Текст книги "Алиби – надежда, алиби – любовь"

Вера Колочкова
Алиби – надежда, алиби – любовь

* * *

…И ни за что она не будет скандалить! Хоть убейте, не будет. Мало того, даже и не скажет ничего. И пусть попранная женская гордость ее пыжится себе на здоровье, все равно не скажет. Вот сейчас придет драгоценный муж домой, а она мудро-снисходительно улыбнется ему и выдаст что-нибудь такое… смешное. Будто и не обидно ей вовсе позднее его возвращение. Вот только придумать бы что – такое смешное, такое мудрое, такое снисходительное…

Как назло, ничего Надежде не придумывалось. Лезла в голову все чепуха какая-то. Трудновато у нее с женской мудростью, не дал бог талантов. Учит ее мать всю жизнь, учит этой самой мудрости, и никакого толку. Вот и сейчас – ну прямо язык чешется взять и спросить у драгоценного мужа в лоб: «Не рано ли ты, родной, романы на стороне заводишь, и года после свадьбы не протерпев? Уже какой вечер подряд домой не торопишься, духами женскими от тебя за три версты несет… Хорошими духами, кстати. Только от этого нисколько не легче, а даже наоборот. Очень обидно, однако! И вообще – я тут устаралась, ужин для тебя готовлю, гордость женскую попираю, смешную снисходительность репетирую изо всех сил…»

А только нельзя. Нельзя вот так, в лоб. Мама говорит, так всякая жена сможет. И еще говорит, что это самый простой путь в женское бессемейное одиночество. А хуже этого самого одиночества для женщины, получается, и нету ничего. Тем более что «адекватный непьющий мужчина», как она говорит, нынче в жутчайшем дефиците. Устрой такому «адекватному и непьющему» женскую ревнивую истерику – и поминай его как звали. Уйдет к той, которая не устроит, то бишь к более мудрой и снисходительной. А ты останешься со своей гордостью жить дальше одна-одинешенька среди сплошных неадекватных и пьющих…

Надежда горестно вздохнула и плюхнулась со всего размаху в большое кресло, тут же принявшее ее в ласково-успокаивающую свою пухлость. Расслабься, мол, хозяйка, чего ты бегаешь по комнате туда-сюда… Однако от домашней этой плюшевой ласки стало еще хуже. Да и какое такое расслабление может быть, когда внутри горит все обидой! Ну чем, чем она Виктору не угодила, интересно? Да она ж для него… Если посчитать, она ж три года целых только тем и занимается, что кроит себя да перекраивает и так и этак, подгоняет под его вкус то цвет волос, то одежду, то фигуру… И даже в законном браке не дала себе расслабиться ни минуты, так и продолжает следовать этому пути, истоки которого находятся еще там, в гражданском двухлетнем неопределенном сожительстве. Подскочив пружинисто из мягкого кресла, словно оттолкнув его навязчивую жалость, Надежда встала перед большим зеркалом, пристально и критически в него взглянула. И плечи назад отвела, и гордо вскинула голову. Все, все завоеванное огромными трудами и лишениями на месте! И кожа на лице свежее персика – еще бы, сколько всяких масок полезных в нее вбито-втянуто, – и отращенные до лопаток белокурые волосы за счет парикмахерских хитростей в два раза пышнее своих, темно-русых и тоненьких. И попа, воспитанная в тяжких тренажерных трудах, выдается правильно, красиво и сексуально, и остальная худоба-стройность телесная вся при ней, ни одного лишнего мягкого кусочка нигде не завязалось. Кто бы знал только, как ей достается эта самая худоба… Ей, склонной к полноте по природе, когда от одного только случайно пойманного на улице запаха горячих сдобных булочек организм впадает в многодневную и мучительную неврастению, а большой кусок жареной свинины в окружении золотистых палочек картофеля фри приходит во сне сладкими грезами и искушает томно и мучительно – съешь меня, съешь… И куда там грезам каким другим, эротическим например, до этого самого куска свинины, исходящего вкусным мясным соком под зажаристой корочкой! И рядом не стояли…

Надежда снова вздохнула, снова кинула свою красивую худобу-стройность в кожаную пухлость кресла, откинула на спинку голову. Что ж это получается – зря старалась, выходит? Все для него, для любимого, адекватного и непьющего – и зря?

Все мучения – псу под хвост? Все в себе улучшила-исправила, разве что до голоса дело не дошло… Слава богу, легкая ее картавость Виктора вполне устраивала, умиляла даже. Он даже, в лучшие их времена, пытался тут же повторять за ней слова, забавно и смешно грассируя на французский манер. Хорошо, а то и дикцию ей пришлось бы себе исправлять. А как там ее исправляют, бог его знает? Может, операции какие серьезные делают, не приведи господи… Боже, уже половина одиннадцатого!

Она снова выскочила-вытолкнула себя из кресла, снова заходила по крохотному свободному пространству однокомнатной квартиры. Вот видела бы ее сейчас мама! Наверняка совет какой-нибудь дельный дала. Только звонить маме не хотелось. Не хотелось в очередной раз огорчать ее отсутствием у себя женской мудрости. Да и сколько уже можно одну только мамину мудрость бесконечно эксплуатировать? Мама и так последние силы напрягла, чтоб перевести, наконец, свою дочь из гражданского пустого сожительства в уважаемо-законное замужнее состояние, а тут – нате вам. У дочери опять ума не хватило, как около себя своего адекватного и непьющего мужа грамотно удержать. Такую сейчас редкость – чтоб адекватного, чтоб непьющего…

Мамин муж, то есть Надеждин отец, ныне покойный, при жизни был хроническим алкоголиком. Даже не хроническим, а классическим, если можно об этой проблеме так вольно выразиться. Пил он много, регулярно и без устали, упорно не признавая в этом своем занятии никакого греха. А тем более болезни. А мама за него долго и всячески боролась, отдавая себя этой героической борьбе без остатка. Так они и строили свою семью – папа все не признавал, а мама все боролась, боролась… Даже на дочку у нее времени практически не оставалось. Надежде как раз шестнадцать исполнилось, когда отец погиб под колесами огромного рефрижератора – не разглядел его неуверенной походки водитель, думал, нормальный человек обойти пытается его мощное, медленно выезжающее из переулка холодильное тулово. С тех пор вся мамина не растраченная в борьбе энергия, видоизменившись немного, стала уходить на то, чтоб сделать дочь счастливой в ее, дочернем уже, браке. Чтоб не досталось ей материнской доли – с пьющим мужем жить. Да и сама Надежда такого опыта совсем не хотела. Вот и выходило по всему, что самое главное достоинство любого мужчины только в том и состоит, что с зеленым змием он не дружен. Самое главное, то есть определяющее! А все остальное – так, значения не имеет. Ну, адекватность, конечно, тоже желательна. То есть наличие у этого непьющего мужчины какой-никакой хлебной специальности и постоянного рабочего места, опять же с какой-никакой зарплатой. И все. И больше для женского счастья ничего и не нужно, как мама искренне полагала…

Кавалеров до замужества у Надежды не сказать, чтобы было слишком много, но все же они водились. В основном из своих, из велосипедной их тусовки. Или из параллельной жизни, которая протекает по своим неписаным законам и правилам. И чужаки в эту параллельную жизнь не забредают, потому что им, чужакам этим, вовсе не понятны такие простые вещи, чем, например, стритовый велик отличается от триального, а триальный – от обыкновенного кросс-кантри… Для них, для чужих, велик – это ж просто железяка о двух колесах, транспортное средство и ничего более. А как он хозяином любовно апгрейден – это только свой разглядеть может. Разглядеть и оценить по достоинству и классную вилку, и облегченную алюминиевую раму, и переключатели скоростей, и вообще весь обвес-прикид. И только свой поймет, какие ты испытываешь чувства, сделав свой первый в этой параллельной жизни «банник», то есть прыжок на заднем колесе… Надежде долго никак не давался этот самый «банник», зараза его разбери! С «хопом» – прыжком с двух колес одновременно – как-то сразу дело пошло, а вот с «банни-хопом» она от всей души намучилась. А потом как-то так все лихо стало получаться, что аж до «мануала» она уже подтянулась и довольно долго могла ехать на одном заднем колесе, не уступая собратьям по их двухколесно-прекрасной жизни. Именно прекрасной, если сравнивать ее с той, домашней, с вечно пьяным папой, с остервенело-безрезультатно борющейся с его недугом мамой…

В компании были в основном мальчишки конечно же. Девчонки прибивались в их тусовку редко. Да оно и правильно – на то они и девчонки. На велик в мини-юбке да на каблучищах не очень-то взгромоздишься, тут надо себе во многом истинно девичьем отказать… Не каждая так сможет. Надежда вот, например, с удовольствием могла. Хотя дело тут было не совсем уж в удовольствии как в таковом, если честно. Дело тут было в полном отсутствии в Надеждином гардеробе этих самых мини-юбок и каблучищ. И в отсутствии в карманах даже минимума карманных денег. Откуда им было взяться-то? Папа все деньги спускал на свое «увлечение», да еще и норовил призанять у кого ни попадя…

По поводу отсутствия девчачьих модных одежонок она не комплексовала. Нет – и не надо. Есть старые расшлепанные кроссовки, есть джинсики синенькие рваненькие, есть ветровка-косуха от дождя, есть даже черная бандана с белым черепом – много ли надо человеку, чтоб достойно провести свою юность? А вот отсутствие в кармане мало-мальских хотя бы денежных средств угнетало ее по-настоящему. Очень уж хотелось апгрейдить свое двухколесное детище по-настоящему, купить новую обвеску к сезону. Тут уж надо отдать должное собратьям – помогали они ей исправно. Кто чем, с миру по нитке… Так что апгрейд в конце концов получался полнейший – после смены деталей, будто из ниоткуда возникал вдруг совершенно новый велик, и даже имя ему приходилось давать новенькое. Так она объездила и первую свою Ласточку, а потом был еще Мальчик, а потом еще Чертенок № 13… Они, ее велики, были почти родными, были усталыми, понимающими и молчаливыми. Они умели сливаться с ней в единый организм, живой, гибкий и красивый. Они были родителями, братьями и сестрами, дядями и тетями, эти железяки о двух колесах… Подумаешь, железяки! Зато они не кричат пьяным надрывным голосом на кухне о «праве на свою собственную жизнь», не засыпают за столиком придорожной пивнушки, не трясутся в утробном мамином вое, горестном, на одной высокой ноте, таком безысходном, что слезы сами льются в подушку от жалости. Или от страха. А может, это просто жалостливый такой страх. Или испуганная жалость. Льются и льются из глаз на наволочку с рисунком из желтых листьев, и они промокают, темнеют от сырости, как от осеннего дождя…

Вообще, была б ее, Надеждина, воля, она б совсем, ей казалось, домой не ходила. Ездила бы себе и ездила по коварной весенней наледи, или по остывающему к ночи летнему асфальту, или по лужам с мокнущими в них тополиными облетевшими листьями, или по снежной хрусткой крупе… Только воли у нее такой не было. Надо было вечером мчаться домой – маму в ее горестной борьбе поддерживать. Или, хуже того, папу по пивнушкам искать, а потом тащить домой, шатаясь от тяжести, как пьянчужка-собутыльница какая. Но это уже отдельная песнь. Грустная очень. Не песнь даже – баллада, от которой внутри все скручивается холодным жгутом и норовит ударить по сердцу, и никак этот жгут не желает хоть чуточку ослабнуть и дать вздохнуть посвободнее. Потому что хорошо, конечно, когда присутствует в твоей жизни железная двухколесная любовь и преданность, но родительской простецкой любви тоже почему-то сильно хочется…

А потом папа умер, и, грех сказать, отпустило. И душу, жгутом скрученную, отпустило, и тело тоже. В том смысле, что начала Надежда сразу поправляться как на дрожжах, наливаться лишними никчемными килограммами, и опомниться не успела, как превратилась в рослую статную да фигуристую девицу с налитыми ногами и тяжелыми кусками мяса на талии и бедрах. Аппетит вдруг у нее такой небывалый прорезался – мела все подряд, будто с голодного острова спаслась. Даже велик срочно пришлось покупать новый – мама на первый взнос по кредиту раскошелилась. Она и сама помолодела, хотя по мужу погибшему отгоревала-отплакала честно, как порядочным вдовам и полагается. А отплакав, развернулась всем своим существом к дочери и рассматривала иногда ее так долго и удивленно, что Надежде как-то даже неловко становилось за такой к себе, живой, любовный интерес… И еще – она очень спугнуть боялась интерес этот. С радостью принимала материнскую о себе заботу, словно свалившуюся вдруг на голову манну небесную. Не привыкла она к таким нежностям, чего уж там. И к заботе не привыкла. И к материнской бдительности насчет ее девичьей чести тоже не привыкла. Однажды заявилась домой глубоко за полночь, как часто бывало и раньше, в той еще жизни. Чего такого-то? Ну, задержалась, ездили на великах на дальние озера всей тусовкой… И потому очень удивилась, когда в ночной прихожей нарисовалась мама с тапкой в руке. И ударила ее по лицу этой тапкой так, будто таракана прихлопнула. Неожиданно и резко. А потом молча развернулась и ушла спать. Оскорбилась, видно, за материнские свои переживания по поводу ее позднего возвращения. Да если б Надежда знала, что она переживать будет, она бы никогда…

Утром она очень перед мамой извинялась. А та еще целую неделю ее наказывала – не разговаривала совсем. Полный бойкот объявила. Да уж, трудное и ответственное это занятие – хорошей матерью быть… А еще труднее, как оказалось, быть хорошей дочерью. Не привыкла к этому Надежда. Это от нее мама всегда ждала поддержки и помощи. И не ждала даже, а требовала. Как-то это само собой в их семье разумелось…

Параллельно с проявленным к жизни дочери интересом мама вдруг обнаружила, что и учится в школе ее дочь, оказывается, хорошо, и учителя ее способности хвалят, и было это приятнейшим для нее сюрпризом, и надо было теперь решать, куда бы эти дочерние способности пристроить. Потому на семейном совете они решили, что Надежда поступать будет в юридический. Отчего-то маме очень хотелось, чтоб именно в юридический. Надежда и не сопротивлялась – почему бы и нет, раз маме так хочется… Поступила она легко, на бюджетное бесплатное место, и училась легко, будто играючи. Годы шли спокойной и счастливой чередой, и мама уже стала присматриваться к приходящим в дом приятелям-студентам. Впрочем, таковых было немного – Надежда по-прежнему поддерживала дружбу с собратьями по параллельной велосипедной жизни, среди которых народ был всякий. На иного посмотришь – приличный вроде парень, а на поверку выходит – бандит…

Но на самом деле социальное положение потенциальных дочкиных женихов маму вовсе не волновало. Главная для нее задача стояла в другом – затаившиеся пагубные пристрастия потенциального зятя разглядеть вовремя. И справлялась с этой задачей мама весьма оригинально – держала про запас в потаенном местечке кухонного шкафчика бутылку водки. Ту самую, ненавистную, испортившую ей молодость и всю остальную замужнюю женскую жизнь. И служила ей эта ненавистная бутылка некоей лакмусовой человеческой бумажкой, стопроцентным показателем всех достоинств приходящих в дом Надеждиных друзей…

Происходило это примерно так. Заподозрив, что очередной приятель посматривает на ее дочь теплее, чем для обычной дружбы полагается, или, не дай бог, проявляет к ней особые знаки внимания, мама тут же брала на себя всю ответственность за происходящее и начинала, как говорится, танцевать из-за печки свою цыганочку с выходом, то есть с милой материнской улыбкой приглашала парня отобедать, совсем по-семейному, втроем, украинским борщом да котлетами. Вот тут и начиналось самое главное ее коварство – в процессе милого дружеского разговора как бы невзначай появлялась на столе припотевшая бутылка из холодильника, под горячий, так сказать, борщец да для большего мужского аппетиту… Ничего не подозревающий испытуемый конечно же проглатывал с удовольствием первую рюмку – как такой хлебосольной хозяйке откажешь? Да еще и маме… А потом и вторую. И третью. А после четвертой по маминому лицу пробегала тень очередного разочарования – и этот, мол, тест на самое главное мужское достоинство не прошел… Снова покраснела лакмусовая человеческая бумажка, безотказная и справедливая. Не нужен им с Надеждой такой жених. Надо отказать. И больше не пущать. Хотя у жениха того в этот момент ни одной матримониальной мыслишки в голове, может, вовсе и не проскакивало. Ну, подумаешь, пообедать пригласили, что в том такого…

Наверное, осталась бы при таком мамином раскладе Надежда навсегда безмужней, если бы ей Витя, наконец, не встретился. Познакомилась она с ним на свадьбе у институтской однокашницы. Веселая была свадьба, студенческая, разбитная… Они с Витей оказались на ней белыми воронами, то есть абсолютно трезвыми в танцующей и расслабляющейся толпе молодых гостей. И по этому только признаку потянулись друг к другу, как тянутся друг к другу люди по своим маленьким интересам. Правда, разглядывал ее Витя поначалу очень неодобрительно, со снисходительной будто мужской усмешечкой. Да и были на то у него причины, наверное, потому, что на свадьбу эту Надежда заявилась хоть и в новых, но все-таки в джинсах. Ну, белую рубашечку еще для случая принадела… С привычкой не обращать внимания на свой внешний вид у нее так совладать и не получилось, да она и не старалась особенно. Зачем? Так было удобно по утрам ездить в институт на велике, с рюкзачком за плечами, с черной банданой на голове… Хотя таким удобством жизни она не злоупотребляла конечно же. Оставив велик на сохранение за будочкой у доброй вахтерши, бандану с головы снимала, ветровку пыльную или мокрую сворачивала и совала в рюкзачок и шла в аудиторию в джинсах и пиджачке – обычная студентка, каких много. Ну, лицо совсем без косметики. Ну, стрижка обыкновенная, не стильная. Ну, за фигурой совсем не следит. Ну и что, подумаешь… Зато велик по имени Чертенок № 13 верно и преданно дождется конца занятий, и они поедут колесить по улицам города, слившись в единый счастливый организм…

Она и Вите на той свадьбе попыталась поначалу рассказать про свою вторую, параллельную жизнь, но он лишь посмотрел на нее удивленно и снисходительно. А потом, оглядев критически с ног до головы, вынес свой мужской безапелляционный вердикт о том, что она, конечно, ничего девчонкой была бы, симпатичной даже, если б привела себя в относительный женский порядок… Надежда аж вздрогнула внутри. И испугалась. Сроду ей никто таких обидных слов вот так вот, в лоб, не говорил. А Витя сказал. И, не дав опомниться, тут же начал еще и перечислять все ее недостатки. Долго перечислял, так что сам увлекся процессом. Не заметил даже, что его свадебная собеседница сидит уже ни жива ни мертва. Наверное, это и в самом деле доставляет некое удовольствие – побыть хоть раз в жизни в роли Пигмалиона. Особенно когда Галатея твоя окончательно сбита с толку, когда внутренняя ее самооценка предала свою хозяйку и полетела в пропасть всяких ненужных мотиваций. Туда, в черноту, к чертовой матери…

В общем, стали они после этой свадьбы встречаться. Под чутким Витиным руководством Надежда старательно морила себя голодом, отчего ее накачанные от постоянного кручения педалей мышцы молили о помощи. Хотя что толку молить, мотивация – штука жестокая и своей жертвы все равно потребует. Охота пуще неволи, а мотивация, выходит, пуще голода… А потом она записалась еще и на занятия аэробикой и старательно вертела там похудевшим задом, чтоб выглядеть сексуально и женственно, как учил ее Витя-Пигмалион. И в салон косметический пошла, чтобы кожу на обветренном лице выровнять, и в парикмахерскую – волосы красить под блондинку… Чертенок № 13 сиротливо взирал на нее из угла в прихожей. Иногда ей казалось, что он даже плачет от обиды и предательства…

Зато мама Надеждой очень довольна была. И без ропота раскошеливалась на косметическо-парикмахерские изыски. Дочка-то на глазах менялась! Такой красавице гораздо легче будет непьющего да адекватного себе в мужья сыскать… И Надежда тоже жила этой ее радостью, тем более что Виктор маме сразу, с ходу понравился. Потому что тем самым и оказался, единственным, который ее тест прошел. То есть отказался от первой же предложенной рюмки из запотевшей бутылки. И даже «для аппетиту» отказался. Нет, говорит, извините, не пью, спортом занимаюсь… У мамы аж дух зашелся от такой удачи. Еще бы – парень не пьет, не курит, работу постоянную имеет. И не какую-то там модную и непонятную вроде менеджера или дилера, а настоящую, основательную. После экономического института грамотно подался сразу в главные бухгалтеры и сидел себе припеваючи в женском почти коллективе небольшой торгующей дешевой мебелью фирмы. Зарплата в фирме была не ахти, конечно, зато место спокойное. Очень, очень хороший парень. Правда, бросаться в омут семейного устройства этот хороший парень благоразумно спешить не стал, снимал с Надей квартиру за «бешеные просто деньги», как говаривала мама, тихо возмущаясь такой расточительностью. Очень хотелось маме Надю за Виктора замуж выдать, сердце свое материнское успокоить. Да и то – к тому времени засиделась в девках ее дочь порядочно. Пока в институте еще училась, она и не возражала против свободного Надиного состояния, диплом-то тоже в жизни пригодится, еще как. Да еще такой хороший, юридического института. А когда этот диплом в руках Надеждиных оказался, тут уж тревога в ней поселилась намертво. Чего же это – двадцать три года уже девушке, а семьи никакой нет! Вовсю пора свое гнездо вить к такому возрасту. Поэтому явлению в Надиной жизни Виктора мама очень обрадовалась и поначалу отнеслась к их гражданскому сожительству довольно мирно. И потихоньку учила Надю вопреки Ненадежному гражданскому браку все-таки гнездо потенциальное помаленьку обустраивать. И всячески намекала Виктору при редких встречах, чтоб он обратил внимание на Надины по этому процессу старания. Смотри, мол, какая у меня дочь молодец – и съемно-чужой дом в чистоте держит, и еду вкусную тебе готовит, и сама как конфетка выглядит. Так выглядит, как тебе нравится, худой да белобрысой… Виктор долго ее намеков не понимал. А может, только вид делал, что не понимает. И тогда Надина мама решилась на отчаянный шаг – пообещала для них квартиру свою трехкомнатную разменять на две однокомнатные, да еще и оформить причитающуюся им однокомнатную на Надю с Виктором в равных долях. Так и заявила им – вы ж муж да жена будете, чтоб все поровну у вас было… А чего, мол, бешеные деньги за съемные углы платить? Живите себе пока в однокомнатной, в своей, в собственной гнездо вейте… Вот тогда они свадьбу и сыграли. Почти год назад. И в эту вот квартиру свою собственную, в равных долях мамой оформленную, и переехали. И впрямь стали гнездо вить. Поначалу и правда – очень старались. Приносили старательно в клювике в общий семейный бюджет все заработанное. Надя даже забеременела счастливо и, как ей казалось, совершенно ко времени. Пора ведь и птенцов по всем природным и маминым приметам заводить! Да только не тут-то было. Не захотел Виктор никаких птенцов. Уговорил ее на аборт под предлогом того, что не стоит пока заводить детей в однокомнатной. Вот подкопят деньжат, поменяют это гнездо на большее, тогда уж… Ей бы его не послушать, по-своему сделать, а она не осмелилась. Да и мама посоветовала – не гневи мужа. Потому что грех непьющих мужей гневить, они и так на дороге не валяются. Да и прав он, в общем говоря, что для птенцов большее по размеру гнездо требуется. Разумно рассуждает. Очень адекватно, очень трезво, что и говорить…

Вообще мама Витю очень уважала. И в жизнь их семейную не вмешивалась, только любила понаблюдать за ней будто со стороны. В редкие свои наезды в гости садилась где-нибудь в уголке и наблюдала тихо и умиротворенно, словно многосерийную мелодраму по телевизору смотрела. Семейную сагу. Из серии в серию – все одно и то же, все тихо, все достойно, все до глянцевого блеска положительно. Вот пришел Витя с работы – совершенно трезвый. Одному этому факту до слез умилиться можно. Вот он выходит из ванной с мокрыми после душа волосами, вот садится на кухне ужинать… А Надя хлопочет-суетится вокруг него в коротком шелковом халатике, перехваченном поясочком на тонкой талии. А что? В таких вот именно халатиках артистки в кино и суетятся вокруг своих непьющих положительных мужей. Иногда Надежде начинало казаться, что мама вот-вот возьмет в руки пульт и запросто погонит пленку назад, чтоб еще раз пересмотреть понравившийся ей кусочек, и Витя снова войдет в дверь, совершенно трезвый, и снова выйдет из душа с мокрой головой, и она будет хлопотать над ним в коротком халатике… Насмотревшись, мама уезжала домой очень довольная, оставляя в душе Надежды чувство неизгладимой за все это киношное хозяйство ответственности. Очень сильное чувство, не позволяющее взять и порушить тихое течение их брачного бездетного пока благополучия. Хотя, если уж честной быть, она очень тяжело пережила тогда свой поход в больницу. Нет, по медицинским всяким показателям все прошло довольно удачно, Виктор на оплату этой процедуры не поскупился. Просто внутри у нее что-то перевернулось, будто кнопочка какая-то выключилась. Или наоборот, включилась. Вышла Надежда из больницы и поняла, что глупость сделала. И не глупость даже, а убийство. Убийство своего ребенка, которому поначалу так обрадовалась. Правда, Виктор тут же ласково обсмеял все ее переживания, но она чувствовала, что вышла из больницы другой. Что-то ушло из нее прежнее, легкомысленное, окончательно и навсегда. А может, появилось что-то новое, заставившее горько жалеть о содеянном. Может, это женская мудрость и есть? Которой ей так не хватает? Хотя нет, не похоже это на мудрость. Другое это что-то. Потому что, будь это мудрость, она сейчас не металась бы по квартире в растерянности, а быстренько бы сообразила, как ей правильно встретить загулявшего мужа. Какой правильный тон взять при этой встрече. Чтоб было достойно, чтоб умненько, чтоб без лишнего самоуничижения. Чтоб не дать самой себе возможности спросить прямо в лоб – с кем, мол, время вечернее проводил, сволочь адекватная…

Взгляд ее уперся в этот момент в кухонную стену, куда ее занесло в круговерти бесполезного шатания туда-сюда по пустой квартире. Вернее, даже не в стену, а в расписной под хохлому подарочный наборчик, висящий на той стене мирным символом кухонного уюта. Такие, наверное, на каждой кухне висят – разделочная доска, толкушка, скалка… Точно, скалка! Смешно же, как в анекдоте – жена встречает мужа со скалкой в руке! Мило и забавно, и можно еще и пошутить как-нибудь, к случаю подходяще. Можно еще озорно улыбнуться, блеснуть глазами, скалкой смешно в воздухе потрясти. Вроде того – ужо я тебя сейчас! Они посмеются, и он все поймет, и все лобовые вопросы сразу отпадут сами собой. О! Уже вон и ключ в дверях тихонько шуршит! Как здорово она это со скалкой-то придумала! И главное, вовремя как…

Схватив со стены расписное украшение, Надежда пролетела ветром в прихожую, успев по пути заглянуть в зеркало и проверить на лице наличие озорной улыбки. Улыбка. Жалкая какая-то улыбка была, с трудом будто оскаленная. Ну да ладно, нет времени репетировать. Раньше надо было. Вставляемый Виктором с той стороны в дверь ключ все никак не мог попасть в заветную скважину-щелочку, все шуршал и шуршал чего-то в ее районе пугливо и нерешительно. А она уже стоит со своей скалкой, уже сотрясает ею в воздухе, как идиотка… Ну же!

Не вытерпев, Надежда схватила с тумбочки свою связку, быстро сунула нужный ключ в замок, быстро провернула, потянула на себя дверь…

За дверью стоял вовсе не Виктор. Что-то большое, шатающееся и откровенно-мужское тут же уперлось руками в косяки, но отчего-то не удержалось и стало неумолимо заваливаться прямо на Надежду. Она и сама не поняла – то ли закричала от испуга, то ли ойкнула просто. Почувствовала только, как поднятая вверх рука со скалкой со всего размаху опустилась прямиком на голову этого чудовища, издав противный глухой звук. Довольно сильно опустилась, так, что в руке даже зазвенело что-то и прокатилось к предплечью вроде судороги. Потом едва успела отскочить в строну – ударенная ею голова вместе с остальным телом рухнула в ее прихожую, только ноги в грязных ботинках остались лежать за порогом. Так и застала ее с дурацкой скалкой в руке, с застывшим от ужаса лицом выскочившая на шум соседка по площадке, прелюбопытнейшая особа Роза Геннадьевна. Не потому прелюбопытнейшая, что как особа интересна чем-то была, а потому, что любознательна была до крайности и такой интересный случай в Надеждиной бытовой жизни никак пропустить не могла.

– Ой, кто это, Наденька? Это что, Виктор твой так напился, да? Так он же совсем не пьет вроде… Ни разу не видела… А ты его скалкой по голове огрела, да? И правильно, Наденька! И правильно! Это чтоб и впредь неповадно было! Вот я своего мужа тоже, бывало…

Роза Геннадьевна тут же пустилась в пространный рассказ о трудностях своей семейной жизни, с годами безвозвратно утраченной, но Надя ее не слышала. Так и стояла, не подавая признаков жизни, потом подняла на соседку тяжелые глаза… Ничего в этих глазах для себя хорошего не увидев, Роза Геннадьевна предпочла ретироваться в свою квартиру, обиженно хлопнув за собой дверью. Она вообще эту молодую соседку недолюбливала. Гордячка. Себе на уме. Никогда не остановится во дворе, не поговорит, ни о ком не спросит… Уже год живет в их доме, а ни с кем так и не подружилась по-соседски. Ни за солью, ни за спичками не зашла. Вот теперь пусть сама разбирается. А она, Роза Геннадьевна, даже и помогать ей не будет пьяного мужа в квартиру затаскивать. И вообще, там шестьдесят седьмая латиноамериканская серия по телевизору заканчивается…

Вздрогнув от хлопка закрывшейся соседской двери, Надя моргнула и с удивлением уставилась на зажатую в руке скалку. Потом испуганно отбросила ее в сторону, и она, ни в чем сама по себе не виноватая, покатилась обиженно в сторону комнаты. Чего ее бросать-то? И вовсе не хотела она быть грозным орудием. Висела себе на стеночке, кухню украшала… Шагнув к телефону, Надя автоматически набрала Веткин номер и, услышав ее сонный голосок, проговорила в трубку трагически:

– Ветка, я человека сейчас убила…

– Это какого человека? Виктора своего, что ли? – спросила Ветка так, будто речь шла о чем-то очень обыденном. О чем-то таком, из-за чего не стоило и будить ее, уставшую, в такое позднее время. Отчаянно пискнув – она всегда зевала очень интересно, как котенок, издавая короткий и пронзительный звук на выдохе, – еще и добавила мстительно: – Так твоему Вите и надо. Не будет по ночам шляться да женскими духами вонять. Давно надо было его за это треснуть!