Текст книги "Тайная помолвка"

– Что делает сестра? Отец говорил, что она сдалась на его просьбы.

– Да, но что из этого выйдет – одному Богу известно. Я предвижу в будущем много слез. – И она рассказала, в каком положении застала Валерию. – Теперь она спит. А будет ли она в состоянии принести новую жертву? Что бы ты ни говорил, но мы плохо поступаем в отношении Мейера, и мне его жаль.

– Черт бы побрал всю эту историю, – сердито сказал граф, нервно теребя усы. – Я думаю, что мы бы хорошо сделали, празднуя нашу свадьбу где угодно, только не здесь. Конечно, мне тоже жаль Мейера, который в сущности добрый малый. Между тем нельзя же жертвовать для этого жизнью Рауля. Кроме того, я никак не думал, что сестра влюбится в Самуила.

Приход доктора прервал их разговор.

– Ну что, доктор? Как нашли вы больного? – спросила Антуанетта.

– Не нахожу никакого улучшения в его положении, графиня, та же апатия, а слабость усилилась. Но княгиня сказала, будто графиня Валерия согласна выйти за князя; признаюсь, на это я возлагаю последнюю надежду. Очень может быть, что присутствие любимой девушки вызовет спасительную реакцию, радость – могучее лекарство, а у молодости неистощимый запас чудесных сил. Но для испытания этого последнего средства времени терять нельзя. Князь пока почивает, но эта сонливость непродолжительна, поэтому будьте добры, сударыня, предупредить графиню Валерию, что я прошу ее пожаловать к ее жениху. Надо, чтобы он увидел ее, как только откроет глаза.

– Я передам ваше распоряжение Валерии, – и Антуанетта вздохнула. – А не думаете ли вы, доктор, что бедной тете не следует присутствовать при этом свидании?

– Конечно. Ее отчаяние, слезы, которые она не может сдержать, могут вредно подействовать на больного. Впрочем, я уже предупредил княгиню, что никто не должен при этом присутствовать, кроме графини Валерии, вас с мужем и меня. Но я боюсь, чтобы он не проснулся, а потому не будем терять время.

Когда они вошли в комнату Валерии, та уже не спала и с грустной улыбкой протянула ей руку.

– Дорогая моя, в состоянии ли ты сейчас же пойти к постели Рауля? – спросила Антуанетта, целуя ее. – Он, бедный, не виноват в твоем горе, а ему так худо, что доктор лишь на тебя возлагает всю надежду. Озари его радостью, может быть последней, увидеть тебя и услышать, что ты согласна быть его женой. Он так глубоко любит тебя, что это счастье вернет ему жизнь.

– Отчего же нет, – отвечала Валерия, опуская голову. – Это будет вполне последовательно, раз мне приходится вновь спасать честь моей семьи, хотя и иным образом. Если у меня хватило мужества подло изменить Самуилу, отчего у меня не станет силы солгать Раулю, сказав, что добровольно выхожу за него, если эта ложь может спасти его жизнь?

Она встала, вздыхая, и равнодушно предоставила Антуанетте заплести свои длинные волосы и привести в порядок туалет. Но уходя из комнаты, Валерия вздрогнула и остановилась.

– Погоди, я должна снять кольцо, которое мне дал Самуил. – Она сняла его, поцеловала и спрятала в медальон, который носила на шее. – Теперь, – добавила она, горько улыбаясь, – моя рука готова принять кольцо князя.

В комнате больного царил полумрак, занавеси и портьеры из розового штофа были спущены, и лишь лампа, защищенная шелковыми ширмочками, слабо освещала просторную комнату и кровать, на которой неподвижно, с закрытыми глазами лежал Рауль. В изголовье сидела сестра милосердия и, опустив голову, перебирала четки, а в стороне Рудольф разговаривал с доктором. Когда вошли Валерия и Антуанетта, граф подошел к сестре, молча крепко пожал ей руку и подвел ее к кровати; по данному знаку сестра милосердия вышла из комнаты.

При виде перемены, происшедшей в Рауле в течение этих нескольких дней, Валерия в испуге остановилась; он был похож на прекрасную алебастровую статую, его русые волосы, рассыпанные по подушке, точно ореолом окружали исхудавшее лицо, на котором застыло страдальческое выражение, а нежные белые руки, лежавшие поверх одеяла, были холодны и влажны. Искреннее сожаление и живое сострадание пробудилось в добром сердце Валерии; забыв собственное горе, она села на край постели и наклонилась тревожно над тем, который должен был сделаться ее мужем, если будет спасен от смерти. Прошло минут десять, а Рауль лежал неподвижно, и если бы время от времени едва заметное дыхание не подымало грудь, то можно было подумать, что жизнь угасла в его изнуренном теле.

Беспокойство Валерии все более и более возрастало; сердце ее сильно билось при виде молодой погибающей жизни, которая не имела сил перенести страдания своей первой любви.

Но вот Рауль открыл глаза и равнодушно осмотрелся вокруг, но когда его взгляд остановился на лице Валерии, с участием склонившейся к нему, глаза его слегка ожили и легкая улыбка скользнула по губам.

– Валерия, вы здесь? В первый раз вы пришли… – прошептал он и остановился, не будучи в силах договорить.

Видя, что волнение мешает Валерии отвечать, Рудольф наклонился к больному и сказал ему ласково:

– Сестра принесла тебе добрую весть, которая, мы надеемся, придаст тебе сил. Все препятствия, разделяющие вас, устранены, и ты можешь протянуть руку своей невесте.

Нервная дрожь пробежала по телу Рауля, и большие, ввалившиеся от болезни глаза его впились в лицо молодой девушки с выражением беспредельной любви, страха и доверия.

– Это правда, вы любите меня? – робко спросил он.

– Да, правда, Рауль, я согласна быть вашей женой. Скажите, радует ли вас это? – проговорила тихо Валерия.

Луч счастья блеснул в глазах князя.

– Вы хотите знать, счастлив ли я? Ах, я боюсь верить такому неожиданному счастью.

Доктор поручил Рудольфу, насколько это возможно, продлить восторженное состояние больного; с этой целью княгиня вручила племяннику обручальные кольца, и граф вложил их в руку Валерии.

– Вот что убедит тебя, что твое счастье не сон! – сказал он с улыбкой.

Валерия наклонилась еще ближе к жениху, и слезы брызнули у нее из глаз, когда она надела одно кольцо на палец Рауля, а другое на свой палец, с которого только сняла кольцо Самуила.

– Живи для тех, которые тебя любят, – присовокупила она дрожащим голосом.

Яркий румянец покрыл бледное лицо больного; он прижал к своим губам маленькую ручку Валерии и хотел приподняться.

– Не утомляйся! – поспешил сказать Рудольф, поправляя его подушки.

– Разве радость когда-нибудь изнуряет? Теперь, когда мы обручены, Валерия, не откажите мне в поцелуе. Тогда, вполне счастливый, я спокойно буду ждать, что пошлет мне Бог – жизнь или смерть, – и буду счастлив.

Валерия безропотно наклонилась и поцеловала его, но как этот спокойный братский поцелуй не походил на тот, которым они обменялись с Самуилом во время грозы. Но, конечно, Рауль не знал этого. От избытка счастья и слабости сил он снова упал на подушки почти без чувств. Валерия вскрикнула в испуге, но князь тотчас открыл глаза.

– Это ничего, легкая слабость, – прошептал он, радостно улыбаясь, – только не отходи от меня.

И молодая девушка осталась возле него, не выпуская из своей руки его руку. Но вскоре глаза его закрылись и он заснул, дыхание его было спокойно и правильно. Когда доктор Вальтер подошел к больному, смертельная бледность на лице Рауля сменилась легким румянцем, обильный пот выступил на лбу и на руках, пульс оживился и глубокий спокойный сон свидетельствовал о благотворной реакции.

– Он спасен, он будет жить! – заявил доктор, вздохнув спокойно. – Сон и спокойствие – вот все, что теперь ему нужно.

Валерия осторожно высвободила свою руку из руки спящего. Она встала и шатаясь направилась в соседнюю комнату, где княгиня со слезами радости протянула ей руки.

Масса пережитых за день ощущений и впечатлений давила ее, но при виде общей радости, вызванной крушением ее былого счастья, такая невыразимая горечь охватила душу Валерии, что она пошатнулась и как сноп упала на пол…

VI

Самуил и подозревать не мог, что гроза собирается над его головой, и продолжал жить в мире иллюзий и радужных надежд.

Чтобы убить время до возвращения Валерии, он деятельно занимался устройством комнат, предназначенных для его будущей жены; сам выбирал каждую материю, каждую вазу, каждую мебель, и все казалось ему недостаточно хорошим для божества, которое должно было обитать в этом гнездышке.

Его занятия в конторе шли несколько небрежней, так как по утрам он с жаром работал над портретом Валерии. Обворожительное лицо графини уже улыбалось ему с полотна, и ее ясные синие глаза соперничали с васильками венка, украшавшего ее русую головку. В общем, это был только набросок, но любовь направляла и вдохновляла кисть Самуила, головка Валерии выделялась с полотна, как живая, и словно улыбалась художнику. Этот портрет должен был со временем висеть над письменным столом банкира, чтобы всегда, подняв голову от работы, он имел перед глазами дорогие черты.

Как-то утром, недели две после отъезда семьи графа Маркош, Самуил был в своей рабочей комнате. Перед тем как приняться за кисть, он в сотый раз перечитывал письмо Валерии, в котором она благодарила его за присланный портрет, говорила о своей любви и о своем нетерпении с ним свидеться. Погруженный в мечты о будущем, принялся он за работу с большим жаром, но мысли его были прерваны голосом лакея, пришедшего доложить, что какие-то господа желают его видеть.

– Кто же это? – спросил Самуил, с досадой бросая палитру и кисть. – Ведь я тебе запретил мне мешать.

Лакей назвал пришедших.

– Они так настоятельно требовали, чтобы о них доложили, и я не смел им отказать, – добавил он в оправдание.

– Хорошо, проводи их в кабинет.

Когда несколько минут спустя он вышел к посетителям, лицо его было мрачно и брови сдвинуты. Он увидел, кроме главного раввина Пешта, еще двух раввинов, несколько старых друзей своего отца, известных религиозным фанатизмом, и двух своих старых родственников, которые в длинных лапсердаках и меховых шапках представляли из себя типичных евреев, встречаемых в провинциальных городках России и Венгрии.

– Вы желали меня видеть? Чем могу вам служить? – проговорил Самуил, холодно отвечая на поклоны своих соотечественников, предлагая им сесть.

– Мы, как видно, не совсем желанные гости, – с легкой насмешкой сказал главный раввин, – но это ничего. Причина, которая привела нас сюда, слишком важна, чтобы обращать на это внимание. Мы пришли спросить тебя, Самуил Мейер, правда ли то, что говорят? Действительно ли, увлеченный безумной страстью к одной христианке, ты хочешь опорочить память своего отца, отвергнуть веру Израиля и сделаться христианином, чтобы жениться на этой Далиле? Отвечай, может ли это быть?

Глаза Самуила мрачно блеснули. Он подошел к шкафу и вытащил оттуда Евангелие, распятие и несколько богословных книг и положил все это на стол.

– Все, что вы сказали, правда! – сдержанно, но строго сказал он. – Я хочу принять крещение. Здесь, у этого самого окна, в этой самой комнате я занимаюсь со священником, который наставляет меня в догматах христианской веры; этот крест и Евангелие служат тому доказательством. Но что вам до этого? Я человек независимый, свободно мыслящий и уже несколько лет не переступал порога синагоги. Мой отец держался за вас и слепо подчинялся устарелым обрядам, большая часть которых в наш век не имеет смысла. Я же, иначе воспитанный, проникнутый иными идеями, делать этого не могу. Я всегда готов помочь своим братьям израильтянам и поддержать их, но в моей личной жизни хочу быть свободным и не потерплю ничьего вмешательства.

Неодобрительный ропот поднялся в толпе собравшихся евреев, но главный раввин жестом заставил их замолчать и, подойдя к Самуилу, сказал:

– Ты ошибаешься, безумный, мы имеем полное право и считаем своей обязанностью образумить тебя, открыть тебе твои глаза прежде, чем гнев Иеговы поразит тебя, как непокорных Кора в пустыне. Ты смеешь называть устарелыми и недостойными нашего времени законы, данные великим пророком нашего народа, забывая, что этим самым законам мы обязаны уже тем, что существуем еще среди враждебных народов, окружающих нас. Отец твой был страшно наказан за то, что не слушал наших советов, позволил тебе пренебречь предписаниями Моисеева закона и окружал тебя христианами, которые все-таки презирают тебя. Вот плоды этой слабости: ослепленный постыдной страстью, ты собираешься жениться на девушке наших врагов и готов принести ей в жертву веру отцов твоих.

Старый еврей грозно стоял перед ним, и лицо его дышало мрачным вдохновенным фанатизмом.

– Ты забываешь, несчастный, – продолжал раввин, – что ты сын Израиля, сын несчастного, угнетенного народа, который в глазах гоев хуже скота! Они жгли и преследовали наших отцов, травили их в городах, как диких зверей, и теперь терпят нас со злобой в сердце, выжидая случая снова нас уничтожить. Поверь, что они оттолкнут тебя, коль скоро найдут это возможным. Неужели ты думаешь, что эта гордая семья примет тебя, как равного, вследствие твоего крещения? Какое заблуждение! Они склоняются перед тобой и берут твое золото, потому что это спасение их от публичного скандала; они ненавидят и презирают тебя в душе. Ты останешься и между ними чужим, твое происхождение всегда будет внушать непобедимое отвращение даже той женщине, для которой ты хочешь отречься от своего бога и от твоих братьев. Приди в себя, Мейер, и откажись от намерения, которое для тебя будет источником несчастья! Если ты боишься, что это дело принесет тебе значительный убыток, то успокойся; я знаю, что ты потратил на это много денег, по моему требованию Леви сказал мне цифру расходов, и братья собрали сумму, требуемую для покрытия долгов графа Маркош.

Он вынул из кармана бумажник, наполненный банковыми билетами, и положил его на стол.

– Вот, возьми, сын мой, и забудь несчастный эпизод твоей жизни, который впоследствии заставит тебя краснеть перед самим собой.

Самуил побледнел, но с решительным видом слушал речь раввина. При виде бумажника лицо его вспыхнуло.

– Все ваши убеждения напрасны, – сказал он после минутного, но тяжелого молчания, – мое решение бесповоротно! Возьмите назад ваш бумажник. Благодарю братьев за их добрые намерения, но не принимаю их услуг; я плачу сам все обязательства, которые беру на себя. Есть правда в том, что вы мне сказали. Я не откажусь от любимой женщины и приму религию Христа, величайшего из сынов нашего народа, которого ваши предшественники, раввины и первосвященники храма, осудили за то, что он имел смелость сказать открыто перед лицом всего мира: «Дух живет, буква убивает».

Самуил оживился, глаза его засверкали, и вся его фигура дышала непобедимой энергией и горячим убеждением. От удивления и злобы все евреи вскочили со своих мест.

– Стыд же тебе, отступник, оскорбляющий почтенного человека! – кричали они, столпившись вокруг негодующего раввина, который слушал безмолвно смелое слово Самуила. Вдруг он встал и, злобно взглянув на него, сказал:

– Берегись, Самуил, я не вызываю мщения своих братьев. Ты считаешь себя богатым и неуязвимым, но более великие люди падали, пораженные меткой рукой Иеговы. А теперь, – он вынул из кармана сложенную бумагу, – строптивый сын, возьми это письмо, написанное твоим умирающим отцом, которое он просил передать тебе в решительную минуту. Сраженный заслуженным наказанием, он холодеющей рукой написал эти строки, и я нахожу настоящий момент довольно важным, чтобы сообщить тебе это последнее воззвание к твоему рассудку.

Дрожащей рукой Самуил раскрыл бумагу и пробежал глазами строки, написанные по-еврейски неверным почерком, который, однако, можно было узнать, и подписанные его отцом.

«Сын мой, – писал Авраам Мейер, – я сделал все, чтобы ты был счастлив. В память моей любви, моих забот и состояния, которое я тебе оставляю, откажись от графини Маркош и будь благословен; но если ты пренебрежешь просьбой отца, с которой он обращается к тебе из-за гроба, и примешь веру наших гонителей, то я тебя проклинаю, и пусть Иегова обратит в прах все, к чему прикоснется твоя рука».

Самуил стоял в раздумьи, и на его выразительных чертах отразилась сильная внутренняя борьба; но мысль о Валерии заглушила всякое другое чувство. «Нет, лучше отказаться от жизни, чем от нее», – решил он.

Порывисто разорвав письмо, он обратился к обществу:

– Я все-таки становлюсь христианином и беру на себя ваше проклятие и проклятие моего отца. Вот мой ответ!

Раздались крики ужаса и бешенства, но тотчас же стихли, так как послышался стук в дверь.

– Войдите! – крикнул Самуил раздраженным голосом.

Вошел лакей и робко подал на серебряном подносике визитную карточку.

– Извините, что я осмелился вас беспокоить, но приехал посланный от графа Маркош и желает переговорить с вами по очень важному делу, более четверти часа он ждет вас в кабинете.

Самуил взял карточку и прочел вполголоса: «Карл Герберт».

– Вы хорошо сделали, что доложили мне, – сказал он лакею и, не взглянув на своих единоверцев, быть может даже забыв о них, быстро направился в свой кабинет.

Почтенный человек средних лет с портфелем в руках встал при входе Самуила.

– Пожалуйста, садитесь, г-н Герберт, – сказал Самуил, садясь сам за свое бюро, – и скажите, какое вы имеете ко мне поручение от графа. Есть у вас письмо?

– Нет, я прислан с устным поручением его сиятельства для того, чтобы покончить одно денежное дело.

Герберт открыл портфель и вынул из него пачку банковых билетов и пачку векселей, порванных посредине и хорошо знакомых Самуилу.

– Что это значит? – спросил он, пораженный.

– Потрудитесь, милостивый государь, проверить присланную сумму, чтобы засвидетельствовать, что граф Маркош ничего более не должен вашему банку. Сверх того, мне поручено сообщить вам, что соглашение по семейному вопросу, заключенному его сиятельством с вами, должно считаться окончательно порванным, так как графиня Валерия обручена с князем Раулем Орохай.

Самуил ничего не ответил. Словно свинцовая туча опустилась на него, и одна мысль мерцала в его голове: «Валерия тебе изменила!» Он не видел сострадательного взгляда Герберта и не слышал, как тот с ним прощался, уходя из кабинета: внешняя жизнь не существовала для него в эту минуту. Но мало-помалу оцепенение проходило, уступая место мучительному сознанию: все кончено. Исчезла счастливая будущность, развеялись радужные мечты. Женщина, которую он боготворил, изменила ему, чтобы сделаться княгиней; а бумаги, которые он отдал Валерии в минуту, когда их души, казалось, слились навек, возвращались через постороннего человека без всякого письма; ему заплатили, вот и все. Что мог требовать еврей, кроме золота? Глухой смех вырвался из его груди. Евреи, которых он оставил в зале, сказали правду: «Тебя выбросят, как гадину, как только не будут иметь в тебе нужды». А она, изменница, продавшая его за титул, в эту минуту обменивается поцелуем со своим женихом или улыбается на слова любви, которые тот ей нашептывает!..

Жгучее чувство стеснило сердце Самуила, от острой боли он едва мог дышать. Растерянный взгляд его, блуждая без цели, остановился на пистолете, лежащем на столе, и он вздрогнул. Смерть лучше бесплодной жизни, со всеми ожидавшими его впереди мучениями.

Он быстро встал, швырнул на пол деньги, принесенные Гербертом, и схватил оружие…

Минуту спустя раздавшийся выстрел всполошил весь дом. Первыми в кабинет вошли раввин с его спутниками и нашли Самуила на полу, плававшим в луже крови.

– Иегова свершил над ним праведный суд свой, – фанатически провозгласил раввин.

Выйдя из кабинета банкира, поверенный по делам Маркош медленно направился к выходу. Задумчиво спускался он с последних ступенек лестницы, когда до него донесся оглушительный звук выстрела. Герберт, вздрогнув, остановился, но звук этот почему-то не удивил его. Несколько минут спустя по лестнице со всех ног бежал лакей.

– Что такое? Куда ты бежишь? – спросил швейцар, останавливая его за руку. – Не случилось ли что-нибудь? Мне как будто послышался выстрел.

– Пусти, я бегу за доктором, наш барин застрелился, – крикнул лакей, кидаясь на улицу.

– Бедный, – подумал Герберт, садясь в ожидавший его фиакр, – не смог, значит, проглотить принесенную мною пилюлю. Вот для нашего князя это лучший исход. А красивый малый, правду сказать. Во всяком случае, надо поспешить принести приятную новость в замок, и, если постараться, так, пожалуй, я попаду на последний поезд.

Несколько часов спустя Герберт сидел в вагоне железной дороги. Ударил последний звонок, и замешкавшиеся пассажиры бросились занимать места. В отделении, где сидел Герберт, набитом битком, шел между тем разговор.

– Слыхали вы, что миллионер Самуил Мейер застрелился? – спрашивал какой-то отец семейства, навьюченный пакетами и шляпными картонками.

– Как же, слыхала. Весь город об этом говорит, и никто не может понять причину, – ответила дама, сидевшая рядом с Гербертом. – Сначала думали, что он разорился и зять полетел вынимать значительную сумму в банке, но ему все выплатили сполна. Один из служащих сообщил, что Мейер еще дышал, когда его подняли, и что доктора теперь от него не отходят; у него смертельная рана в боку.

– Позвольте заметить, сударыня, – вмешался третий пассажир, – что дела дома Мейера в блестящем состоянии, не менее достоверно и то, что пуля у него в мозгу, а пустил он ее себе после бывшего таинственного столкновения с его единоверцами. Утверждают, будто главный раввин Пешта с целой кучей евреев устроили ему ужасную сцену за то, что он якобы собирался креститься и для этого бывал у священника. Вот после этого скандала он ушел в кабинет и застрелился.

А Герберт все слушал, но в разговор не вмешивался. Облеченный издавна доверием семьи Орохай, он знал все подробности истории помолвки князя, и вздох сожаления вырвался у него при воспоминании о молодом красивом человеке, безвременно погибшем.

На следующий день Рудольф и его жена сидели на террасе. Только что кончили завтракать, и граф пошел отдохнуть; Валерия, которая провела все утро возле жениха, ушла в свои комнаты, а княгиня отправилась к сыну. Выздоровление Рауля шло очень быстро. Молодые супруги весело говорили о предполагаемом путешествии в Неаполь, когда появление Герберта прервало их разговор.

– Ах, вы уже вернулись, г-н Герберт, – сказал с удивлением Рудольф, протягивая ему руку.

– Да, граф, я поспешил вернуться и, узнав, что ваш батюшка отдыхает, позволил себе прийти сюда, чтобы сообщить вам без свидетелей о происшедшем.

– В чем дело? У вас встревоженный вид! Надеюсь, что Мейер не намерен устроить какой-нибудь скандал? – спросил Рудольф презрительно. – Что он сказал?

Герберт пожал плечами и грустно усмехнулся.

– Ничего не сказал. Я думаю, он и не был в состоянии говорить, а теперь и подавно не может ничего предпринять, так как он умер. Спустя пять минут после моего ухода из его кабинета он застрелился.

Рудольф вскочил на ноги, меж тем как Антуанетта глухо вскрикнула, закрыв лицо руками.

– Самуил умер? – повторил граф, бледнея и проводя рукой по лбу, на котором выступил пот. – Уверены ли вы в этом? Быть может, это ложный слух?

– Нет, это правда. Я сам слышал выстрел. Всем в городе известно об этом самоубийстве, да и в поезде только и говорят об этом.

– Какой ужасный конец! Бедный Самуил! – прошептал Рудольф. – Прошу вас, Герберт, не говорите об этом событии, это не должно быть известно моей сестре, а если она узнает о смерти Мейера, надо будет скрыть от нее, что он сам лишил себя жизни.

Слова Рудольфа были прерваны восклицанием жены: он обернулся и побледнел. Внизу, на лестнице, ведущей в сад, стояла Валерия, прижав руки к груди. Она была бела, и на лице ее застыло выражение невыразимого ужаса и страдания. Она пришла за оставленной книгой и слышала последние слова поверенного.

– Самуил умер, я нанесла ему смертельный удар, – прошептала она побелевшими губами. Шатаясь, сделала она несколько шагов и упала бы, если бы Рудольф не кинулся к ней и не принял ее в свои объятия.

Валерию отнесли в ее комнату. Антуанетта с камеристкой тщетно старались привести ее в чувство. Рудольф поспешил к отцу и сообщил ему, равно как и княгине, о случившемся. Все единогласно решили скрыть это от Рауля, но сказать все доктору Вальтеру. Как только он приехал, его провели сперва к Валерии. Молодая девушка все еще лежала без чувств, и Антуанетта в изнеможении продолжала растирать ей разными эссенциями виски и руки. Доктор покачал головой и, не теряя времени, подал помощь больной. Его заботы увенчались успехом: Валерия открыла глаза, но ее блуждающий взгляд и нервная дрожь во всем теле заставляли бояться нервного припадка. Впрочем, доктор успокоил графа и княгиню.

– Предвидите вы какое-нибудь осложнение после этого потрясения? – спросил тревожно Рудольф.

– Надеюсь, – сказал он, – что нервный кризис пройдет без опасных последствий. Я дал ей успокоительное и слегка наркотическое средство, так как ей нужно поспать несколько часов. Необходимо, чтобы она могла свободно отдаться своему горю, чтобы не была ничем стеснена и пользовалась полным покоем. Никто не должен входить к ней, кроме молодой графини и камеристки. Когда она свободно выплачется, то будет снова спокойна и благоразумна. Но для того, чтобы выполнить мои предписания, необходимо удалить князя. Я предлагаю увезти его на две недели ко мне: вы знаете, что уход за ним будет такой же, как и здесь.

– Ах, дорогой друг наш, я могу быть вам только благодарна за ваше предложение, – сказала княгиня. – Но захочет ли Рауль покинуть свою невесту?

– Я беру на себя придумать предлог и уговорить князя. Благоволите приказать, чтобы уложили все ему необходимое, а я дам лекарство графине Валерии и пройду к князю.

Доктор нашел Рауля сидящим в кресле, обложенного подушками; ноги его были завернуты в одеяло. Осмотрев его и пощупав пульс, доктор сказал с неудовольствием:

– Все еще лихорадка! Я должен вам сказать, что благодаря излишним заботам вашей матушки, видите, как вы закутаны, и волнению, которое производит на вас присутствие вашей невесты, вы не можете скоро поправиться, а если хотите выздороветь и окрепнуть, то согласитесь поехать ко мне дней на десять. Я буду рационально лечить вас. Там мне легче наблюдать за вами, так как мне трудно в мои годы часто приезжать сюда. К тому же я хочу предпринять лечение, для которого у меня есть все необходимое, так как этим пользовался мой сын. Итак, если согласны, я увезу вас через час или часа через два.

– Ах, доктор, я понимаю, что вы правы, но как же я могу расстаться с Валерией?

– Ну что значит такая непродолжительная разлука! Для обоих вас она будет полезна. Валерия тоже очень нервна и изнурена. Эта неделя мучительного беспокойства, которое вы нам доставили, и бессонные ночи не могли не отозваться на ее нежной натуре. Ей нужен полный отдых. И на что вы сами теперь похожи: вы бледны, как смерть, а глаза ваши больше всего лица. Поверьте мне, мой друг, что любовь и здоровье одинаково выиграют от этой короткой разлуки.

Рауль покраснел.

– Вы правы, доктор. Я так некрасив теперь, что не могу нравиться моей невесте. Лучше уехать. Только я хочу проститься с ней.

– Ах, уж эти влюбленные! Да давно ли вы ее видели? Впрочем, не хочу вас стеснять. Только предупреждаю, что у Валерии болит голова, я дал ей успокоительное лекарство, и если она спит, то я запрещаю будить ее. Можете только поцеловать ее руку.

Рауль дал себя одеть, но настоял на своем и не хотел уехать, не взглянув на Валерию. Поддерживаемый Рудольфом и графиней, он шатаясь дотащился до длинного кресла, на котором молодая девушка спала тяжелым лихорадочным сном. Полусвет, царивший в комнате, и пылающие щеки Валерии не дали возможности князю заподозрить что-либо. Он осторожно прикоснулся губами к руке спящей, а потом спокойно дал посадить себя в карету.

– Ну вот, мы выпроводили его из дома недели на две, и молодая девушка будет иметь время успокоиться, – сказал доктор княгине, прощаясь с ней.

Когда Валерия проснулась и к ней вернулось сознание, страшное отчаяние овладело ею. Проливая потоки слез, она требовала, чтобы ее везли в Пешт проститься с телом Самуила, назвала себя его убийцей, говорила, что хочет умереть вместе с ним, и просила новых подробностей печального события. День и ночь имя Самуила не сходило с ее уст, она не ела, не пила, и Антуанетта боялась за ее рассудок и здоровье. Но, как предвидел доктор Вальтер, избыток горя утомил ее, сильную слабость сменило возбуждение, и в ней восстановилось сравнительное спокойствие. Уступая просьбам Антуанетты, молодая девушка согласилась съесть что-нибудь; а спокойствие и безмолвие, окружающие ее, благотворно подействовали на ее нервы. Пользуясь этим хорошим настроением, однажды Антуанетта села около своей подруги, которая лежала на террасе в гамаке.

– Милая моя фея, – сказала она, – я хочу предложить тебе нечто. Княгиня ездила навестить Рауля; он чувствует себя хорошо, и для окончательного выздоровления доктор посылает его в Биариц на морские купания. Так как это освобождает тебя на шесть месяцев от обязанности невесты, не хочешь ли ты поехать с нами в Неаполь? Отец и тетушка едут в Виши, так что ты будешь одна со мной и Рудольфом. В тишине, среди чудной природы и вдали от докучливых людей ты спокойно отдашь дань заслуженному сожалению бедному умершему и запасешься новыми силами, чтобы честно выполнить твои обязанности относительно живого. Он не виноват в твоем горе и тоже достоин твоей любви.

Валерия ухватилась за это предложение. Надежда провести несколько недель на полной свободе и думать о Самуиле, не будучи вынужденной скрывать от Рауля свои мучительные чувства, казалось, возвратила ей силы. В ней проявился интерес к жизни. Она торопила, насколько возможно, момент отъезда и объявила, что готова ехать к доктору, чтобы проститься с женихом. Рауль встретил Валерию с такой глубокой трогательной радостью, что молодая девушка не имела ни духу, ни желания выказать ему холодность. Как любящая сестра, ответила она на его поцелуй и искренне порадовалась его заметному выздоровлению.

Напротив того, Рауль был очень встревожен бледностью и изнуренным видом невесты, но доктор успокоил его обещанием, что, возвратясь из Неаполя, она будет свежа, как роза. Было решено, кроме того, что в конце августа все съедутся в Пеште и 15 сентября состоится свадьба молодой четы.

Затем Рауль предложил Валерии пройтись с ним, и та с улыбкой согласилась. В первый раз после памятного вечера на балу молодые люди были одни. Рауль шел медленно, казался озабоченным, и разговор их часто прерывался. Валерия, считая, что молчание утомительно, предложила ему отдохнуть в роще. Они сели на скамейку, окруженную кустами роз. Она сделала два букетика и один из них дала Раулю. Тот удержал ее руку и, прижимая к губам, сказал: