились лейтенант Епанчин, два матроса, восемь черноморских казаков и несколько армянских семейств, была отнесена течением к персидскому берегу.

До полутораста человек персиян, заметив русское судно, боровшееся с бурей, тотчас бросились в лодки, чтобы завладеть им, как легкой добычей. Лейтенант Епанчин и оба матроса, кинувшись в шлюпку, бежали, а испуганные армяне спрятались под палубу. Но черноморцы выбрали из своей среды предводителя, казака Игната Саву, и приготовились к бою.

Как только персидские лодки стали сближаться с казацким судном, и неприятель открыл батальный огонь, казаки, со своей стороны, «ударили из ружей с уговором без промаху». Первым же залпом они уложили персидских начальников, а потом, как отличнейшие стрелки, перебили, по выражению Головатого, и «пидстарших панкив». Смущенные персияне, укрываясь за бортами, стреляли на ветер и наконец бежали, видя, что казацкие пули производят в рядах их страшное опустошение.

Головатый был в восторге от поведения своих казаков и, описывая этот случай Чепеге, восклицает в конце своего донесения:

«Не загинула те казацька слава, коли носим чоловик могли дать персиянам почувствовать, що в черноморцив за сила».

Но были в этом походе и грустные факты. Командир второго полка полковник Великий, отправленный на остров Колишеван для устройства лагеря, был застигнут сильным штормом и, опрокинутый со шлюпкой, погиб в волнах Каспийского моря. Другой командир полка, полковник Чернышев, вместе с частью своих казаков, со знаменем, куренным перначом и с иконой, которую благословил их таврический военный губернатор, пропал бесследно на переезде к острову Сара. В течение нескольких месяцев о нем не было ни слуху ни духу, и черноморцы, считая его погибшим, сокрушались об утрате казацкой святыни; но впоследствии оказалось, что, потерпев крушение, Чернышов был выброшен бурей где-то на берегу Дагестана, долго странствовал в горах и только в начале 1797 года сумел присоединиться к отряду.

Сам Головатый, произведенный за отличие в чин бригадира и назначенный начальником Каспийской флотилии и десантных войск, не перенес этого рокового для многих похода. Надо сказать, что десантные войска собирались в то время на острове Сара, с климатом до того убийственным, что в течение одного месяца один за другим умерли оба предместника Головатого, контр-адмирал Федоров и генерал-майор граф Апраксин. Не выдержал болотных миазмов и третий начальник десанта, Головатый, и заболел горячкой. Он долго перемогался, не хотел ложиться в постель и даже в самый день своей смерти, сидя на креслах, в мундире, писал проект об улучшении быта Черноморского войска, но болезнь сломила его. Он умер двадцать девятого января 1797 года.

А на Кубани, в самой земле Черноморского войска, почти в то же время, четырнадцатого января 1797 года, умер и Чепега – "этот отец Черноморской семьи, который и по достижении высокого сана сохранил до самой смерти свою простоту и образ жизни, служивший примером для всех черноморцев. «Мир праху твоему , знаменитый Харько, основатель рассадника доблестных черноморцев на негостеприимных берегах Кубани!» – так говорит о нем историк Черноморского войска.

Когда выбирали нового атамана, общее желание войсковой рады указало на Головатого; не знали казаки, что нет уже в живых их Головатого.

Чепегой и Головатым оканчивается привилегия казаков выбирать себе кошевого атамана, который с этих пор назначается уже самим императором. И первым назначенным атаманом был войсковой писарь Тимофей Терентьевич Котляревский.

Что за личность был этот Котляревский, сказать довольно трудно по отсутствию о нем всяких исторических данных. Но одно уже то, что он был первый «батько атаман», выбранный не волей самого «товариства», предрасположило против него сердца старых сечевников, теперь более чем когда-нибудь желавших сберечь и укрепить за собой все, что было так дорого им там, на старых днепровских порогах. И случай выразить Котляревскому их общее неудовольствие скоро представился.

Возвращаясь из трудового персидского похода и подходя к Екатеринодару, казацкие полки ожидали, что их встретят по старым обычаям, с известной церемонией. Котляревский между тем .об этом не позаботился и показал совсем не похвальное равнодушие к военной славе целого войска. Так по крайней мере взглянули на это дело сами черноморцы. Оскорбленные в самом дорогом для них чувстве воинской чести, казаки вышли из повиновения своим старшинам и многих из них поколотили. Не миновать бы того же и самому Котляревскому, если бы он не скрылся в Усть-Лабинскую крепость, откуда возвратился уже с Вятским пехотным полком, принявшимся по-своему усмирять расходившихся черноморцев.

После этого случая Котляревский уехал в Петербург и большую часть своего атаманства провел в столице, высылая войску целую массу приказов и письменных распоряжений, в то время как между черноморцами и черкесами уже завязывалась упорная борьба.

Котляревский пробыл атаманом только До 1799 года, когда преклонные лета заставили его просить увольнения от должности. Император предоставил ему самому назначить себе преемника, и выбор его пал на войскового полковника Бурсака. Бурсаком начинается новый период кавказской войны на кубанской границе.

Когда черноморские казаки поселились на Кубани, одним из первых дел их на новой родине было создать храм Всемогущему Богу в Екатеринодаре, ставший собором всего Черноморского войска. В 1879 году обветшалый храм этот перестраивался; и вот когда разбирались его стены, в склепах под ними открыты были три гроба, из которых в первом найден кусок свернутой на манер широкого персидского пояса парчи, в среднем – золотое шитье от воротника, и в третьем – небольшой образок, живопись на котором уже совершенно почернела – до неузнаваемости.

Есть свидетельство, что первый из этих гробов хранил бренные останки атамана Черноморского казачьего войска, генерал-майора Захария Алексеевича Чепеги. О двух других гробах исторических известий нет; но судя по тому, что в те далекие времена Чепеги только самые влиятельные и уважаемые в войске лица могли рассчитывать на честь быть погребенными в соборных оградах, не говоря уже о самой церкви, можно с полной достоверностью заключить, что в другом гробе покоился вечным сном Головатый, а в третьем -протоиерей Роман Порохня, похороненные в один день, четырнадцатого марта 1800 года.

И эти немые свидетели прошлого громко и ясно говорят нам о характерах и делах людей того старого века. В гробе генерала Чепеги нет ничего, кроме знака казацкого отличия, пояса, – покойный атаман был враг честолюбивой роскоши. Котляревский был уже другой человек и человек другого времени: по словам историка Черноморского войска, еще занимая пост войскового писаря, это был уже не товарищ-казак, а деликатный вельможа того времени, пользовавшийся благоволением императора Павла и далеко не бывший так прост в образе жизни, как его предместник, казак Чепега. И вот, в гробе его -остатки пышного, шитого золотом генеральского мундира. Со скромным служителем церкви, пришедшим вместе с казаками из-за Буга и посвящавшим всю жизнь свою молитве за родных черноморцев, в гробу лежала эмблема веры и молитвы.

Так и сами гробы служат для нас красноречивым свидетельством, что слава в потомстве следует за теми, кто живет не во имя самолюбивой гордости, а во имя блага своей отчизны и своего народа.

II. БЗИЮКСКАЯ БИТВА (Первый поход черноморцев на Кубань)

Переселившись на привольные кубанские берега, Черноморское войско нашло в отведенных ему местах ничтожные остатки когда-то сильных черкесских племен, воевавших с ногайцами, а иногда вместе с ними вносивших опустошение и меч за Тихий Дон, вглубь русских земель. Сохранялось еще предание, что вся местность и все разливы близ устьев Кубани занимало некогда Хегатское племя, ближайшее к владениям крымских татар а к юго-востоку от них обитали жанинцы – сильный, воинственный, страшный народ, выставлявший до десяти тысяч превосходных наездников. Жанинское племя было некогда на Кавказе сильным и могущественным, резко отличавшимся даже от других черкесских племен своей отвагой, гордостью, духом независимости и пламенным характером. Но оба эти племени были истреблены чумой, и казаки нашли на их месте лишь несколько бедных хижин, разбросанных по Каракубанскому острову, и, естественно, не представлявших для казаков ни малейшей опасности. Совершенно иную картину представляли сильные черкесские племена адыге, жившие по ту сторону Кубани, на северных склонах западной части Кавказского хребта. Черноморцы-запорожцы, привыкшие встречать в своих приднепровских степях крымских байгушей-конокрадцев, здесь, на Кубани, с удивлением увидели перед собой народ того же татарского склада, но в высшей степени трудолюбивый, честный, без мелких хищнических замашек, но в то же время грозно-воинственный, превосходно и вечно вооруженный, потому что он не составлял из себя государства, и каждый отдельный член его должен был сам заботиться о своей безопасности. И казаки не могли отказать черкесам в глубоком уважении, как к народу, равному ему по доблести. Черкесы, со своей стороны, также скоро выучились уважать лучшие стороны казачества. Увидев новое воинственное племя, Бог весть откуда и зачем пришедшее и поселившееся с ними бок о бок, сначала они смотрели на него не совсем дружелюбно, но мало-помалу они помирилсь с ним, видя рыцарские качества пришельцев, так прекрасно вооруженных, так смело, бесстрашно приходивших к ним на Кубань, партиями и поодиночке, рубить леса, ловить рыбу и охотиться и очевидно не желавших причинять им никакого вреда.

Па этой почве взаимного уважения между казаками и черкесами в первое время возникли самые дружественные отношения. Завелась меновая торговля и куначество, казаки и черкесы ездили друг к другу в гости; если случались какие-нибудь неудовольствия и недоразумения, воровство, убийство, мошенничество, то они разбирались всегда добросовестно и безо всякого пристрастия. Турки, сидевшие в Анапе, с неудовольствием следили за развитием мирных сношений на Кубани, справедливо видя в них помеху своему влиянию, и всеми силами старались мешать им, вызывая в горцах-магометанах ненависть к христианским пришельцам. И скоро казаки сами помогли им неосторожным вмешательством в распрю между черкесскими племенами, сразу положившим начало упорной и долголетней ненависти и войне. Дело было так.

По странному совпадению, одновременно с французской революцией, в девяностых годах прошлого века в землях шапсугов и абадзехов обнаружились яркие признаки революционного движения. Шапсуги, конечно, ровно ничего не знавшие о Франции, тем не менее в тех же самых годах восстали против своих дворян и князей, и гордая, блестящая дотоле аристократия их пала в неравной борьбе.

Князья были изгнаны из отечества, а народ ввел у себя чисто демократические порядки. Но и в Кавказских горах и ущельях происходило в миниатюре то же, что происходило в Европе, и между черкесскими племенами далеко не все отнеслись сочувственно к революции. Так, бжедуги не только сохранили верность своим князьям и старинному феодально-рыцарскому устройству, но и дали убежище шапсугской и абадзехской эмиграции. Вспыхнула война, и бжедуги обратились за помощью к черноморским казакам. Не рассчитав последствий, казаки перешли за Кубань в черкесские земли и там приняли участие в знаменитой Бзиюкской битве, столь памятной для них своими последствиями. Об этом первом казацком походе сохранилось несколько известий, не всегда, однако же, согласных между собой.

Вот что говорит о ней предание, записанное со слов старого казака-черноморца, современника и участника события.

"Однажды, – рассказывал старик, – приехал к нам в гости приятель бжедуг и рассказал, что у них в горах жить стало трудно, что шапсуги и абадзехи хотят, во что бы то ни стало, выгнать бжедугских князей и что они приехали с тем, чтобы просить атамана о помощи. Дней через пять после этого получен был действительно наказ от куренного собраться нашей сотне и идти в Екатеринодар. Вот и на мою долю выпало побывать в этом поганом деле. Сотней командовал тогда не то Скияревский, не то другой кто, не запамятую добре, бо был не из нашего куреня. В Екатеринодаре дали нам одну паганеньку пушку и повели нас к тому месту, где теперь Хомутовский пост. Здесь переправились мы за Кубань и, отошедши версты две, остановились. К рассвету к нам подошли три-четыре тысячи бжедугов, а спустя немного дали знать, что идут и наши противники.

День был отличный и жаркий, на небе – ни облачка. Кругом нас расстилались большие леса, виднелись богатые аулы и ходило множество стад... Видно было, что дело шло не на грабеж, а просто на рыцарскую потеху. Как только показались шапсуги, бжедугский князь попросил есаула стрельнуть из пушки. Стрельнули. Шапсуги в ответ на это пустили целые тучи стрел, дали залп и кинулись в шашки.

Тут уже каждому работы было вдоволь... Наша сотня стояла в стороне и собственно в битве не принимала никакого участия, а смотрела так, как на какую-то комедию. Бжедуги долго держались молодцами, но вдруг по всей шапсугской линии разом пронесся какой-то радостный крик, и бжедуги смешались... На вопрос, что такое случилось, казакам ответили, что князь бжедугский убит и что, по народным понятиям, дело их проиграно. Напрасно черноморцы указывали им на беспорядок в рядах неприятеля и ручались за успех, ежели кинуться дружно. Бжедуги твердили одно, что этого сделать нельзя, и просили казаков не вмешиваться, чтобы не нарушать народного обычая.

Подивились мы ихнему порядку, – продолжал старик, – а тут глядим: черкесы и взаправду слезают уже с лошадей, прячут стрелы в колчаны и опускают луки. Несколько стариков разостлали на земле свои бурки и на них положили сильно раненого князя. Он тут же и умер, крепко наказывая народу держаться его сыновей и не слушаться шапсугов.

Между тем как наши дурни черкесы сами на себя надевали петлю, противники их скакали по полю, стреляли вверх и оглашали воздух радостными криками. Убитых и раненых с обеих сторон было много, всех их забрали и повезли с собой по аулам. Сотенный также повел нас к Кубани, и мы прибыли домой благополучно, без всякой потери".

Краткие официальные известия, занесенные в историю Черноморского войска, впрочем, говорят, что казаки, ходившие тогда за Кубань, под начальством войскового полковника Еремеева, принимали в деле некоторое участие и потеряли ранеными пропорщика Блоху и восемь казаков.

Но существуют черкесские народные сказания, которые с большей подробностью и достоверностью передают факты Бзиюкской битвы, ставшей эрой в жизни черкесов и крепко залегшей в памяти народной. Шапсугская эмиграция, как говорят эти сказания, водворившаяся у бжедугов, конечно, не оставалась сидеть сложа руки и кровавыми набегами расплачивалась с народом за свое изгнание. Тогда шапсуги поднялись сами, чтобы, со своей стороны, мечом отплатить покровителям изгнанников, бжедугским князьям, и в то же время они не чужды были стремлений распространять свою революцию дальше, требуя, чтобы и бжедуги, подобно им, изгнали своих князей. Но это требование только могло возмутить народное чувство бжедугов, преданных своим князьям и свято чтивших законы гостеприимства. Раздражение и ненависть с обеих сторон были чрезвычайны.

Враги встретились на берегах речки Бзиюк, полагают, близ нынешней Новодмитриевской станицы. И тут произошло кровопролитие, небывалое в междоусобных войнах черкесских племен. Шапсуги, сильнейшие числом, напали с ожесточением, и их знаменосцы, обыкновенно первыми бросающиеся на врагов, проникли далеко вглубь неприятельского войска. Но бжедуги самую стремительность неприятеля обратили в свою пользу, они побежали и навели разгоряченную вражескую конницу на скрытую в засаде свою пехоту. Охваченная с двух сторон, вся конная шапсугская толпа повернула назад и в бегстве смяла часть своей же пехоты. Напрасно шапсугские вожди старались восстановить порядок, напрасно храбрейшие, стыдясь бежать, смертью искупали постыдную трусость товарищей – все усилия были тщетны. Пехота шапсугов еще долго и храбро сражалась, но тем сильнейшему поражению она подвергла себя, потому что бжедугская конница, возвращавшаяся после победы, ударила ей в тыл, и, поставленные между двух огней, шапсуги подверглись страшному истреблению.

Сама природа, казалось, благоприятствовала победителям. Утро этого достопамятного дня было тихо, прекрасно, и летнее солнце великолепно взошло над прекрасной равниной, блиставшей росой и скоро долженствовавшей обагриться кровью. Но вдруг, перед самым сражением, весь горизонт покрылся мрачными тучами, изредка засверкала молния и пошел проливной дождь. И это обстоятельство было чрезвычайно полезно для малочисленных бжедугов тем, что замокшие ружья почти не стреляли, а в рукопашном бою они, ловкие и проворные, много выигрывали перед тяжелыми и в сравнении с ними неповоротливыми шапсугами.

Поле сражения было покрыто убитыми и ранеными; целыми толпами пригоняли пленных к сборному месту; добычу, оружие свозили туда же и, как говорят, навезли целую гору. Но победа стоила дорого и победителям: они потеряли много отличных людей и своего храброго князя Баты-Гирея. Этот замечательный человек получил рану в самом начале сражения, когда еще не было известно, чем решится судьба достопамятного дня. Истекая кровью, лежал он на поле кровавого побоища и дожил еще до минуты, когда пришли поздравить его с победой.

– Теперь я умру спокойно, – сказал он.

Участие малочисленного отряда казаков, по горским сказаниям, также было делом второстепенным, принесшим победителям, однако, большую пользу несколькими выстрелами из орудия, которые должны были внушить сильный страх шапсугам. В песне, в которой бжедуги передали потомству свои подвиги, есть и имя начальника казацкого отряда.

Кровавая битва поныне живет в памяти черкесских племен, и полумирный пахарь на берегах Бзиюка, ручейка ничтожного, но давшего имя достопамятному дню (Бзийказаор), отрывая человеческие кости, вздохнув, произносит: «Тогда погиб и мой отец», – и угрюмо глядит на истлевающие останки собрата. Спросите седого, как лунь, старика, сколько ему лет, и он вам скажет: «Во время Бзиюкской битвы я уже умел держаться на лошади», – или: «Помню, когда привезли тело моего отца, на нем все платье было в крови». "Не бжедуги, а Бог нас истребил в наказание за нашу гордость , – говорили старики, вспоминая бурные дни народных волнений, в которых и сами принимали участие.

Помнит народ и славные имена участвовавших в битве. В долине Адагума, там, где стоит ныне штаб-квартира Крымского полка, еще видны два кургана, на которых поставлены бастионы нового укрепления. На вопрос русского офицера, чьи это могилы, местные жители рассказывали, что некогда жил в долине Адагума один из известнейших владельцев племени натухайцев, Калабат, что шапсуги напали на него с абадзехами, но казацкий атаман Чепега послал на помощь Калабату войскового полковника Еремеева с сотней казаков-охотников, с пушкой, при прапорщике Блохе, и шапсуги были разбиты. По этим рассказам, казаки потеряли одного убитым и десять ранеными, и между последними – прапорщика Блоху. Сам Калабат пал в битве.

Меньший курган и есть могила героя легенды Калабата, похороненного вместе со своими сподвижниками; в большом лежат восемьсот шапсугов и абадзехов. Дорого обошлась Бзиюкская битва шапсугам, но еще дороже она стала победителям, бжедугам, утратившим в лице князя Баты-Гирея влияние на соседние горские племена. И бжедуги долго, на самом месте сражения, оплакивали своего князя, положенного под небольшим одиноко растущим дубом, молодым до того, что ветви его гнулись от бурок, защищавших труп убитого князя от лучей солнца. Еще недавно некоторые горцы указывали этот дуб, названный Батыгиреевским дубом. Но говорят, что русский топор не пощадил и его во время последних движений отрядов.

Взгляд народа на Бзиюкскую битву выразился в ответе одной шапсугской женщины, вышедшей навстречу возвращающимся с поля битвы. Узнав о гибели мужа и детей, сложивших головы на Бзиюке, она крепко пригорюнилась. «Что же вы сделали доброго?» – спросила она шапсугов. «Убили Баты-Гирея», – ответили ей. Опечаленная вдова и мать захлопала в ладоши и сказала: «Потерю шапсугов шапсугские женщины могут пополнить в одну ночь, а потерю Баты-Гирея бжедуговские жены и во сто лет не исправят».

Вот песня бжедугов, образчик простой поэзии гор, в которой воспеты и битва и личные в ней подвиги замечательнейших бжедугов.

Его конь Хоаре был с красивой шеей, и на нем он отважно вступил в бой с врагами.

Сражайся, Батгирей!

Не много прошло времени, а конь Хоаре уже весь был усеян стрелами, торчавшими в его боках.

Сражайся, Батгирей!

Шишак у него, как солнце, был блестящий, и сам он сиял между всеми, как солнце.

Сражайся, Батгирей.

Но вот из его рук выпала плеть шелковая, и он закатился от нас, как молодая луна.

Сражайтесь, храбрые бжедуги!

Заплакали бжедуги, потеряв в бою любимого вождя Батгнрея. Оплакала смерть его и великая царица.

Сражайтесь, храбрые бжедуги!

Счастливый Батгирей, рыдала по тебе счастливая невеста твоя, Гошемаф.

Сражайтесь, храбрые бжедугн!

«Отомстим врагам!» – раздался крик в воздухе, и балка

Негиде была завалена вражескими телами.

Сражайтесь, храбрые бжедугн!

Расстегнутый воротник обнаружил его панцирь, он был в бою непобедим,

Пшемаф Батоков.

В ночное время оберегал он стан, как днем оберегает людей крепость,

Анчек Ахеджаков.

Шишак он надвинул и, опустив забрало, врезался в середину врагов,

Ислам Хаджимуков.

Он ранен был в бедро, но, склонившись на шею коня, продолжал поражать врагов,

бек-Мирза Ахеджаков.

У него было лицо железного цвета, и сам он был железный человек; свист пуль его тешил,

Берзек Едиков.

Он имел широкодульный мушкет и одним выстрелом убил двух врагов,

Алхаз Лакшоков.

Он натягивал тетиву лука во всю длину стрелы, и стрела его была смертоноснее пули,

Казы Декыджев.

Конь его был лысый, с головой, как у оленя, а сам он играл головами шапсугов,

Алзах Хаджимуков.

Его конь Бечкань играл под ним, а он не считал удары меча своего,

Агубок Хаджимуков.

Под ним был горячий конь Кодемех, он им топтал шапсугскую пехоту,

Едыг Берзеков.

Он славно пал в бою, и двери его сакли закрыли маленьких детей,

Есенгель Ешуков.

Он первый сделал выстрел и убил главного шапсугского вождя,

Закерей Хсусоков.

Бзиюкская битва положила начало ненависти и полувековой борьбе черкесов с русскими, и Чепега, в самое последнее время атаманства которого она была, оставил своим преемникам, Котляревскому и потом Бурсаку, трудное положение дел. Шапсуги мстили за вмешательство постоянными набегами и добровольно перешли на сторону турок, только и ждавших момента поссорить горцев с казаками. Бжедуги, натухайцы и некоторые другие племена еще держались недолгое время союза с русскими, но те же шапсуги и турки скоро переманили их на свою сторону. Да иначе и быть не могло. Если бы турки в то время не сидели в Анапе и не держали по берегам моря рынков для торговли невольниками, быть может, влияние их на Черкесию окончилось бы в тот самый день, как русские придвинулись к Кубани. Но развращающая возможность легкого обогащения грабежом и пленением соседей склоняла черкесов на сторону турок и делала их естественными врагами русских.