Текст книги "Провинциальная Мадонна"

Нет, не ответил. Не закричал. Да и то – было бы странно, если бы в самом деле взял и закричал в ответ. И не потому, что не умеет или окончательно смирился, а просто… Противно, наверное. Устал, как любой человек, от постоянно направленного в его сторону раздражения.

Дверь хлопнула… Ушел? Ну да, наверное, если Наташка вдруг осеклась на полуслове. Выглянула на кухню – точно, сестра одна, повернулась к плите, сыплет в кастрюлю капусту с разделочной доски, бурчит что-то под нос, выплевывая остатки злобного недовольства. Тихо, на цыпочках, девушка прокралась за ее спиной, выскочила на крыльцо…

Ага, вон Сережа уже за калиткой, быстро идет по улице. Руки в карманах брюк, спина напряжена. Оглянулся на ее зов, улыбнулся грустно:

– А, Надюха, привет…

– Сереж… Ты куда?

– В садик, за Мишенькой. Соскучился, сил нет.

– Можно с тобой?

– Нет, Надь, не надо, я сам… Мне одному надо побыть…

– А… Ну ладно. Не расстраивайся…

Он лишь рукой махнул, отвернулся, быстро пошел вдоль утопающих в сирени палисадников. Девушка постояла, растерянно глядя ему вслед… Потом вернулась во двор, села на скамейку-качалку, любимое место под старой липой, оттолкнулась носком от земли. Взвизгнули ржавые железные крепления, огласив тоскливыми звуками двор. Выскочила на крыльцо Наташка, огляделась тревожно:

– Надьк, а Серега-то где?

– Он за Мишенькой в садик пошел. Сказал, соскучился.

– А… Ну ладно.

– Наташ, зачем ты опять орешь на него? Он вон какой уставший приехал…

– А не твое сопливое дело, зачем! Мой муж, хочу и ору, поняла? Днем наору, ночью приласкаю… Да все так живут, не бери в голову. Сама потом на своего орать станешь.

– Не стану. Ни за что.

– Ой, ой… Это мы еще посмотрим… Вырасти сначала, потом умничай…

Потянувшись, она зевнула во весь рот, содрогнулась, зябко сплела рыхлые руки под грудью.

– Ладно, пойду борщ доваривать, все-таки муж приехал как-никак…

Вот в этом вся Наташка. Сначала выплеснет из себя злобу, потом мурлыкает. А что злость в кого-то влетела и творит свои черные дела, ей уже и дела нет… Успокоилась, пошла борщ варить. Еще и нахально подпевает мелодии, льющейся из кухонного радиоприемника: «За тыщу верст холода да вьюга, нам не хватает с тобой друг друга…»

Июньские сумерки подкрались незаметно, принесли с собой волглую прохладу с реки. Скрипнула калитка – мама пришла, глянула на нее, сидящую на скамье, проворчала недовольно:

– Чего без дела сидишь… Вон полы бы в доме помыла.

– Мам, Сережа приехал.

– Ой, тоже, счастье какое… Наташка-то как его встретила?

– Да ругалась, как обычно.

– Ага. Ну, кто бы сомневался. Ох, с ума с вами сойду… Что за жизнь, господи…

Вздохнув, она тяжело поднялась по ступеням крыльца, вошла в дом. Было слышно, как они тихо переговариваются на кухне, звякают посудой, накрывая стол к ужину.

– Надь… Надь, иди сюда…

Сережа стоял за калиткой, держа Мишеньку за руку, и подзывал ее взмахом ладони.

– Что такое?

– Возьми Мишеньку. Прохладно стало, идите домой.

– А ты?

– Не пойду. Я как раз на последний автобус успеваю. Скажешь, что я уехал.

– Сереж, ну что ты! Не надо… Пойдем домой, там Наташка борща наварила…

– Нет, не могу я. Вот представляешь, не могу больше…

Глянул в глаза, будто плеснул накопившимся отчаянием. Присел на корточки, прижал к себе Мишеньку, поцеловал жадно в пухлые щечки.

– Не скучай, сынок. И помни, я тебя очень люблю. Очень… Ну, все, иди к тете Наде…

Он слегка подтолкнул его, быстро развернулся и пошел прочь. А у девушки слезы на глаза навернулись – так и стояла, пока тот не скрылся за поворотом. И Мишенька молчал грустно, тихо стоял рядом, будто понимал чего…

* * *

«Здравствуйте, дорогая Александра Григорьевна. Вы меня не помните, конечно же, – столько лет прошло… Я Сережа Серый из Обуховского детдома, где вы когда-то работали воспитателем. А может, и сейчас работаете, не знаю.

Да, в общем, это и неважно. Вот решил письмо написать… Помните, вы как-то говорили, что, если наступит в жизни трудная минута и не буду знать, как поступить, надо просто сесть и написать кому-нибудь письмо, то есть изложить на бумаге то, что в голове болью крутится, и непонятно, куда ее выплеснуть. Мол, напишешь, потом прочтешь написанное, и все встанет на свои места, в голове прояснится, все ответы-решения сразу найдутся. Ну, вот я и попробую… Озвучу свою беду.

Да, у меня беда, Александра Григорьевна. Вы, наверное, удивитесь, что именно со мной такое стряслось. Помните, как вы говорили, – ты, мол, Сережа, мужичок крепкий, и натура у тебя основательная, вполне жизнеспособная, нигде не пропадешь. Я и сам считал, что не разменяю себя, не растеряю. Буду жить, как все нормальные люди, работать буду, женюсь… Знаете, как я всегда мечтал о нормальной семье, хотел быть самым лучшим отцом своим детям! Так только детдомовец мечтать может – с отчаянной надеждой на счастье. А только, наверное, перемечтал… Ну, то есть мечты эти мне глаза застили, на слепого котенка стал похож. Куда блюдце с молоком поставили, туда и побежал не глядя. Когда женился, думал, в лепешку разобьюсь для жены, для детей, даже для тещи! И впрямь старался, как тот дурак, которого заставили богу молиться, а он лоб расшиб. Я же им всю душу, все сердце на тарелочке с голубой каемочкой…

Наверное, в этом главная ошибка и заключается – нельзя так увлекаться радостным старанием-то. Ведь кажется – чем больше стараешься, тем больше тебя любить будут… Нет, это вовсе не так, слишком поздно я это понял. Чем больше стараешься, тем больше тебя за человека не считают. А уж любить… Теперь и не знаю – любила ли меня жена, когда замуж за меня выходила? Хотя чего себя тешить этим «знаю, не знаю»… Конечно, не любила. Просто каждой женщине замуж хочется, чтоб семья была, чтоб все как у всех, по-людски. А тут я на горизонте высветился – слепой котенок…

Нет, первый год мы с Наташей хорошо прожили, пока Мишенька не родился. В смысле хорошо, что постоянно направленное в мою сторону раздражение списывал на капризы положения – Мишеньку трудно носила. Угождал как мог, в лепешку расшибался… Думал – вот родится сынок, и все наладится, войдет в нужное семейное русло, трудности вместе переживем, новый дом в поселке построим. Места чудесные – меня туда после техникума как молодого специалиста распределили…

Да что там места. Если живешь в любви и понимании, хоть где можно прожить, хоть на Северном полюсе. А только любовь да понимание, видно, одним старанием не выслужишь. Да их вообще выслужить невозможно, если уж по большому счету. Не полюбила меня Наташа, как я ни старался. Теперь думаю – и я не любил. Сам себя обманул отчаянным желанием побыстрее воплотить в жизнь детдомовскую мечту о семейном счастье…

Знаете, я теперь думаю, что в каждом человеке есть особенное местечко, где скапливается отчаяние, ящичек такой черный, сперва незаметный. Вот он наполняется, наполняется… И становится огромным ящиком, который носить уже сил никаких нет, иначе он тебя разорвет изнутри. Такую вот аллегорию придумал – забавная, правда? Черный ящик отчаяния, гроб семейного счастья.

А тут, как назло, тяжелые времена наступили с работой, с заработком – все наперекосяк пошло. Да что я вам рассказываю – сейчас трудно у каждого. Только нормальные семьи в подобной ситуации, наоборот, объединяются, потому что близкие люди – они на то и близкие, чтобы всегда и во всем друг друга поддерживать. Но – не мой случай…

В общем, не смог больше. Ну не смог, хоть пополам разорвись! Сына жалко. Люблю его, сил нет. Но я тут узнавал – за него судиться можно. Понимаю, конечно, что совсем мне его никто не отдаст, но хотя бы на выходные… Или как там еще можно, на все бы пошел. Я ж отец, родной человек, а не чужой дядя! Суд же должен все это учитывать, правда? Говорят, даже бумагу специальную расписывают, когда и на сколько родной отец может ребенка забирать… Ни за что его не брошу, Александра Григорьевна, насмерть на своих правах стоять буду! Именно насмерть, потому как знать надо характеры моей жены и тещи…

В общем, как уехал в город на заработки, так уже два месяца дома не был. Для себя принял решение, что надо разводиться, а приехать да объявить не могу… Нет, это не трусость, вы не подумайте. Другое. Может, просто неприятие всей этой ситуации во мне камнем сидит, лишним в черный ящик отчаяния. А деньги, что в городе зарабатываю, отсылаю со знакомыми в деревню. Это жене и теще важнее, чем я. Ну, вот и пусть… Только по Мишеньке очень скучаю.

Я ведь и это письмо сел писать для того только, чтобы с силами собраться. В следующий выходной поеду, рубану сразу с порога – так, мол, и так, хватит, пора разводиться. Даже подумать страшно, что после этого начнется…

Хотя Лиля говорит – ничего страшного, лучше один раз кинуться головой в омут и разом все разрешить. Это моя… Ну, как бы сказать… Другая женщина. Хотя к ней это слово не подходит – другая. Она уже своя, родная почти. Совсем-совсем на Наталью не похожа… А познакомились очень просто – мы у нее бригадой квартиру ремонтировали. Знаете, как-то сразу нас потянуло друг к другу… Этого не объяснить, наверное. Особенное такое чувство – смотришь на человека и видишь, что он понимает. Будто все-все про тебя знает, сочувствует, переживает, искренне желает только хорошего. И в ответ ждет того же. Лиля в этом смысле как беззащитный котенок, у нее за плечами такой же несчастливый брак. Говорят, мы даже внешне чем-то похожи… Знаете, она парикмахером в большом салоне работает, там окна такие большие – все с улицы видно. Так я, бывало, часами стою в сторонке, незаметно наблюдаю за ней. Лицо всегда улыбчивое, приветливое, легкие волосы нимбом на голове. Так ей и говорю – ты не Лилия, а одуванчик. Мой одуванчик…

Что-то я расчувствовался в конце письма, боюсь и про любовь уже заговорить. Да, наверное, я люблю ее, трудно не любить. Вся душа рвется к этому, хочет освободиться наконец от черного ящика… Это чудесно, конечно, и радостно, и волнительно… если б не такое долгое расставание с Мишенькой – уже два месяца сына не видел! Скучаю ужасно. Но даст бог, даст бог…

Сейчас перечитал еще раз – сумбурное письмо получилось. Да это ничего, пусть, все равно не отправлю. Просто рассказываю о своем ужасном положении, как вы учили, на бумаге. Чтоб в голове прояснилось. Пишу последние строки и крепну в решении: надо начинать все заново. Семью – сначала. А как же без нее? Это для детдомовца – оплот и надежда на жизнь…»

* * *

– Наталья, я сейчас в магазине услышала, что Валька-спекулянтка дубленки турецкие почти задарма раздает! Что-то не пошло у нее с торговлей-то, бандиты, видать, запугали! Надо тебе брать!

Мамины глаза горели хищным огнем, лицо от возбуждения раскраснелось, щеки алели помидорами. Но дочь в ответ лишь досадливо махнула рукой:

– Да где деньги, мам… Если только ты из своей заначки раскошелишься…

– Ну, это уж нет, это уж дудки! Ишь какая! Все тебе под нос подай!

– Зачем тогда душу травишь?

– А чего травлю-то… Ты у нас вроде как замужем, пусть денег даст! Соберись да поезжай к нему в город, возьми!

– Так он же недавно передавал с Сашкой Потаповым… Тот в город ездил, вот Серега через него и отправил.

– Ну, так, значит, есть они у тебя?

– Нет, мам… Я их в МММ вложила… Все деньги собрала, какие есть, и вложила…

– Не поняла – куда?!

– Да в МММ! Ну, это организация такая, вроде коммерческой. Кладешь одну сумму, получаешь вдвое больше.

– Ты чего, Наташка, совсем, что ли, сбрендила?

– Ой, не начинай! Ничего не понимаешь в нынешней жизни! Сама свои деньги наверняка завернула в тряпицу и спрятала где-то в доме, а умные люди сейчас так не поступают! Деньги должны работать, мама! Понимаешь? Ра-бо-тать!

– Ага… Значит, человек сидит на печи, а вместо него деньги на работу ходят? Да когда это такое было, Наташк? Одумайся, ты чего! Пойди завтра да забери обратно, лучше вон дубленку на зиму купи!

– Ой, да я бы забрала, конечно… Только там просто так не отдадут, надо срок определенный выдержать…

– Ну, Валька-спекулянтка тебя ждать не будет, мигом все распродаст. За полцены у нее их с руками оторвут… А ты потом за бешеные деньги в коммерческом покупать будешь!

– Ну да… Все правильно говоришь… Что мне делать-то, мам?

– Так я ж тебе советую – смотайся к Сереге в город, еще денег попроси! Он тебе муж, обязан! Не на глупость какую берешь, а одеться на зиму! Должен же он о родной жене заботу проявить, в конце концов!

– А чего… Может, и впрямь…

Наталья быстро присела на кухонный табурет, задумчиво уставилась в окно, наморщив лоб. И тут же вскинулась, засобиралась.

– И правда! Адрес знаю, он у приятеля своего живет, мы как-то давно у него в гостях были!

– Ага… Только поторопись, а то на утренний автобус опоздаешь…

Из окна своей комнаты Надя видела, как сестра торопливо прошла к калитке, на ходу повязывая шейный платок. Вздохнула – надо же, только из-за денег и собралась… А как там Сережа один в городе у чужих людей мыкается, ей и дела нет…

К вечеру пошел дождь. Погода испортилась разом, как бывает в августе, – похолодало, окна заволокло серыми неуютными сумерками. Пахло приближающейся грозой…

Мама уютно устроилась перед телевизором: ей сейчас хоть гроза, хоть землетрясение с наводнением – все равно. Пока очередные страсти из сериала «Богатые тоже плачут» не досмотрит, с места не сдвинется. Потом еще и Наташке рассказывать будет, что в очередной серии случилось, комментировать подробности… Причем с такой яростью, будто киношные Луис-Альберто и Эстер за соседним забором живут и у них по ночам огурцы с грядок воруют! Нет, это ничего, пусть смотрят, конечно, лишь бы к ней не приставали… Почему-то маме с сестрой кажется, что если она, Надя, сериал не смотрит, значит, что-то с девочкой не так. Недавно, например, мама нашла у нее под подушкой томик стихов Евгения Евтушенко, хмыкнула и посмотрела на дочь со странной жалостью – какая ж ты у меня малахольная… Ну вроде того.

Стукнула калитка, торопливые шаги на крыльце – Наташка приехала. С шумом распахнулась дверь, надсадный возглас опалил огнем тихий дом:

– Ой, мама, какой же он подле-ец…

– Тихо, не ори! Мишеньку разбудишь! – та с трудом оторвала взгляд от экрана. – Только заснул…

Выйдя из комнаты и плотно прикрыв за собой дверь, мать приступила к Наташке:

– Ну? Что там стряслось? Чего такая взмыленная?

– Он там другую нашел в городе, представляешь?!

– Да ну, быть того не может…

– А вот и может, может! Подлец, подле-ец…

– Кто тебе сказал-то, господи? Может, наговаривают?

– Да как же, если сама ее видела, собственными глазами! Сразу с автовокзала пошла к приятелю, а мамаша его и говорит – не живет, мол, здесь больше Сережа… Я ей: а где, говорю, живет, может, адресок есть? Ну, она и дала… Ее адресок оказался, стервы этой…

– Ну, так и дала бы ей по рогам, и все дела! А его бы пристыдила как следует, чтоб в другой раз неповадно было!

– Я так и хотела, мам… С ходу скандалить начала, думала, испугается да прощения просить будет, а он…

Наталья зарыдала в голос, утирая лицо концами шейного платка. Зло рыдала, обиженно. Мама подошла, обняла ее за плечи, прижала голову к полному круглому животу:

– Ну, будет, будет… Ишь, пригрели змееныша на груди…

– А он мне, знаешь, так тихо, спокойно говорит: не скандаль, мол, не надо… Развожусь я с тобой… И даже виноватости никакой в голосе нету, представляешь?! Подлец, ой подле-ец…

– Ну а денег-то хоть дал?

– Да при чем тут это, господи! Тебе только деньги да деньги! Ни о чем, кроме этого, думать не можешь!

– Ага! Значит, у тебя теперь мать виновата! Давай, вали все на меня, как же!

– Да не виновата ты… Просто горько сейчас, ой, как горько…

– Ничего, ничего… Ты давай не реви. Было бы о ком, подумаешь! Ну, сходила замуж, отметилась, и то хлеб. Зато Мишатка будет не нагулянным числиться, а в законном браке рожденным. И алименты опять же… С паршивой овцы хоть шерсти клок… Хоть на стороне, а отец у него будет…

– Ну, это уж нет! – подняла на нее злое, залитое слезами лицо Наталья. – Извините-простите! Коли так он со мной поступил, то и сына больше не увидит! Вот, вот ему Мишка! – выставила она перед собой две смачные фиги, нервно покрутив ими в воздухе. – Вот! Вот! Вот! И алименты все равно будет платить как миленький!

Видимо, весь заряд злобной обиды ушел в эти сплетенные отчаянием пальцы – тут же опять зарыдала, сникла у матери в руках.

– Ой, как стыдно… Позор-то какой, что люди скажут… Теперь каждая собака на улице на меня будет пальцем показывать – разженка-брошенка…

– Подумаешь, нашла о чем переживать! Да я везде раструблю, что ты его бросила, и все дела! Понимаю, если б стоящего мужика потеряла, а тут… И жалеть не о чем, подумаешь! Баба с возу, кобыле легче! С глаз долой, из сердца вон! Чего, так уж любила его, скажешь? Ведь нет же! По крайности возраста замуж-то выскочила, не по любви!

– Да разве в этом дело – любила, не любила… Мне другое обидно – как он вообще посмел! Ну как? Вроде я его в черном теле держала, как собаку к ноге… Сидел, пикнуть не мог… У меня и мысли не было, что он на такое осмелится!

– Ну, как говорят, в тихом омуте черти водятся…

Они долго еще разговаривали на кухне. В телевизоре давно закончились латиноамериканские страсти, дикторша из программы «Время» что-то говорила с экрана, напрягая умное серьезное лицо. Тихо посапывал в своей кроватке Мишенька.

Надя плакала. Осознание собственного горя пришло не сразу, выросло постепенно из неприятия Натальиного рассказа, недоумения, горечи, внутреннего смирения сложившимся обстоятельствам. Для Сережи счастливым, наверное, обстоятельствам. Почему-то представлялось его лицо, как рассказала сестра – совершенно спокойное. «Не надо скандалить, Наташа… Я с тобой развожусь…»

Да, все правильно сделал. Конечно же, правильно. Пусть он будет по-настоящему счастлив.

Только слезы по лицу бегут и бегут, не остановишь. Слезы ее собственного горя. Или, наоборот, счастья… Неужели она его больше никогда не увидит? И как теперь жить – с этим горем-счастьем внутри?..

* * *

– Серенький, ты дома? Чем у тебя так вкусно пахнет?

Ласковый Лилин голосок прилетел на кухню, покружился над плитой с изнемогающим на сковородке мясом, щекотливо пробрался вовнутрь, заставив улыбнуться. Ему нравилось, как она его называет – Серенький… Да, в общем, и не в имени дело – пусть хоть как зовет. Главное – интонация… От такой ласковой и фартук повяжешь, и к плите встанешь, и улыбаться будешь, и радостно подпрыгивать серым зайчиком.

Нет, зайчиком он, конечно, не подпрыгивает, но иногда так и тянет из благодарности – на контрасте с прежними семейными отношениями. Да и чего там – не привык пока, впервые в жизни, можно сказать, в это бело-пушистое сюсюканье окунулся. Оттого, может, и чувствовал себя неуклюже, как слон в посудной лавке.

Поначалу никак не мог в Лилином доме освоиться. Чужаком себя ощущал, бедным родственником. Она, добрая душа, даже рассердилась однажды, выговор сделала: если, мол, серьезно у нас все и ты навсегда остаешься, то и веди себя как мужик, а не как залетный любовник! Сколько можно неловкостью мучиться, мне же обидно! Или ты, говорит, передумал со мной жизнь связывать?

Нет, не передумал… Куда уж, дело сделано, мосты сожжены. Если бы еще для полного счастья Мишка с ним был… Но об этом не стоит мечтать, конечно же. За сына еще повоевать придется, чтобы иметь возможность видеться иногда. Хоть раз в неделю. Но это уж как суд решит…

– Ой, Серенький у меня молодец, мясо жарит… В фартучке… – послышался за спиной Лилин голосок, и вот уже ее симпатичная мордашка вынырнула сбоку, потерлась носом о плечо. – А я такая голодная, жуть! Последняя клиентка только в восемь ушла…

– У меня готово почти! Смотри, как красиво получилось! Это я в журнале рецепт вычитал – мясо по-венгерски с чесноком и помидорами.

– Ух ты! Да в тебе, Серенький, кулинарный талант пропадает!

– Ага. Давай, бегом в ванную, мой руки и за стол…

– Иду! – девушка быстро чмокнула его в щеку.

Сняв сковородку с плиты, он аккуратно разложил мясо по тарелкам, накрыл на стол, отошел на шаг, полюбовавшись красивой картинкой. Да уж, как в кино… И вино французское, Лиля такое любит… Для романтического ужина только музыки не хватает. Но это – дело поправимое, сейчас что-нибудь найдем в телевизоре…

Экран послушно замигал, слышались обрывки звуков. Все не то, не то…

– Ой, что ты, оставь! – вскрикнула появившаяся в дверях Лиля. – Там же Вадим Казаченко поет! Обожаю его!

– Да-а-а? – немного разочарованно произнес Сергей, отходя от телевизора.

– Ну конечно! Я прямо раскисаю вся, таю, как свечка! Такой он лапочка! Смотри, какие шаровары, ни у кого таких нет! А как поет душевно, только послушай!

Страдальчески сморщив маленькое личико, Лиля резко тряхнула головой, уронив на глаза густую высветленную челку, заголосила пискляво, не попадая в такт экранному Вадиму Казаченко в шароварах: «Больно мне, больно…»

– Хм-м-м… – с трудом сдержал он обидный смешок.

– А тебе что, разве не нравится? – удивленно уставилась на него Лиля.

– Нет…

– Почему-у? – протянула, обиженно вытянув губы.

– Хм… Вообще-то о вкусах не спорят, Лиль. Шаровары шароварами, но, мне кажется, о любви нельзя так петь.

– Как – так?

– Бессовестно манипулируя женскими душами. Конечно, я не женщина и не могу судить… Но в принципе терпеть не могу всякой манипуляции. А точнее сказать – боюсь манипуляторов. Хотя говорят: кого боишься, того в конечном итоге к себе и привлекаешь…

– Ой, как умно сказал, ничего не поняла! Но если тебе не нравится, переключи…

– Нет, нет! Пусть поет, жалко, что ли. Просто ты спросила – я ответил. Сказал, что думаю. Мы же договорились никогда не врать друг другу, правда?

– Ага… Тогда можно еще кое о чем спрошу?

– Спрашивай…

Лиля вздохнула, усаживаясь за стол, посмотрела на Сергея озадаченно. Потом произнесла тихо:

– Нет, давай сначала поедим… И вина выпьем…

– Ладно. Как скажешь.

Тут же свернули на благодатную гастрономическую дорогу – о приятной терпкости французского вина, о хорошо прожаренном мясе с чесноком и помидорами. Свернуть-то свернули, но чуялась на этой дороге колдобина ожидания предстоящего, судя по всему, серьезного разговора.

– Послушай, Сереж… – положив крест-накрест вилку и нож на тарелку, тихо произнесла Лиля. – Скажи, мы ведь с тобой вместе собираемся жить, навсегда и навеки? В горе и в радости, ведь так?

– Ну да… Навсегда и навеки, в горе и в радости.

– Тогда… Почему бы нам с тобой одним делом не заняться? Так сказать, небольшой семейный подряд организовать…

– Хм… Не понял… Ты что, ко мне в бригаду маляром хочешь пойти?

– Да ну тебя! Я же серьезно спрашиваю!

– Тогда и объясняй серьезно, чего хочешь.

– Ну, вот смотри… Я же классный парикмахер, да? Ко мне клиентки на месяц вперед записываются! Иногда даже отказывать приходится, представляешь? Так обидно, когда деньги мимо пролетают, как фанера над Парижем… Мне же процент от каждой насчитывается…

– Нуда, понимаю… И что?

– А то! Почему я должна половину заработанных денег хозяину парикмахерской отдавать? Недавно тут подсчитала, сколько за год отдала, прямо в ужас пришла! А он на моем имени зарабатывает, получается!

– Не понимаю, Лиль… Чего ты задумала-то?

– То и задумала – свою собственную парикмахерскую открыть! А ты бы мне помог…

– Чем я могу помочь?

– Ну, ты же парень умный, всякие налоговые-бухгалтерские дела лучше меня знаешь! Да и вообще, одной трудно все организовать, везде мужская рука нужна! Сначала бы помещение в аренду взяли, наняли еще двух-трех классных девчонок, а через пару лет и собственное помещение купить можно… Сейчас все умные люди так делают, Сереж! Все кооперативы открывают! Вот и у нас будет свой, чем плохо?

– Не знаю, Лиль. Как-то не для меня это все…

– А чужие квартиры ремонтировать – для тебя? Ты же пропадешь на этой халтуре, самому надоест! Понимаю, в хорошей бы строительной организации работал, карьеру делал… Но сейчас, к сожалению, никто ничего не строит, времена не те… А как раз дикие, кооперативные… Надо как-то вплывать в течение, иначе утонем. Ну же, соглашайся, Сереженька! Бог не выдаст, свинья не съест! Я тебя прошу…

– Ладно, подумаю, Лиль. Можно?

– Конечно! Только думай скорее, а то мне не терпится! Я уж и название придумала… Нет, будет не парикмахерская, а по-модному – салон… Еще и классный интерьер в одном заграничном журнале подсмотрела…

– А какое название-то придумала?

– Да очень простое – «Лилия». Вполне амбициозное – по имени хозяйки. Салон «Лилия»… Правда, хорошо звучит? До такого варианта, по-моему, еще никто не допер… Мы первые будем. Богатые тетки к нам валом повалят.

– К нам? То есть ты все уже за меня решила?

– Ну, Сереж… Я, между прочим, для тебя стараюсь, чтобы ты себя на вторых ролях не чувствовал… У нас ведь настоящая семья будет… Кстати, ты бумаги на развод подал?

– Да. Через месяц суд будет. Хочу хорошего адвоката нанять…

– Адвоката? А зачем адвоката?

– Ну, чтобы в судебном решении про сына было прописано… Чтобы мне с ним видеться разрешали…

– Так твоя бывшая и без решения обязана его к тебе отпускать!

– Нет, Лиль, ты не знаешь Наташу. Она просто так не разрешит. Лучше, чтобы все по закону, чтобы на бумаге было написано. Тогда, может… Пусть для верности адвокат будет…

– Но… Но это же дорого, Сереж! Это безумно дорого, ты что! Зачем такие деньги тратить, они еще пригодятся, если мы решили…

– Мы еще ничего не решили, Лиль.

Сердито звякнув вилкой о тарелку, он поставил локти на стол, нервно сплел пальцы рук. Наверное, слишком грубо это прозвучало. Девушка моргнула, удивленно уставилась на него. Но ответить грубостью не решилась – лишь недоумение на лице медленно переползло в настороженность.

– Я пойду покурю на лестнице… – парень резко встал со стула, похлопывая себя по карманам в поисках сигарет.

– Да кури здесь, Сереж… Окно открой… – тихо предложила Лиля с некоторой виноватой опаской в голосе. Обычно сама его на лестничную площадку гнала – терпеть не могла табачного запаха в доме.

Он пожал плечами, распахнул створку окна, жадно хлебнул первую порцию дыма. Подумалось с горечью – надо же, снова курить начал… Пять лет держался – и сдался. Именно в тот день, когда твердое решение о разводе принял. То есть о предстоящей разлуке с Мишкой… Нет, и как Лиля не понимает, насколько ему важно правильное судебное решение? Хотя… Наверное, впрямь не понимает. По крайней мере, не притворяется. Но разве от этого легче, что не притворяется?

– Сереж… Ну что ты, ей-богу… – послышался из-за спины виноватый голосок. – Что я такого сказала? Чего ты рассердился? Извини, не хотела тебя обидеть… Я же просто рассуждала, и все…

– Я не рассердился, Лиль. Все нормально. Обернулся – сидит, съежилась на стуле испуганно. Глазами моргает, будто сейчас заплачет. И правда, чего он вдруг на нее взъелся? Они ж давно договорились, что сын из его жизни ни при каких обстоятельствах не исчезнет, и она пылко одобрила отцовскую привязанность… И вообще, Лиля очень добрая, покладистая, все правильно понимает. А что на адвоката денег пожалела… Ляпнула, не подумав. У нее в тот момент совсем другие мысли в голове были, переключиться не успела. И он хорош – сразу запсиховал…

– Ну прости меня, а? Дура я, признаю… Сама не знаю, куда меня понесло. Конечно же, хоть десять адвокатов бери, если надо!

– Да ладно, понимаю. Все нормально, не извиняйся.

– Просто я так долго в себе эту мечту носила, а словами проговорила, и понесло… И вообще, Сереж, имей в виду, меня иногда действительно придерживать надо, вожжи натягивать. Я девушка увлекающаяся… А тебя во всем слушаться буду, честное слово! Я же люблю тебя…

Двинулась вперед корпусом, будто собираясь встать со стула и броситься к нему на шею. Глазищи преданные, с поволокой. Еще чуть-чуть, и слезы закапают…

Зашевелилась в груди жалость, ударила стыдом-раскаянием в голову – тебе ли, загнанному бывшей семейной жизнью в угол, обиженного изображать? Тебя тут любят, тебе верят, а ты…

– Лилечка, милая, ну перестань… – Сергей бросился к ней торопливо, взял в кольцо ладоней нежное белое личико, заглянул в глаза. – Только не плачь, ладно? Все хорошо…

– А ты меня любишь?

– Конечно, люблю! Мне так хорошо рядом с тобой, даже не представляешь… Так легко, тепло, радостно… Конечно же, люблю, Лилечка…

– Сереж, все у нас будет хорошо, поверь мне! И с Мишенькой все получится, вот увидишь… Я его полюблю, обещаю… А хочешь, я тоже сыночка тебе рожу? Или дочку? Хочешь?

– Хочу…

– Тогда – обязательно! Но сначала свое дело откроем… Вот погоди, встанем на ноги, и потом…

* * *

Опять за окном дождь. Октябрьский, надоедливый. Какая глухая тоска бывает в такую погоду… И на сердце тошно – сегодня Сережа с Натальей разводятся. Утром, когда в школу пошла, Наташка как раз в суд собиралась, и мама давала последние наставления, довольно противные. «Ты, – говорит, – судье расскажи, как мы его облагодетельствовали, в дом приняли, а он…» Ну, и так далее, в том же духе. Фу, даже вспоминать неприятно!

Надя поежилась, нервно стянула на груди накинутую кофту, снова уткнулась в учебник физики. Строчки параграфа плясали перед глазами, не собираясь укладываться в голове – некуда было, совсем другими мыслями голова была занята.

– Занимаешься, Надюх?

Вздрогнула, испуганно уставилась на маму, заглянувшую в проем двери.

– Да…

– Ну-ну, давай. А я прямо места не нахожу – Натальи все нет и нет… Как бы на последний автобус из города не опоздала. Пойти встретить, что ли?

Она ничего не ответила, лишь пожала плечами, низко склонившись над учебником. Мама вздохнула, махнула рукой, тихо побрела на кухню. Было слышно, как она нервно громыхает крышкой чайника, наливает в него воду, ставит на плиту. И снова вздыхает – тяжко, с надрывом.

Наверное, Надька плохая дочь. И плохая сестра. Мама переживает, а она сидит как истукан, доброго слова сказать не может. Наверное, это нехорошо. Неправильно. Надо пойти, чаю вместе попить, что ли. Можно ведь просто посидеть рядом и помолчать, от нее не убудет…

Встала, тихо побрела на кухню, села на любимое место, у окна. А за окном – дождь, дождь… Капли на стекле, как слезы, медленно перетекают одна в другую, бегут вниз, оставляя после себя мокрые дорожки. Вот порыв ветра потащил их за собой, властно меняя траекторию, и они застыли нелепыми дугами, в испуге боясь двинуться с места. Уже и сумерки съежились под дождем, нехотя ступили во двор, как незваные гости.

– Вот, Надюха, смотри на сестру да учись, за кого не следует замуж-то выходить… Ишь, как все плохо кончилось…

– Она сама виновата.

– Да ты… Да что такое на сестру наговариваешь, мала еще, чтоб рассуждать! Понимала бы чего, ишь ты!

Мама сердито громыхнула чайником, убирая его с огня, и вдруг задумчиво посмотрела на нее, присела напротив: