Электронная библиотека » Василий Тишков » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Последний остров"


  • Текст добавлен: 20 апреля 2017, 04:15


Автор книги: Василий Тишков


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Василий Тишков
Последний остров

Другу и помощнику во все эти сорок пять лихих лет Тамаре Николаевне с любовью и благодарностью ПОСВЯЩАЮ



Труд – наша молитва.

А.И. Герцен

© Тишков В. П., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

Глава 1
Знак над Cон-озером

Неудержимо, скоротечно и с лихой веселостью проносились над землею одна за другой вешние грозы – предвестники теплого добычливого лета с повседневными хлопотами в полях, в лесу и на своем подворье. После короткого, с громами, проливня так же весело и надежно светило солнце, чтобы успеть навести порядок на земле и не превратить ее в болото, а то и вовсе в погибель. Казалось, свет и вода соперничают, играют взапуски, но жить-то они друг без друга не могут, да и не хотят, а потому резко и ярко, еще по-летнему молодо и будоражливо толкались неустоявшиеся запахи цветущих клеверов, молодой березовой листвы, перегретой пыльной дороги и влажных приозерных камышей. Над озерами, над лесами обманчиво-призрачно плыли, струились в невидимую высь нарождающиеся дожди.

По всем пределам, где означалась смена долгой студеной зимы животворящим летом, грозы неминуче сближали небо и землю. И тогда она вздыхала могуче и спокойно.

А в то июньское воскресенье тысяча девятьсот сорок первого года небесный гром обрушился на лесной край внезапно, в безоблачный жаркий полдень, и над Сон-озером объявилось как бы второе, маленькое солнце. Оно не испепелило крутого обруча берегов, не выпило таинственным огнем тихую воду, лишь томилось и плавилось само по себе, излучая нежаркий, но блистающий свет.

Услышали гром и заметили огненное диво шедшие из лесу к Сон-озеру Яков Макарович Сыромятин и его сосед по крайнему на селе околотку Мишка Разгонов. Остальным нечаевским жителям в тот день было не до чудных и непонятных видений – в деревне стоял дым коромыслом: свадьба шумела, самая отчаянная, веселая и многолюдная из тех, какие случались в Нечаевке на памяти Якова Макаровича Сыромятина.

Играли свадьбу обществом, всем колхозом, потому что молодые – сиротские дети: почтальонка Анисья и тракторист Витька Князев, оба-два заполошные что в работе, что в веселье, что в кипучей ненасытности к жизни.

Остановились Мишка с дедом Яковом: почему-то боязно стало, непривычно, когда чуть ли не над самой твоей головой еще одно светило. И то сказать, не сон ведь и не сказка, а настоящая жизнь вокруг – вот же, устали они, проголодались, поговорить друг с дружкой могут и все такое прочее.

– Эко ты, дело-то… – Сыромятин опустил руку на плечо Мишке, не то придерживая соседа, не то сам себя притормаживая. – Опять пожаловало… А я уж и забывать стал…

Мишка тут же «кинул» несколько «почемучек»:

– А что это? Оно живое? Тогда почему светит, а не греет? Почему ты сказал: опять пожаловало?

Дед Яков склонил сивую голову, как бы стараясь и Мишку увидеть, и чудо это световое не проморгать.

– Жисть-то, она длинная у меня удалась. Пожалуй, чуть ли не целый век прошел с того дня, как событию произойти. Я ишо без порток тогда бегал. А помню… Тоже вроде диво объявилось в самый раз над Сон-озером. В ту пору война с турком случилась, назвали ее Крымской опосля. Теперь, поди, новый знак людям подается… А ну – слушай…

– Скажешь тоже – слушай, оно ж безъязыкое.

– Все, Михалко, в окружении нашем говорить умеет, только всяк предмет на свой манер знаки подает.

– Деда, а пошто оно холодное, солнышко-то?

– Не солнце это, Михалко, а обман зрения.

– Во-на!

– Да. Потому как в природе много чудес разных, особенно перед грозой. Ишь, па́рит как. Быть снова грозе. На земле все живо и жить должно с понятием для человека. Уразумел?

– Не-е…

– Вот чадушко… Ну… как бы сон это. Ты не пужайся.

– Да я и не пужаюсь, нас же двое с тобой. Только вот жалко, что огненных красок нет у меня, а то бы нарисовал…

Тут снова раздался тревожно-непонятный и как бы подземный гул.

Блистающий, до рези в глазах, холодный оплывный диск вдруг качнулся над Сон-озером и, стремительно раскручиваясь, двинулся к старой березовой роще, в которой все ходуном ходило от непомерной потехи ряженых. Там уже приготовились к шествию в деревню и теперь пробовали шутки, хохотали до коликов. И вот вся ватага в пестрых одеждах (мужики в допотопных сарафанах и юбках, девки в широченных брюках и хромовых сапогах, парни в диковинных масках птиц и зверей) вывалила из рощи с барабанным треском, улюлюканьем, свистом, с каким-то бесовским маршем в пару гармоник – одна уж охрипла, а другая, того гляди, захлебнется от восторга, – с забористыми частушками, с визгом молодух, да еще с таким шальным настроением, что со стороны Мишке Разгонову казалось – сейчас эта развеселая кутерьма устремится через поскотину, захлестнет деревню и все там в ней: дома, палисады с тополями, старую церковь, больших и маленьких людей – все пойдет в пляс, в сумасшедшее движение.

– Деда, а пошто мы с тобой не на свадьбе?

– По то, что работа у нас. Вот и сейчас, уйдет потеха из рощи – доглядеть надо, може, папиросу кто обронил или другое баловство случилось. Без пригляду лес нельзя оставлять.

– А у них разве нет работы?

– А я чо говорил? Трава перестаивает – косить пора. Не успеешь глазом моргнуть – хлебушко поспеет. Лето – припасиха, зима – подбериха. Понятно? А они сдурели будто. Испокон веку гулянья по осени зачинали. Неслухи… Сказал Кирюшке – хоть ты и сын совсем взрослый и даже председатель Совета, а вожжами тебя поучить не мешало б. Так он смеется. Говорит: народ шибко просил, и мы с тобой, батя, тоже народ. Пусть гуляет свадьба. Работать потом будут с легким сердцем. Да и жениху по осени в армию на действительную отправляться. Уйдет, а здесь дом, семья. Все по-людски…

– Кирилл Яковлевич всегда дело говорит.

– Оно, конечно, семья – дело хорошее, но уж что-то через край нонче этого веселья. Не к добру загодя радоваться, когда амбары пусты…

С дальней западной стороны запогромыхивало по-настоящему, завоссияло, потянуло прохладой. Там, над лесными островами, обозначилось круглое бельмастое облако. Оно тяжко двигалось, вбирая в себя восходящие миражи, не плыло вольготно и ровно, а, подобно сплющенному снизу и сверху мутно-мыльному пузырю, перекатывалось на невидимой и ухабистой воздушной дороге.

Заметив очередного грозового гонца, – уж которого за неделю! – разнаряженная потеха еще сильнее зашумела и устремилась к деревне. А из Нечаевки в это время тройка разномастных лошадей вынесла свадебный тарантас, украшенный лентами и гирляндами полевых цветов. В тарантасе – жених с невестой, дружки да гармонист. На кучерском месте восседал пьяный без вина (потому и доверили тройку, что не пил горькую вовсе) Микенька Бесфамильный.

– Сторони-и-ись!

Загляделся Мишка Разгонов на тройку. Вот она пронеслась через поскотину, разметая на две стороны хохочущую потеху, рванула по взлобку к берегу Сон-озера, пролетела рядом с Мишкой и дедом, ошеломив гармошкой да яростью коней, и покатила дальше берегом к роще, огибая посиневшее вдруг озеро.

А тем временем туго замешанное и закрученное облако стало разворачиваться и превращаться в лохматую с подпалинами тучу. Сильными порывами, с оттягом дохнуло жарко-влажным ветром, таким упругим, хоть топор вешай. По озерной глади обозначилась рябая да мелкая волна, схожая со стиральной доской. Истошно и глупо заорала попавшая под низовой ветер ворона, заметалась над самой водой и еле вымахала на своих коротких помятых крыльях в сторону рощи.

По крутому берегу, поросшему низко стелющейся полынкой, опрометью пробежал перепуганный вороньим криком рыжий суслик и юркнул в нору. Куда-то подевались, будто и впрямь их ветром сдуло, маленькие дымчатые чайки, лишь бело-розовый великан мартын упрямо и одиноко плавал в центре вскипающего озера.

А тройка вон уже где – снова догоняет потеху ряженых и снова рассекает ее, вскидывая деланый испуг, смех и суматоху.

Резко обозначилась грань слепящего дня там, где стояли Мишка с дедом, и густо-сумеречной, почти чернильной тени за озером на поскотине.

– Счас жахнет!

Мишка прижался к плечу деда Якова, но, наверное, больше из озорства, потому как грозы не боялся.

– Обойдется, – неуверенно проговорил дед Яков.

Почти одновременно взвоссияло десятками молний, и так шарахнуло коротким, трескучим и рваным гулом, что дед Яков невольно присел с придыхом: «А-а…» – будто его нежданно шибануло током.

Мишка засмеялся над промашкой старика.

– А счас еще пуще жахнет! – крикнул он весело.

– Чуча тебе на язык-от, басурман…

И точно – жахнуло как из пушки над самым ухом. Тут уж и Мишка присел, обхватив колени старика.

– То-то, варнак, – улыбнулся дед Яков. – Вставай. Обошлось вроде. Гляди, как полощет за озером-то.

На поскотине, вкривь и вкось припечатывая зеленые травы, хлынул отвесный, тяжелый ливень, сверху донизу прошитый лучами послеполуденного солнца.

«Слепой дождик, – обрадовался Мишка. – Дождик кончится, будет радуга».

С неменьшим любопытством и дед Яков наблюдал, как ливень прошумел, пронесся резко очерченной и видимой гранью меж Нечаевкой и Сон-озером, отжимаемый солнечными лучами, туманясь понизу и голубея в поднебесье, скатился к южным лесным островам. Вместе с грозой уплыло в небыль, как и появилось незнамо откуда, только что блиставшее холодным светом второе солнце, будто и не было этого дива, а так отчего-то померещилось старому да малому.

С годами и в думках своих дед Яков ворчать приучился: «Вон ведь что в мире творится: тут свадьбу не вовремя затеяли, у самого в семье сыр-бор, единственная внучка от рук отбилась. Хулиганит – спасу нет, всех деревенских ребятишек в страхе держит, не девчонка, а соловей-разбойник. Ну, то бы и ладно, в семье и на деревне еще можно все уладить, так ведь земля-то велика, даже в мыслях ее не обхватишь. Только в России-матушке в одном дне есть все времена года. Вона – здесь не успели отсеяться, а на Кубани уже хлебушко убирают. Но кроме нас еще сколько народов и земель заморских – тьма. И кругом беспокойство. Вся Европа плачет под пятой у немца. Неровен час, и на Русь пожалует непрошеным гостем. А ведь жить-то по-людски только и начали…»

– Ну, так чо, деда, идем в рощу?

– А чего теперича делать там? Ливень прошел в ней хозяином, навел порядок. И нам с тобой до дому пора!

– Дело говоришь. Свадьбу посмотрим… Може, Микенька на тройке покатает…

Они обошли озеро и направились к деревне.

Впереди на полнеба вспыхнула радуга. Один конец ее уперся в озеро Полдневое, на берегу которого стояла Нечаевка, а другой конец накрыл Сон-озеро. Вот и оказалась свадебная деревня как невеста в короне.

Яков Макарович сумеречно молчал. Не донимал его вопросами и Мишка – у него свои заботы. Вот опять новую картину придумал. Сколько уж он нарисовал их в своем воображении – не сосчитать, а эта особенной казалась и как бы уже законченной. На ней гигантская полусфера послегрозового неба, разделенного радугой, и два блистающих солнца, и подпаленные всполохами уплывающие облака, и умытая земля в чистых зеленых одеждах. Еще на картине неторная дорога краем выспевающего пшеничного поля, чуть дальше – редкий березовый колок, а за ними на берегу синего озера стоит деревня с церковью без креста и колокольных звонниц.

И еще на взгорок вылетела тройка разномастных лошадей, запряженных в легкий ходок. Сейчас тройка вихрем пронесется по той самой неторной дороге, потом краем выспевающего хлебного поля мимо стайки берез. На какую-то долю секунды замерла тройка, и кажется – вот-вот оторвется она от земли и полетит, хотя с землей ей совсем не хочется расставаться, ведь кони не птицы, они привычно справляют добрую работу. Коренником запряжен крупный, грудастый конь с белой гривой; правая пристяжная – конь рыже-палевой масти, а левая пристяжная – конь вороной.

– Деда, а я новую картину придумал.

– Красивую картину-то?

– Не знаю. А ты сам посмотри, – и он показал, что будет на той картине и какими красками надо ее рисовать.

Дед кивал головою, соглашаясь с Мишкой. Все идет своим чередом – помощником растет Михалко, а то и заменой. Прилепились друг к дружке старый да малый, водой не разольешь, и никому невдомек, что же роднит их, отчего дружба такая у них завязалась. Один лишь дед Яков это знает, но скажи кому – не поверят, засмеют. Яков Макарович был твердо уверен, что на роду Мишке предписано стать самым главным лесным человеком на всей нашей земле. Вон ведь как ловко у него все получается: не было такого случая, чтобы старик дважды называл имя цветку или травинке какой – с лету запоминает; уже каждую птаху по голосу, даже сонному, различает без ошибки; на рыбалке – самый удачливый из деревенских; рисует все живое, которое с добром к человеку; сказки из старого до единой повыцеживал; какие-то песенки, не похожие на прежние, выдумывает; но самое главное – душа у Михалки светлая, значит, быть ему в лесу хозяином.

– Деда, а куда солнышко второе девалось?

– Не знаю, Михалко. Видать, померещилось нам с тобой. Это бывает… Так что никому о том не сказывай.

– Но ты же сам говорил: Сон-озеро – око земное. На него холодные солнышки прилетают.

– Грешен, батюшко. Чудил, бывало, тебе. Да ты шибко-то не верь всем побасенкам, а верь тому, что живое и живое после себя оставляет: вон лесу верь, травам, птице всякой… А Сон-озеро и для меня загадка – вот есть оно, но может и не быть, в землю уйдет, в сон превратится…

На подходе к самой деревне и стар и млад почувствовали – на миру случилось что-то неладное. Как-то сразу померкла разудалая гулянка, захлебнулись обе гармоники, и вместо песен с дальнего околотка Нечаевки вскинулся морозящий душу истошный вопль Маруси Хватковой.

Дед Яков заторопился, зашаркал по мокрой траве легкими бахилами, а шаги получались тяжелыми, спотыкучими, и Мишка с удивлением приметил, что сильно уж старый сосед-то его, Яков Макарович Сыромятин.

– Деда, а чего стряслось в деревне-то?

– Дождалися… – Яков Макарович стащил с головы картуз, вытер им уставшее лицо, как перекрестился. – Пришла беда – отворяй ворота… Теперича, Михаил Иванович, народу нашему станет не до веселых песен…

Было два часа пополудни местного времени. А там, за Урал-камнем, уже восемь часов кряду над Россией гремела война…

Глава 2
Колыбельная сказка

– Папа, расскажи мне колыбельную сказку.

– Колыбельными песни бывают. Вот приедет мама…

– А где наша мама?

– В Ленинград поехала. Наша мама там родилась и жила до войны.

– И в войну жила?

– Да… и во время войны тоже… Тогда ей было столько же годиков, сколько сейчас тебе.

– Расскажи мне про маленькую маму.

– Но ты просила сказку.

– Ага. Колыбельную. Вот ты и расскажи колыбельную сказку о нашей маме, когда она была маленькой.

– Ладно, слушай. Только эта сказка не очень веселая…

Жила в большом городе девочка. Отец с матерью дали ей имя Аленушка. Были у той девочки голубые глаза, светлые кудряшки, а в груди билось маленькое доброе сердце.

Девочка любила отца с матерью, куклу Матрену, туманы над Невой-рекой. Еще она любила подолгу сидеть у окна и смотреть в бескрайнее небо.

Хорошо жилось Аленке. Про отца говорили, что у него золотые руки, ведь он строил самые красивые дома в их городе. Знали в том городе и маму, потому что она пела людям хорошие песни.

Хорошо Аленке и потому, что добрая кукла Матрена никогда не расставалась со своей маленькой хозяйкой; и потому, что прямо из окон можно смотреть, как река Нева открывала двери-мосты и принимала из заморских стран большие, похожие на дома корабли; и потому, что в любое время, когда тебе только захочется, над волнами можно увидеть чаек и такие же, как чайки, летящие над водой белые паруса.

А потом что-то в мире случилось…

Кто-то захотел отнять у девочки и ее город, и реку Неву, и даже куклу Матрену. Вместо чаек теперь прилетали самолеты с крестами на крыльях. Солнце все чаще закрывалось черным горьким дымом.

Это пришла война и в Аленкин город.

Отец, как и все отцы, ушел воевать. А матери было теперь не до песен. Трудно стало жить на земле. И от этого люди даже умирали.

Не помнит девочка, сколько времени прошло – много ли, мало ли, но осталась она одна в холодном полуразрушенном доме.

Она часами сидела, забравшись в уголок дивана, и тихонько плакала. Думала, что умирать не надо. Нужно как-то жить. Но придумать ничего не могла. Все, что можно было есть, уже съедено. Все, что могло гореть, еще при матери они сожгли в маленькой «буржуйке».

Хорошо кукле Матрене – она не мечтает о ломтике хлеба или горячей картофелине.

Аленушка думала, что если тихо-тихо лежать и не шевелиться, то можно прожить дольше. Так говорила мама, когда была еще жива, так говорила и соседка тетя Груня, пока сама не уснула насовсем.

Однажды Аленке приснился сон: будто идет она по улице и смотрит на витрины магазинов. Ей очень хочется войти в большие стеклянные двери, но они почему-то закрыты. Аленка только может смотреть и на веселых попугаев из шоколада, и на вкусную колбасу, и на румяные пряники. Потом появился старичок, похожий на дворника Семеныча. Он привел Аленку домой, сам уселся на краешек дивана и достал из кармана настоящее яблоко. Оно было влажным, словно искупалось в росе, и так вкусно пахло, что девочка проснулась.

На диване и в самом деле сидел Семеныч. Девочка не видела дворника с начала войны и помнила его еще с рыжей окладистой бородой, широкого в плечах, краснолицего. Раньше, еще до войны, когда Семеныч выпивал вина или пива, он бросал работу и возился во дворе с ребятишками: угощал их кедровыми орешками, яблоками, карамельками. И если какой карапуз забирался к нему на колени и теребил его бороду, Семеныч довольно улыбался и всегда приговаривал: «Ишь ты, ночка ясная», – что, видимо, выражало его восторг и удивление.

Сейчас на диване сидел маленький седой старичок: впалые щеки, морщинистая шея, печальные глаза. Семеныч теперь не работал, а занимался тем, что, узнав о смерти кого-нибудь из жильцов, помогал собрать его в последнюю дорогу. И к Аленке он пришел с тем же. Но, увидев ее открытые глаза, удивился:

– Жива еще? А мне сказали, что померла ты. Вот и хотел на последний парад тебя нарядить да к матери отвезти. Спокойствие только там сейчас, на кладбище.

– Я жить хочу, – чуть слышно прошептала Аленка.

– Всем помирать неохота. Так-то вот, большеглазая. Что же мне делать с тобой прикажешь?

– Принеси яблочко.

– Ишь ты, ночка ясная. Яблочка ей захотелось…

Семеныч болезненно улыбнулся и тоскливо сказал:

– Я уж и забыл, каковы они на вкус, эти яблоки-то. Ну ладно, чего-нибудь да сыщем. А ты поднимайся, коли жить-то взаправду охота. Ко мне пойдем.

Они спустились на первый этаж. Семеныч жил в профессорской квартире.

– Недавно я сюда перебрался. Книги этот профессор шибко любил, царствие ему небесное. Две комнаты ими завалены. Старинные книги. Цены им в мирное время нет. А сейчас у всех одна забота – что поесть и как обогреться. Вот и принимаю великий грех на душу, – Семеныч перекрестился, набрал стопку книг и понес к «буржуйке». – Делать нечего…

Вспыхнул огонек, зашелестели, чернея и скручиваясь, книжные страницы.

– Эх, люди…

Семеныч вздохнул и, взяв красивый серебряный кофейник, открыл дверь в соседнюю комнату. Аленка увидела, что одной стены в той комнате почти не было. На полу лежал битый кирпич, сугробился снег, а дальше – морозная синева, река, мост, где-то поднимался столб черного дыма, по реке медленно двигались фигурки людей.

Старик набрал в кофейник снегу, вернулся к Аленке и присел рядом с ней у огонька.

– Здесь будешь жить, большеглазая. А ежели что, не робей. Вот тебе охранник, – он подал Аленке маленького оловянного солдатика. – Соседа он моего охранял, профессора. Помер тот с голоду, может, и от старости. А ты молодая, потому и не бойся жить.

Но девочка все равно боялась. Особенно когда вблизи рвались снаряды или над крышами с гулом пролетали тяжелые самолеты. Тогда профессорская квартира наполнялась таинственными и пугающими звуками. Большие стенные часы начинали по-змеиному шипеть, тревожно гудеть и почему-то всегда бить ровно двенадцать раз. После двенадцатого удара старое пианино принималось кряхтеть, стонать и повизгивать, словно по его струнам бестолково маршировали полчища тараканов. Постанывали оконные стекла и, позвенев, затихали. Но к стекольному стону Аленка привыкла еще в своей квартире. День за днем стала привыкать и к новым звукам, и к оловянному солдатику. А постоянный страх сменился тревожным ожиданием.

Маленький оловянный солдатик был похож на настоящего солдата: зеленая шинель вытерлась, половина штыка отломлена. Но он всегда стоял, если его ставили, и лежал неподвижно, если его клали. Теперь солдатик заменил девочке ее куклу Матрену, и она засыпала в надежде, что если даже нет в квартире Семеныча, то есть кто-то невидимый в темноте, кто поставлен рядом на часах и охраняет ее сон.

Однажды Семеныч не вернулся к вечеру. Не пришел и утром.

Девочка сама растопила печку профессорскими книжками, согрелась и вскипятила воды в красивом серебряном кофейнике. Потом развернула газету с хлебом, разделила его на две равные дольки: одну оставила для Семеныча, другую легонько поджарила и неторопливо съела.

Старик и в этот день не вернулся, а вечером оставленный для него хлеб девочка снова разделила поровну. Теперь каждая долька была меньше спичечной коробки. Аленка медленно ела свой маленький хлеб и думала: «Вот придет Семеныч, увидит меня еще живой и скажет: “Ишь ты, ночка ясная, жива еще? Что же мне делать с тобой прикажешь?”»

Оловянный солдатик теперь не ложился. Он бессменно стоял на посту возле своей маленькой хозяйки. Солдатик был крохотной частицей большого города, который жил и боролся. Когда опускалась ночь и засыпала девочка, солдатик рассказывал ей о далеких пожарах, о дежуривших на крышах домов дружинниках, о крестатых бомбардировщиках в перекрестном свете прожекторов, о батальонах в морских бушлатах, молча идущих к передовой.

Последнюю в родном доме ночь Аленка тихо лежала с открытыми глазами и старалась не думать, что скоро уснет насовсем.

А в мире появились какие-то новые звуки. Может быть, и не новые, а давно забытые голоса тишины, птиц, весеннего ветра.

Утром сквозь пыльные стекла брызнуло весеннее солнце, и родились зайчики. Они уселись на пол, на пианино, на серебряный кофейник. В тишине родилась и звонкая капель. У каждой капельки свой голосок: динь-дон, динь-дзинь, тинь-линь. «Это весна», – подумала девочка, вспомнив, какая она бывает, эта весна.

Но зайчики жили недолго. Вдруг они разом качнулись и бросились врассыпную. Страшный взрыв хлестнул по окнам. Раненый дом загудел вылетающими стеклами, метелью закружившейся штукатуркой.

Второй взрыв был еще сильнее.

Кто-то высокий, в охотничьих сапогах и брезентовом плаще, показался в дверях, хрипло выкрикнул:

– Есть кто живой?

Заметил Аленку, подбежал, поднял ее на руки.

– А солдатик? – вскрикнула девочка. – Где мой солдатик?

Человек на мгновение остановился, не понимая вопроса девочки, а у нее еще хватило сил перегнуться с высоты его большого роста и схватить со стола своего маленького оловянного солдатика. Поплыли в глазах радужные круги. Силенок больше не осталось. Незнакомый человек успел вынести девочку на улицу – раненый дом через минуту рухнул в облако красно-белой пыли.

Солнечные зайчики, что заглянули к Аленке, были добрыми вестниками. По всему городу собирали голодных, больных, осиротевших детей. Теперь они были вместе, маленькие ленинградцы, девочки и мальчики. Впервые за много голодных месяцев их напоили настоящим ароматным чаем, от которого кружилась голова. Потом всех одевали потеплее, кутали в одеяла, солдатские полушубки и усаживали в машины и подводы. Сирот войны первыми увозили из города, как только открылась Ладожская трасса.

При выезде из города Аленка увидела похоронную процессию. Гроб, сколоченный из свежих досок, стоял на санях. Сани тянула худая лошаденка. Сзади шли три музыканта. Один играл на медной трубе, второй растягивал мехи гармони, а третий бил в большой барабан.

Удивительно стало Аленке от такой необычной музыки, которая совсем не походила на похоронные марши. Она напоминала девочке какую-то знакомую песню. И еще было удивительно то, что встречные плакали. Много ведь было уже горя, и смертей было много, но люди не плакали. А теперь вот с ними что-то случилось.

– Наконец-то по-людски хоронят, – услышала Аленка горестный вздох возницы.

Когда машины и подводы уже приближались к противоположному берегу большого озера, в небе начали рваться снаряды. Машины прибавили скорость и успели проскочить в прибрежный лес, а лошади, напуганные взрывами, заметались, не слушаясь возниц. Одна подвода угодила прямо в ледяную пробоину. Лошадь рванулась, ударила копытами по кромке льда и с печальным стоном погрузилась в воду.

Аленка услышала отчаянный крик возницы: «Спасите!» – и ее лица коснулись мокрые обломки льда. Она не стала кричать, у нее просто не хватило бы на это сил, только глаза широко раскрылись в ожидании чего-то страшного.

Но вода Ладоги не успела сомкнуться над Аленкой – сильные руки вынесли ее на берег. Девочка совсем рядом увидела обветренное лицо и удивительно зеленые глаза.

Глаза улыбнулись тревожно и радостно, а когда Аленка несмело ответила улыбкой, они враз заблестели зелеными смешинками и сделались светло-карими.

– Ну? Испугалась, русалочка? Теперь не бойся, теперь оклемаешься. А я, так и быть, твоим крестным батькой стану.

Девочку переодели и теплее укутали. У этих солдат в белых полушубках и с автоматами на груди оказались ловкие и ласковые руки. Потом над Аленкой снова склонился солдат с зелеными глазами. Он положил ей в карман кусок сахара и письмо треугольничком.

– Как зовут-то тебя, большеглазая?

– Аленка…

– Ладно. Запомни, Аленка, у тебя в кармане адрес. По нему тебя отвезут к хорошим людям. Ну, будь здорова! И живи сто лет.

Солдаты ушли по лесной дороге. И Аленка услышала:

– Это сибиряки.

Разрывы зенитных снарядов пугали все меньше, а вскоре и вовсе сменились ровным перестуком вагонных колес. Их везли долго. В дороге их нагнала настоящая весна. Девочка ехала в страну, где жил до войны солдат, спасший ее на Ладоге. Страна та называлась Сибирью.

Вскоре девочка уснула, не спросив на этот раз, почему на фотографии ее дедушка такой молодой, моложе папы, – значит, что-то поняла.


Страницы книги >> 1 2 3 4 5 6 | Следующая
  • 4.4 Оценок: 5

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации