Текст книги "Анино счастье"

То ли от неприятной мысли, то ли еще отчего Аня почувствовала давешнее раздражение и вздрогнула всем телом, как от озноба. Склонилась над тарелкой, принялась быстро есть, не разбирая вкуса. Да и чего там было разбирать? Салат оливье, салат мимоза, грибочек скользкий в сметане, кружок полукопченой подозрительной колбасы. Все одно и то же, от именинных традиционных щедрот.

Дальше выступали родственники, по старшинству. Потом – подруги мамины с птицефабрики. Застолье постепенно нарастало, слышался женский визг и пьяные скабрезные шутки. Сидящая рядом с ней по правую руку тетка Тамара, та самая «бодливая корова, которой бог рогов не дает», пребольно ткнув локтем, проговорила требовательно:

– Слышь, Ань… Опять у меня в правом боку заболело, страсть как! С чего бы это, а?

Дался им всем этот правый бок! Провалитесь вы все вместе со своими правыми и левыми боками!

– Так понятно, с чего… – стараясь унять кипящее внутри раздражение, медленно и зло проговорила она, – целую тарелку холодца уплели, сверху его водкой залили и хотите, чтобы печень от этих радостей вам спасибо сказала?

– А ты что, посчитала, сколько я выпила да съела? – возмущенно икнув, громко обиделась тетка Тамара, зло зыркнув по лицам гостей пьяным глазом. – Тебе жалко, что ли? Жалко, да? – И, обращаясь к матери, насмешливо-сердито продолжила: – Слышала, Катерина, как меня твоя доченька отбрила? Холодца, говорит, много уплела!

– Ну хватит, Том… – махнул рукой в ее сторону со своего места отец. – Чего ты опять начинаешь на ровном месте? Без склоки обойтись не можешь, что ли? Вовсе она не хотела тебя обидеть!

– Да как же, не хотела! Выучили доченьку на свою голову, она и зазналась! Да я сроду больше ничего у нее не спрошу! И угощения вашего мне не надо! Да я…

– Клава, запевай! – зычно скомандовал отец, пытаясь придушить на корню поток теткиного возмущения. – Запевай, а мы подхватим!

– А чего запевать-то, Вань? – весело откликнулась с другого конца стола тетя Клава.

– Да чего хочешь!

И тетя Клава запела. Вернее, заголосила с ходу. Она вообще славилась в родне как самая голосистая. Выкрикнула из себя первые слова песни, как лозунги: «Летят перелетные птицы»!

О боже… Кто бы знал, как она не любила этой застольной самодеятельности! С детства терпеть не могла. Нет, посмотрели бы на себя со стороны, как смешны они в этой наивной старательности, пьяном дребезжании голосов, серьезности разомлевших лиц, сдвинутых бровей, похмельной поволоке глаз…

Ну все. Хватит, пожалуй. Надо на улицу выйти, воздуха свежего глотнуть.

Накинув на плечи отцовскую куртку-брезентуху, шмыгнула через сенцы, через веранду-пристройку, вышла во двор, вдохнула полной грудью. Надо же, почти сумерки. И тишина. А дождь, наверное, недавно закончился. Тяжелые редкие капли плюхаются со слива в переполненную до краев бочку. Плюх – и круги по воде. Плюх – еще. Грустная музыка сельской осени. Ветер подул – принес запахи влажной огородной земли, пошумел ветками рябины в палисаднике. За воротами послышался шум проезжающей мимо машины. И снова – тишина. Сырая, тягучая, нарушаемая доносящимся из дома пением.

А холодно, однако! Надо в дом возвращаться. Хотя и не хочется. Но выбор, к сожалению, невелик. Вернее, его совсем нет, выбора-то.

Войдя в дом, скинула с плеч куртку, долго пристраивала ее на крючок, встав на цыпочки. И невольно стала свидетелем родительской перепалки, плеснувшейся из кухни.

– А я тебе говорила – не пей! Позеленел уже весь, а все равно к рюмке тянешься!

– Да не, Кать… Я ж вроде немного… – послышался в ответ страдальческий голос отца. – Я ж не знал, что опять прихватит! Лекарство-то мое где, Кать?

– Да, теперь про лекарство вспомнил, конечно! А когда рюмку за рюмкой в себя опрокидывал, о лекарстве думал? Русским языком человеку говорят – нельзя, а он все поперек делает! Нельзя, понимаешь?

– Нельзя, все нельзя… А чего мне тогда можно-то, Кать? Лечь да умереть, да? Может, лучше тебе станет? Сижу на твоей шее, надоел, да? – с непривычной злостью в голосе вдруг огрызнулся отец.

– Ага, давай… Обвиняй меня во всех грехах! А кто тебя столько пить заставлял, интересно? Тоже я, что ли?

Она стояла в прихожей, замерев. Да, вот так и живут. И у них тоже выбора нет – как жить. Только они наверняка об этом не задумываются, о выборе-то. Зачем задумываться? Все равно ничего не изменишь. Проще слепить из того единственного варианта, что жизнь предложила, видимую глазом привычку и называть ее супружеским счастьем. И совершенно искренне полагать, что это не привычка, а любовь такая. Любовь-неприязнь. Любовь – тайная злоба. Любовь-отчаяние. А все кругом верят, что это и впрямь – любовь! И тосты на днях рождения за нее поднимают. Ну что ж, так и надо, наверное. Когда выбора нет, лучше обозвать черное белым, а горькое сладким. Тоже выход, между прочим.

Стряхнув с себя оцепенение, она шагнула вперед, встала в кухонных дверях, проговорила решительно:

– Пап… Тебе лучше сейчас не принимать никаких таблеток. На фоне алкоголя только хуже будет. Иди приляг лучше.

– Ой, дочка… – поднял он на нее искривленное болью и злобой лицо. – Да ты… Да ты не переживай, что ты… Мне уже полегчало, честное слово! Испугалась, что мы с мамой ругаемся, да? А мы и не ругаемся вовсе, просто… поссорились немного! Правда, Кать?

– Правда, правда! – испуганно замахала на нее руками мама. – Все нормально, Анют! Иди лучше к гостям, они там без присмотра остались! А отцу и впрямь уже лучше! Правда, Вань?

– Ага, ага… Уже лучше. Все хорошо, Анют! Сейчас мама мне травки заварит, и нормально! Иди, не беспокойся…

Именинное веселье, когда она вошла в комнату, плавно перетекало в следующую стадию, почти стихийную. То есть гостей от песен потянуло к пляскам. Уже и музыка, слабенькая, хрипловатая, пыталась вырваться из допотопного кассетного магнитофона – «…Все могут короли, все могут короли…»

Плясали почти все, подпевали залихватски. За визгливыми женскими голосами даже гениального пугачевского пения не разобрать было – так, угадывалось направляющей интонацией. За столом остались сидеть лишь Леха с Митенькой, увлеченные разговором. Подошла, прислушалась…

– Да не… Я траншею, конечно, поглубже хочу, и бетона под фундамент до хрена уйдет. Но если побольше подушку сделать, то чуть сэкономить можно! Я, слышь, вот еще что придумал…

Так. Все понятно. Леха, значит, уже вовсю дом строит. Нашел себе благодарного слушателя. А Митенька пьяный совсем, делает вид, что внимает. Смешно морщит губы, хмурит белесые бровки, пытается собрать глаза в кучку.

– Леш… Другого места и времени не нашел, да? – тронула она его за плечо.

Он поднял на нее глаза – страстью разговора горящие. Наивные, честные, искренние. Слепые от недовольства чужого вмешательства.

– А чего, Ань? Ну, поговорили немного… Митяй вон сколько домов построил, с ним и посоветоваться не грех!

– Ну-ну. Давай, советуйся. Прости, что помешала.

Резко повернувшись, она изобразила на лице кое-какую улыбку, проскочила через пляшущих гостей, толкнулась в комнату, бывшую свою, детскую, торопливо захлопнула за собой дверь. Села на тахту, зажала уши руками. Долго так сидела, пялясь в спасительную темноту, пока не ударил по глазам включенный свет.

– Анечка… Ты чего это? – легла на плечо теплая рука матери. – Ты почему здесь одна, в темноте? Что с тобой?

– Ничего, мам…

– Да ладно! Думаешь, я не вижу, что ли? Ты в последнее время сама не своя ходишь. Случилось чего? Ты расскажи, дочка, излей душу, легче будет. С Лехой у вас нелады, да?

– Нет, мам, все у нас хорошо. Честное слово.

– Так и я думаю – чего плохо-то? Такой парняга тебе достался – живи да радуйся! Не пьет, не курит, здоров как бык, тебя без ума любит! А может… Не к душе он тебе?

– К душе, мам, к душе. Честное слово – нормально все, не переживай. Просто… это осень такая тяжелая. Все пройдет, мам… Иди, слышишь, тебя зовут?

– А ты?

– И я сейчас приду. Посижу еще немного и приду. Ты лучше за папой последи, пить больше не давай. Нельзя ему…

Гости разошлись ближе к ночи. Только Митенька не смог – свалился спать на тахте в ее комнате. Втроем с мамой, с Лехой убрали-перемыли посуду, отодвинули к стене стол. Домой шли уже по ночным улицам, в кромешной тьме, молча.

– Ань, а Митька-то мне дельные советы дал… – первым нарушил молчание Леха.

– Какие советы?

– Ну, относительно дома-то. Все-таки не идет у меня из головы эта мысль… Может, решимся, Ань?

– Отстань, а? Вон лучше под ноги смотри!

– Ну, Ань…

– Ой, делай что хочешь… Мне все равно, Леш…

* * *

– Ань! У тебя на сегодня три вызова. Немного, конечно, только…

Глаза Лидочки, молоденькой медсестры из регистратуры, округлились со значением, потом взгляд нырнул куда-то вбок, губки поджались, и она продолжила почти шепотом:

– Только один из вызовов к Анисимовым…

К тем самым, представляешь?

– Нет, не представляю. А кто это – Анисимовы?

– Да ты что, Ань! Ну как же! Это же к Варе Анисимовой, той самой! Ну, которая в конкурсе красавиц в области участвовала! Потом она еще за богатого то ли модельера, то ли дизайнера замуж вышла…

– И что?

– Ой, да неужели ты и впрямь эту историю не знаешь? Про нее, про Варю, тогда все газеты писали! Она хотела себе косметическую операцию сделать – то ли убрать там чего-то, то ли, наоборот, нарастить, а врачи ей все неправильно сделали, какую-то инфекцию занесли, она две недели в коме была. Говорят, на всю жизнь теперь инвалидом останется. Варин муж потом еще с ними судиться хотел… Ой, да неужели ты ничего про это не слышала?

– Да, кажется, припоминаю что-то… Ее муж – Александр Синельников, да?

– Во-во! Точно! Синельников!

– Лид… А ты уверена, что вызов именно к Варе поступил? Вроде не должно быть… Где Синельников и где наше Одинцово?

– Ой, так я ж сама его принимала, вызов-то! Вот, смотри… Варвара Анисимова, двадцать два года, улица Чапаева, дом пять… Что я, не знаю, где Варька живет, что ли?

– Ладно, Лид, разберемся. Работай давай, у тебя вон телефон разрывается.

– Да ничего, подождут… Больных много, а я одна. Слушай, Ань… А как думаешь, чего это он, Синельников, вдруг Варю сюда привез? Отделаться, наверное, захотел… Конечно, зачем ему жена-инвалид? Дизайнеры да модельеры, они все такие! А Варька теперь пропадай!

– Возьми трубку, Лида! Очередную жалобу на свою голову ждешь?

– Да ладно, ладно… – нехотя потянулась Лида к трубке. – Кому приспичило, все равно дозвонятся… А ты мне потом расскажешь, Ань, чего там у Анисимовых? Неужели Варьку навсегда к матери привезли?

– Знаешь, Лид… Вообще-то любопытство не порок…

– Но большое свинство, ты хочешь сказать? Ну, может, и свинство, конечно… Только я ж не от злорадства интересуюсь, а от переживания… Когда Варька на этом самом конкурсе победила, все наши девчонки знаешь как ей завидовали? А я вот нисколечки не завидовала, я за нее рада была, честное слово! Думала, хоть одна девчонка из нашего Одинцово красиво в жизни устроилась. А оно вон как вышло… Регистратура, слушаю вас! – раздраженно бросила она в трубку и со злостью продолжала: – А вы что, меня учить будете, в каком режиме работать? Ну и что – шесть минут трубку не брали? Вы здесь один такой, что ли?

– Лид… – только и смогла укоризненно протянуть она, – ну что ж ты хамишь так, ей-богу…

Продолжая прижимать к уху трубку, Лидочка вскинула на нее глаза – ясные, чистые, удивленные. Коротко пожав плечами, моргнула совсем по-детски – не понимаю, мол, о чем ты… Какое такое хамство?

А может, и впрямь нет его тут, хамства-то. Есть просто узаконенная временем привычная перепалка, почти игра. А как без этого? Все же знают, что в регистратуре сельской поликлиники не звезда отечественной медицины звонки принимает, и потому хамство в данном случае такое… веселенькое немного, сермяжное, ожидаемое. По крайней мере, вполне перетерпеть можно без ущерба для здоровья. Тем более если учесть, что до их захолустья все эти окультуренные принципы здравоохранения еще не докатились… У них в поликлинике, между прочим, даже и компьютера еще нет! А про всякие там нанотехнологии в медицине они только по телевизору слышат. Хорошо еще, что хоть сама по себе поликлиника есть, по статусу «городского типа» поселку положена. Хоть здесь этот пресловутый «городской тип» сгодился…

Так с мыслями о бедной своей поликлинике, о Лидочке и ее узаконенном хамстве она и отправилась в путь. Два вызова на улицу Луговую и один – на улицу Чапаева, к той самой Варе Анисимовой. На Чапаева – это совсем недалеко от поликлиники, за угол завернуть и пройти два перекрестка. А вот и дом, с виду неказистый. В палисаднике худая рябинка да неприкаянный по этому времени года сиреневый кусток. Калитка распахнута настежь – врача ждут. Во дворе мужчина стоит к ней спиной, курит. Сразу видно – не одинцовский. Даже со спины – видно.

– Здравствуйте. Я из поликлиники, по вызову, – строго произнесла прямо в его спину.

Он вздрогнул, резко обернулся, заметался взглядом в поисках, куда бы приткнуть сигарету. Она стояла, рассматривала его с интересом… Не каждый день известную личность так близко видишь! Да еще такую растерянную…

Да уж, было там на что посмотреть. Очень любопытное лицо… Красивое, но устроенное как-то по-особенному, вперемешку с ухоженностью и симпатичной мужицкой грубоватостью. Наверное, именно про такие лица и говорят – брутальные? Только тут брутальность особенная какая-то, нежная, почти аленделоновская. И прическа тоже немного аленделоновская, будто порывом ветра взлохмаченная. Но в то же время – видно, что продуманная, стильная то есть. Хотя… Лида же говорила, что он как раз родом из этой стильной мужицкой номенклатуры – то ли модельер, то ли дизайнер… По крайней мере, фамилия очень известная, на слуху, – Синельников.

– Да, здравствуйте! – проговорила «известная личность» с трепетной хрипотцой, затаптывая недокуренную сигарету в траву. – Проходите, пожалуйста, мы вас ждем! Извините, но это мать Вари… То есть… Варвары Анисимовой, моей жены… А впрочем, не важно… В общем, это она на срочном вызове настояла. Хотела, чтобы я с вами поговорил до отъезда…

О-о-о… А сколько у тебя испуга в голосе, милый! Свалить, значит, решил, да теща не отпустила? Неужели Лидочка в своих предположениях права оказалась?

– Здравствуйте. Для начала проведите меня к больной.

– Простите… А как вас зовут? Вы ведь участковый врач, да?

– Да. Я участковый врач, Власова Анна Ивановна.

Сказала – и вдруг устыдилась своего простецкого имени. Надо же, никогда не знала, как это звучит – совсем по-деревенски. Он глянул на нее коротко, с пониманием… Почуял, что ли, как она ни с того ни с сего устыдилась?

– Очень приятно, Анна Ивановна. А я – Синельников Александр.

– Да, мне тоже… приятно. Тем более что я о вас уже наслышана. Вы – личность известная, насколько я понимаю.

– Ну, не будем об этом…

– Да, не будем. Что ж, идемте…

Он быстро закивал головой, улыбнулся, как ей показалось, нарочито страдальчески. Хотя, может, и не нарочито вовсе – чего это она вдруг? Вон глаза какие, будто печальной пылью подернутые. И по дорожке к крыльцу виновато потрусил, дверь торопливо открыл, отступил на шаг в сторону, давая ей дорогу. Чуть только каблуками не щелкнул. Привычная вежливость, только и всего. И без всякой нарочитости.

– Татьяна Михайловна! Вы где? – озабоченно крикнул в тишину дома.

– Тс-с-с… Тихо, чего разорался-то… – прошептала появившаяся в дверях полная простоволосая женщина, приложив палец к губам: – Варенька только-только уснула…

– Но как же… Вот, врач по вызову пришла, Анна Ивановна… – растерянно прошептал Александр Синельников, галантно направив ладонь в ее сторону.

– Здравствуйте, Анечка… Вы, чай, Екатерине-то Приходько дочкой будете? Знаю, знаю… Ой, чего это я вас Анечкой-то… Совсем уж от горя свихнулась. Анна Ивановна, конечно…

Всхлипнув, женщина согнулась полным станом в полупоклоне да так и осталась стоять в этой неудобной позе, приговаривая с певучим стоном:

– Вот горе какое у нас… Вареньку мою привезли… Вернее, то, что осталось от нее, от доченьки моей… Ой, горюшко мне…

Резко распрямившись, глянула ей в лицо. Полные щеки ее затряслись, глаза вмиг набухли слезами, и руки вдруг невольно вскинулись так, будто она собралась броситься ей на шею. С шумом набрав в себя воздуху и помотав головой, женщина зажала рот пухлой ладонью, сглотнула с трудом, загоняя слезы обратно.

– Татьяна Михайловна, прошу вас… – тихо встал рядом с ней Александр, провел холеной рукой по плечу, – успокойтесь, пожалуйста. Мы же с вами обо всем договорились, что вы, право. Вареньке у вас лучше будет, мы же вместе так решили… Я буду приезжать каждый выходной… Возьмите себя в руки, Татьяна Михайловна.

– Да в какие руки, господь с тобой, милый… Я ж ее одна растила, без мужа, кровиночку мою, красавицу писаную… Если б знала, что с нею потом эти нелюди сотворят…

– Потом, Татьяна Михайловна, потом со слезами, пожалуйста. Тем более сейчас придется Варю будить, ее врачу показать надо. Хотя… – быстро обернулся он к ней, обдав досадой сожаления, – очень уж будить жалко, честное слово… Она в последнее время вообще не спит. По крайней мере, последние сутки ни на минуту не заснула. Жалко будить, правда…

– Дайте мне пройти, Татьяна Михайловна, – сделала она решительный шаг вперед, и женщина послушно посторонилась, давая ей дорогу.

Варя лежала в комнате, в углу, на высокой старинной кровати с железными спинками. Похоже, комната в доме была всего одна, выходила двумя окнами на грустный палисадник. Низкий беленый потолок, убогая полированная стенка, диван с двумя креслами, телевизор на тумбочке. И – кровать. Откуда, с каких времен этот железный монстр здесь обосновался? Наверняка и сетка у нее старинная, панцирная, насквозь продавленная. Лучше бы уж на диван ее положили. Надо будет им сказать…

Подойдя, она села на стул возле кровати, всмотрелась в спящее лицо девушки. Нет, она ее и впрямь не помнила. Но ведь наверняка раньше пересекались – в школе хотя бы. Впрочем, для школьного времени шесть лет разницы – многовато, конечно. В том смысле, что девочкам-старшеклассницам все малявки на одно лицо кажутся. Никто ж не предполагает, что из какой-нибудь третьеклашки может впоследствии белая лебедь вылупиться. Теперь вот лежит перед ней эта лебедь, подстреленная.

Лицо у девушки Вари, белой лебеди, было и впрямь очень красивым, несмотря на разлившееся по нему болезненное страдание. Высокая линия лба, брови вразлет, прямой носик, нежный рисунок губ – черты лица классические для русского типа красоты. И волосы, разметавшиеся по подушке, – густые, мягкие, темно-русые у корней, более светлые к низу. В блондинку, наверное, раньше красилась.

Казалось, она совсем не дышит. Если сложить руки на груди – можно за покойницу принять. Лишь горестная складочка на переносице будто жила своей жизнью, источая отчаяние долгой бессонницы. Нет, нельзя ее будить. По всему видно – измучилась девочка. Пусть спит.

Тихо поднявшись со стула, она на цыпочках вышла из комнаты, увлекая застывшую за спиной Татьяну Михайловну. Александр сидел за столом в маленькой кухоньке, ссутулившись, смотрел в окно. Она присела напротив, и он вздрогнул, улыбнулся виновато.

– Я не стала ее будить, пусть спит. История болезни у вас с собой?

– Да, конечно… Вот, пожалуйста… – подвинул он по столу серый конверт. – Все здесь, смотрите.

В конверте была лишь выписка из медицинской карты – безликая типовая форма. В коротких строчках – анамнез, обследование, динамика, лечение, диагноз.

– Хм… А сама медицинская карта где?

– Не знаю… – растерянно пожал плечами Александр. – Мне в больнице только вот это дали…

Ну что ж, придется довольствоваться выпиской. Что у нас тут? Ага, понятно… Больная поступила на стадии развивающегося процесса вирусной инфекции спинного мозга после проведенной липосакции в косметологической клинике… Некроз спинномозговой ткани… Сильная травма периферического нерва… Парез нижних конечностей… Полная плегия, ноль баллов…

Да, плохо дело. И результаты обследования не обнадеживающие. И рентген проведен, и миелография, и томография, и магнитно-ядерный резонанс. Все – плохо. Процесс, стало быть, необратим. Да еще и фон для этого процесса просто отвратительный – хроническая болезнь Аддисона. Черт возьми, да кто ж ей с болезнью Аддисона еще и присоветовал липосакцию делать? Это ж вообще несовместимые вещи…

– В следующий раз, пожалуйста, медицинскую карту привезите. Одной выписки мало. Мне надо всю картину полностью посмотреть.

– Хорошо, привезу. Если отдадут. Варина история на слуху у медиков была, все газеты о ней писали…

– Да. Я об этом уже слышала. Но все равно – постарайтесь привезти. Значит, вы намерены жену здесь оставить?

– Да. Здесь ей лучше будет. Здесь у нее мама, она лучше всякой сиделки уход обеспечит, я думаю.

Татьяна Михайловна, сгорбленно застывшая в проеме двери, вдруг замычала на тонкой ноте, зажав рот ладонью и сдерживая отчаянное рыдание. Александр поморщился, еще сильнее втянул голову в плечи, сцепил красивые ладони в замок. Глянув на нее виновато, проговорил быстро:

– Понимаете… Понимаете, Анна Ивановна, у меня никакого другого выхода нет… У меня работа с утра и до позднего вечера, от меня много людей зависит, я же не могу все бросить! В конце концов, я должен деньги зарабатывать хотя бы на лекарства… А что сиделка? Сиделка – чужой человек, пришла и ушла… А тут мать все-таки! И я буду приезжать каждый выходной, и на неделе выберусь, как получится! Если вы думаете, что я Варю бросаю, то смею вас уверить…

– Да ничего я не думаю! Это ваши дела, семейные, сами разберетесь. И на учет я вашу жену возьму, себе в актив поставлю.

– А что это значит – в актив?

– Ну… Имеется в виду активное посещение участковым врачом. То есть я без вызова, сама буду ходить, ее наблюдать.

– Да? Спасибо… Я очень буду вам за это признателен…

– Ну… Это ж не моя личная инициатива, это часть моей работы, за что спасибо-то? Завтра пойду по вызовам и к Варе тоже зайду. И новую карту медицинскую заведу.

– Да, да, спасибо… – мелко затряс он головой, преданно и благодарно глядя ей в глаза, – только вы имейте в виду, что она молчит все время. Спрашиваешь ее, а она смотрит в глаза и молчит, будто не слышит. Давно уже молчит…

– Ладно, разберемся. Вы извините, но мне пора идти, у меня еще вызовы. А завтра я во второй половине дня приду, часам к трем. До свидания, Александр, всего вам… – она хотела сказать «доброго», но запнулась на этом слове, и не смогла придумать никакого другого, и лишь улыбнулась виновато за почти допущенную, как ей показалось, бестактность. В самом деле, какое «доброе» может быть в его ситуации? Горе «добрым» не бывает.

– Я вас немного провожу, можно? – поднялся он со стула вслед за ней.

– Ну что ж, проводите…

Вышли на улицу, минут пять-десять молча плелись вдоль заборов и палисадников. Подумалось вдруг – надо же, каких только фортелей судьба с людьми не выкидывает! Если б недавно еще кто-нибудь сказал, что она будет идти по улице родного поселка с самим Синельниковым… Причем не просто идти, а с ее милостивого согласия! И наблюдать боковым зрением, как он мучается неловкими потугами завести разговор…

– Анна Ивановна… Вот… Возьмите, пожалуйста, прошу вас… Тут мало, наверное, но я не знаю, сколько нужно в таких случаях…

– Что?!

Она даже и не поняла поначалу, о чем идет речь. Остановилась резко, глянула в его протянутую ладонь с зажатыми меж пальцев тысячными купюрами. Потом отшатнулась, подняла на него полные обиды глаза. Нет, и впрямь, очень уж отчего-то обидно стало, будто она была в этот момент не участковым врачом со скромной зарплатой, а святой праведницей. Нет, вовсе не была она в этих делах праведницей и брала, конечно, когда давали… А тут вдруг возмутилась:

– Да вы что, Александр? Да как вы могли подумать…

– Простите, простите меня, ради бога, Анна Ивановна! Просто… Вы же сказали, что сами будете ходить, без всякого вызова… Вот я и решил…

– Ну и зря решили. Я же вам объяснила, что жену вашу к себе в актив запишу. Запишу, понимаете? То есть официально оформлю, каждый приход регистрировать буду! А это значит, мне за это заплатят! Понимаете?

– Да. Теперь понимаю. Но все же… Возьмите, прошу вас…

– Нет. Уберите свои деньги, пожалуйста. Здесь хоть и тихая улица, но, я думаю, пусть одна, да найдется кумушка, которая сейчас у окошка торчит, на улицу выглядывает. Потом разговоров не оберешься… Лучше расскажите мне, как это получилось, что ваша жена отправилась на липосакцию с хронической болезнью Аддисона? Там же прямые противопоказания есть!

– Ну, во-первых, я вообще не знал, что она больна… Я же не медик, чтобы за симптомами наблюдать! Как-то и разговоров на эту тему никогда не заводилось… А что это – болезнь Аддисона? Хотя мне врачи пытались объяснить… Это гормональное что-то?

– Да. Это когда надпочечники необходимый организму гормон плохо вырабатывают.

– Но она вообще никогда ни на что не жаловалась! Веселая была, счастливая… Кто ж знал… А во-вторых, меня в то время и дома-то не было, когда Варя эту дурацкую липосакцию задумала! Решила убрать складку на талии, сюрприз к моему приезду сделать… Если б я рядом был, ни за что бы ей не позволил!

– А что, у нее и правда большая складка на талии образовалась?

– Да что вы, какая там складка! Боже мой! Она всегда была худенькой как тростинка, все время на диетах сидела!

– Ну вот… На фоне диеты и развилось, наверное, истощение надпочечников. А откуда она вообще взяла, что у нее какая-то там складка на талии образовалась?

– Не знаю. Хотя… О чем я говорю, знаю, конечно… Был, был за мной грех…

Он глянул на нее настороженно, вздохнул так, будто с трудом собрался с силами, потом произнес, как на исповеди перед духовником:

– Был, был грех… Не буду сейчас перед вами лукавить. Я ей сам про это складку и намекнул… Так, шутя, в разговоре. Ну, знаете, как это бывает…

– Нет. Не знаю.

Александр хмыкнул, помолчал, и ей вдруг почудилось, как он мельком скользнул взглядом по ее фигуре. Просто чуть повернул голову и провел глазами вниз, вверх… Довольно непредвзято, конечно, это у него получилось, но, черт возьми, неприятно-то как! Вспыхнула, повела плечами, повторила уже более сердито:

– Простите, я не знаю, как это бывает!

– Ну да, конечно… Да вам и незачем это знать. Но и понять меня тоже постарайтесь… Я же в модельном бизнесе работаю, и потому взгляд у меня… Как бы это сказать… Специфический выработался. И Варе я тоже про эту складку ляпнул просто так, не подумав. С языка сорвалось. Вроде того – не должно быть предела совершенству… Я ж не думал, что она это как руководство к действию воспримет!

– Понятно… А в косметологической клинике почему ей в этой дурацкой липосакции не отказали? Они же должны были хоть какое-то маломальское обследование провести, анализы сделать!

– Ну, что вы… В таких клиниках никогда никому не отказывают. Это же деньги, и немалые! И анализы они сами не делают, просят любые принести. Понимаете – любые! А их что, купить сейчас нельзя, что ли? Вот Варя и купила – с хорошими допустимыми показателями. А они их – в папочку, и пожалуйста – на операцию! Ведь понимают, сволочи, что анализы в большинстве случаев липовые, но страхуются, формально к ним не придерешься… И доказать факт врачебной ошибки невозможно. Я ж к ним ходил, пытался скандал затеять. А они мне в лицо эти анализы тычут! Говорят – сама виновата. Сволочи… Ну скажите, ведь правда сволочи?

Он коротко сопнул, совсем по-ребячьи, будто захлебнулся возмущением, нервно потеребил обвитый вокруг шеи клетчатый шарфик. Она посмотрела на него искоса, встретила короткий растерянный взгляд-вопрос, пожала плечами, не зная, что ответить. Почему-то сбивала с толку эта яркая клетка на шарфике, будто лишней была на фоне его горестного вопроса. Хотя – при чем тут вообще шарфик-то? Ну, завязал мужик на шее шарфик по-модному, и что с того? Может, он всегда его так завязывает? Он же личность неординарная, привык, наверное, к таким прибамбасам.

– Нет, ну в самом же деле… – уже более настойчиво повторил Александр, делая шаг вперед и нервно заглядывая ей в лицо. – Понятно, что всем хочется денег заработать, но не таким же способом! Когда на кону человеческая жизнь стоит… Я что, не прав?

– Да правы, правы, конечно… – поторопилась она с утверждением.

Показалось, будто он даже вздохнул с некоторым облегчением. Бедный, бедный. Наверное, его ужасное чувство вины мучит. Хотя, по сути, и не виноват ни в чем. Творческие люди – они ж все такие, ужасно впечатлительные. Как дети малые. Пока в облаках витают, все хорошо, а вытащи их из этого облака да заставь заниматься бренными земными делами, тут же и расшибаются, и демонстрируют всем ушибленное место – пожалейте меня, мол, подрастерялся я тут с вами немного…

А ведь и впрямь – жаль его. Даже к горлу что-то подступило… непонятное. Вот же странно! Когда на бедную спящую Варю смотрела, ничего такого к горлу не подступило, а тут… Прямо кощунство, ей-богу. Надо затолкать в себя эту жалость подальше, а то он еще обидится!

– Скажите, Александр… – придав голосу профессиональной отстраненности, медленно повернула она к нему голову, – а когда она дискомфорт почувствовала – сразу после операции или через какое-то время?

– Да я точно не смогу вам сказать… Говорю же – в Милане в это время был! Правда, мне подруга ее рассказывала, как она мучилась. Из клиники выписалась, а боли никак не проходят, с каждым днем только хуже и хуже. Она поначалу думала, что так и надо, что вот-вот все образуется… Терпела и терпела, а потом уже и встать не смогла. Если б догадалась хотя бы «Скорую» вызвать! Лежала с температурой три дня.

– А подруга? Вы ж говорите, с ней подруга была! Почему она «Скорую» не вызвала?

– Да черт ее разберет… Говорит – Варя ей не разрешила. Не хотелось ей в больницу, боялась, что про липовые анализы там рассказывать придется. Меня ждала… А что я? Господь Бог, что ли?

Он снова сопнул, снова потеребил свой модный шарфик. Потом резко сдернул его с шеи, раздраженно засунул в карман куртки, продолжил, глядя себе под ноги:

– Я даже и предположить не мог… Звоню ей на мобильный – а она отвечает весело так, живенько – приезжай, мол, скорее, пожалуйста, жду, соскучилась… Я слышу – с голосом что-то не то, ну, думаю, может, вискаря от скуки накатила…

– А она что, увлекалась?

– Да нет, что вы! Просто она ужасно тосковала, когда я уезжал. Она любила меня. Хотя – чего это я в прошедшем времени… Ну, в общем… Приехал я, звоню в дверь, а мне не открывают! Я еще, идиот, возмущаюсь – как же так! Открыл своим ключом, кричу – Варя, Варя! Прибежал в спальню, а она лежит около кровати – без сознания… Встала, чтобы мне дверь открыть, и тут же упала. Я испугался, по щекам ее начал бить, а она ползет в моих руках, как неживая. Горячая вся… Пока «Скорая» ехала, она так в сознание и не пришла. А потом… Потом вообще все как в дурном сне было… Приехали в больницу, вышел дежурный врач и начал на меня орать! Я и так весь уже неживой от страха, а он – орет! В общем, уже поздно было что-то предпринимать… У нее уже заражение тканей пошло, инфекция до позвоночника добралась. Если б раньше хотя бы на несколько часов!