Текст книги "Даль сибирская (сборник)"

– Известно зачем, исть. Некому у меня хорошей рыбы наловить, а ведь тоже охота. Так потянет, так потянет на рыбку, индо слюни потекут.

Эта самая маленькая ленская рыбёшка тучей бросалась на колхозную водовозку, заехавшую в реку. В поднятой колёсами мути рыбки находили что-то съедобное и попутно интересовались, кто это к ним в гости пожаловал, резвились, играли с водовозом, подстрекали ловить их ведёрным черпаком. Доверчивость, любознательность мандыры прямо-таки удивительна: если дождливой порой забредёшь босиком в воду, рыбки, привлечённые белизной, будут безбоязненно трогать, щекотать тебя, отпугнёшь – а они опять лезут!

Нам доводилось вытаскивать окуней, ленков, налимов. Не умея пользоваться приёмным крюком, брат применял такой метод: завидев крупную рыбу на перемёте, кидался опрометью прочь от воды по пологому берегу, волоча за собой перемёт вместе с добычей. Это, конечно, приём отчаяния: если рыба сорвётся с крючка на суше невдалеке от воды, она улизнёт обратно в реку раньше, чем незадачливый рыбак вернётся и схватит её. Но если перемёт поставлен с лодки, вдали от берега, волей-неволей приходится использовать иные ухватки, например, забрасывать добычу за поводок неожиданным рывком, если, разумеется, она не слишком велика и покладиста нравом, в противном случае… Так что в один прекрасный июньский день перед нами снова был поставлен с предельной остротой неизбежный вопрос: как пользоваться приёмным крюком, как наверняка забарабать попавшуюся на крючок крупную рыбу?..

Перемёт крючков в двадцать насторожили на стрелке острова чуть ниже зарослей плавающего рдеста, причём хребтовина перемёта протянулась в полводы, поддерживаемая наплавами. Через какой-нибудь час попалась большущая щука. Она упорно держалась поодаль, порою у нас на глазах бросалась на хребтовину перемёта и, сознавая, что именно эта нить держит и подтаскивает к подозрительным существам из иного, воздушного мира, пыталась перекусить её своею жутко зубастой пастью, металась в неистовстве и выпрыгивала из воды на добрых полметра от поверхности! В продолжение всей схватки, длившейся, быть может, с четверть часа, хищница смотрела на нас так пронзительно-зорко, с такой тревожной настороженностью, что казалось: она мыслит вполне здраво, почти по-человечески, наши хитрости разгадала, более того, грозит жестоко расправиться, если не оставим её в покое.

Всё ближе подвожу я строптивицу к лодке, до неё уже рукой подать, но один вид крюка бесит щуку, она как будто бы догадывается о его назначении. Такая разбойница, не бойсь, не позволит смиренно поддеть себя за жабры. Как же в таком случае залучить её в лодку?.. А он, этот способ, несомненно, есть, должен быть, иначе крупная рыба, как правило, срывалась бы с крючков.

Но вот Гоша незаметно подвёл крюк под щуку, при этом воинственно сверкавшее жало целило в брюхо рыбине и как бы подсказывало, что надо делать. И брат, разозлённый безуспешностью борьбы и прошлыми неудачами, неожиданно для самого себя рванул, сколько было мочи, древко крюка на себя – щука, пронзённая остриём, выскочила из воды наполовину, легла башкой на борт лодки!.. У меня помутилось в глазах. Сейчас, сейчас она трепыхнётся и сорвётся с крюка! (Через неделю здесь же крупная щука, попавшаяся на перемёт и поддетая крюком, рванулась, сломала крюк и ушла!) Всё зависит от того, кто окажется проворнее, кто опередит: или щука трепыхнётся, или Гоша сделает второй рывок и перебросит её через борт. Этот критический момент длился, думаю, какие-то доли секунды, но в память врезался неизгладимо, на всю жизнь.

Щука в лодке! Ястребом я упал на неё, задавил своим телом, чтобы она не выбросилась обратно в реку, а Гоша размашисто погрёб к острову.

– Держишь? Не упустишь? – беспокоился он.

– Да уж будь спок! – заверил я его.

– Смотри, чтоб за руку не цапнула! – предостерёг меня брат. – И в жабры пальцы не толкай: поранишь!

Лодка мягко ткнулась в земляной берег. Здесь мы нашу пятикилограммовую добычу выволокли на зелёную лужайку подальше от воды и оглушили веслом.

– Так вот, оказывается, как действуют крюком! – подытожил Гоша. – И как мы раньше не догадались?! Ведь это так просто!

И мы до упаду хохотали, вспоминая, как щекотали, будто поросёнка, тайменя у Чёрного Камня. А когда возвращались к лодке со своей добычей, вдруг услышали задорное:

– Ого! Ничего себе! Молодцом!

Это проплывали мимо Жарковы, отец с Петькой, а крикнул сам Жарков. Мы вразнобой поприветствовали фельдшера, несколько смущённые тем, что не заметили их ранее и не успели подумать и решить, прятать или не прятать щуку от посторонних. Задним числом сошлись на том, что для Жарковых щука не диковинка, вряд ли позавидуют, а вообще ничего страшного не произойдёт, если и позавидуют, нелишне им знать, особенно задаваке Петьке, что мы не лыком шиты, нам тоже есть чем похвастать, да только мы не из таковских. Жарков-младший во время этой встречи не соизволил даже взглянуть на нас.

Зависть Петьки к моим успехам в учёбе не давала ему покоя. Жарков был ударник, то есть шёл на четвёрках, выбиться в отличники ему никак не удавалось. А может, он завидовал моей способности сочинять стихи? Складней меня никто не мог зарифмовать куплетики к карикатурам в школьной стенгазете. Или его больно задевало то, что директор школы, преподававший у нас русский язык и литературу, поручал мне, если его срочно вызывали по делам, довести урок до конца?.. И уж, конечно, вряд ли ему нравилось, что на торжественных линейках в числе лучших учеников школы моё имя называлось первым!

Петька постоянно искал случая, чтобы подкусить меня, его насмешки надо мною становились всё злее, я же эти выходки принимал как шутки, всеми силами оттягивал разрыв. У меня даже возник план умышленно хуже учиться, нарочно в диктантах и контрольных делать ошибки, во время устного опроса неувереннее, слабее отвечать. Я посоветовался с братом, но он пристыдил меня:

– Какая же это дружба, если ты ради своего Петьки будешь обманывать всех?! Да и не получится у тебя этот фокус: ты же не умеешь хитрить!

Да, наша дружба оказалась с червоточиной. Я это понимал и всё же на что-то надеялся. Но вот однажды на перемене, когда, дурачась, изображал гоголевского городничего из «Ревизора»: надул щёки, закрыл глаза, закинул руки за спину, – Петька подскочил, надавал мне оплеух и захохотал с откровенной злобой, так не вязавшейся с его якобы шутливым нападением на «царского сатрапа». Я не полез драться, а заплакал над нашей умершей дружбой. Ребята осудили меня за это: слабачок, мол, маменькин сыночек.

С той поры я стал замечать долгие тоскливые взгляды Толика Жаркова, обращенные ко мне. «Столько снежных боёв, столько лыжных вылазок сделано, столько печёной картошки из костра, столько колхозного турнепса вместе съедено, что же теперь происходит? Почему мы уже не друзья?» – хотел, но не решался спросить мальчик. «Эх, Толик, не знаешь ты своего брата, – думал я, – ошибся я в нём. Может быть, именно ты самый лучший человек на свете. Так трудно разбираться в людях!»

Дело в том, что в нашей компании Толик как самый младший занимал «шестёрочное» положение, то есть был на подхвате, на побегушках, довольствовался недоверчивыми усмешечками, шуточками и беззлобными щелчками по носу. Не равноправная фигура, а лишь добавка, бесплатное приложение к своему старшаку. Потому-то из-за вражды Петьки к нам Толик терял право общаться с нами независимо от того, одобрял или осуждал он поведение брата.

В тот день мы добыли ещё двух щук, по два килограмма каждая, и потеряли несколько крючков: уж больно они, холера их забери, эти щуки, зубасты! В последующие дни пришлось срочно изыскивать и заменять верёвочные поводки стальной проволокой, чтоб не лишиться оставшихся крючков: потерять-то легко, а разжиться ой как трудно! Совсем ошалевшие от счастья, мы воротились домой и в полной мере насладились восхищением домашних.

Ежегодно последнюю декаду июня мы дневали и ночевали на стрелке острова. Мать каждый день в эту пору кормила нас жарениной и рыбными пирогами, да кроме того, засаливала впрок целую кадку наиболее крупных рыбин.

Однажды на этой стрелке мы попали в жестокую переделку. Настораживали перемёт, как вдруг дунула низовка. Ветер против течения с неимоверной быстротой поднимает волны, причём тем выше и круче, чем более глубина. Ниже стрелки в непогодь всегда играли беляки. В этом месте как-то перевернуло лодку, очутившиеся в воде люди взобрались на днище её и держались, пока не подоспела помощь. Чтоб не перевернуться вместе с лодкой в бурю, ни в коем случае нельзя подставлять борт волне, наоборот, надо направлять нос лодки навстречу накатывающейся опасности, резать, рассекать волну – это самая главная премудрость.

До острова было всего каких-нибудь 150 метров, но крутые, как верблюжьи горбы, волны задерживали нас. Проходя мимо, они заплескивались через борт, вычерпывать же воду было некогда, мы изо всех сил налегали на вёсла, а ямы между водяными горбами становились всё глубже и зловещей. Заиграли беляки на гребнях волн – признак их неистовства.

Лишь когда достигли рдестовых зарослей, вздохнули облегчённо: спасены! Здесь волн нет. Вытащили лодку на зелёную лужайку острова. Но неуютно, холодно на ветру, а поблизости ни куста, ни деревца. Почти вся площадь громадного острова – богатейшие покосы, с грядами верб и черёмух у озерков и проток, есть и сплошные заросли ивовые, но это в верхней части острова. Мы сообразили, что можно укрываться в стогу сена, стоявшем неподалёку. Сделали под стогом нору, залезли туда, улеглись рядышком, а выдерганным сеном прикрыли выход.

В нашем логове было так тепло и душисто, так уютно и покойно, что недавнее нервное напряжение быстро сменилось блаженной расслабленностью, и мы незаметно уснули. Когда проснулись, над Леной стоял тихий июльский вечер.

– Гоша, взгляни, закат-то какой! – прошептал я потрясённо.

– Ага, – смущённо согласился брат.

Мы долго смотрели на закат, на белую церковь с малиновым отливом, на плавное неудержимое струение реки. Мы тогда впервые отчётливо поняли, как всё это прекрасно, и умилились от глубокой благодарности своей счастливой судьбе, лишь попугавшей, но не отнявшей у нас жизнь. И ничего больше не сказали друг другу, потому что не нашли бы нужных слов, да и стыдились говорить о переполнявших нас высоких чувствах.

Этот, в сущности, незначительный эпизод запомнился так же, как, наверное, альпинисту штурм трудной вершины и упоение победой, когда у ног лежит, в сиянии и голубой дымке, вся планета, и в душе до сих пор остаётся неискоренимое, как музыкальный отзвук, заветное желание когда-нибудь вновь, ненароком, полежать или переночевать под душистою громадою стога сена, должно быть, в надежде, что опять вернётся то остро-приятное чувство полноты жизни и любви к нашей земле.

Июль – самый безрыбный месяц летом. А если учесть, что он бесплоден и по многим другим статьям: ни ягод ещё нет, ни овощей в первой его половине, да и мяса нигде не купишь, забоя нет, то становится ясно, что свежая рыбка на обеденном столе большой семьи в особенности желательна. Так-то так, но нет ведь рыбы, нет, основная масса её зашла в таёжные речки, откармливается там на приволье, а та, что в Лене осталась, настолько сыта, что, можно подумать, и не питается ничем.

Мама всячески поощряла, подхваливала нас, чтоб мы не стыдились мизерных уловов, и мы булькались на реке по-прежнему, добывая по полдесятка ельцов и ершей за день. Да-да, ершей! В июле не приходилось брезговать ершами, потому что на безрыбье и ёрш рыба. А что? Если по справедливости судить, то надо прямо сказать, что ёрш – далеко не последний, не худший представитель рыбьего племени. Если ёрш крупный, вершка два с половиной, пузатый да икряной, так в нём есть чем поживиться, и мясо белое, нежное, вкусное, и навар в ухе жирный, сдобный, сытный, и запах густой, стойкий, заманчивый.

А по горным речкам, слышно, рыбы баснословно много, хоть штанами, завязав гачи, лови! Иван Царь с Петром Амполисовичем плавали туда с сетями и добывали отлично. Там, якобы, и зверя полно, на каждом шагу сохатые, медведи, заплывшие жиром, бродят, глухарей и рябчиков – тьма, одним словом, волшебная страна, утраченный рай в нетронутом виде. И вот мы нацелились на ближайшую такую речку, Пилюду, устье которой находилось в восьми километрах от Петропавловска; в Пилюду же, в свою очередь, впадала Рассоха, будто бы особенно изобильная рыбой.

Года два шли разговоры о поездке на Пилюду и Рассоху, но мать всё не решалась отпустить нас так далеко, на много дней одних, хотя если б случиться беде, она всегда могла произойти и на Лене, а на Пилюде, с её мелководьем, если разобраться, и утонуть-то мудрено. На третье по счёту лето нашего жительства на Лене вопрос о поездке в глубины девственной тайги был решён, в принципе, положительно. А шёл, как я уже несколько раз говорил, правда, вскользь, столь памятный старшему поколению 1941 год.

Распалённое воображение надарило нам таких чудес и успехов в предстоящем путешествии, что мы задолго до наступления заветного срока, фактически с самой весны, стали бредить Пилюдой, все наши вылазки по Ленским излюбленным местечкам казались уже скучными, пресными. По мере приближения середины лета нетерпение возрастало. Брат ещё так и сяк, я же буквально изводился, страшась, как бы мать, скорая на внезапные и окончательные решения, не передумала. Слонялся, будто лунатик, в свободное время из угла в угол и ныл, скулил, стонал невыносимо-жалобно, точно больной зуб: «На Рас-со-оху! На Рас-со-оху!» Домашние только посмеивались да головами качали.

– Парень-то совсем помешался на Рассохе, – толковала отцу мать. – Не отпусти их, он, пожалуй, заболеет с горя. Придётся отпустить. Только одних я их не пущу куда-то в тайгу, к чёрту на кулички, медведям в лапы. Езжай-ка ты, старик, вместе с ними. Так надёжнее будет и мне покойнее. Пусть отведут душу.

Мамино решение поставить над нами опекуна нас отнюдь не обрадовало. Наоборот, где-то в глубине души зашевелилось суеверное соображение, что участие отца, не сведущего в охотничье-рыбацких делах, до смешного беспомощного в лодке и панически боящегося воды, испортит всё. Скрепя сердце мы смирились с волей матери, так как лучше было ехать на Рассоху с отцом, чем совсем отказаться от такого соблазнительнейшего намерения.

Удивляло и забавляло, что отец вдруг тоже воспламенился нашими робинзоньими страстями и стал руководить сборами, готовиться к походу, дескать, надо не накануне, а задолго до намеченного срока. С решительным видом землепроходца он натянул на ноги кожаные сапоги с высокими голенищами и непомерно широкими шагами расхаживал по комнате, словно капитан грузового парохода по палубе, покрикивал на нас, громогласно проверял по списку, всё ли упаковано в котомки. Мы с тайным недовольством повиновались ему, а сами понимающе переглядывались, украдкой посмеивались. Ах, только бы скорее вырваться из дому! А там всё станет на свои места: на воде отец быстро потеряет самоуверенность, и вся полнота власти сама собою перейдёт в наши руки.

Выезд наметили на первое июля. Но тут совсем некстати началась война в фашистской Германией. Председатель сельсовета в тот же день организовал митинг, на котором самую длинную и зажигательную речь произнёс директор школы. Люди жадно следили за сводками Совинформбюро и с тревогой спрашивали друг друга, почему так стремительно враг продвигается в глубь нашей территории. Мобилизованные по первому призыву медленно и плавно поехали пароходом под музыку и плач родной деревни. Никого из них покамест не убило, не ранило, не контузило, и у кой-кого из сердобольных родственников теплилась робкая надежда, что, может, не так уж всё страшно, что, пока мобилизованные добираются до Иркутска да обучаются военному делу в Мальте, регулярная армия, глядишь, сама, опомнившись от неожиданного удара, справится с супостатом.

Сосед, колхозный шорник, каждый вечер, завидя нашего отца во дворе, окликал его, и они обстоятельно, долго обсуждали международное положение, при этом шорник кипятился, много и горячо говорил, отец же был хмур и немногословен.

– Вы слышали последнее сообщение?! Нет?! Ну как же, как же! – восклицал шорник, воинственно выставляя вперёд свою окладистую, рыжую с проседью, бороду. – Нашими войсками уничтожено триста немецких танков! Вы представляете?! Три-ста!!!

И смотрел так победоносно, так торжествующе, точно это он сам те танки истребил. Но отец не разделял этих восторгов, отводил глаза в сторону, мрачнел, многозначительно вздыхал. Прислушиваясь к их разговору, я злился на отца, мне казалось, что он просто из упрямства не хочет признать, что немецкое наступление вот-вот захлебнётся.

Воспитанные, подобно всем мальчишкам тех лет, на чапаевских фильмах, мы с братом были твёрдо уверены, что Красная Армия расхлещет германских фашистов блестяще, героически, только, может быть, не так быстро, как, скажем, японских самураев у Хасана, и потому начавшаяся война нисколько не остудила нашего рыбачьего азарта. Трудно было нам, детям, находясь в 7000 километрах от западных границ, представить размеры опасности, нависшей над всем, что есть в нашей стране, в том числе над черёмуховым кустом у Чёрного Камня и над таёжной речкой Пилюдой.

И вот долгожданный день настал. Слава богу, наконец-то! Гоша отпихнул лодку, и мы поплыли вниз по течению. Ур-ра-а! До самой последней минуты я всё боялся, что мама передумает, и экспедиция в дебри тайги по горной необжитой реке не состоится. Но теперь мечта становится явью, с каждой секундой сказочная Рассоха приближается к нам.

За Чёрным Камнем, минуя древний ельник на острове, свернули в Сукнёвскую протоку, она должна вывести нас к деревне Березовке, к устью Пилюды. Пять километров пути уже за плечами.

– А приёмный крюк взяли? – вдруг спросил отец.

– Взяли, наверное, – пробурчал брат.

– Вася, посмотри, где он там.

Я порылся в носу лодки среди котомок – что за чертовщина?! Так тщательно собирались и…

– Нет крюка.

– То есть как это нет?!

– Не знаю… Нету…

– Обойдёмся и без него! – с командирской твёрдостью и невозмутимостью отрезал Гоша.

– Стоп! – вскричал отец. – Дальше ни шагу! С чем же едем? Без крюка там делать нечего. Как будем ленков вытаскивать?!

Лодка остановилась, я загорюнился, но брат не потерял присутствия духа, засмеялся высокомерно:

– Да что крюк! Было б кого вытаскивать! Крюк надо? Пожалуйста! – он выломил рогульку из склонившейся над водою ивы. – Остаётся ножом заострить вот этот отросток – и можно вытаскивать тайменя на полтора пуда!

– Вздор! – запальчиво оборвал Гошу наш никудышный опекун. – Прутик он прутик и есть. А нужен стальной крюк. Я не двинусь дальше, пока не сбегаете за крюком. Не согласны – немедленно возвращаемся домой.

Нет, не будет толку с таким безголовым предводителем. По нашим понятиям, нельзя было возвращаться домой за крюком, так как давно замечено и всем известно: если поедешь на рыбалку, что-либо забудешь и вернёшься, – удачи не жди. Отец же сроду ерша из воды не вытащил, он ничего этого не понимал, ну просто ничегошеньки, человек был абсолютно не в курсе всех этих тонких дел. С хохлацкой напористостью (отец родом с Украины) он стоял на своём, а нам было лихо от досады, от злости, от предчувствия надвигающихся бед. Но делать нечего, пришлось смириться и сбегать домой за крюком.

Пилюда, впадавшая в Ленскую протоку около деревни Березовки, в устье была спокойной, глубокой, но вскоре пошли перекаты, шиверы, буреломины в русле реки, шесты дрожали и гнулись, мы напрягали все силы, преодолевая быстрины, и отмечали про себя, что впервые идём таким трудным путём. И бечевой никак не воспользуешься: берег то обрывист, то слишком лесист, то захламлён валежником, а если и чист, так вода, глядишь, рассеялась межу валунами, такая мель, что не знаешь, где и пробраться. И хотя шестами мы владели заправски, но физически (мне только что исполнилось двенадцать, брату – пятнадцать) были слабы для путешествий подобного рода. Перекаты выматывали нас, и не по себе становилось от мысли, что дальше-то, пожалуй, будет ещё труднее, что до загадочной, до сказочной Рассохи нам не дотянуть. Отец не в состоянии был чем-либо помочь. Если берег был хороший, легкопроходимый, мы высаживали его, чтоб несколько разгрузить лодку.

По Лене-то что не плавать, тишь да гладь да божья благодать, как говорится, в особенности в летнюю, в осеннюю пору: бери шест одной рукой, а другую можешь просто-напросто в карман засунуть, – и пойдёшь, и пойдёшь на шесте, побрасывая его вперёд вплоть к борту лодки и с лёгким приседанием нажимая на древко, и так можешь, не чувствуя усталости, весь день плыть вверх по течению, убаюканный плавным покачиванием, мреющим зноем и свирельной песенкой струйки, бьющей в нос лодки, любуясь раздольем зелёных лужков и галечными косами, такими же прямолинейно ровными и длинными, как взлётные аэродромные дорожки, – на левом берегу, крутыми лесистыми склонами гор и красными ярами – на правом, – и всё это млеет, нежится, дремлет в лавине солнечного света, солнечного тепла, заполнившего долину. Изредка на десятикилометровом плёсе реки с отразившимися в нём белыми облачками покажется грузовой пароход, маленький, приземистый, напыжившийся, со связкой барж, или двухпалубный белый красавец – пассажирский. Мы всегда рады такому событию и во весь дух мчимся на своей лодочке под самую корму проходящего парохода, чтоб покачаться на высоких волнах, бегущих от колёс, с замиранием сердца взлетая на гребни. А тут, на Пилюде, приходится смотреть в оба, на каждом шагу жди подвоха от порожистой речки! Стометровому плёсику рады не рады: можно немного расслабиться, передохнуть.

На одном из таких невеликих плёсиков заметили стаю хариусов. Непуганые, они стояли на виду, почти под самой лодкой и не выказывали признаков беспокойства от соседства с людьми. Мы задержались, взялись за удочки, но напрасно: хариусы были сыты и не обращали внимания на приманку. Мы, злясь, буквально мазали им губы извивавшимися на крючках червяками, но заевшиеся рыбы отпихивали пищу и продолжали, будто нарочно дразня нас, помахивать хвостиками, уж лучше б испугались да убежали, негодные! Досада терзала нас: видит око, да зуб неймёт!

– Дураки! Что мы делаем?! Да ведь хариусы летом червей не едят! Им кузнечиков подавай, насекомых! – спохватился Гоша.

– Верно! – воспрянул я духом. – Как же это мы упустили?!

Приткнули лодку к берегу и побежали на зелёный лужок, случившийся тут кстати, ловить кузнечиков кепками. Их полно было в траве, они сидели под травинками, замаскированные, и пилили на своих скрипках. Пойманных кузнечиков сажали в пустые спичечные коробки, где они размещались с сухим недоумённым шорохом.

Вернулись к лодке. Табунок хариусов держался на прежнем месте. Приближалось время обеда, и мы предложили им на обед кузнечиков – безрезультатно.

– А если оводов? – посоветовал отец.

Но и оводы, и бабочки были с прежней непреклонностью забракованы таёжными гурманами. Мы с братом в отчаянии: что же им нужно?!

– М-да-а. Не так-то просто, оказывается, здесь наловить рыбу, хотя и полно её, – размышлял Гоша вслух. – Сыта она, рыба. Вишь какие круглые они!..

Двинулись дальше несолоно хлебавши. Сильный шум привлёк наше внимание. Думали, шивера, оказалось – заездок. Четырёхногие козлы наставлены во всю ширину реки, на них уложены жерди настила, с настила в дно вбиты упорные колья, которые держат щиты из сосновых тычек, такие плотные, что в щели не то что рыба, мышь не проскочит. Тысячью тонких струй речка просачивалась сквозь плотину. В специально оставленные прораны опускают морды, и вся рыба, идущая к верховьям, попадает в эти ловушки из ивовых прутьев.

В течение лета рыбаки, если только можно так назвать браконьеров-заездочников, отлавливают рыбу, идущую вверх, осенью же прораны заделывают до верхнего полуметрового пласта воды и устанавливают длинные корзины, в которые хлещет вода. Рыба, скатывающаяся вниз, на зимовку, непременно должна попасть в эти корзины. Самая горячая пора у заездочников – когда повалит лист с деревьев. Они не успевают таскать, потрошить и засаливать рыбу, некогда ни спать, ни есть. А там, глядишь, не хватило бочек, соли, и улов оказывался проквашен и выброшен.

Но рыба не так глупа, чтобы опрометью нырять в предательскую корзину. Неизмеримо большая часть рыбы поворачивает и уходит обратно вверх по обмелевшей реке. Там зимою в маловодных бочагах немало погибнет её от недостатка кислорода, от промерзания бочагов в лютые морозы.

Ни в сказке сказать, ни пером описать, сколько таким хищническим методом выловлено, а ещё более погублено рыбы по бесчисленным речкам и речушкам страны нашей. Отсутствие рыбнадзора или хотя бы разъяснительной работы приводило к невосполнимым потерям. Браконьерствовали не только частники, но и государственные организации, так, в 1947 году на одной из таёжных речек Якутии, Эльдиканке, я наблюдал строительство заездка бригадой местного продснаба.

Приближаясь к зловещему сооружению, мы не знали тогда доподлинно, насколько оно вредно, не знали, что на наших глазах совершается страшное преступление, что заездок – это смертельный удар по рыбным запасам водоёма, что за одно лето можно опустошить подобной плотиной речку на многие десятилетия вперед, однако догадывались: творится неладное, испокон веков рыба разбредалась и кормилась по Пилюде и её притокам, а нынче на пути заслон, или на сковородку сигай, или сдыхай с голоду, – иного выбора бедной рыбке не предвидится.

Чтоб миновать злосчастный заездок, мы были вынуждены посуху тащить лодку. Шум там стоял такой, что приходилось кричать, разговаривая друг с другом. Спросили хозяина заездка, как ловится рыба. Здоровый сильный мужик, он во время разговора запрокидывал голову назад и жестикулировал не в меру рьяно. Добычи нет, уверял нас браконьер, в морды попадает по 2–3 ельца в сутки, а у самого рожа так и сияла хитростью и самодовольством.

Незадолго до вечера миновали заброшенный заездок-коротын, захвативший малую часть реки. Такие заездки безвредны, они и человека накормят ухой-жарехой, и реке ощутимого урона не нанесут. Бережок отлогий, утоптанный, обжитой. За береговыми кустами, угадывалось, должна быть избушка-зимовьюшка. На всякий случай мы остановились. Гоша сбегал и разыскал её: может, пригодится на обратном пути.

А вот ещё домик на берегу, маленький-маленький, вроде котуха свиного. Это ловушка на медведя. Дверь поднята вверх, она свободно движется по пазам, выбранным в дверных колодах, а в избушке мясная приманка, когда медведь её тронет, сработает сторожок, дверь упадёт и накрепко закроет выход.

Ночевать остановились на крутой излучине. Местечко было хмурое, неприветливое, без полянки, за речкой высилась крутая гора с каменистыми осыпями, загораживала небо. Я стал таскать хворост, отец – разводить костёр и кипятить чай, а брат попытался наловить рыбы к ужину, и ему удалось надёргать десятка два довольно крупных хариусов и ельцов. Это было здорово: на Лене хариуса не вдруг-то поймаешь, не любит он её тёплые тихие воды. Но распробовать в тот вечер новину не удалось: родитель наш уже наварил пшённой каши. Пришлось утешиться мыслью, что это вкуснейшее блюдо от нас не уйдёт, что теперь мы будем каждый день, пока не вернёмся домой, до отвала наедаться жирнючих пилюдинских хариусов.

Ближе к сумеркам навалился такой гнус, какого мы ещё не видывали. Комарьё не боялось ни дыма, ни пламени костра. Но стократ горше доставалось от мошкары, мало того, что проклятая залепляла глаза, нос, рот, уши, – крапивным песком она расползалась под одеждой по всему телу и жгла, жгла, жгла немилосердно и неустанно. Мы плотнее застёгивали рукава и вороты, мудрили, как спасти от укусов ноги (сапог у нас с братом не было), закутывались в дождевики – и всё напрасно!.. Жестокий бич тайги истязал нас всю ночь. Романтический ореол необжитых таёжных рек померк, невольно вспоминались рыбацкие становища на Лене, спокойные ночёвки, раздолье каменистых берегов, где гнус не держится в таких кошмарных количествах, его уносит ленским сквозным ветерком.

Утро застало нас измученными, растерянными, но отказаться от своей мечты, заявить вслух о возвращении домой тоже не хватало духу. Погода помогла нам повернуть назад: заморочало, стал накрапывать дождик.

– Вернёмся к избушке, – предложил отец, – а там видно будет. Если разведрит, опять поплывём вверх.

Это было соломоново решение. Где-то в глубине сознания шевелилась догадка, что вверх по речке мы больше не поплывём, что это бегство, отступление перед трудностями.

Тронулись. Гоша сидел на корме, рулил. И как на смех, на первой же шивере, не успев отъехать от места ночёвки сотни метров, наскочил на камень. В мгновение ока лодку развернуло боком, вода ударила в борт, поднялась на глазах, хлынула в лодку и затопила её. Мы оказались в бушующем потоке. На наше счастье, там было неглубоко, чуть выше колена. Подхватили лодку, потащили к берегу, мимоходом проследив, как вниз по речке с большой скоростью уплывали дощечки для сиденья, туес с дождевыми червями, логушок, предназначавшийся для засолки рыбы и злополучный приёмный крюк. Пропала также рыба, пойманная накануне и лежавшая на дне лодки. Намокли телогрейки и сухари в вещевом мешке.

В избушке мы обсушились, выспались, избавленные стенами и дымом открытого камелька от гнуса, разнежились в тепле и предались обсуждению международного положения. Я, горячась, доказывал, что за двое суток, пока мы путешествовали по Пилюде, на фронте наверняка произошёл коренной перелом, и Красная Армия гонит в хвост и в гриву паршивых гитлеровцев с нашей земли. Брат, конечно, разделял мои прогнозы, но отец, как и в беседах с шорником, в знак несогласия покашливал, тяжко вздыхал и озабоченно качал головой, нет, мол, положение гораздо сложнее.

Погода так и не наладилась. Делать было нечего. Время тянулось нудно, медленно. Я читал на память стихи вроде «Жили три друга-товарища в маленьком городе Эн, были три друга-товарища взяты фашистами в плен», которых знал немало. А когда дошло до песен, то в первую очередь мы дружно, с энтузиазмом спели «Если завтра война, если завтра в поход, если тёмная сила нагрянет». Мы, мальчишки, не сомневались тогда, что Красная Армия сильнейшая в мире, что фашистам не устоять против нас, что великая и славная Победа близка.

 
«Полетит самолёт, застрочит пулемёт,
загрохочут железные танки,
и линкоры пойдут, и пехота пойдёт,
и помчатся лихие тачанки», —
 

во всю силу своих глоток надрывались мы с братом, а припев гаркали особенно громко, яростно жестикулируя: