Текст книги "Дни. Россия в революции 1917. С предисловием Николая Старикова"

Но…

Но не начинает ли красная полоса этой трехцветной эмблемы расширяться не «по чину» и заливать остальные цвета?

В минуту сомнений мне иногда начинает казаться, что из пожарных, задавшихся целью тушить революцию, мы невольно становимся ее поджигателями.

Мы слишком красноречивы… мы слишком талантливы в наших словесных упражнениях. Нам слишком верят, что правительство никуда не годно…

* * *

Ах, боже мой… Да ведь ужас и состоит в том, что это действительно так: оно действительно никуда не годно.

В техническом отношении еще куда ни шло. Конечно, нам далеко до Англии и Франции. Благодаря нашей отсталости огромная русская армия держит против себя гораздо меньше сил противника, чем это полагалось бы ей по численной разверстке. Нам недавно докладывали в Особом совещании, что во Франции на двух бойцов приходится один солдат в тылу. А у нас наоборот, на одного бойца приходится два солдата в тылу, т. е. вчетверо более. Благодаря этому число бойцов, выставленных Россией с населением в 170 000 000, немногим превышает число бойцов Франции с 40 000 000 населения. Это не мешает нам нести жесточайшие потери. По исчислению немцев, Россия по сегодняшний день потеряла 8 миллионов убитыми, ранеными и пленными. Этой ценой мы вывели из строя 4 миллиона противника [49].

Этот ужасный счет, по которому каждый выведенный из строя противник обходится в два русских, показывает, как щедро расходуется русское пушечное мясо. Один этот счет – приговор правительству. Приговор в настоящем и прошлом. Приговор над всем… Всему правящему и неправящему классу, всей интеллигенции, которая жила беспечно, не обращая внимания на то, как безнадежно, в смысле материальной культуры, Россия отстает от соседей…

То, что мы умели только «петь, танцевать, писать стихи и бросать бомбы», теперь окупается миллионами русских жизней – лишних русских жизней…

Мы не хотели и не могли быть Эдиссонами, мы презирали материальную культуру. Гораздо веселее было создавать «мировую» литературу, трансцендентальный балет и анархические теории. Но зато теперь пришла расплата.

 
Ты все пела…
Так поди же – попляши…
 

И вот мы пляшем… «последнее танго»… на гребне окопов, забитых трупами…

* * *

По счастью, «страна» не знает этого ужасного баланса смерти: два русских за одного немца, и поэтому эта самая тяжкая вина исторической России пока не ставится правительству на вид… Те, кто знает баланс, молчат. Ибо здесь пришлось бы коснуться и армии. А армия пока забронирована от нападок.

Об ошибках Ставки и бездарности иных генералов «политические вожди» молчат.

* * *

Но, может быть, так следовало поступить и относительно правительства? Закрыть глаза на все – лишь бы оно довело войну до конца…

Если так и следовало поступить, то это было невозможно. Когда мы съехались в 1915 году в Петроград, выбора не было. Все были так накалены, что «заклеймить виновников национальной катастрофы» было необходимо Государственной Думе, если она желала, чтобы ее призыв – новых жертв и нового подъема – был воспринят армией и страной. Между Думой и армией как бы сделалось немое соглашение:

Дума. Мы «их» ругаем, а вы уже не ругайтесь, а деритесь с немцами…

Армия. Мы и будем драться, если вы «их» как следует «нацукаете»…

* * *

И вот мы «цукаем». Не довольно ли? Беда в том, что никак остановиться нельзя.

Военные неудачи, напряжение, которое становится не под силу, утомление масс, явственно переходящее в отказ воевать, – все это требует особо искусной внутренней политики.

А внутренняя политика?.. Зачем это делается – одному богу известно…

Нельзя же в самом деле требовать от страны бесконечных жертв и в то же время ни на грош с ней не считаться… Можно не считаться, когда побеждаешь: победителей не судят… Но «побеждаемых» судят, и судят не только строго, а в высшей степени несправедливо, ибо сказано: «vае viсtis!»[11]11
  Горе побежденным! (лат.).


[Закрыть].

Надо признать этот несправедливый закон – «горе побежденным», надо признать неизбежность этой несправедливости и сообразно с этой неизбежностью поступать. Надо поступать так, чтобы откупиться не только от суда праведного, но и от несправедливого. Надо дать взятку тем, кто обличает… Ибо они имеют власть обличать, так как на каждого обличающего – миллионы жадно слушающих, миллионы думающих так же, нет, не так же, а гораздо хуже. Да, их миллионы, потому что военные неудачи принадлежат к тем фактам, которые не нуждаются в пропаганде… «Добрая слава за печкой лежит, а худая по миру бежит»… За поражения надо платить.

Чем?.. Той валютой, которая принимается в уплату: надо расплачиваться уступкой власти… хотя бы кажущейся, хотя бы временной…

* * *

Интеллигенция кричит устами Думы:

– Вы нас губите… Вы проигрываете войну… Ваши министры – или бездарности, или изменники… Страна вам не верит… Армия вам не верит… пустите нас… Мы попробуем…

Допустим, что все это неправда, за исключением одного: немцы нас бьют – этого ведь нельзя отрицать… А если так, то этого совершенно достаточно, чтобы дать России вразумительный ответ…

* * *

Можно поступить разно:

1) Позвать прогрессивный блок, т. е., другими словами, кадет, и предоставить им составить кабинет: пробуйте, управляйте.

Что из этого вышло бы – бог его знает. Разумеется, кадеты чуда бы не сделали, но, вероятно, они все же выиграли бы время. Пока разобрались бы в том, что кадеты не чудотворцы, прошло бы несколько месяцев, – а там весна и наступление, которое все равно решит дело: при удаче выплывем, при неудаче все равно потонем.

2) Если же не уступать власти, то надо найти Столыпина-второго… Надо найти человека, который блеснул бы перед страной умом и волей… Надо сказать второе «не запугаете», эффектно разогнать Думу и править самим – не на словах, а на самом деле – самодержавно…

3) Если кадет не призывать, Столыпина-второго не находить, остается одно: кончать войну.

Вне этих трех комбинаций нет пути, т. е. разумного пути.

Что же делают вместо этого? Кадет не зовут, Думы не гонят.

Столыпина не ищут. Мира не заключают, а делают – что?..

Назначают «заместо Столыпина» – Штюрмера [50], о котором Петербург выражается так:

– Абсолютно беспринципный человек и полное ничтожество…

За внешность его называют «святочным дедом»… Но этот «дед» не только не «принесет» порядка России, а «унесет» последний престиж власти…

К тому же этот «святочный дед» с немецкой фамилией…

* * *

Разумеется, шпиономания – это отвратительная и неимоверно глупая зараза. Я лично не верю ни в какие «измены», а «борьбу с немецким засильем» считаю дурацко-опасным занятием. Я пробовал бороться с этим и даже в печати указал, что, «поджигая бикфордов шнур, надо помнить, что у тебя на другом конце»… Я хотел этим сказать, что нельзя всякого немца в России считать шпионом только потому, что он немец, памятуя о принцессе Алисе Гессенской [51], которая у нас государыней… Меня прекрасно поняли и тем не менее изругали с «Новым временем» [52] во главе.

Все это так, но все же нельзя с этим не считаться, когда все помешались на этом, когда последние неудачи на фронте приписывают тому, что некоторые генералы носят немецкие фамилии. Это нестерпимо глупо, но ведь все революции во все века двигались какими-нибудь круглоидиотскими соображениями.

* * *

Измена…

Это ужасное слово бродит в армии и в тылу… Началось это еще с Мясоедова [53] в 1914 году, а теперь кого только не обвиняют? Вплоть до самых верхов бежит это слово, и рыщут даже вокруг Двора добровольные ищейки. Как будто недостаточно зла причинено России бессознательно, чтобы обвинять еще кого-то в измене…

И это, положительно, как зараза. Люди, которые, казалось, могли бы соображать, и те шалеют…

На этой почве едва не треснул блок… Во всяком случае, издал неприятный скрип…

* * *

Это было несколько дней тому назад… Мы готовили «переход к очередным делам» по случаю нового созыва Государственной Думы. Это вошло уже в обычай. В обычай вошло и то, что переходы эти заключают три части: привет союзникам, призыв к армии – твердо продолжать войну, резкая критика правительства…

Как всегда, мы собирались в комнате № 11. Пасмурное петербургское утро с электричеством. Над бархатными зелеными столами уютно горят лампы под темными абажурами…

Милюков, Шингарев, Шидловский [54], Капнист-второй [55], Скоропадский [56], Львов-второй [57], Половцов-второй 58], я.

Председательствовал Шидловский.

Был прочитан проект перехода. В нем было роковое слово:

Правительство обвинялось в «измене»… Резко обозначалось два мнения.

Мнение № 1. Обращаю внимание на слово «измена»… Это страшное оружие. Включением его в резолюцию Дума нанесет смертельный удар правительству. Конечно, если измена действительно есть, нет такой резкой резолюции, которая могла бы достаточно выразить наше к такому факту отношение. Но для этого нужно быть убежденным в наличности измены. Все то, что болтают по этому поводу, в конце концов, только болтовня. Если у кого есть факты, то я попрошу их огласить. На такие обвинения идти с закрытыми глазами мы не можем.

Мнение № 2. Надо ясно дать себе отчет, что мы вступаем в новую полосу… Власть не послушалась наших предостережений. Она продолжает вести свою безумную политику… Политику раздражения всей страны… Страны, от которой продолжают требовать неслыханных жертв… Мало того: назначением Штюрмера власть бросила новый вызов России… Эта политика, в связи с неудачами на фронте, заставляет предполагать самое худшее. Если это не предательство, то что же это такое? Как назвать это сведение на нет всех усилий армии путем систематического разрушения того, что важнее пушек и снарядов, – разрушения духа, разрушения воли к победе?.. Если это не предательство, то это, во всяком случае, цепь таких действий, что истинные предатели не выдумали бы ничего лучше, чтобы помочь немцам…

Мнение № 1. Все это так, но все же это не измена. Если этими соображениями исчерпываются доводы в пользу включения этого слова в нашу резолюцию, то для меня ясно: измены нет, а следовательно, нужно тщательно избегать этого слова.

Мнение № 2. Это слово повторяет вся страна… Если мы откажемся от него, мы не скажем того, что нужно, того, что от нас ждут… Но это будет политикой страуса: если этого слова не скажет Государственная Дума, то оно все же не перестанет повторяться всюду и везде, в армии и в тылу… Но если в чрезмерной добросовестности мы спрячем голову под крыло и промолчим, то прибавится еще другое: скажут – Дума испугалась, Дума не посмела сказать правду, Дума покрыла измену, Дума сама изменила… Мы ничего не переменим в настроении масс, но только вдобавок к разрушению всех скреп Государства похороним еще и себя… Рухнет последний авторитет, которому еще верят… Рухнет доверие к Государственной Думе. Когда это случится, а это непременно случится, если мы хотя бы в смягченном виде не выскажем того, чем кипит вся Россия, – тогда это настроение и рассуждение найдут себе другой выход… Тогда оно выйдет на улицу, на площадь… Мы должны это сказать, если бы и не хотели… Мы должны понимать, что мы сейчас в положении человеческой цепочки, которая сдерживает толпу… Да, мы сдерживаем ее, но все имеет свой предел… Не наша вина, что это невыносимое положение продолжается так долго. Толпа нас толкает в спину… Нас толкают, и мы должны двигаться, хотя и упираясь, сколько хватает наших сил, но все же должны двигаться… Если мы перестанем двигаться, нас сомнут, порвут, и толпа ринется на тот предмет, который мы все же охраняем – охраняем, бичуя, порицая, упрекая, но все же охраняем… Этот предмет – власть… Не носители власти, а сама власть… Пока мы говорим, ее ненавидят, но не трогают… Когда мы замолчим, на нее бросятся.

Мнение № 1. Наши мнения совершенно определенные: нельзя обвинять кого бы то ни было в измене, не имея на это фактов. Никакие убеждения, хотя бы самые красноречивые, нас с этого не собьют. К тому же на все эти доводы можно привести контрдоводы, не менее убедительные. Например, что касается авторитета Государственной Думы, то мы потеряем его именно тогда, когда позволим себе обвинять людей в предательстве, не имея на это данных. Авторитет, основанный на лжи, на обмане или даже на легкомысленной терминологии, не долго продержится. Мы на это не пойдем. Играть в эту игру мы согласны только при одном условии – карты на стол. Сообщите нам «факты измены» или вычеркните это слово.

Мнение № 2. В нашем распоряжении факты есть, но мы не можем сейчас ими поделиться по слишком веским соображениям.

Мнение № 1. В таком случае мы остаемся при своем убеждении.

* * *

Мы разошлись завтракать при зловещем скрипе блока.

Но за завтраком разговор продолжался.

Мнение № 1. Если вы хотите повторить приемы 1905 года, то мы на это не пойдем.

Мнение № 2. Что вы называете приемами 1905 года?

Мнение № 1. А когда вы приписывали правительству устройство еврейских погромов, хотя вы отлично знали, что погромы – стихийны и существуют столько же времени, сколько существуют евреи, и что никогда русское правительство еврейских погромов не устраивало.

Мнение № 2. Во-первых, Плеве [59] устроил кишиневский погром [60], а во-вторых, в чем вы видите аналогию?

Мнение № 1. В том, что, увлекшись борьбой, вы хотите нанести удар правительству побольней и обвинить его в измене, не имея на то доказательств.

Мнение № 2. Доказательства есть. Мнение № 1. Так предъявите их. Мнение № 2. Мы и предъявим их в наших речах с кафедры Думы.

* * *

В конце концов победило компромиссное решение. В резолюцию все же было включено слово «измена», но без приписывания измены правительству со стороны Думы. Было сказано, что действия правительства нецелесообразные, нелепые и какие-то еще привели наконец к тому, что «роковое слово измена [61] ходит из уст в уста»…

Это – правда… Действительно ходит…

* * *

Позавчера, 1 ноября, Милюков сказал свою речь, которая уже стала знаменитой… И сама по себе и в особенности потому, что она запрещена цензурой.

Он предъявил «факты измены».

Факты были не очень убедительны. Чувствуется, что Штюрмер окружен какими-то подозрительными личностями, но не более. Но разве дело в этом? Дело в том, что Штюрмер маленький, ничтожный человек, а Россия ведет мировую войну. Дело в том, что все державы мобилизовали свои лучшие силы, а у нас «святочный дед» премьером. Вот где ужас… И вот отчего страна в бешенстве.

И кому охота, кому это нужно доводить людей до исступления?! Что это, нарочно, наконец, делается?!

* * *

Есть такой генерал Шуваев [62] – военный министр. Старик безусловно хороший и честный… На месте главного интенданта он был бы безусловно «на месте», но как военный министр… Словом, с ним будто бы произошло вот что. Как-то он узнал, что и его кто-то считает изменником (хотя на самом деле никто этого никогда не думал). Старик страшно обиделся и, как говорят, все ходил и повторял:

– Я, может быть, дурак, но я не изменник!..

Милюков взял эту фразу главной осью своей речи. Приводя разные примеры той или иной нелепости, он каждый раз спрашивал: «А это что же – измена или глупость?» И каждый раз этот злой вопрос покрывался громом аплодисментов…

Речь Милюкова была грубовата, но сильная. А главное, она совершенно соответствует настроению России. Если бы каким-нибудь чудом можно было вместить в этот белый зал Таврического дворца всю страну и Милюков повторил бы перед этим многомиллионным морем свою речь, то рукоплескания, которыми его приветствовали бы, заглушили бы ураганный огонь «парков снарядов», изготовленных генералом Маниковским по «приказу» Особого совещания.

Министерские скамьи пустовали…

* * *

Они были пусты и сегодня, когда мне пришлось идти «на Голгофу».

Зато вся Дума переполнена… Все фракции в необычайном сборе, хоры – в густой бахроме людей.

Я посмотрел на пустые скамьи министров.

– Господа члены Государственной Думы. Вы были свидетелями, как в течение многих часов с этой кафедры раздавались тяжелые обвинения против правительства – такие тяжелые, что можно было бы ужаснуться, слушая их… и все же ужас – не в обвинениях… Обвинения бывали и раньше… Ужас в том, что на эти обвинения нет ответа… Ужас в том, что эти скамьи пусты… Ужас в том, что это правительство даже не находит в себе силы защищаться… Ужас в том, что это правительство даже не пришло в этот зал… где открыто, перед лицом всей России, его обвиняют в измене… Ужас в том, что на такие обвинения – такой ответ…

Я показал на скамью министров…

* * *

Разве это неправда? Латинская юридическая поговорка гласит: «Кто молчит – еще не соглашается; но если кто молчит, когда он обязан говорить, – тогда он соглашается…»

Здесь именно этот случай. Правительство обязано говорить, раз дело зашло так далеко, и даже не говорить, а ответить. Ответ же в данном случае не может быть словесным… Есть обвинения, на которые отвечают только действием…

И действие это должно быть: либо уход правительства, либо разгон Думы.

* * *

Но раз Думы не разгоняют, и в то же время обесчещенное правительство, с пятном измены на щеке, продолжает оставаться у власти, то нам остается только жечь его словами, пока оно не уйдет, потому что, если мы замолчим, заговорит улица.

Так я и сказал…

– И мы будем бороться с этим правительством, пока оно не уйдет. Мы будем говорить все «здесь» до конца, чтобы страна «там» молчала… Мы будем говорить для того, чтобы рабочие у станков могли спокойно работать… Пусть льют фронту снаряды, не оборачиваясь назад, зная, что Государственная Дума скажет за них все, что надо. Мы будем говорить для того, чтобы армия и в окопах могла стоять на фронте лицом к врагу… не озираясь на тыл… В тылу – Государственная Дума… Она видит, слышит, знает и, когда нужно, скажет свое слово…

* * *

Да, и вот… И вот мою речь будут стучать бесчисленные барышни как «запрещенную литературу»… Государственная Дума сделала то, чего от нее ждали… Она грозно накричала на правительство, требуя, чтобы оно ушло.

 
Расписаны были кулисы пестро…
Я так декламировал страстно…
 

* * *

Господи, неужели же никто не в силах вразумить!.. Ведь нельзя же так, нельзя же раздражать людей, страну, народ, льющий свою кровь без края, без счета. Неужели эта кровь не имеет своих прав? Неужели эти безгласные жертвы не дают никакого голоса?..

Не все ли равно – изменит ли Штюрмер или нет. Допустим, что он самый честный из честных. Но если, правильно или нет, страна помешалась на «людях, заслуживающих доверия», почему их не попробовать?.. Отчего их не назначить?.. Допустим, что эти люди доверия – плохи… Но ведь «Столыпина» нет же сейчас на горизонте. Допустим, Милюков – ничтожество… Но ведь не ничтожнее же он Штюрмера… Откуда такое упрямство? Какое разумное основание здесь – какое?..

* * *

В том-то и дело, что совершается что-то трансцендентально-иррациональное…

* * *

А кроме того, есть нечто, перед чем бессильно опускаются руки…

Кто хочет себя погубить, тот погубит.

Есть страшный червь, который точит, словно шашель, ствол России. Уже всю сердцевину изъел, быть может, уже и нет ствола, а только одна трехсотлетняя кора еще держится…

И тут лекарства нет…

Здесь нельзя бороться… Это то, что убивает…

Имя этому смертельному: Распутин!!! [63]

Предпоследние дни «конституции» (Продолжение)
(Год – 1916. Месяцы – ноябрь, декабрь)

Петроград жужжит все о том же. Чтобы понять о чем, надо прочесть се qui suit[12]12
  Далее (фр.).


[Закрыть]..

* * *

Место действия – «у камина». Пьют кофе – чистое «мокко». Действующие лица: «она» и «он». Она – немолодая дама, он – пожилой господин. Оба в высшей степени порядочные люди в кавычках и без них. Так как они порядочные люди и без кавычек, то образ их мысли возвышается над вульгарной Россией; так как они порядочные люди в кавычках, то они говорят только о том, о чем сейчас в Петрограде говорить «принято».

О н а. Я знаю это от… (тут следует длинная Ариаднина нить из кузин и bеllеs-sоеurs[13]13
  Cвоячениuы (фр.).


[Закрыть]). И вот что я вам скажу: она очень умна… Она гораздо выше всего окружающего. Все, кто пробовал с ней говорить, были поражены…

О н. Чем?

О н а. Да вот ее умом, уменьем спорить… она всех разбивает…

Ей ничего нельзя доказать… В особенности она с пренебрежением относится именно к нам… ну, словом, к Петербургу… Как-то с ней заговорили на эти темы… Попробовали высказать взгляды… Я там не знаю, о русском народе, словом… Она иронически спросила: «Вы что же, это во время бриджа узнали? Вам сказал ваш соusin? Или ваша bеllе-sоеur?» Она презирает мнение петербургских дам, считает, что они русского народа совершенно не знают…

О н. А императрица знает?

О н а. Да, она считает, что знает…

О н. Через Распутина?

О н а. Да, через Распутина… но и кроме того… Она ведь ведет обширнейшую переписку с разными лицами. Получает массу писем от, так сказать, самых простых людей… И по этим письмам судит о народе… Она уверена, что простой народ ее обожает… А то, что иногда решаются докладывать государю, – это все ложь, по ее мнению… Вы знаете, конечно, про княгиню В.?

О н. В. написала письмо государыне. Очень откровенное… И ей приказано выехать из Петрограда. Это верно?

О н а. Да, ей и ему… Он? Вы его знаете – это бывший министр земледелия. Но В. написала это не от себя… Она там в письме говорит, что это мнение целого ряда русских женщин… Словом, это, так сказать, протест…

О н. В письме говорится про Распутина?

О н а. Да, конечно… Между прочим, я хотела вас спросить, что вы думаете об этом… словом, о Распутине?

О н. Что я думаю?.. Во-первых, я должен сказать, что я не верю в то, что говорят и что повторять неприятно.

О н а. Не верите? У вас есть данные?

О н. Данные? Как вам сказать… Это, во-первых, до такой степени чудовищно, что именно те, кто в это верят, должны бы были иметь данные.

О н а. Но репутация Распутина?

О н. Ну что же репутация? Все это не мешает ему быть мужиком умным и хитрым… Он держит себя в границах там, где нужно… Кроме того, если бы это было… Ведь императрицу так много людей ненавидят… Неужели бы не нашлось лиц, которые бы раскрыли глаза государю?

О н а. Но если государь знает, но не хочет?

О н. Если государь «знает, но не хочет» – то революции не миновать. Такого безволия монархам не прощают… Но я не верю – нет, я не верю. Не знаю, быть может, это покажется вам слишком самоуверенным – судить на основании такого непродолжительного впечатления, но у меня составилось личное мнение о ней самой, которое совершенно не вмещается – нет, не вмещается.

О н а. Вы говорили с ней?

О н. Да, один раз.

О н а. Что она вам сказала?

О н. Меня кто-то представил, объяснив, что я от такой-то губернии. Она протянула мне руку… Затем я увидел довольно беспомощные глаза и улыбку – принужденную улыбку, от которой, если позволено мне будет так выразиться, ее английское лицо вдруг стало немецким… Затем она сказала как бы с некоторым отчаянием.

О н а. По-русски?

О н. По-русски, но с акцентом… Она спросила: «Какая она, ваша губерния?»… Этот вопрос застал меня врасплох, я меньше всего его ожидал…

О н а. Что же вы ответили?

О н. Что я ответил? Банальность… Ведь трудно же так охарактеризовать губернию без подготовки… Я ответил: «Ваше величество, наша губерния отличается мягкостью. Мягкий климат, мягкая природа… Может быть, поэтому и население отличается мягким характером… У нас народ сравнительно мирный». Тут я замолчал. Но по выражению ее лица понял, что еще надо что-то сказать… Тогда я сделал то, чего ни в коем случае нельзя было делать… ибо ведь нельзя задавать вопросов… а само собой, разумеется, нельзя задавать глупых вопросов, а я именно такой и задал…

О н а. Ну что вы?

О н. Да, потому что я спросил: «Ваше величество не изволили быть в нашей губернии?»… Казалось бы, я должен бы знать, была ли государыня в нашей губернии или нет.

О н а. Что же она сказала?

О н. Ответ получился довольно неожиданный… У нее как бы вырвалось: «Да нет, я нигде не была. Я десять лет тут в Царском, как в тюрьме».

О н а. Даже так? А вы?

О н. После этого мне осталось только сказать: «Мы все надеемся, что когда-нибудь ваше величество удостоит нас своим посещением»… Она ответила: «Я приеду непременно»…

О н а. И приехала? О н. Не доехала… Она должна была приехать из Киева, но убили Столыпина, и это отпало… О чем мы говорили?..

О н а. Вы говорили, что у вас личное впечатление…

О н. Да… Вот личное впечатление, что она и англичанка, и немка, вместе взятые… Она и Распутин – нет, это невозможно… Что угодно, но не это…

О н а. Но что же? Я тоже не верю – но что в таком случае? Мистицизм?

О н. Конечно… У сестры ее, Елизаветы Федоровны, то же самое мистическое настроение, которое не приобрело таких ужасных для России форм только потому, что у Елизаветы Федоровны другой характер, менее властный и настойчивый.

О н а. Как так? Почему?

О н. Потому что, если бы императрица была мягкая и покорная…

О н а. Как полагается быть женщинам, не правда ли?..

О н. Во всяком случае государыне…

О н а. Государыне меньше, чем другим.

О н. Нет, во сто тысяч раз больше…

О н а. Почему?

О н. Потому что из всех мужчин на свете самый несчастный государь. Ни у кого нет столько забот и такой ответственности… таких тяжелых переживаний. Его душевный покой должен оберегаться, как святыня… Потому что от его спокойствия зависит судьба России. Поэтому государыня должна быть кротчайшая из кротчайших – женщина без шипов…

О н а. К сожалению, этого нельзя сказать про Александру Федоровну… Она, прежде всего, большая насмешница…

О н. Да, говорят…

О н а. Она очень хорошо рисует карикатуры… И вы знаете – какая любимая тема?..

О н. Нет…

О н а. Она рисует государя в виде «baby»[14]14
  Младенец (англ.).


[Закрыть] на руках у матери… Это обозначает, что государь – маленький мальчик, которым руководит mаmаn.

О н. Ах, это нехорошо.

О н а. Ее любимое выражение: «Ах, если бы я была мужчиной».

По-английски это звучит несколько иначе… Это она говорит каждый раз, когда не делают того или другого, что, по ее мнению, следовало бы сделать… Она упрекает царя за его слабость…

О н. Да, я это знаю. Об этом говорилось еще во времена Столыпина… Говорят, в это время в ходу была фраза: «Êtеs-vоus sоuvеrаin еnfin»[15]15
  Государь вы или нет? (фр.).


[Закрыть]? Из этой эпохи мне вспоминался эпизод. Будто бы Ольга Борисовна Столыпина [64] устраивала у себя обеды, так сказать, «не по чину»… То есть у нее обедали «в лентах», а военные не снимали шашек… Это будто бы полагается только за царским столом… Об этом немедленно донесли государыне, а государыня сказала государю, прибавив: «Ну что ж, было две императрицы, теперь будет три…»

О н а. Это зло…

О н. Да, к сожалению, это зло… это хуже, чем зло… это остроумно…

О н а.??

О н. Да, потому что из остроумия королев всегда вытекает какая-нибудь беда для королевства…

О н а. Но королевам разрешается быть просто умными, надеюсь?..

О н. Только тем женским умом, который, впрочем, самый высший, который угадывает во всяком положении, как облегчить суровый труд мужа… Облегчить – это вовсе не значит вмешиваться в дела управления. Наоборот, из этого «вмешивания» рождаются только новые затруднения. Облегчить – это значит устранить те заботы, которые устранить можно… И первый долг царицы – это абсолютное повиновение царю… Ибо хотя она и царица, но все же только первая из подданных государя…

О н а. Кажется, вы по «Домострою»…

О н. Весьма возможно… Но подумайте сами… Вот говорят, наша императрица большая «абсолютистка»… очень стоит за самодержавие… Но кто же больше, чем она, это самодержавие подрывает? Кто оказывает царю явное неповиновение перед лицом всей страны? По крайней мере, так твердят все… Кто не знает этой фразы: «Лучше один Распутин, чем десять истерик в день»? Не знаю, была ли произнесена эта фраза в действительности, но, в конце концов, это безразлично, потому что ее произносит вся Россия.

О н а. Ну и что же? Вывод? О н. Вывод: дело не в мистицизме, а в характере императрицы.

Мистицизм сам по себе был бы неопасен, если бы императрица была «женщина без шипов». Она пожертвовала бы Распутиным, хотя бы и считала его святым старцем. Поплакала бы и рассталась бы сейчас же, в тот же день, когда «подозрение коснулось жены Цезаря». А если бы не в первый, так во второй день, когда бы увидела хоть тень неудовольствия на лице государя, ибо его душевный покой – самое важное – в нем судьба России… Вместо этого – «десять истерик в день». Явное неповиновение, открытый бунт против самодержца и страшный соблазн для всех… «какой же он самодержец»… И невольно в самые преданные… самые верноподданные сердца, у которых почитание престола – шестое чувство, невольно и неизбежно… проникает отрава… Вытравляется монархическое чувство, остается только монархизм по убеждению… холодный, рассудочный… Но это хорошо для натур совершенно исключительных… Все остальные люди живут гораздо больше сердцем, чем умом.

О н а. Да, еще бы.

О н. Это ужасно… это просто ужасно…

О н а. Но если она действительно подчинилась влиянию Распутина? Ведь утверждают же, что он сильнейший гипнотизер. Если она верит в то, что он спасает и наследника, и государя, и Россию, наконец…

О н. В старину было хорошее для этих случаев слово. Сказали бы, что Гришка «околдовал» царицу. А колдовство изгоняется молитвой. А молиться лучше всего в монастыре…

О н а. Монастырь? Да, такие проекты есть… Но если… сам государь… им околдован?

О н. Если так, то нечего делать: мы погибли… Но я не верю в это… У меня нет этого ощущения… Нет, государь не околдован. Все эти рассказы про «тибетские настойки» – вздор… Он если околдован, то из себя самого, изнутри…

О н а. Как?

О н. Он не может не знать, что делается… Ему все сказано…

Его глаза раскрыты… Но он околдован каким-то внутренним бессилием. Ведь подумайте, что бы ему стоило только один раз рассердиться?.. И от этого Распутина ничего бы не осталось… Государыня бы билась в истерике… Хуже будет, когда в истерике забьется Россия… И тогда будет поздно. А теперь… Ах, если бы он рассердился!.. Если бы он один раз ударил кулаком по столу… Чтобы задрожало все кругом, а главное, чтобы задрожала царица…

О н а. Нет, вы положительно неравнодушны к «Домострою».

О н. Положительно. И я убежден, что сама царица этого жаждет в глубине души.

О н а. Почему вы так думаете?

О н. Потому что все женщины жаждут самодержца… Я знаю, вы скажете, что это «пошлость»… Но заповеди «не убий» и «не укради» – тоже «пошлость»… Однако пошлости этого рода обладают таким свойством, что стоит только от них уклониться и начать «оригинальничать», как мир летит вверх тормашками. И Россия скоро полетит… Потому что, только подумайте об этом ужасе – какая страшная драма происходит на этой почве…. Ведь ради слабости «одного мужа по отношению к одной жене» ежедневно, ежечасно государь оскорбляет свой народ, а народ оскорбляет своего государя…

О н а. Как?

О н. Да так… Разве это не оскорбление всех нас, не величайшее пренебрежение ко всей нации и в особенности к нам, монархистам, – это «приятие Распутина». Я верю совершенно, как это сказать… ну, словом, что императрица совершенно чиста… Но ведь тем не менее Распутин грязный развратник… И как же его пускать во дворец, когда это беспокоит, волнует всю страну, когда это дает возможность забрасывать грязью династию ее врагам, а нам, ее защитникам, не дает возможности отбивать эти нападения… Неужели нельзя принять во внимание, так сказать, «уважить» лучшие чувства своих верноподданных? Неужели необходимо топтать их в грязь, неужели нужно заставлять нас краснеть за своего государя?.. И перед врагами внутренними… и перед врагами внешними… а главное… перед солдатами. Это во время самой грозной войны, которую когда-либо вела Россия, это когда от психологии этих солдат зависит все… И подумайте, какое бессилие наше в этом вопросе. Ведь заговорить об этом нельзя… Ведь офицер не может позвать свою роту и начать так: «Вот говорят то, другое про Распутина – так это вздор»… Не может, потому что уже заговорить об этом – величайшее оскорбление. Ну, словом, это невозможно. И тем более невозможно, что может оказаться такой наивный или представляющийся наивным солдат, который скажет: «Разрешите спросить, ваше благородие, а что говорят про Распутина? Так что это нам неизвестно». Офицеру придется рассказывать, что ли?.. Ужас, ужас – безвыходное положение. А сколько офицеров верят в это?..