Текст книги "Новый план устройства народной школы"

Василий Водовозов
Новый план устройства народной школы
По поводу книги «Заметки о сельских школах» С. Рачинского

В последние годы появляется в нашей литературе множество писаний, где очень легко и категорически разрешаются различные, в действительности трудные вопросы общественной и народной жизни – решаются вкривь и вкось, с большой самонадеянностью, но всего чаще с очень малой правдой. К этой литературе прибавляется книжка г-на Рачинского, которая требует большого внимания к имени автора. Г-н Рачинский – некогда известный профессор-натуралист Московского университета, теперь преданный сельской деятельности и сельской школе, которой, как слышно было, посвящает много усердного труда. Книжке надо, впрочем, отдать справедливость. В ней не одни шатания ума, возбужденного современною сумятицей понятий; автор не только прорицает, но многое знает и пишет искренно. По его заявлению, он, как сельский учитель, целые дни работает для своей школы и мог собрать немало фактов, касающихся как сельских детей, так и вообще народа. Этих наблюдений, хотя и окрашенных в особый цвет, мы не отрицаем в брошюре г-на Рачинского. Что касается выводов, то тут приходится нередко только изумляться логике автора. Но обратимся к делу.

Постараемся проследить всю нить мыслей г-на Рачинского, хотя это и несколько затруднительно. Наша интеллигенция, по его словам, ничего не делает для образования народа, а если и делает, то без всякого внимания к его потребностям. Она толкует о школе вообще, но совершенно не знает русской школы (с. 2). Допуская в школе религиозный элемент «лишь ради соблюдения каких-то консервативных приличий, или как уступку невежественным требованиям простонародья», она своим позорным равнодушием к церкви сама готовит себе гибель, и «спасти» ее «могут только дружные усилия людей верующих» (с. 4, 36). «Медлить невозможно: предостережений было довольно!» – восклицает автор. Выйти из тысячи противоречий, в которых мы погрязли, можно лишь чрез единение с народом на почве церкви и сельской школы (с. 89, 90).

Итак, наша интеллигенция может только вредить сельской школе. Под ее влиянием и министерство народного просвещения, по словам автора, делает не то, что следовало бы делать. Его невнимание к народу простирается до того, что в сельской школе не разрешены к употреблению такие книги, как часослов, псалтырь и ветхий завет (с. 5). Инспектора народных училищ всю зиму заняты лишь писанием «многосложных отчетов» с «дутыми цифрами» и при всем их добром желании не могут принести никакой пользы (с. 3). Одноклассные и двуклассные министерские школы не соответствуют своему назначению, и ни в каком случае нельзя их считать образцовыми: их польза лишь в том, что они указывают, «как не следует устраивать сельскую школу» (с. 37, 38, 74). Учителя, приготовляемые в учительских семинариях, приобретают с множеством поверхностных знаний лишь некоторый внешний лоск и совершенно отпадают от крестьянской среды, думая, как бы примкнуть к господам и избавиться от неприглядного звания деревенского учителя (с. 27, 28). Вот результаты деятельности министерства народного просвещения, как представляет их г-н Рачинский. Что касается земств, то они уделяют для школ лишь крохи из своего скудного бюджета, и этим ограничивается их деятельность. Духовенство, по причине своей забитости и бедности, также очень мало принимало у нас участия в устройстве сельской школы. И, несмотря на все это, школы открываются; народ все с большим рвением стремится к обучению грамоте; но эта грамота особенная, какой желает народ. Направление нашей сельской школы может быть лишь одно: лишь то, какое дадут ей родители детей, то есть народ, под своим контролем (с. 2). Автор особенно налегает на то обстоятельство, что наша сельская школа, в отличие от западной, устраивается самим народом, без участия духовенства, и при все том направление в ней чисто церковное, клерикальное. Народ прежде всего желает, чтобы учащиеся знали церковнославянский язык, умели читать часослов, псалтырь и другие богослужебные книги; церковное пение в школе также пользуется большим его сочувствием (с. 4, 6). У народа большею частью единственным упражнением в грамоте после школы служит чтение по покойникам, да участие в богослужении. Это поддерживает в крестьянине «способность к тому серьезному чтению, которое одно полезно и желательно» (с. 7). Указывая на глубокое содержание одних паремий, апостолов и канонов страстной седьмицы, автор говорит: «Можно ли сомневаться, что тому, кто это понял, будет доступно и по содержанию и по форме все, что представляет прочного, истинно ценного наша светская литература» (с. 96). Поступая в духовные училища, крестьянские дети могли бы со временем образовать новый разряд священников, вышедших из народа и потому понимающих его нужды. Все эти ученики, с таким усердием трудящиеся в школе, прежде всего ищут духовной пищи, божественного поучения. По рассказу автора, когда в Париже ученикам элементарных школ задана была тема: как каждый из них думал бы устроить свою жизнь, большинство поставило себе идеалом честный труд. Когда автор ту же тему задал в своей школе, то ученики также избрали те или другие образцы трудовой жизни, но для многих высшим идеалом казалось идти в монастырь, хотя многие монастырей и вовсе не видали. В школу г-на Рачинского принят был один сирота, 20-летний юноша. Он принялся заниматься с необычайным рвением и скоро стал самым полезным помощником в школе. Но вот во время восточной войны ему выпал жребий идти в солдаты. Он этому без меры обрадовался, говоря, что теперь может «омыть грехи своею кровью», и действительно «искал смерти» (с. 20, 21).

Из всего этого следует, какое значение, по мнению автора, имеет учитель в сельской школе, и лучшими учителями в ней могут быть лишь семинаристы, готовящиеся в духовное звание и основательно знающие богослужение. Но настоящий хозяин школы только священник. «Он завязывает с своею паствою те неразрывные связи, которые одни дают прочность и действительную силу его школьным поручениям. Хороший священник – душа школы; школа – якорь спасения для священника» (с. 33). «Школа должна быть в приходе и неразрывно связана с церковью» (с. 70).

В разных местах книги автор как будто выражает сочувствие тому, что лица разных сословий принимают участие в сельской школе, и не прочь допустить в ней учителей светского звания, лишь бы эти учителя не преподавали закона божия. Но в последней главе он заявляет, что все сельские школы безраздельно должны быть отданы в ведение духовенств, без всякого контроля со стороны министерства народного просвещения. Священник получает добавочное жалованье, обязываясь вместе с исполнением церковных треб и учить детей. Помощником ему служит иподьякон, окончивший курс в духовной семинарии. Создавать же особых народных учителей – значит создавать «новый класс людей, презирающих народ и ненавидимых народом» (с. 114). Но это обязательство священника учить и родителей – отдавать ему детей в обученье, как оно вяжется с тем положением, что народ совершенно независимо, помимо всяких влияний, создает свою школу, и никто в этом не должен ему препятствовать? «Свобода образования, – говорит автор, – есть начало истинное и неоспоримое». Но в России она не нужна, потому что у нас весь народ живет одною жизнью, стоит на одном просветительном начале. «Свобода образования у нас и требует, чтобы обучение народа вверено было духовенству» (с. 115, 116). В заключение автор говорит, что «все будущее России зависит от решения вопроса: дадим ли мы народу таких проводников, которые помогут ему сознательно утвердиться в преданиях и обычаях, до сих пор признаваемых им слепо, или предоставим общественному меньшинству, колеблемому всяким ветром учения и в настоящую минуту случайно настроенному противоположно исконным русским началам, вывести народ на совершенно новую дорогу, которой и конца не видно?» (с. 122, 123).

Вот сущность мыслей автора. Мы привели их в некоторой последовательности, так что тут есть как будто и логический вывод. На деле сам автор беспощадно разрывает все эти логические звенья. Он не находит довольно красноречивых слов для доказательства, что священник, и только священник, может быть учителем и руководителем в сельской школе, – но вот что, между прочим, он сам говорит о нашем духовенстве. О контроле его над школою автору напрасно было толковать; контроль этот в известной степени и теперь существует; но «благочинные и специальные надзиратели за преподаванием закона божия посещают школы нехотя и только для исполнения формальности» (с. 3). От преподавания закона божия «в большинстве случаев» священники «упорно отказываются» (с. 4). Тут уж дело идет не о всем ведении школы, а только о законе божьем. Упрек, делаемый нашему духовенству в равнодушии к школе, по мнению автора, справедлив. «Священники наши плохи; наше духовенство чахнет и гибнет, гибнет медленною, позорною смертью, похожею на самоубийство» (с. 33, 34). Деятельность в школе могла бы возвысить и упрочить положение священника в приходе; а теперь наши батюшки зимою разъезжают по гостям, заняты игрою в карты, «пошлыми общественными развлечениями», подчас предаются пьянству и разврату (с. 44, 45). Наше духовное сословие является «сословием запуганным, но вместе жадным и завистливым, униженным, но притязательным, ленивым и равнодушным к своему высшему призванию, а вследствие того и не весьма безукоризненным в образе жизни» (с. 118). Вот суждения автора о тех, кому он хочет отдать сельские школы для спасения России!.. Правда, г-н Рачинский упоминает и об исключениях; он скорбит о жалком положении духовенства и указывает причины этого положения в равнодушии образованных классов к церкви, в жалкой исторической судьбе сельского духовенства, доведшей его ^%до крайней приниженности. Что касается приниженности, замечания автора верны, и причиною этого был не столько правительственный гнет, сколько старинная крепостная зависимость от епархиальной власти; сельских попов обвинять нельзя: они всегда несли одну лямку с народом. Но каковы бы ни были исключения и причины, не в этом дело: факт, указанный г-ном Рачинским, все-таки остается в своей силе. Но ведь есть и выход. Школа возвысит наше сельское духовенство; народ с его ненуждающимся в свободе высоким просветительным началом приведет его к пониманию своего призвания. Народ, по словам автора, желает «не житейского, а возвышенного учения…». Однако погодите, не торопитесь. Вот что, между прочим, высказывает тот же автор о набожности народа. «И если в настоящее время, в минуту пробуждения в нашем народе сознательного христианства, соперником церкви является кабак; если пьяный разгул слишком часто заглушает в нем всякое движение духа; если в этой борьбе не произойдет скорый, решительный поворот, – то вечный позор всем нам, людям досуга и достатка, мысли и знания, печатного слова и правительственной власти» (с. 94, 95). Вот видите ли: сознательное христианство – и тут же кабак – соперник (!) церкви, и притом пьяный разгул не какой-нибудь случайный, а постоянный, так что нужны скорые и решительные средства против недуга! И кто же должен спасать? Все та же интеллигенция, на главу которой автор сыплет всевозможные обвинения в безбожии, в верхоглядстве, в непонимании народа! Поистине изум

...

конец ознакомительного фрагмента