Текст книги "Заключенный №1. Несломленный Ходорковский"

Глава 8
Дети

– Мужики, привет! – по утрам Ходорковский всегда совершал традиционный ритуал. Вставал, выходил из комнаты, проходил мимо комнаты близнецов, заглядывал и приветствовал, махая рукой: «Мужики, привет!» А «мужики» – близнецы Илья и Глеб – сидели перед ним в памперсах и что-то радостно издавали в ответ – говорить еще не умели.

Ходорковский шел дальше. В комнату дочери Насти. Аккуратно присаживался на краешек кровати, улыбался: спит, не шелохнувшись, как всегда, не помог ни один Настин будильник, которые она заводит и ни на один никогда не реагирует. Не помогало ровным счетом ничего – ни мобильный, ни пейджер, ни обычный будильник, ни даже стакан с водой. Последний она каким-то труднообъяснимым способом прикрепляла к потолку, привязывала к нему один конец веревки, второй конец – к будильнику, что на столе. Когда будильник звенел, вода выливалась на Настю, она просыпалась и… засыпала снова.

Как правило, Ходорковский в таких случаях тихонько доставал ее ножку из-под одеяла и начинал щекотать пятку… В комнате раздавался крик, ворчание: «Пап, ну опять… ну зачем так пугать…» – и Настя просыпалась.

– Такой утренний ритуал у Миши с детьми происходил каждый день, – говорит Инна. – Знаете, человек себе наметил приоритеты в жизни – как все должно выглядеть – и им следует. Он четко следил, чтобы ритуал соблюдался. Вечером, когда приходил, дети уже спали, а по утрам все было так, как я рассказала. В выходные у него тоже были свои традиционные ритуалы. Он мог взять близнецов, когда они немного подросли, и возле дома учить их разжигать костер, хоть они и маленькие. Но реально учил. Они пережигали все сухие ветки и прочий мусор, который валялся у дома. В общем, такие чисто мужские вещи…

Инна говорит, что ее муж относился к маленьким детям как к инопланетянам. «Он по-другому НЕ УМЕЕТ, – она сама выделяет и растягивает это слово. – Детей он воспринимал как личностей только с 14 лет. Он считал, во всяком случае, у меня складывалось такое впечатление, что ребенок, родившись, уже должен все понимать. А так как близнецы ничего не понимали и не умели, они для него были инопланетянами. Ему было тяжело с ними общаться, он не мог включиться во взаимодействие. Если мать может их взять, отшлепать, накормить, заставить что-то сделать, справиться с проблемой, то он просто был в растерянности. Вот оно, непонятное существо, стоит перед ним и чего-то хочет. Миша искренне не понимал, почему это существо само не может сделать то, что хочет. Инопланетяне совершенные! Он к ним очень уважительно относился, как к маленьким взрослым, с которыми непонятно, как себя вести и что вообще делать. Никогда не начинал при общении с ними переходить на их уровень, подстраиваться под них, как это делают многие родители. Не сюсюкал. Был с ними уважителен и серьезен. Понимал, что надо по-другому, но не знал как – считал, что ребенок родился, и он уже взрослый. Ему очень трудно сесть, как мне, например, и разжевывать, объяснять, чтобы в ребенке это осело. У Миши нет такого. Ему надо по-братски – пинок не пинок, «Мужики, привет!»»

И так, говорит Инна, у Ходорковского было со всеми детьми, не достигшими возраста 12–14 лет. Со старшими – Пашей и Настей – отношения, конечно, обстояли иначе.

Я спрашиваю обоих, что он был за отец и как воспитывал. Оба отвечают, что как такового специального воспитания не было. Но почему-то оба (а с каждым мы разговариваем наедине) в первую очередь вспоминают одно и то же: «Когда был чем-то во мне недоволен, начинал говорить тихо, очень тихо».

– И все! Я сразу все понимала, мне ничего не надо было больше, только бы не слышать этот полушепот… – смеется Настя.

– И вот он отходил в сторону, на меня не смотрел и говорил что-то тихо, потом еще тише, потом еще… Словно сам с собой говорит… – Паша тоже смеется, вспоминая чем-то недовольного отца. – И когда папа ругается, всегда трудно понять: зол он или нет. Потому что говорит сдержанно и тихо. И чем тише папа говорит, тем на самом деле он больше злится. Никогда не кричал. Может, где-то внутри, конечно, и бесился, но лично я вспомнить не могу, чтобы мы с ним ругались и он меня на место поставил бы… Такого не было. Вот, например, я его в 14 лет начал мучить всякими глупостями. Так, у меня возникла дурацкая идея написать статью в какой-то журнал на какую-то свободную тему, уже не помню, о чем. Я ему с серьезным видом об этом рассказал. Он выслушал, прочитал полудетскую статью и сказал: «Паш, знаешь, идея неплохая, но публиковать… публиковать пока не стоит…»». Да и потом, мои родители рано развелись, папа навещал меня из-за занятости раз в месяц. Так что у нас просто никак не получалось поругаться. Мы наслаждались общением друг с другом. Вот пытаюсь вспомнить, что-то такое серьезное, разборки какие-нибудь – и не могу… Были лишь какие-то мелочи, когда включался папин тихий голос…

Пожалуй, иных размеров недовольство Ходорковского не принимало. Ни разборок, ни ругани на повышенных тонах, ни уж тем более каких-либо санкций за провинность. Боже упаси…

По сути, Ходорковский воспитывал детей так, как воспитывали родители его самого – дети до всего должны дойти сами.

Насте он, например, указывал на такие банальные, на первый взгляд, вещи – не обманывать людей, даже таких маленьких, как Илья и Глеб, – это когда одному из них она сказала: «Не плачь, я дам тебе конфетку» – и обещание свое не сдержала. И он ее остановил и достаточно жестко отчитал: «Даже таких маленьких нельзя обманывать, они тебе верят».

По сути, Ходорковский воспитывал их так, как воспитывали родители его самого – рассчитывая, что дети до всего должны дойти сами, а он со своим авторитетом вмешиваться не будет.

– Паш… Давай-ка ты сам решай, как, и что, и куда, а я твой выбор в любом случае поддержу, – говорил он сыну, когда тот выбирал сначала специализированную среднюю школу за рубежом, а потом вуз. И хоть выбирали они школу, а потом и вуз вместе, но попытки сына все же спросить совета у отца – куда же все-таки идти – натыкались на следующее: «Ни фига, ты должен принять решение сам. Итак, какая школа из просмотренных тебе подходит?»

– Этот постулат папы – все основные жизненные решения дети должны принимать сами – меня всегда бесил, когда я был помладше, – говорит Паша. – Потому что хочется, чтобы родитель сказал конкретно, что нужно сделать, посоветовал что-то определенное. Он постоянно говорил: «Твой выбор, твой выбор»… Только один раз сказал: «Ты знаешь, Бостон (там находится университет, основное направление которого – предпринимательство и менеджмент. – В. Ч.) – более академическое место, чем Нью-Йорк и Остин (более узкий – нефтяной профиль. – В. ¥.)». Вот это был единственный намек от него. Ну, и на том спасибо, – смеется Паша. – В целом же он всегда говорил: «Я не хочу нести ответственность за твои решения, вдруг тебе не понравится то, что я тебе посоветую». Сейчас понимаю: это не отмазка была. Просто хотел, чтобы дети весомые решения принимали сами. Что, наверное, правильно. Мне это в итоге помогло в жизни.

То же самое было с Настей – если не влияние, то пожелание. Например, видя на свиданиях в СИЗО, как дочь все больше интересуется политикой, задает ему вопросы и ее протестные настроения, порожденные складывающейся в стране ситуацией (естественно, в первую очередь из-за него), с каждым разом нарастают, он просил в политику не лезть.

– Говоря в том роде, что «женщина и политика – это страшная смесь», и женщине там делать нечего, это не ее, не ее природа и т. д., – рассказывает Настя.

Паше ничего такого он про политику не говорил. Может быть, потому что сын живет не в этой стране, и лицом к лицу, как с Настей на свиданиях, они говорить с отцом не могут. А в письмах обсуждают совсем другое. Бизнес, менеджмент, альтернативная энергетика – все, что занимает Пашу и чем он занимается, он спрашивает мнения и совета у отца. А уж если речь заходит об альтернативной энергетике, то лучшего советника найти нельзя. «Ведь он же в этом специалист. Я и советуюсь с ним в первую очередь как со специалистом», – говорит Паша. Впрочем, приходилось Ходорковскому давать советы и на вещи непрофессиональные.

– Мне, например, было очень важно его мнение, когда я устраивался в RTVI (телеканал. – В. Ч.). Тут был очень тонкий момент. RTVI же, как известно, принадлежит Гусинскому, а они с папой, как бы это сказать… совершенно разные представители российского бизнеса и, оказавшись однажды, только в разное время, в схожих ситуациях, повели себя по-разному. У Гусинского вышла совсем другая судьба после схожего наезда… Я не хотел своим устройством в эту компанию чем-то обидеть отца. Не знаю, какие между ним и отцом были отношения, но я не хотел, чтобы получилось так, что я буду работать с человеком, с которым папа не общается или считает, что тот в схожей ситуации повел себя неправильно. И поэтому прямо спросил совета. Он ответил, что RTVI – компания нормальная, и мне стоит попробовать свои силы там. Ни обид, ничего.

Если совет и мнение отца требовались Паше срочно – он передавал адвокатам по электронке вопросы, а адвокаты тут же – если дело происходило в суде – поворачивались к «аквариуму», получали ответ и потом пересылали его Паше. Общаются они с отцом и по старинке – в письмах. В последних, как правило, обсуждаются вещи фундаментальные, опять же – профессиональные и иногда личные.

– Но так как письма проходят через сто рук, по каким-то личным делам я с ним не советуюсь. Пожалуй, единственное, что спрашивал, – это благословения на женитьбу. Постаромодничал немножко. Прямо я не спрашивал у него «благословения», но все же какое-никакое, но разрешение на женитьбу просил. Об ответе догадаться, конечно, нетрудно – он одобрил… Потом писать письма ему начала моя жена, потом, когда родилась Диана, его внучка, он нам написал письмо в том духе, что «знаете, у меня сейчас такой возраст, когда я начинаю ловить реальный кайф от маленьких детей».

Кстати, хоть Инна, жена, Ходорковского, и говорит, что с близнецами он не сюсюкал, но, если выражаться словами Паши и Насти, «кайф ловил» от них и тогда. Он мог взять Глеба за одну руку, Илю (так все называют Илью в семье) за другую (оба при этом сидели на полу) и начинал постепенно их раскручивать, потом скорость увеличивалась, увеличивалась, увеличивалась… и близнецы уже летали над полом, издавая радостные крики и визги. Когда отца посадят, эту его функцию – раскручивать малышей до опупения – возьмет на себя Настя. И будет делать это каждый день «до тех пор, пока они не превратятся в неподъемных быков», – говорит она.

Ей отец тоже устраивал что-то в этом роде, когда она была маленькая. Только посложней и пострашней. В парке на мосту он сажал ее на шею и начинал делать зарядку. Наклон вправо, наклон влево, вперед, вниз… Настя обхватывала что есть мочи его голову, шею, впивалась руками в волосы, а ему было хоть бы хны. Одновременно, делая «зарядку», он мог вдруг затрястись, словно в конвульсиях, и тогда Насте становилось совсем не по себе. А уж когда отец изображал, что вот-вот уронит ее в речку, Настин крик слышали все гуляющие в этот момент в парке…

– И все же, – опять спрашиваю я его старших детей, – что, вообще никаких разборок за все время не было?

– Не было такого давления типа: «Если ты не будешь это делать, то…». Один раз он меня только напугал, что отвезет жить к бабушке, когда я сильно их с мамой чем-то достала, – вспоминает Настя. Но сказал опять же в шутку. Просто мама на меня ему все время жаловалась. Сижу в одной комнате, а они в другой, и мама ему: «Разберись, я больше не могу». Слышу папу, специально говорящего громко для меня: «Ох, сейчас так разберусь…». Особо не разбирался, смотрел оценки, анализировал мое поведение последних дней (опять жаловалась мама) и… начал объяснять, как у него все устроено в компании, а потом выносил свой «вердикт» (Настя передает слова отца чисто его голосом – тихим): «А таких бы сотрудников, как ты, Анастасия, я бы гнал в шею…».

«Даже не рассчитывай, что будешь работать в моей компании», – это будет сказано уже Паше. Правда, совсем по другому поводу – его оценки и поведение здесь будут ни при чем. Просто Ходорковский будет объяснять 16-летнему к тому моменту сыну организационное устройство в ЮКОСе, кто из сотрудников за кем идет, по какому принципу он назначает людей на руководящие должности, как устроена система антикризисного управления – кто на случай чего может его заменить, чему прежде всего отдает приоритет. Оказалось, что отдавал приоритет умению находить выход из ситуаций, оперативности и, конечно, накопленному годами профессиональному опыту. «Так что даже не рассчитывай», – повторял он сыну.

– А я не то что не рассчитывал, я даже его об этом не спрашивал никогда. Папа сам завел об этом разговор в какой-то из наших совместных поездок. Я как раз выбирал в то время будущий университет. И папа сам начал объяснять устройство своей компании и плавно вывел на эту тему. Говорил мне, что всегда нанимает на ключевые должности лучших людей в индустрии. И даже если в тот момент на этой должности у него уже находится неплохой специалист, он поменяет его на человека с более высокой квалификацией. Это не означало, что он увольнял предыдущего, он просто назначал его на другой пост. «А на ключевых постах мне нужны только самые лучшие специалисты», – объяснял он мне. И это была одна из причин, по которой он нанял менеджеров-иностранцев, что для России было ново на тот момент. И это также, думаю, была основная причина, по которой он мне сказал не рассчитывать в ближайшее время на какой-то пост в его компании. Я считаю это абсолютно правильным. В России и странах СНГ принято, что дети крупных бизнесменов устраиваются в компании своих родителей по окончании вузов. У них все должно быть в этом плане обеспечено. Семейный бизнес. В Швейцарии, где я учился, было много таких ребят, которые точно знали, что вот сейчас они учатся, а по приезде на родину их уже будет ждать какая-то руководящая должность в компании отца. И так и происходит: возвращаются и сразу заведуют семейным бизнесом. Без каких-либо стажировок. Не то чтобы это уж прямо так неправильно. С одной стороны, в России, Турции, Украине, Казахстане, Узбекистане такая степень беззакония, поэтому лучше, чтобы в компании работали люди, которым ты доверяешь, полагаться на свой семейный круг… А с другой стороны – и папа, и я придерживаемся той точки зрения, что человек должен пройти свою школу сам, набить шишек, все попробовать, везде побывать, совершить ошибки, приобрести, наконец, тот самый опыт – и только потом думать о каких-то там руководящих должностях. Это так понятно. У меня и мысли не было его о чем-то таком просить, тем более в 16 лет. Я рассчитывал выучиться в США, а потом вернуться в Россию и, что называется, делать себя здесь. Уехал я в 2003-м, поступил, а потом случилось то, из-за чего приехать и делать себя «здесь» уже передумал. Даже не передумал – скорее, прислушался к совету отца: «Паша, ни в коем случае не возвращайся. Не переживай. Продолжаю бороться. У меня все в порядке». Буквально пара фраз. Совет был передан не лично, а через адвокатов – сразу после его ареста. Опасения отца объяснить очень просто – если бы с маленькими и Настей (к тому времени она была еще маленькой) они бы не осмелились что-либо делать – всем было бы очевидно, что это черный пиар, то мне устроить трудности могли запросто. Например, остановить в аэропорту, незаметно подбросить в сумку наркотики, а потом использовать это против отца – как очередной способ чего-либо от него добиться. Из серии «Вы признаете вину – мы отпускаем вашего сына». Или могли запросто отправить меня в армию и обязательно в Чечню или куда-нибудь подальше. Это в лучшем случае, а в худшем – даже думать не хочу… Они все могли сделать для того, чтобы лишний раз морально подавить отца…

Разумеется, тема ареста отца в наших разговорах с Настей и Пашей будет всплывать не раз, но анализ детей всего случившегося с их отцом – в следующей части. А пока небольшие выводы. Итак. Ходорковский-отец действительно относился к детям – какого бы они возраста они ни были – как к взрослым людям: разборок не устраивал, не кричал, не сюсюкал, не нянчился (не знал, как это делается), если был недоволен, говорил тихо, что в большинстве случаев вызывало у старших детей ухмылку и, наконец, не давил и давал сделать выбор самим.

Но все же и дети, и их мамы сегодня говорят о том, что их отец и муж, реализовавший до тюрьмы себя во всем, чем хотел, в воспитании детей реализоваться не успел. Ни со старшими, ни тем более с младшими. Что как такового воспитания не было, за исключением слов «сами, сами, сами…». А может, это и есть воспитание? Может, это самое правильное воспитание?

Не знаю, но уж что точно успел Ходорковский, так это к своим 40 годам задуматься о том, о чем родители порою не задумываются на протяжении всей жизни. Они, эти родители, вечно зарабатывают, вечно куда-то не успевают, вечно спешат, устают. И он точно так же вечно куда-то бежал, зарабатывал. Но к 40 именно дети заставят Ходорковского маршрут в этой пробежке несколько изменить.

…Была зима 2001–2002. Арсений Рогинский, глава Международного историко-просветительского, правозащитного общества «Мемориал», точно уже и не помнит. Короче, в один из этих зимних месяцев Ходорковский пригласил его и Людмилу Алексееву к себе офис. Не сказать, что приглашение было неожиданным. Рогинский уже имел опыт сотрудничества с ЮКОСом по проектам «Открытой России», но лично с Ходорковским не сталкивался, общался больше с Невзлиным, одним из основных акционеров Group MENATEP и совладельцев ЮКОСа. А тут вызвал сам… За исключением того, что Ходорковский занимает какую-то высокую позицию в рейтинге «Форбс», компания его называется ЮКОС, а сам он частенько интересуется образовательными и околоправозащитными вещами, Рогинский и Алексеева больше ничего не знали. И потому ожидали, что, как и раньше на встрече такого уровня с другими бизнесменами, у них будут интересоваться целями фонда, послушают, не скрывая равнодушия, и под конец встречи предложат какое-нибудь очередное совместное сотрудничество по какому-нибудь проекту…

Но все вышло ровно наоборот.

– Он смотрел на нас как на неопознанные летающие объекты, – вспоминает Рогинский. Пытаясь понять, кто мы, что мы, с чем нас едят. Примерно такое читалось в его глазах. И вопросы задавал соответствующие: почему вы стали правозащитниками, и каково это – работать за копейки, а порой вообще добровольно – за идею, а что вами движет… Мы сидели с Алексеевой, как дураки. Таких вопросов нам еще никто не задавал. Не знали, что ответить. Несли какой-то бред. Как объяснить, почему вдруг Людка Алексеева в молодости ударилась в диссидентство, прятала под одеждой самиздат – когда шла на встречу с кем-то, кому его надо было передать, зачем вошла в Хельсинкскую группу и окунулась в ее деятельность с головой? Как объяснить, что это твое, что это ты впитал чуть ли не с молоком матери?

Ну, что-то мы ему объяснили, как смогли. Он слушал с неподдельным интересом. А потом вдруг стал рассказывать о себе. Лично о себе. Говорил медленно, нервно, отрывисто. Помню, что вот именно как-то необычайно нервно говорил: «Я вот подумываю компанию в Лондон перевести…». И дальше рассказывал о том, какие преимущества получит его компания от такого перевода. Про какую-то капитализацию рассказывал, цифрами, диаграммами нас грузил. Мы с Алексеевой опять сидим, как дураки. Мы же в этом вообще не шарим. «Для чего это он нам вообще говорит?» – переглядывались мы. И потом вдруг, перечислив все эти преимущества перевода компании в Лондон, он затих, посмотрел в стол и еле слышно, словно не нам, сказал: «Но ведь будет же стыдно перед детьми…» Знаете, это когда человека что-то долго мучает, он говорит, говорит, говорит, а потом вдруг выносит вердикт. Мы с Алексеевой несколько опешили. Потому что это было что-то такое личное. Да он словно и не нам это говорил, не нас убеждал, а себя. Он произвел впечатление человека, у которого борьба с самим собой. Он уже многое для себя понял, но решающего шага сделать не может, что-то тяготит. Вот такое лично у меня сложилось впечатление. Ходорковский несколько раз повторил слово «стыдно». «Ну, ведь стыдно будет перед детьми… Стыдно». И как только я услышал это слово, то, как оно было произнесено, он мне стал ближе, что ли. Для меня это слово было ключевым…

Мы разговариваем с Рогинским в офисе «Мемориала». Досказав последнее предложение, он кидает мне: «Бери свой диктофон и пошли». И мы идем к экспозиции «Мемориала» – туда, где висят портрет Сахарова и фотографии всех членов диссидентского движения. «Видишь эту женщину?» – показывает он на Ларису Богораз, в числе немногих единомышленников в 1968-м вышедшую на Красную площадь выразить протест против ввода советских танков в Чехословакию.

– Когда мы ее спросили: «Ну зачем ты туда поперлась, ну ведь знаешь же, что это бессмысленно, – никто из народа про вас не узнает, а танки не выведут?! Зачем ты туда пошла?!» – она исподлобья посмотрела и выдавила из себя: «Стыдно стало, вот и пошла». И Ходорковский мне тогда это слово сказал. С той же интонацией сказал, что и она. Для меня это был ключ. К нему как к человеку…

Зачем, для чего? Эти вопросы, как только Ходорковский начнет заниматься чем-то большим, чем гуманитарные проекты, ему тоже будут задавать и соратники, и друзья, Ходорковский и не друзья.

Ходорковский несколько раз повторил: «Ну, ведь стыдно будет перед детьми… Стыдно».

После известного совещания повторил: «Ну, ведь 19 февраля 2003 года у Путина стыдно будет перед с РСПП, после того, как начнется открытый наезд, но у него еще будет возможность что-то изменить (уехать, например) – эти вопросы ему также будут задавать. «Для чего? Для кого? Зачем?»…

– Да затем, чтобы потом детям своим, которые сейчас маленькие, а потом вырастут, на их вопрос – а он всплывет, Борис, всплывет, – «Папа, когда ты зарабатывал свои лишние миллионы, то что-нибудь делал, чтобы этого бардака не было?» Вот затем… – говорил он Немцову.

Присутствовавший при этом его разговоре с Немцовым, один из акционеров ЮКОСа, ныне проживающий в Израиле, Владимир Дубов говорит, что больше рядом никого не было. Что Ходорковский говорил все это спокойно и без надрыва.

– И можно было ему не верить, считать это за позу, за что угодно. Но за этими словами стояло ровно то, что он говорил. Те, кто его знал, к тому времени уже не могли представить, чтобы он на вопрос «зачем» ответил что-то другое.

…Дети. Особенно остро Ходорковскому будет их не хватать по утрам. В колонии поднимают рано. Когда на улице или совсем темно, или ранний рассвет. В той жизни он тоже вставал очень рано – на работу, в это же время вставали дети – в школу, детский сад. Это были редкие моменты, когда он заставал их неспящими и имел возможность немного пообщаться. Все с разным настроением, сонные, они одевались, умывались, завтракали, чтобы идти в мир своих забот. А он шел в свой мир.

Теперь же, когда их мир с каждым годом все усложняется, дети встают уже без него, а он – без них. И мир его тоже все усложняется. Но главное – все вместе они никак не могут пересечься. Хотя бы по утрам…