Текст книги "Последний остров"

Глава 4
Нечаянный интерес

Рано утром Мишка вернулся в Нечаевку. Вместе с ним во двор Разгоновых ошалело ворвался лучистый сноп встающего солнца и заплясал на подслеповатых оконцах избушки.

В дверном проеме вся в полыме солнца, как на ожившей иконе, сидела на крыльце и беззвучно плакала Катерина. Плакала как-то печально и радостно. Первый раз Мишка увидел мать вот такой непонятной и первый раз по-взрослому сжалился над нею, заметив слезы и скорбно поджатые губы. Потому, наверное, и не заметил в руках матери солдатского письма, свернутого треугольником.

– Мам, ты чего это?

– А, сынок…

Она торопливо смахнула кончиком платка слезы и поднялась навстречу сыну.

– Как долго тебя не было в этот раз. Заждались мы тебя…

– Кто это «мы»? Опять, поди, в школу вызывали? Сказала бы, что недосуг мне. Работы сейчас… Лес-то просыпается. Да и новый промхоз открывается. Слышала, поди, немцев пленных понавезли. Начнут теперь лес пластать…

Говоря это, Мишка приставил к косяку ружье, снял и степенно, как мужчина-добытчик, подал матери рюкзак.

– Здесь караси. В логах нарыбалил, – он стянул с головы треух, устало опустился на заваленку и поправил на голове сбитые влажные волосы.

– Ох, горюшко ты мое, – Катерина с ласковой удивленностью поглядела на сына. – Повзрослел-то как! Вернется отец с фронта, совсем не узнает своего мужичка…

И потянула к глазам кончик платка.

– Ну вот! Опять затеяла… Ты лучше скажи, кто тут еще ждал-то меня? Дед Яков, что ли? Так он у меня дождется. Или Тунгусову приспичило дровишками разжиться?

– Не гадай, все равно не угадаешь, – мать развязала мешок и похвалила Мишку. – Вот это кстати. Молодец, сынок, хорошую рыбку ты поймал сегодня. Я вот прям сейчас и пожарю ее. А ты сбегай к соседям, попроси горстку соли. Без соли-то какое угощение…

И опять в ее интонации и в потерянно-просящем взгляде Мишка уловил что-то незнакомое, словно мать робко обращалась к чужому и взрослому человеку.

– У нас один сосед, – сразу насупился Мишка.

– Вот я и говорю, у деда Якова всегда соль есть. Тебе-то он не откажет.

– Не пойду к Сыромятину! – строго и решительно заявил Мишка. – Убивец он. Понятно? Загубил вчера олененка. Хотел даже на него акт составлять, да передумал пока.

– Поговори у меня, Аника-воин, – посерьезнела и Катерина.

– Да он же браконьером заделался! Самым что ни есть настоящим!

– А ты большой да умный стал. Уже позабыл, кто нам эти два года помогает, кто тебя на путь-дорогу вывел и на такую хорошую работу устроил?

– Ну чего ты расшумелась? Я ведь порядок соблюдаю. Война же, мам… Должен быть везде самый строгий порядок, а он… И не пойду я с дедом Яковом на мировую.

– Сынок, нельзя так больно-то уж круто. Ты еще и лес путем не научился понимать, а с людьми уже с плеча вопросы решаешь. Боязно мне за тебя… Гордыня не всегда украшает человека, и деревенские наши не любят излишне горделивых. Что вот я теперь батьке твоему напишу? Что ему отвечу?

Она вдруг улыбнулась и показала солдатский треугольничек.

– Отец! – вскочил Мишка с завалинки. – Мам, что ж ты молчала?! Ура! – и он зашвырнул в дальний угол двора свой треух. – Ладно, не сердись на меня. Я… так уж и быть, схожу к Сыромятину, а потом тихонько, по буковке, прочтем с тобою папанькино письмо.

Он рассмеялся, радостно глянул на свой двор в мягкой росистой свежести. Роса блистала на прошлогодней траве, на заборе, и была она крупная, прошитая солнцем как серебряные колокольцы, ими осторожно позванивали утренние лучи. А в тени роса таилась еще туманной роздымью и походила на россыпи камушков дымчатого шпага. Но скоро и здесь появится солнце, и росинки дымчатого шпата станут совсем хрустально-прозрачными.

На крыше возмущались воробьи, а из дуплянки выглядывала скворчиха. Она недавно прилетела и выдворила нахальных захватчиков, так как много уж весен кряду высиживала в этой дуплянке скворчат. Теперь она поочередно со скворцом дежурит и ремонтирует свою квартиру.

Мишка махнул прямо через забор, до смерти перепугал соседского петуха, который собирался горланить с высокого тына, и взбежал на крыльцо. Дом у соседей старинный, крестовый, и выкрашено все в цвет переспелой вишни.

Вообще-то к Сыромятиным Мишка не любил ходить. И на то были причины. Во-первых, бабка Сыромятиха самая вредная старуха на земле. Она что те горбатая цапля и когда говорит, то будто клюет острым носом воздух. Да еще про всех сочиняет частушки и дразнилки. И про Мишку тоже. Идет он, например, из лесу или из школы, а она сидит на своей завалинке и противным, скрипучим голосом поет:

 
Наш сосед – брадобрей,
Бреет куриц и свиней…
 

Мишка, конечно, делает вид, что не слышит, но на другой день первоклашки хором встречают его этой дразнилкой.

А вторая причина – Юлька. Никак у них не получалось дружбы. Даже дрались частенько, особенно в довоенное время. Характером Юлька удалась в свою вреднючую бабку. Это бы еще ничего, но только на деревне их с Юлькой почему-то дразнили женихом и невестой. Лучше уж он на войну убежит и геройски погибнет в каком-нибудь бою за друга-товарища, чем женится на Юльке и потом всю жизнь будет слушать ее частушки и дразнилки.

Ну и этот случай в лесу. Что-то боязно сегодня Миишке встречаться с человеком, с которым они вчера нарушили лесной закон. Но идти нужно. Кроме как у запасливого старика Сыромятина соли во всем околотке и горсти не найдешь.

На кухне сидел сам старик Сыромятин, мрачный и кудлатый.

В нос мальчишке ударил пьянящий запах свежего жареного мяса. Даже голова закружилась.

А Сыромятин завтракал. Перед ним стоял полный чугунок картошки в мундирах. Узловатыми заскорузлыми пальцами дед счищал кожуру и, макнув горячую картофелину в соль, кидал в запрятанный под усами рот.

– Здорово ночевали, – буркнул Мишка.

– Слава Богу, – ответил старик. Он вытер руки холщовой тряпицей и принялся скручивать цигарку. – Чего эт ты вечорась убег? Ружьишко хоть бы помог донести. Негоже на стариков обижаться. А то вот придешь Юльку нашу сватать, так ведь не ровен час и не договоримся. Как думаешь?

– А никак не думаю. Она теперь с Егоркой дружит. Вот он и пусть с тобой договаривается.

С полатей свесилась курносая и розовощекая рожица Юльки. Она показала Мишке язык и снова спряталась. «Ну, подожди, – мысленно пригрозил ей Мишка. – Выйдешь на улицу, накидаю зеленых лягушек за шиворот». А вслух попросил:

– Соли мне дайте щепотку.

– Ох, господи, грехи наши тяжкие… – подала от печи скрипучий голос старуха.

Мишка подумал, что хозяйка сейчас и про своего Господа Бога сочинит частушку. Но Сыромятиха была сегодня чем-то озабочена – не сочинялись у бабки дразнилки. Она вытащила из печи огромный чугун, и сразу стало понятно, откуда такой пьянящий аромат. Мишка нетерпеливо заскулил:

– Соли бы мне…

– До войны-то было времечко, – не слушала его старуха, – жили себе и горюшка не знали.

«Вот противная старуха, издевается!» – кричало все Мишкино существо, и он хотел уж было уйти, но тут перед ним оказалась глиняная миска с дымящимся ароматным мясом.

– На-ко, снеси своей горемычной, – сказала Сыромятиха и клюнула острым носом воздух.

– Какой еще горемычной? – попятился Мишка.

– Аль с луны свалился? Вечерось же вам девчушку ленинградскую привезли. Кожа да кости. А у вас, поди, и картошки-то не осталось.

Сыромятин облачился в кожух, пропитанный мельничной пылью, сунул за пазуху горбушку черного хлеба и молча вышел. Мишка выхватил у старухи горячую миску и, забыв про соль, выскочил вслед за дедом.

Яков Макарович загородил Мишке дорогу.

– Все еще серчаешь? – спросил он.

– А ты как думаешь?

– Так, поди, и я кой на кого в обиде… Сам где ночевал-то?

– На твоей заимке.

– Эк куда тебя занесло…

Мишка видел по глазам старика – хочет тот что-то сказать, а мнется, раздумывает.

– Да говори, чего там еще? Поди, Антипов опять к нам в гости зачастил?

Дед и бровью не повел от удивления. Ну и чертенок, как сквозь землю видит. За годы их дружбы, проведенные в лесу да на озерах, они научились и мысли читать друг у дружки.

– Агент он, ему положено ходить. Но почему-то за другими посыльного гоняет, в Совете налоги выколачивает. А тут три дня кряду на вашем подворье ошивается…

– Вот паразит! Ну где я денег возьму? Полгода работаю, а зарплату только раз и получил. То за боеприпасы высчитали, то за форму, а тут еще на заем два оклада подписал.

– Говорю тебе, других он в Совет к Таньке Солдаткиной вызывает…

– А-а… Ну… Кузя Бакин огрел его поленом по башке, теперь он сюда лыжи навострил. А я ведь и посмешнее могу что придумать.

– Ты не особо… Он мужик при власти. Видел, какая у него кокарда на фуражке? То-то! Говорит, что у него пистолет есть.

– Брехня! Трус он, вот и хвалится. Ну, побежал я…

– Погодь. Я тут все голову ломаю, кто мог олениху на Чаешном угробить. Перебрал всех, у кого ружье есть, и ничего не складывается.

– Без ружья только Тимоня может. Он ловчее зверя. Надо бы участкового да к нему с обыском.

– Тимоню не замай. Он бы мне сам открылся. Пошурупь головой-то, пошурупь. Никак это дело оставлять нельзя. Обнаглеют лиходеи и до колхозного добра доберутся.

– За колхоз пусть Парфен Тунгусов голову ломает. Понял? Вот! Мне лесных забот хватит. В лесу я и самого Тунгусова могу прищучить.

– Какой-то ты вредный, Михалко, становишься. Прямо беда с тобой. Я одно толкую, а ты, будто без понятия, свое гнешь. Откуда у тебя эта настырность вылазит?

– Откуда-откуда… Почем я знаю, – Мишка сам понимал, что не очень-то вежлив он с дедом Сыромятиным. И не только с дедом. С иными так вовсе вдрызг разругался.

– На рыбалку побежишь сегодня? – поинтересовался дед Яков.

– Не знаю, – совсем безо всякой вредности сказал Мишка. Ему стало жаль старика, и он пооткровенничал: – Уж с коей поры в школу не заглядывал. Надо хоть контрольную написать.

– А то сбегай. Полдневое возле хутора Кудряшевского лед сорвало, и в Заячьем логе гольяны кишмя кишат.

– Куда их, гольянов-то? Разве это рыба – мелочь одна.

Сыромятин подумал маленько, внимательно глядя на Мишку, а за калиткой сердито проворчал:

– Всякая живность, хоть и мелкая, в пищу человеку сейчас годна. С одной-то мякины контрольные не напишешь. Да и лишний рот теперича у вас в семействе прибавился… Соображать должен маленько…

Мишка не стал возражать (глиняная миска жгла руки), кивнул старику и убежал.

В своем дворе столкнулся с незнакомой девчонкой и в растерянной удивленности замер перед ней как вкопанный. В первое мгновение он не заметил ни ее болезненного румянца на прозрачных щеках, ни латаных валенок, ничего, кроме глаз. Глаза девчонки были огромны и печальны. Мишка даже похолодел весь, ему снова почудились грустные глаза олененка с потухающими в них березами.

Потом они одновременно посмотрели на миску с мясом. Оно, наверное, было очень вкусным и, быть может, даже посоленным. Лицо девчонки болезненно сморщилось, а по щекам потекли крупные слезы. Мишка и вовсе растерялся, не зная, что ему теперь делать с девчонкой и с этим мясом в большой глиняной миске, которая жгла руки.

…Когда вся семья села за стол, к мясу никто не притронулся. Гостья испуганно взглядывала то на хмурого Мишку, то на его печально-красивую мать, то на исходящие головокружительным ароматом куски мяса. Мишка молча ел своих карасей без соли, и они первый раз показались ему горше полыни. Настроение его испортилось только что. Пока мать жарила рыбу, он убирался в пригоне, а когда принес охапку оденков для овец, ахнул – в закуте из двух овечек стояла только одна. Вторая просто так испариться не могла. Неужели мать не устояла перед Антиповым и продала овцу, чтобы погасить налог? Овца-то суягная. Через месяц ягнятки были б, двое или трое даже. Романовские овцы – они очень приплодистые. Эта ж, оставшаяся овечка, еще молода, надежи на нее мало.

Вот и сидел Мишка за столом пасмурнее осеннего ненастья и не знал, как при совсем незнакомой девчонке начать неприятный разговор с матерью.

– Аленушка, – просила она, – ну попробуй хоть кусочек.

– Сама ешь это мясо, – буркнул Мишка, не поднимая глаз от стола.

– Ты не слушай его, деточка. Он не на ту ногу встал сегодня. С утра на мать ворчит. Ну, не хочешь мяса, выпей молочка топленого.

– Спасибо, – очень несмело ответила Аленка и стала медленно, глоточками отпивать молоко.

– Вот и умница. Тебе поправляться сейчас надо. А тепло настанет – совсем заживем. В огороде всего насадим. Нас же теперь трое работничков-то. Михаил тебя и в лес поведет по грибы и по ягоды. Уж он-то самые лучшие места знает. Никто за ним в грибной охоте не угонится.

Катерина вздохнула и принялась убирать со стола. А Мишка слушал и не слушал. Чего это мать разговаривает не по делу, чего это она за словами от Мишки прячется?

– Сынок, ты сегодня опять на обход?

– А то как же? – не сразу да и то ворчливо ответил Мишка. – На Лосиный остров бежать надо. За ним ведь немцев-то поселили… Самые… Самые-пресамые лучшие рощи теперь на столбы пойдут. Подчистую выпластают. Чтоб они сдохли, паразиты. Тут за своими-то глаз да глаз нужен, а теперь еще забота – лучший, строевой лес собственноручно отводи на погибель…

«Почему ты такой сердитый? – угадал Мишка вопрос в испуганных глазах приезжей девчонки. – Это из-за меня, наверное, да?»

«Ну и глазищи, – хмыкнул Мишка, – в потемках увидишь такие – заикой станешь».

Он поднялся из-за стола, достал с этажерки и небрежно кинул в сумку несколько книжек, завернул в газету пару запеченных карасей и краюшку черного хлеба. Привычно нахлобучил на голову треух и сказал матери:

– Пошел я. Надо еще в школу забежать. Дина Прокопьевна наказывала. Поди, контрольная сегодня, не иначе. – На пороге остановился: – Слышь, мам? Пошел я. Може, в сельсовет зайти?

– А зачем в сельсовет-то? – встрепенулась Катерина.

– Ну, зарплату должны выдавать. И… налог у нас еще за прошлый год не уплачен.

– Да какая тебе получка, коли ты ее на заем подписал?

– Все равно, – Мишка даже кулаком о косяк стукнул. – Надо! Там, поди, Антипов ждет меня не дождется.

Она поняла, что Мишке уже рассказали о гостеваниях фининспектора, вздохнула, вытерла о фартук руки и направилась вслед за сыном во двор.

Сошла Катерина с крыльца, снова затяжно завздыхала и опустилась на ступеньку. Мишка остановился в двух шагах, впол оборота глядя на мать.

– Ну что я могла с ним поделать, сынок? Пришел вчера к вечеру опять выпивший. Сначала-то, ох, господи, любовь свою предлагал, а потом змеей зашипел. Говорит, за недоимку опишем корову. И еще сказал, мол, раньше мы плакали, а теперь вы у меня поплачете.

– Так и сказал?

– Ну.

– Вот бандитский выродок!

– Еще какой выродок-то! Да хитрющий! Ругаемся мы с ним, а тут Лапухин заходит. Тоже навеселе. Не иначе как сговорились субчики.

– А Лапухин чего оставил здесь?

– Чего… Прям от калитки заявил, что за овечкой суягной пришел и деньги принес. Я аж обмерла. Батюшки-свет, говорю, неужто Михалка распорядился? Не отдам овечку. Как не отдашь, смеется, сама же просила меня Христа ради выручить деньгами. Вот тебе триста рублей, как просила. Антипов-то хвать у него деньги и себе в карман. А мне квитанцию в руки. Уже готовенькую, заполненную. Ну, села я вот тут на крыльце и залилась слезами.

– Мама, что же ты наделала?! Овечка-то суягна в три раза дороже стоит.

– Заговорили они меня, страху нагнали да еще стыдить начали, что я хотела деньги скрыть от государства. Не надо бы говорить тебе, да разве скроешь… Средь бела дня ограбили, а пойди докажи.

Мишка стоял насупившись, глубоко засунув руки в карманы фуфайки, чтобы мать не увидела его сжатых кулаков. В голове сразу мелькнуло желание схватить берданку и к Лапухину – отбить овечку. Но это и будет тогда разбой, только не хитрых мужиков, а Мишкиного вероломства на глазах всей деревни: Лапухин-то при школе живет, половину интернатского дома занимает. Позору не оберешься. Этого и боялась Катерина, боялась за Мишку – горяч он стал и задирист, как соседский петух. А попробуй сунься к Лапухину, когда у него стражем Тимоня похлеще пса цепного.

– Ладно, мам. Ты не плачь… И за меня не бойся. За ружье хвататься не стану. Вернется батяня с фронта, мы им здесь устроим темную ночь с фонарями…

Он еще хотел спросить про девчонку, про их встречу с отцом, да отступился – итак мать вся не своя. Какие тут расспросы… А вообще-то он не знал, как вести себя с чужой девчонкой, да еще с такой, которая прям из самого Ленинграда и которая будет жить теперь в их семье. И с матерью творится что-то неладное: то плачет, то смеется, то заискивает перед Мишкой, будто он в доме один всему голова.

А девчонка-то совсем худая, кабы не померла до первой зелени. Помирать почему-то люди стали вот в такую пору, в конце зимы. Мишка это приметил еще и потому, что в его лесном хозяйстве даже звери и птицы больше всего гибли на последнем вздохе зимы.

Глава 5
Караси без соли

Нечаевка – деревня в одну улицу. Подворья полукольцом охватили озеро Полдневое. За поскотиной, на взгорке, высится мельница-ветрянка, ее даже от соседних деревень видно, чего не скажешь о старой деревенской церкви, которая в дни вселенской смуты лишилась и крестов, и колокольни.

Возле церкви, среди дико разросшейся акации, под деревянной пирамидой с пятиконечной звездой – братская могила. Почти в каждом сибирском селе есть такие пирамиды: из теса, из кровельного железа, из кирпича – не то безымянная память геройству народному, не то укор безумству Гражданской войны. По другую сторону церкви – школа, деревянная, приземистая, с крашеными наличниками. Досталась она ребятишкам в наследство от былой купеческой застройки.

Мишка шел по улице. Треух на затылке, фуфайка расстегнута, ведь совсем уж тепло стало. Это же надо, какая весна нынче суматошная, того и гляди зелень попрет из парившей земли. Почему-то именно в этакую пору случалось раньше у Мишки несерьезное настроение, так и подмывало пуститься вприсядку по лужам. Но сегодня Михаил Иванович Разгонов этого не сделает. Теперь он не просто школьник, который посещает уроки от случая к случаю, он – самый молодой лесник в районе, а может быть, даже и в области. Сыромятин сказал начальству, когда рекомендовал Мишку на свое место: «Вы не смотрите, что годами он еще в мужики не вышел, зато смышленый и лес знает не хуже меня, старого. Окромя Михалки лес никому не доверю». А уж если дед Яков скажет, что те гвоздь припечатает. Никто и возражать не стал.

Да Мишке и самому казалось, что стал он намного старше своих друзей-товарищей. Значит, надо и вести себя как подобает взрослому человеку.

Он шел левым порядком, где солнце еще не подтопило протоптанную стежку, прижатую к палисадникам и тесовым воротам. Не доходя до сельсовета, увидел председателя Татьяну Солдаткину. Сворачивать поздно. И не обойдешь – стоит на тропке, руки в боки, улыбается, на голове бедово заломленная кубанка, романовский полушубок нараспашку, юбка туго обтягивает крутые бедра, хромовые сапоги блестят, еще не испачканы с утра весенней грязью. Татьяна до войны работала в МТС бригадиром тракторной бригады, а в Нечаевке уже второй год председательствует в Совете.

– На ловца и зверь бежит. Здорово, Мишка! – она по-свойски хлопнула его по плечу и протянула руку поздоровкаться.

Мишка слышал дома от матери, что он сегодня встал не на ту ногу. Наверное, потому и настроение его все еще прихрамывало. Мишка что есть мочи шибанул левой рукой по плечу Солдаткину, а правой с размаху хлопнул по руке, изо всех сил сжал ее протянутую ладонь.

– Привет, Танька!

Улыбка вмиг спала с лица Татьяны, она испуганно оглянулась и тихо сказала:

– Ты чего кричишь? Какая тебе я Танька? Давай задний ход.

– А какой тебе я Мишка? Мишки-дришки вон в школе сидят да еще на печке сопли на кулак мотают.

– Фу-у! И правду говорит Парфен Тунгусов, с тобой, парень, не соскучишься. А между прочим, я тебя всем в пример ставлю. Понял, нет? Ты ж у меня наипервейший кадр по сельсовету. Стоять на местах! Руки по швам!

Мишка улыбнулся. Ему нравился мальчишеский характер Татьяны Солдаткиной, нравилось и ее грубоватое обращение с односельчанами.

– Счас скажешь: «Стоп, машина! Н-нормальный ход! П-порядочек!» – и попросишь лесу на баню.

– Вот чертушко! Ловко отрегулировал! Ты как дед Яков, сквозь землю видишь.

– Зачем сквозь землю смотреть? У тебя ж в глазах все нарисовано.

– Во! Значит, до зарезу лес нужен! Такая деревня – и без бани, а? Думаешь, нормальный ход?

– Да на кой нужна она, когда в каждом огороде свои бани понастроены?

– Для порядка. Уполномоченные любят попариться. Знаешь, как с меня требуют? Отрегулируем?

– Ладно. Раз требуют…

– А что еще в глазах у меня нарисовано?

Мишка глянул в глаза Татьяне и даже засмеялся. Тут уж и Микенька бы допетрил, о чем думает в сей момент председатель сельского Совета.

– Глядишь ты на мою одежку и думаешь: «Ну до чего же, Мишка, надоел мне твой заячий треух, и когда ты наконец получишь свою лесную форму, особенно фуражку, чтобы заявляться в Совет со всей серьезностью».

– Угадал, разбери тебя леший на запчасти! А ну, еще!

– Хватит. Три раза к ряду и дурак не смеется.

– Нормальный ход. Не сердись на меня, ладно? Одно мы с тобой дело вершим. В одной упряжке. Ты в своем лесном хозяйстве кто? Представитель советской власти, защитник государственных интересов. Понял, нет?

– Да ладно, теть Тань, слышал…

Солдаткина опять испуганно заозиралась и громко зашептала Мишке в лицо, схватив молодого лесника за распахнутые полы его старой фуфайки:

– Стоп, машина! Сдурел, паршивец? Какая тебе я «тетя?» Совсем в лесу одичал? Я еще и замужем-то не была. «Тё-о-тя». Мне двадцать один год. Понял, нет? Если хочешь знать, мне трое уполномоченных предлагают руку и сердце.

– Зачем?

– А за тем. Сватают, значит. Один даже бывший капитан. Правда, левой руки у него нет, зато правая куда как цеплючая.

– Ну и што с того?

– Где твое уважение ко мне? Где твое уважение к моей должности?

– Ты ж сама… – Мишка отодрал от себя ее руки и отступил на шаг. – Все вы мягко стелете…

– Стоп, машина! Задний ход! Да я за тебя кому хошь башку отвинчу.

– Отвинти башку Антипову.

– Антипову не могу.

– Да он же…

– Знаю. Из бывших. И сидел. И сейчас не сахар. Но он мне во-о как нужен! Налоги и заем выколачивает с бабешек за милую душу. Первые по району.

– Тогда Лапухину отвинти башку.

– Лапухину тоже не могу. Мой бывший ухажер. Скажут, мстит Татьяна, что Лапухин на ней не женился.

– Нужен он тебе как прошлогодний снег.

– Не скажи. Красивый мужик, хоть и биография подмочена. На гитаре умеет играть… Глянь! Опять Кузя базлает. Вот кому надо курью башку отвинтить. Всю изгородь сельсоветскую на растопку пустил.

У соседнего сельповского дома на грязном, еще не растаявшем сугробе переминался с ноги на ногу Кузя Бакин и, сложив ладошки рупором, истошно кричал:

– Тимо-о-ня-а!

Между сельповскими домами и школой, перекрыв улицу непролазным морем, разлилась талица. А Кузя без путевой обутки, в каких-то драных калошишках. Вот он и вызывал школьного конюха на подмогу.

– Тимо-о-ня-а!

– Эй! Кузя! – гаркнула Солдаткина. – А ну-ка иди сюда!

Кузя, прижимаясь к заплоту, прошлепал калошами к сельсовету, шаркнул рукавом по мокрому носу и с интересом уставился на Татьяну.

– Чо?

– Чего базлаешь каждое утро? Кругом обойти лень?

– Тимоня обещал меня целу неделю на закорках перевозить. А еще каждый раз сухарь дает.

– Это за што такая честь?

– Я на лето у него гусей пасти подрядился.

– А за што финагента Антипова чуть не угробил?

– Фашист он. Хотел меня задушить.

– Будет городить-то!

– Чтоб мне лопнуть!

– Расскажи.

– Не-е. Мне недосуг, – и Бакин хотел убежать. Но Татьяна схватила его за шиворот и тряхнула.

– Кузя, я ведь и участкового могу позвать.

Кузя громко шмыгнул носом, переглянулся с Мишкой. Тот кивнул: давай, мол, крой голимую правду.

– У мамки спину с простуды прострелило, она и легла на печку погреться. Да уснула. А я на кровати улегся, как фон-барон под ватным одеялом. Чую во сне, как кто-то одеяло с меня тащит и рука костлявая горло мое щупает. Открываю глаза – Антипов надо мной…

– Ну?

– Под подушкой у нас всегда полено осиновое лежит – зто от нечистой силы. Ну, я этим поленом и дал ему по башке. Точно угодил, аж фуражка с кокардой в лоханку булькнула… Мамка со смеху сразу выздоровела.

Смеялась от души и Татьяна.

– Вот так Кузя! Ловко ты звезданул Антипова! В другой раз не ложись на кровать.

– Ага. Побег я. Звонок скоро, а я седни орднер.

– Кто?

– Дежурный.

– Ну, беги… одер, – все еще смеялась Татьяна.

Кузя снял калоши и запрыгал босиком по грязюке через дорогу к школе.

– Крути баранку, – Татьяна протянула Мишке руку. – Так насчет лесу для бани отрегулировали, Михаил Иванович? Теперь о самом главном…

– Да знаю я, Татьяна Сергеевна. Мое дело – указать, где и сколько можно вырубать.

– План-то у них. Мы, наверное, и за двадцать лет столько лесу не перевели. Ты это, почаще туда заглядывай. Хоть у них и свое начальство есть, но хозяева-то здесь мы с тобой. Понял?

– Как не понять. Ладно, пойду.

У церкви Мишка остановился в нерешительности: и в школу надо бы забежать, и работа сегодня уж чересчур серьезная предстоит. Его догнали Юлька Сыромятина и Егорка Анисимов. Вот про кого надо говорить «жених да невеста». Вечно они вместе, хотя без конца ругаются и дерутся как кошка с собакой, а друг без дружки скучают. Прямо смех. Оба плохо учатся, и оба любят поесть. Только Юлька всегда веселая и задиристая, а Егорка больше молчит и со всеми соглашается. У него круглые, часто мигающие глаза и оттопыренные уши, отчего он похож на филина. Его так и дразнят – Филин.

Юлька демонстративно ела пирог, а Егорка с тоской наблюдал, как уменьшается кусок, и канючил:

– Юль, отломи кусочек…

– Помычи по-коровьему, дам.

– М-му-у… – вовсю старался Егорка, но получалось очень похоже на «мя-ау».

– А теперь по-петушиному покукарекай. Ну? Слабо? Токо мяукать и умеешь.

Она повертела перед носом Егорки уже совсем малюсеньким кусочком пирога, отправила его в рот и, торопливо прожевывая, пропела дразнилку, копируя в точности свою бабку:

 
Филин-Егор
Влез на забор,
Хвост в трубу,
Кричит: «Мя-у!»
 

– Я те счас так тресну! – вступился за друга подошедший Мишка. Юлька мячиком отскочила в сторону, но нисколечки не испугалась.

– А чо он кажий день попрошайничает? Я ему сельпо разве?

– Вот жадоба. А у тебя, Михалко, есть хлеб? Мамка чуть свет на работу убежала, а поесть не сготовила.

– А с чего готовить-то? С лебеды? Так она не выросла еще, – не унималась Юлька.

Мишка достал из сумки краюшку хлеба и разломил ее пополам. Подумал мгновение и отдал дружку оба куска.

– Бери. Я рыбы наелся. Вчера после обхода в логах нарыбалил.

– На полях не просохло еще?

– Куда там! Грязюка. Токо местами на островах…

– Ага. Пойду седни после школы колоски собирать.

– А я скажу объезчику, куда ты собираешься, – выпалила Юлька и побежала от ребят.

– Только испробуй, балаболка! – крикнул Мишка ей вслед. – Оттяну нос до бороды, будешь, как бабка твоя, на цаплю похожа…

Друзья уселись на высокое деревянное крыльцо церкви.

– Ешь хлеб-то, Егорка, – напомнил Мишка. – И к Юльке не приставай. Бестолковая она, забот не знает. А ты не побирушка попрошайничать. Соображать должон маленько, – повторил он слова деда Якова.

Егорка с удовольствием набил рот хлебом, но о пироге не мог забыть.

– Вот зараза эта Юлька. Такой кусмень пирога одна смистолила.

– С чем пирог-то? С мясом, поди…

– Не-е, с капустой.

– Нашел об чем горевать. Лучше бы встал пораньше да в Заячий лог слетал. Дед Яков сказал, что Полдневое за хутором уже лед сорвало, и в логе гальяны кишмя кишат. Котлеты из них – одно объеденье.

– Я б пошел, да сачка нет.

– Сито возьми у матери, голова садовая.

– Спросить бы надо, а то за уши отдерет. Она походя меня за уши дерет.

– Ленивый ты, Егорка, вот и достается от матери. Не знаешь, будет контрольная сегодня?

– Може, будет, а може, и нет. Мне все равно.

– И в кого ты такой дундук всеравношний уродился? – Мишка засмеялся и шлепнул дружка по спине. – Ну вот скажи, почему тебя Филином дразнят?

– А почем я знаю? Похож, наверно.

– Похож… Приходи к нам сегодня ужинать. Свежатина есть.

– Ладно.

На улице появился Жултайка Хватков, самый старший из нечаевских подростков. Он немножко важничает, что у него есть настоящая матросская тельняшка. Вот и сейчас она выглядывает из небрежно расстегнутой промасленной куртки.

– Здорово, огольцы! Никак в школу навострились?

– Куда же еще, – спокойно ответил Егорка, доедая хлеб.

– Придумали себе канитель. Шел бы ты лучше, Егорка, ко мне на трактор прицепщиком.

– Надо у мамки спроситься. Може, и отпустит. А може, и нет.

У Жултайки сразу пропал интерес к Егорке. Он презрительно сплюнул и сказал:

– Ладно, шкет, иди. Долдонь свою азбуку.

Егорка вроде даже и не обиделся. Просто встал и ушел. Это еще больше расстроило Жултайку.

– Во! Видел? Как трава. Не зря ему мать каждый день уши дерет.

– Зря ты на него так, – вступился Мишка. – Он не ел сегодня. С пустым-то брюхом сам, поди, как трава смурной ходишь.

– Что ж ты сразу не сказал? У меня мясо есть. Дед Яков вечером приволок. Говорит, медведя завалил. Обещал шкуру подарить.

– Ну и трепач ты, Жултайка, – развеселился Мишка. – Здесь медведь, там Егорку на трактор зовешь, когда сам еще в прицепщиках ходишь.

– На днях дают «Фордзон». Не трактор – зверь. А ты когда в лесничество перебираешься?

– Днями.

– Сподручней там. В озере рыба, в лесу птица, ягода всякая.

– Само собой, – Мишка глянул на школу, потом на веселое солнце и поднялся с крыльца. – Не пойду, однако, и сегодня в школу. Позарез на Лосином острове надо побывать.

– Далеко до острова. И дороги еще нет… Приезжая-то оклемалась? Говорят, дохлая очень.

– Городская она. Все они, городские, тошшие. Да и войну видела. Это тебе не на «Фордзоне» баранку крутить.

Они обогнули церковь и пошли за деревню на поскотину. С лица Жултайки спала веселая беззаботность, он сердито пинал растоптанным кирзовым сапогом прошлогодние кусты репейника, отворачивался от Мишки, чтобы тот не полез вдруг с вопросами о его собственной, Жултайкиной жизни. Ведь это же просто напасть какая-то, все нечаевские взяли моду расспрашивать Жултайку о его житье-бытье, как будто своих забот у людей нету. Особенно Мишка, хоть и дружок, опаснее милиционера – глянет тебе в глаза, и сам все расскажешь.

– Михалко, скажи, ты взаправду на заем два оклада подмахнул?

– А чего делать оставалось?

– Хм, многовато вроде.

– Спросили меня, кто отец. Ну, я сказал, что артиллеристом он воюет. Мне и объяснили, что два оклада в самый раз хватит новую пушку сделать. А чего? Пусть делают. Может быть, моя пушка отцу достанется. Соображаешь? Тогда я вроде с батей буду вместе немецкие танки колошматить.