Текст книги "Дневник. 1855 год"

Отесенькина книжка идет прекрасно и находит общее сочувствие. Как жаль, что отесенька напечатал ее всего 800 экземпляров, несмотря на наши убеждения напечатать полный завод!

11 апреля. Сегодня опять тепло, весенний день. Вестей сегодня никаких, да и не могло быть. Занимаемся каждый своим делом, а между тем душа томится неизвестностью и ожиданием, что-то делается в Севастополе, да помилует Господь наших. Что-то узнаем завтра? Или Константин приедет, или письма должны быть!

12 апреля. Поутру было письмецо от Константина; он сам будет, вероятно завтра. Иван уехал к своей дружине в Серпухов. – Наконец, получена депеша от Запр.: бомбардирование все продолжалось, после того было известие, что оно слабее. – Какой ужас! – уже неделю продолжается это истребление людей! Скорбь душевная всеми овладела.

Константин сверх нашего ожидания приехал вечером, слава Богу, благополучно. Но нерадостные известия привез он нам; получена депеша телеграфическая от 7 апреля; страшное бомбардирование продолжается беспрерывно – напечатаны некоторые подробности о первых днях, много потерь с обеих сторон; Боже мой, чем это все кончится. Это борьба насмерть; французы не отойдут теперь от Севастополя из одной чести, они скорее все лягут, нежели откажутся от своего предприятия. Они хотят во что бы то ни стало, разрушить Севастополь. Их план бомбардировать до тех пор, пока не заставят молчать русских, а потом атаковать. У нас, говорят, снарядов много, и подбитые пушки вновь заменяются другими (а мы у них подбили 50 пушек). Что же это будет, одно истребление! Боже мой, за грехи людские посылаются им эти бедствия! – Стоим ли мы того, чтоб Ты за нас заступился; праведен гнев Твой, но очисти и помилуй нас. – Господи, возбуди в нас всех покаяние!

Вот теперь время общественному покаянию, молитвы. О, если б мы покаялись, как Ниневия! сердце сокрушается при мысли, что происходит теперь в Севастополе, что еще будет. Всем бы надобно было единодушно стоять на молитве непрестанно и молить о пощаде; должно было бы объявить пост и покаяние.

Других известий важных никаких нет.

В государственном совете, собранном по случаю конференции, Блудов говорил прекрасно, совершенно в воинственном духе, а Долгоруков, военный министр, советовал принять меры со всеми уступками. Нессельроде же сказал будто, что более уступок делать нельзя; но это, конечно, или потому, что дальнейшие уступки с нашей стороны будут вредны для Австрии, или же потому, что знает, что государь Александр Николаевич не хочет и согласиться на дальнейшие уступки: так, вероятно, Нессельроде сказал это для того, чтоб выиграть в глазах государя и получить его доверие и между тем разными невидными происками достигать своей цели. Славян уже он продал окончательно: по крайней мере, это видно из журналов иностранных.

В одном из журналов «Francfort» перепечатана статья из «Constitutionnel», в которой три места вытерты, но явно, что говорится об уступках, сделанных Россией в 4 пункте, т. е. о покровительстве православных. Россия отказалась окончательно от всех прав своих на покровительство несчастных православных, приняла весь пункт с истолкованием. Замечательно, что в некоторых местах эта статья совпадает совершенно и во взглядах, и даже в выражениях с одной статьей, должно быть Нессельроде напечатанной в «Journal de Francfort», присланной из Петербурга. Нессельроде указывает Европе, как надобно действовать, чтоб па-рал изировать силу и влияние России; да и все ноты его писаны в этом смысле.

Говорят, государь Александр Николаевич все носит генерал-адъютантский мундир, живет в прежних своих комнатах и еще не нарушает прежнего порядка. Блудов сделан президентом государственного совета. Это хорошо потому особенно, что это последовало после того, как он говорил такую воинственную речь. Все говорят о перемене платья, что это теперь только отложено на время. Замечательно, что уже начинает возникать кой-где недовольство новым царствованием, хотя совершенно не важное и в самом пустом кругу или в людях, принадлежащих к партии великого князя Константина Николаевича.

В четверг, 15 апреля, получили мы «Московские ведомости», в которых напечатаны подробности о первых днях бомбардирования и депеша телеграфическая от 3 апреля с известием, что бомбардирование продолжается с тою же силою. Самые лучшие начальники и офицеры убиты. Ужасно, сколько еще погибнет!

Сегодня (пятница) еще известия подробные (в «Московских ведомостях») о последующих днях бомбардирования до 3-го числа и депеша телеграфическая от 7-го.

Бомбардирование все продолжается, хотя несколько слабее последние дни, но страшно вообразить себе непрерывную и днем и ночью эту ужасную канонаду. Боже мой, чем это все кончится! Если неприятель и принужден будет прекратить ее, то за этим последует непременное сражение в поле, они хотят броситься на нашу армию, потому что атаку Севастополя считают совершенно невозможною. Они опять несколько раз пробовали отнимать у нас наши ложементы, которые ближе к их траншеям, нежели к нам, но всякий раз были отбиты после отчаянного боя. Но что стоят все эти схватки, сколько отличных офицеров погибло у нас, сколько солдат! Наши сбили у неприятеля несколько пушек, но они выстроили еще две батареи, и мы не перестаем вести наши работы, укреплять мины. Что за ужасы! Сердце содрогается о том, что теперь там совершается и что совершилось уже, может быть, в настоящую минуту. Ужаснее всего то, что не видишь другого конца, этой борьбы, как истребление друг друга. Осада и защита Севастополя неслыханная досель, по их собственному признанию, только раздражает и подстрекает их самолюбие. Трудно надеяться, чтоб они после неудачной попытки разрушить Севастополь оставили бы Крым, и только неудачей оскорбленное самолюбие будет причиной такого ужасного кровопролития. Конечно, неприятель потерял не менее нашего. Все повреждения, наносимые Севастополю, исправляются быстро, и люди работают без устали и сохраняют удивительную бодрость и даже веселость духа, так что князь Горчаков пишет: «Нельзя не гордиться именем русского». Да поможет им Бог!

Сегодня получила от Машеньки Карташевской письмо, которое нас очень обрадовало и успокоило на их счет. Они получили письмо, и даже два, от Коли: слава Богу, он не только жив и здоров, но даже должен оставить Севастополь и ехать в Керчь, где он назначается исправляющим должность начальника артиллерии восточного края Крыма. Вероятно, боятся нападения с этой стороны. Слава Богу, тетенька теперь может быть покойнее и, вероятно, скоро соберется к нам. Машенька пишет также, что переговоры на конференции совершенно расклеиваются, что требования врагов наших дошли до безумия, и прибавляет, что хорошо, если б возвратить и сделанные им уступки в наказание. Это, верно, общая мысль в Петербурге. Дай Бог!

Сегодня в наших газетах есть еще чрезвычайно приятное известие о возвращении наших пленниц княгини Чавчавадзе и сестер ее княгинь Орбелиани с их детьми. Шамиль выдал их в обмен сына своего и 40 тысяч серебром. Сын его был захвачен нами и воспитан в корпусе, теперь он служил в нашей службе.

Говорят, его смутила в первую минуту мысль об возврате его в дикую свою родину, однако же он сам пожелал, но был глубоко оскорблен, когда отец его, согласившись возвратить пленниц за эти условия, вдруг отказался от своего обещания и потребовал миллион денег и 250 пленных. Молодой Шамиль, которого очень хвалят, написал ему письмо, в котором объяснил, что отец его этим унижает его в глазах русских; отец согласился, и вот совершился обмен, чрезвычайно любопытный. Какая радость, какое счастье должны были испытывать наши пленницы и их близкие, и какие смутные, противоречащие чувства должен был испытывать молодой Шамиль, переходя из образованного мира в полудикую горную жизнь своего народа. Кто знает, может быть, великие судьбы совершились в этом событии, и этот молодой человек, который у нас прошел бы жизнь свою наряду со всеми другими, теперь там будет иметь влияние на народ свой и на наши отношения с ним!

18 апреля. Вчера получили одно только письмо, от Кулиша, очень умное и замечательное: он говорит о впечатлении, произведенном на него Москвою (он там встречал Святую), о том, что элемент общерусский начинает тесниться в его хохлацкую душу и что он много благодарен Константину. Но в то же время письмо его сообщает вовсе не радостные вести о Петербурге. Он вполне разочаровался в своих надеждах, он убедился, что ожидать ничего нельзя не только в настоящую минуту, но и в будущем, и потому он немедленно уезжает на свой хутор, куда он даже не думал возвращаться. По почте он не мог написать подробнее, в чем дело, но, по крайней мере, его личные надежды на какую-нибудь деятельность разлетелись, и вот еще человек, обманувшийся в своих ожиданиях насчет нового царствования; но мы еще не допускаем себя предаться полному разочарованию, все еще выжидаем. Настоящая минута так полна всякого недоумения, неизвестности, нерешительности в политических делах, что трудно предпринимать какие-нибудь важные преобразования. Теперь не до внутреннего устройства и перемен. Конечно, государь мог бы решительнее действовать и в политических делах, но он, с одной стороны, уже связал себя, подтвердивши 4 пункта принятых законным государем Николаем Павловичем, с другой стороны, Нессельроде, разумеется, запутывает положение сколько может. – К тому же, вероятно, Пруссия также нам держит руки именно своей дружбой, ради которой и эти 4 пункта приняты, а также государыня Александра Федоровна, конечно, не допустит никакого разрыва с Пруссией, она и на троне русском осталась такой же пруссачкой, ей даже сказали в предполагаемом адресе из Берлина что-то вроде этого. Вот уже два раза пишут в английских газетах, что прусский король просит нашего государя прислать Нессельроде для заключения мира, если он возможен, и уговаривает государя согласиться с западными державами, потому что в противном случае вся Германия приступит к союзу с Австрией, и тогда Пруссия будет находиться в крайне затруднительном положении.

Каково! Если государь Александр Николаевич и не согласится в первую минуту, то достаточно будет слез матери, чтоб его склонить, а тут же и Нессельроде с своими мошенническими доводами, убеждениями и напоминаниями о воле его отца и т. д. Нас до сих пор еще спасают сами наши враги, они не умеют остановиться на том позоре для России, которого уже достигли требования их, и теперь на конференциях доходят, говорят, до безумия, и до сих пор провидение спасает нас их же собственным ослеплением, но мы на краю пропасти. В конференциях царствует и до сей поры та же неизвестность, та же запутанность, и чем более хотят они упростить вопрос, тем более они усложняют его. – Мы боимся, что Нессельроде поедет в Вену… Тогда беда! – Россия пропала, он во что бы то ни стало заключит мир; что за странное положение! В Севастополе дерутся отчаянно, истребляют друг друга, в Вене идут переговоры об мире, за что же дерутся, зачем же проливается кровь, и затем ли, чтоб потом опять принять 4 постыдные пункта, уже принятых, или затем, чтоб уступить и самый Севастополь, который сам враг не сумел разрушить! – Странное время. Отесенька справедливо говорит, сколько раз во все продолжение этих обстоятельств, полных недоумения и неизвестности, нам казалось, что вот наконец достигаем мы решительной минуты, когда чем-нибудь да должен быть решен вопрос; казалось, все истощены препятствия к тому, все запутанное, наконец, разъясняется, будет же какой-нибудь конец, и в эту самую минуту поднимаются нежданные, невообразимые затруднения, возникают совершенно новые обстоятельства, вопрос усложняется вдвое, и опять все тянется, тянется и наконец снова как будто достигает конца и снова возрождается и запутывается. Кто-то очень хорошо сказал, что восточный вопрос совершенно напоминает пенелопину ткань; это сравнение как нельзя больше верно, но только там дело шло о нитках или шелках, а здесь гибнут также напрасно живые люди.

Невыносимое состояние томления и ожидания. Справедливо и Иван сказал, что этот громадный вопрос еще не выработался вполне, что теперешние явления и события – только его усилия выйти наружу: он только зашевелился, и заколебалось все, и пыль поднялась кругом. Да точно, этот великий вопрос должен прежде выработаться и в умах всех многое должно обличиться, многое призовется к ответу, сколько вместе с ним подымется самых глубоких жизненных народных вопросов и задач! Вот уже Англия потряслась в своих основных началах, на которых до сих пор держалась вся ее сила, все ее внешнее могущество и слава. Гордая Англия унижена и сама это говорит, она расшаталась, по собственному признанию, и вопросы, поднятые ею, не улягутся без разрешения. Достаточно ли в ней внутренней силы, чтобы перенести этот кризис, кто решит? Наше время смирило человеческую самонадеянность и заставило признать искренно неисповедимые и правосудные пути провидения. – Кто мог ожидать, чтоб Англия так упала в глазах всех? Что будет с Францией, какой она нам представит пример, еще труднее решить. Силен и тяжел лежит на ней гнет произвола, долго ли она будет ему покоряться, куда он поведет ее, не обольет ли ее блеск внешней славы, купленной дорогой ценой внутренней свободы духа и жизни, или (если, как говорит Константин, справедливо, что западные народы не понимают истинной свободы духа), по крайней мере, ценой соблазнительного произвола, к которому французы так привыкли, но как скоро они привыкли и к рабству, как скоро выучились его приемам, как блистательно подличают, пресмыкаются перед своим властителем, как скоро и непрекословно отказались от всего, что им было, казалось, так дорого! Замечательна речь Гизо в этом отношении: с какой глубокой грустью сознает он это в своем народе, он взывает всех к самосознанию, к внутреннему покаянию.

Какой тяжелый, строгий урок представляет Франция в настоящую минуту; разными путями наказуется тут и гордость, и самонадеянность национальная. Но какой особенный, необыкновенный человек, который служит орудием для смирения и таким образом! Он – не гений, не герой, он не возбуждает энтузиазма, в нем нет ничего увлекательного, но какая-то страшная внутренняя сила, которая подавляет и заставляет покоряться. Сила рассудка, молчаливой воли, настойчивости, сила практичности, совершенно современная и потому так успешно действующая, и не только во Франции, но и во всех западных государствах. Без завоеваний, без побед он умел их завоевать нравственно, наложить на них свой гнет, сделать их зависимыми от себя; поставил их всех в такие запутанные и затруднительные отношения, что они без него из них выпутаться не могут; держит их всех в беспрестанном страхе за свою безопасность, в недоумении насчет его планов; его ждут в одно и то же время при трех или четырех дворах, толкуют, рассуждают о значении его приезда, везде готовят дворцы, приемы для него; а он только забавляется этим хлопотливым шумом около себя. Наконец, после многих верных и неверных известий его поездка в Лондон объявлена, и в Англии, стране свободной, независимой, в гордой Англии поднялась такая суматоха по поводу ожидания его приезда… Кого же? Деспота, смирившего свободный народ, племянника того Наполеона, которого она столько ненавидела. Даже противно читать эти речи, встречаемые с энтузиазмом, по поводу приготовлений к приему grand empereur [13]13
  великого императора (фр.)


[Закрыть] и его illustre epouse [14]14
  иллюстрация супруга (фр.)


[Закрыть], в которой нашли даже капли крови шотландской, потому что сестра ее замужем за герцогом Албании, который производит себя от шотландцев. Что за униженные выражения, что за подлая лесть. И это – независимая Англия! Написан целый почти церемониал его приема, приготовления, arcs de triomphe [15]15
  триумфальные арки (фр.)


[Закрыть], адреса и т. д. Трудно поверить! Один Хомяков в своих пророческих стихах предсказал падение Англии.

Вчера, т. е. в воскресенье, маменька поехала в 11 часов утра в Москву с Надей, Любой и Машенькой. С дороги и от Рахманова мы имели известие, что они доехали благополучно, дороги не так дурны, как ожидали; они встретили образа, которые несли из Городка в Репьевку с пением Христос Воскресе.

У нас обедала попадья, – уехала часов в семь.

Вторник, 19 апреля. Мы получили с почты письмецо от одной Любиньки, маменьки с сестрами не было в то время дома. Они приехали в Москву поздно и, кажется, не очень довольны своей квартирой. Известия из Севастополя до 10-го, что бомбардирование продолжается, хотя и слабее; неприятелю удалось взорвать мину и соединить воронки перед 4-м бастионом, говорят, это для нас опасно. Венские конференции все в том же положении, но мира не ждут. Получили также мы «Journal de Francfort» один номер. В нем тоже ничего нового, кроме того, что наконец получены инструкции из Петербурга. Говорят, что Россия отказалась ограничить свое могущество в Черном море. Наполеон отправился в Англию, оттуда воротясь он вскоре собирается в Вену и вместе с австрийским императором намеревается напасть на южные губернии России, а у нас именно теперь нет там войск: главнокомандующий кн. Горчаков стянул все войска к Крыму. Это уже не в первый раз случается, что именно у нас нет там войск, где надобно, и в ту самую минуту, когда надобно.

Отесенька получил письмо от Дмитриева, который не может скрыть своего удовольствия, что наступило другое царствование, он искренно надеется всего доброго от государя Александра Николаевича и верит пророчеству, которое было еще при Александре, о благоденствии царствования Александра Николаевича. Дай Бог! Но что-то часто приходит сомнение, уже сомнение начинает распространяться, и многие уже совершенно отказались от своих надежд.

Гиляров приехал в то время, как мы сидели за завтраком, мы вовсе его не ждали, тем более что только что получена была от него записка. Гиляров, как и всегда, с унылым, недовольным, расстроенным лицом. Впрочем, ничего особенно неприятного не случилось, но это его почти постоянное состояние духа; и это очень жаль, это ему много вредит в сношениях с людьми, а человек замечательно умный, ученый и даровитый. – У Троицы известий особенно никаких, кроме того что дано знать, что государь к Троице не будет; наместник вследствие этого предлагал Филарету послать икону преподобного Сергия как знак его благословения, но Филарет не согласился; а между тем в то же время посылается икона Успения Божией Матери от митрополита киевского и принята очень хорошо. Наш Филарет опять ошибся в расчете и, верно, внутренне недоволен. Он оказал себя во все это время до такой степени мелочным, бездушным, тщеславным, недостойным великого своего сана. Гиляров нам сообщал любопытные свои расследования и открытия в памятниках древнего церковного пения, у него есть довольно верное ухо, но мало ученого знания музыки, и это ему мешает. Он предается с увлечением вообще ученым исследованиям, предметы его почти неразработанные, и он говорит, что конца не видит своей работе. Много рассказывал он нам чрезвычайно любопытного о своем детстве, юношестве, о том, через какие темные стороны жизни должен был он пройти: у него есть записки его жизни, которые он давно уже обещает прочесть нам. Они должны быть чрезвычайно любопытны во всех отношениях. Разговор перешел как-то на то разнообразие самолюбия в каждом человеке, и что такое самолюбие, и поскольку его есть у каждого из них, и какого рода. Вследствие того было высказано много откровенного друг о друге. Константин сказал Гилярову откровенно и добродушно, что он, т. е. Гиляров, слишком постоянно занят самим, т. е. беспрестанно с самим собой возится, в себя самого погружен, что это ему мешает обращать внимание на других, что Константин вообще замечал не раз, что Гиляров не возбуждал расположения к себе, что он не приветлив, не радушен, разумеется не в отношении нас, но в других, как, например, Новаковиче. Гиляров сознался, что он сам это несколько раз замечал, что его большею частью не любят, и даже те люди, которых он одолжает, что он сам видит, как их стесняет своим присутствием. Лекции его слушаются с интересом, но его личность мало выигрывает от этого. Это правда, что постоянное унылое состояние духа, что называется aigri [16]16
  прокисшее (фр.)


[Закрыть], полное горечи и недовольства, заставляет его смотреть и на людей с недоверием, досадой и презрением или пренебрежением. Константин говорил ему, что часто брань оскорбляет гораздо менее, нежели деликатное замечание. Гиляров большею частью соглашался со всем, но приписывает много своей рассеянности, погруженности в свои занятия и говорит, как бы так сделать, чтоб уметь быть приветливым. Константин возразил ему на то: не уметь быть приветливым, но надобно в душе быть таким и т. д. – Гиляров расспрашивал отесеньку о впечатлении, сделанном им в первый раз, и очень удивлялся, что оно было выгодно. Гиляров уехал часов в десять.

Часов в одиннадцать приехал из Москвы от маменьки посланный, которого мы ожидали только на другой день. Маменька пишет большое письмо. Вести из Севастополя от 14-го все те же, все продолжается бомбардировка, хотя слабее; французы действуют с удивительной энергией! Все внимание сосредоточено на Вене; конференции совсем было разошлись, но изменник Титов начал опять подличать, а в Петербурге Мёйендорф (зять Буоля), говорят, более Нессельроде хлопочет; но это штуки Нессельроде, только он, верно, прячется за Мейендорфа; как бы то ни было, но чего можно ожидать, когда у нас управляют министерством агенты австрийских министров! Австрия, говорят, уклоняется от войны с нами, которая ей очень невыгодна, это хуже всего. – Ее нейтралитет парализирует все наши военные действия, и к тому же мы его купим дорогою ценою, такими уступками, о которых даже не сочтут нужным нам сообщить. Говорят, графу Орлову нечего делать, что полиция тайная будет понемногу уничтожена. Бибикова государь не принимает, тот написал такой отчет по одному важному делу, что государь написал не понимаю. Бибиков составляет после того огромное истолкованиее. Кажется, никаких решительных действительных мер и преобразований нельзя ожидать от Александра Николаевича. Он очень добр, искренно благонамерен, но у него недостанет нравственной силы для приведения в исполнение своих намерений. Что-то будет? Господь да помилует Россию. Что-то теперь в Севастополе! Льется драгоценная кровь наших храбрых защитников и льется даром, бесплодно и даже не возбуждая того сочувствия и сострадания, которое можно было бы ожидать.

К нам приезжал вечером после обеда приказчик фарфорового завода Попова, просит отпустить к нему повара на свадьбу его двоюродной сестры. Он сказывал, что в народе большой восторг, особенно после синодального воззвания, что к нему приходил крестьянин старик, отпустивший охотно сына за святое дело, как сам крестьянин выразился. Гиляров сказывал, что у них получены наставления Филарета, как писать воинственные речи, и что эти наставления совершенно дают другой смысл, нежели наставление Синода.

Священники говорят, что если бы они исполнили все наставления Синода, то весь народ бы поднялся.

21 апреля. Получены «Московские ведомости», два номера «Journal de Francfort» и 9 писем. Письмо от маменьки из Москвы. Вестей политических новых никаких, от 14 апреля депеша из Севастополя сообщает все то же, что продолжается слабое бомбардирование. В «Московских ведомостях» еще только напечатана депеша от 10-го числа. В иностранных журналах также ничего особенного. Один номер задержан, а эти почти все наполнены описаниями торжественного приема императора и французов. Восторги англичан доходят до подлости, до раболепства, как один английский журнал сам выразился с горечью. И это Англия, и это англичане, какое-то безумие и ослепление нашло на них – они посрамились перед всем светом! И это свободная нация!.. Во дворце комнату, называемую в честь единственной почти победы англичан «Ватерлоо», в которой были собраны портреты всех героев того времени, переименовали навсегда в комнату портретов для того только, чтобы слух французского императора не был оскорблен славою Англии. Право, невероятно! Куда же делась национальная честь, независимость? Англия хуже, нежели завоевана материально, – она завоевана нравственно, дух народа унижен, и перед кем же раболепствует великая нация? Перед Наполеоном! Как не сознаться, что он великий человек. После того эти завоевания без грому и блеска, но значительнее и прочнее завоеваний его дяди. Наполеон управляет почти всеми государствами Европы, как пешками, по своему произволу. Его намерение и планы – занять навсегда Константинополь и вообще Турцию под видом необходимости постоянного военного наблюдения и охранения… Что-то из всего этого будет? – Все против нас, но хуже всего то, что мы сами против себя, т. е. наше правительство, наши министры иностранных дел – самые злейшие враги России. – Вот в чем видим мы гнев Божий на Россию, что Бог допускает таких людей управлять нами.

В «Московских ведомостях» напечатан рескрипт Дубельту с пожалованием ему Владимира 1-й степени. Это всех нас горестно поразило. – Государь не может не знать, что это за человек! Если б даже он хотел в уважение отца своего наградить чем-нибудь Дубельта, то зачем же прибавил он и о своем особенном уважении к нему? Чего тут ждать после этого! – Кулиш и Трушковский приходили к маменьке в Москве. Сочинение Гоголя наконец позволено, но так, чтоб цензор подписал разрешение от себя. – Конференции все длятся, но, кажется, настанет и им конец, скоро что-то будет, все истомились этим ожиданием. – От Ивана письмо из Серпухова, он сделан квартирмейстером и казначеем, дела пропасть самого неприятного. Он, кажется, не раз пожалеет, что поспешил вступлением. Хочет приехать к нам, если можно будет. Прием ратников, говорит он, делается, как и рекрут, и также неохотно идут. Офицеры ополчения еще не собрались, потому что многим не на что обмундироваться, а московское дворянство вовсе не было щедро в своих пожертвованиях. – У нас отвезли ратника в Дмитров, там начальник князь Леонид Голицын, тут говорят, с ними обходятся хорошо и мало учат.

22 апреля, пятница. Получили письмо от маменьки, или, вернее, от Любы; и «Московские ведомости», и Люба пишет, что верного ничего нет. Т. сказывал, что конференции длятся, что Австрия смущает Францию, угрожая, что станет за Россию, другие же говорят, что кн. Д. Оболенский привез из Петербурга известие, что конференции прерваны, что Австрия решилась объявить нам войну, а Пруссия за нас. Насколько это правда, неизвестно.

12 августа. Вот как давно не записывала я ничего! Но что совершилось в эти три месяца с половиной, в каком положении наши дела, оправдывает ли новое царствование возбужденные надежды? Произошли ли ожидаемые перемены? Увы, ни на что нельзя ответить удовлетворительно: дела наши становятся все хуже и хуже; новое царствование обмануло все надежды, так что и самые сильные защитники его долго не хотели расстаться с своими надеждами, пришли в совершенное уныние; прежняя система восторжествовала, а с ней вместе и все злодеи России, сознательные и бессознательные, все подлецы, окружавшие трон, остались на своих местах; предатель Нессельроде, причина всего зла в России, на которого падает ответственность за все бедствия русского народа, торжествует и действует по своим видам более, нежели когда. Государь – такое лицо, о котором никто не говорит уже. С Австрией более, нежели когда-нибудь, сближаемся и подличаем, уступаем ей и Германии все пункты, только чтоб они оставались в том положении, как и прежде, т. е. чтоб Австрия также вязала нам руки для того, чтоб врагам нашим ловчее было нас бить. Правда, она распустила свою армию, не объявила нам войны, но этим она спасла только себя, она не могла вести войны против России, по ее собственному признанию, без помощи иностранных держав, в которой они ей отказали, содержать же такую армию наготове она не была в состоянии; ей угрожало немедленное банкротство, и так она спасала себя самою; и за все это мы уступили не только 2 первых пункта, но и третий, хотя не официально (была напечатана в «Journal de Nord» статья предательски подлая, выше всяких слов, унизительная для России, разумеется, Нессельроде, где говорилось, что Россия сама желает справедливого ограничения своих сил и что напрасно западные державы ломятся в незапертую дверь и т. д.). А об четвертом сказано, что cette question est moralement resolue! [17]17
  этот вопрос морально решен, (фр.)


[Закрыть] Что говорить, – нами управляет австрийский агент! Что же удивляться, что он губит Россию для выгод Австрии! С Австрией и Берлином тайные переговоры и, еще Бог знает, что мы им уступили, вероятно, предали и славян, и греков; а дела наши военные! Боже мой, как все мрачно, что потеряли мы в это время, какие несчастия, страдания, какие невозвратимые, незаменяемые потери… Нахимова нет! Он погиб, и так напрасно! Боже мой, что должен был он испытывать в последнее время, видя, как напрасно погибает черноморский флот, обреченный на конечную погибель ради неспособных главнокомандующих; через какие нравственные должен он был пройти страдания! Каким тяжелым безотрадным ударом была весть о его смерти! Статья Мансурова лучше всех высказала это общее впечатление. Ради Нессельроде, Долгорукова и Горчакова, хотя и не дурного человека, но вовсе неспособного начальника, должна страдать и гибнуть Россия. Во всем этом виден страшный гнев Божий, вполне заслуженный нашими грехами. Лучшие люди отнимаются, и допускаются действовать те, которые губят Россию. Твердыня зла возносится над всем, грабеж везде. Боже мой, мы заслужили наказания, дай нам покаяться и обратиться от грехов! Господи, очисти и спаси Россию и не отыми от нас святых судеб Твоих!

Керчь отдана без боя, и жители оставлены на разграбление и мучения врагов; вероятно – измена, иначе объяснить нельзя. Отняты наши самые важные редуты, с которых теперь враги наносят нам самый ужасный вред. Приступ на Малахову башню, слава Богу, был отбит с большим уроном для неприятеля, и после того, кроме обыкновенной канонады, до сих пор не было еще ничего важного, но на днях получено известие, что мы перешли. Черную речку, делали нападение и должны были отступить после кровопролитного сражения, потому что у нас было мало войск сравнительно. Но зачем у нас было мало, когда их теперь так много под Севастополем? Говорят, убиты три генерала.

Привезли газеты и письма. В «Московских ведомостях» еще нет подробностей о неудачном нашем нападении, а в «Инвалиде», говорят, уже есть; но напечатана телеграфическая депеша от Горчакова, что 5-го началось вновь сильное бомбардирование и продолжалось 6-го в то время, как была писана депеша; мы заставили замолчать несколько неприятельских батарей, что-то будет!