Текст книги "Тайная помолвка"

– Прежде чем мы расстанемся, дорогая моя, мне хотелось спросить тебя. Когда в первый раз я говорил тебе о моих чувствах, ты отказала потому, что была уже связана. Потом я узнал от моей матери, что, повинуясь тяжелой необходимости, ты обручилась с человеком совершенно иного и низшего слоя общества, что и дало возможность порвать это обстоятельство. Но я бы желал знать из твоих уст, любишь ли ты его? Подобные случаи бывают, так как сердце не признает сословных перегородок. Если это так, Валерия, то признайся мне откровенно, и, несмотря на страстную любовь, которую ты мне внушаешь, я возвращу тебе свободу без враждебного чувства, так как легче вовсе отказаться от женщины, чем жениться на ней, когда сердце ее принадлежит другому. Я хочу и надеюсь, Валерия, овладеть со временем всей твоей душой, но только в том случае, если душа эта совершенно свободна.

Слова князя и его тревожный взгляд смутили ее. Что было ей отвечать? Признаться, что она любит умершего, и тем пробудить в этой молодой, чистой, впечатлительной душе ревность, ввергнуть ее в ту бездну адских мук, которые она сама испытала? Нет. По совести она могла сказать, что жившее в ее сердце дорогое воспоминание не было опасно для живого, и она, протянув обе руки жениху, проговорила тихим, но твердым голосом:

– Не беспокойся, Рауль, у тебя нет соперника. Человек, которому была обещана моя рука, исчез из моей памяти, как тяжелый, мучительный сон. Теперь все кончено, и ты – единственный человек, которому я хочу принадлежать.

Обрадованный князь привлек ее к себе. Она опустила голову ему на грудь и закрыла глаза. «Так лучше, – говорила она себе. – Какова была бы моя жизнь, если бы я была причиной второго убийства? Рауль не виноват в моей измене Самуилу, а я постараюсь быть честной относительно его».

За два дня до этого посещения Рудольф ездил в Пешт, где должен был пробыть дня два, но, возвратясь от доктора, Антуанетта нашла его уже дома. В своей неожиданной радости молодая женщина не заметила вида мужа, который под предлогом усталости тотчас же после чая ушел к себе.

– Милая моя, – сказал он жене, как только они остались одни, – я спешил уйти для того, чтобы скорей сообщить тебе, что я привез из Пешта новость, которая доставит нам много хлопот. Мейер жив!

– Что ты говоришь? – Антуанетта побледнела. – Неужели Герберт позволил себе солгать?

– Нет, он действительно стрелял в себя, но пуля попала в часы, скользнула, и рана его хотя опасна, но не смертельна. Доктора ручаются за его жизнь. Теперь, как ты полагаешь, нужно ли сообщать об этом Валерии?

– Избави Бог! Это вызвало бы в ней новую борьбу. Сегодня у нее был с Раулем разговор, и теперь необходимо, чтобы она считала Самуила умершим, пока не выйдет замуж и не привыкнет к своему новому положению. Мы уезжаем послезавтра, а когда вернемся, вся эта история забудется и никто не будет больше говорить о ней в Пеште. После свадьбы новобрачные уедут, а после их возвращения я сообщу об этом Валерии.

– Ты права, – сказал Рудольф, успокоенный, – так лучше, и раз Рауль будет ее мужем, красота и привлекательность покорят ее сердце и заставят забыть этого еврея.

VII

Прошло около двух месяцев после приведенного нами разговора. Стоял чудный сентябрь, было жарко, как в июле месяце, и масса гуляющих и катающихся толпилась на главном месте прогулок города Пешта. В изящной коляске, обращавшей на себя внимание любопытных, сидело двое молодых людей: один из них маленького роста, коренастый, черноволосый, резкого еврейского типа, внимательно рассматривал своими зоркими хищными глазами толпу гуляющих и лишь изредка взглядывал украдкой на бледное исхудалое лицо своего спутника, молчаливого и равнодушного, который, видимо, только что оправился от тяжелой болезни.

Самуил Мейер действительно выжил, несмотря на тяжелую рану, которую нанес себе в минуту безумного отчаяния. Молодая сильная натура поборола смерть, но рана сердца все так же давала себя чувствовать, как и в первый день. И только его гордость, восставшая во всей своей силе, помогла скрыть его слабость. Он не хотел, чтобы люди, оскорбившие его так жестоко, видели его отчаяние, и наружно казался совершенно спокойным…

В числе евреев, сопровождавших старшего раввина и вошедших прежде всех в кабинет Самуила, когда раздался выстрел, был также товарищ его отца, биржевой маклер Лейба Зильберштейн. Старый еврей взял на себя все заботы о раненом и с большим усердием ухаживал за больным одиноким молодым человеком. Разузнав все подробности об отношениях Мейера с семьей графа Маркош, Зильберштейн, состояние которого было очень незначительное, а семья многочисленная, решил воспользоваться случаем и осуществить очень выгодный для себя план – выдать свою старшую дочь за миллионера. Упорно, с терпением изучал он Самуила и искусно возбуждал страсти, кипевшие в его наболевшем сердце. Мало-помалу он внушил ему, что самый лучший и достойный ответ на оскорбление, нанесенное ему Валерией, было жениться самому. Затем он предложил ему свою дочь, и банкир, ослепленный затаенным отчаянием и пламенным желанием убедить изменницу, что она перестала для него существовать, дал свое согласие, не разглядев даже ту, которую брал.

Уже пять дней он был женихом Руфи Зильберштейн, а молодой человек, сидевший возле него, брат невесты Аарон. Малый был очень хитер. Он хотя и знал все, но не считал любовь Самуила препятствием для женитьбы на его сестре и надеялся, что этот брак будет источником больших для него выгод.

На перекрестке аллеи стечение народа было так велико, что экипажи должны были остановиться, чтобы стать вереницей. Коляска Самуила тоже остановилась, с ней рядом – другая, запряженная прекрасными серыми лошадьми. В экипаже сидели пожилая дама и молодой офицер такой редкой красоты, что даже Самуил заметил его и, как артист, всматривался в это прекрасное лицо, которое, казалось, было живой моделью какой-нибудь античной статуи.

Это был князь Орохай с матерью. Рауль вполне оправился от своей болезни, развился и возмужал. Радостное чувство приближавшегося счастья придавало его бархатным глазам спокойное, ласковое и чуть-чуть надменное выражение.

– Кто этот молодой человек, я никогда его не встречал? – обратился Самуил к своему будущему зятю.

Аарон опустил глаза.

– Я его знаю, но боюсь, что имя это произведет на тебя тяжелое впечатление, хотя думаю, что тебе лучше услышать его от меня. Это князь Орохай Рауль. Он недавно вернулся из-за границы, и завтра состоится их свадьба.

Самуил ничего не ответил. Он чувствовал почти физическую боль, и жгучее чувство ревности сжало ему сердце. До сих пор он убаюкивал себя надеждами, стараясь всячески оправдать измену любимой женщины. Он был уверен, что она выходила за Рауля по принуждению родных, ослепленных гордостью и предрассудками. Но теперь, когда он увидел соперника, он все понял. Этот Адонис мог, конечно, завоевать любовь женщины и заставить ее всем пожертвовать. Теперь не было сомнения в том, что он позабыт и что не воля родных, а сердце Валерии руководило этим выбором. И завтра она будет принадлежать ему, этому красивому князю, гордый и спокойный взгляд которого выражал довольство и счастье!

В душе Самуила бушевал ад, но в эти дни тяжелых испытаний он преуспел в искусстве скрывать свои чувства, и лишь усиленная бледность выдавала его волнение.

– Пора вернуться домой, я устал и хотел бы отдохнуть, – сказал он.

– Как это можно! Тебя ждут у нас, – возразил с живостью Аарон. – Тебе нужно развлечься, и я не думаю, что уединение было бы для тебя сейчас полезно, – проговорил он тихо. – Ты видел куклу, ничтожную и бесстрастную, из-за которой тебе так бесчестно изменили. Послушай меня, вырви из своего сердца всякое чувство к этой негодной женщине.

Угнетаемый мыслями и образами, созданными его возбужденным воображением, Самуил целую ночь блуждал по саду и пустым комнатам. Солнце уже всходило, когда он уснул от изнеможения тяжелым тревожным сном…

В комнатах Валерии, в доме графа Маркош, царила непривычная суматоха: посреди будуара был раскрыт большой сундук розового дерева прекрасной работы, с инкрустациями, окованный серебром и внутри обитый белым атласом. Это был свадебный подарок, присланный Раулем. Все было вынуто из него и разложено по всей мебели будуара… Тут были куски великолепных материй, кружева, которые собирались в их семье в течение нескольких поколений, ларчики с драгоценностями и множество дорогих изящных безделушек. Та, которой были поднесены все эти сокровища, сидела в настоящую минуту в своей спальне за туалетом, и ее камеристка Марта причесывала ее к венцу.

Цвет лица Валерии был по-прежнему свеж и нежен; бледность, отчаянное уныние исчезли, и лишь очень внимательный наблюдатель заметил бы в синих ее глазах спокойную грусть – странное настроение у невесты в день свадьбы с красивым и любящим ее человеком. Погруженная в раздумье, она с полным равнодушием предоставила свои роскошные волосы в распоряжение горничной, и лишь приход Антуанетты отвлек ее от мыслей.

– А, ты уже причесываешься? Еще только четыре часа, а свадьба в восемь, – заметила молодая графиня.

– Да, я знаю, но мне хотелось, после того, как оденусь, иметь время подумать и помолиться, – отвечала Валерия. – Я желала бы, чтобы ты одна меня одевала; подруги мои приедут только в тот момент, когда надо будет вести меня в залу. Окончив же мой туалет, еще успеешь спокойно одеться сама.

Графиня кивнула в знак согласия и, сев подле туалета, стала восхищаться подарком и любезностью жениха. Когда причесывание закончилось, она принялась одевать невесту при помощи обеих камеристок Марты и Элизы.

– Эта материя, затканная серебром, великолепна, – сказала она по-итальянски, оправляя стан и трен платья. – Но то платье, которое тебе раньше прислали, мне нравится, пожалуй, больше всего. Какими оно отделано кружевами!

– Каждое отвечает своему назначению, – промолвила Валерия со вздохом. – Первое – легкое и воздушное, как беззаботное счастье прежних дней, а это тяжелое и роскошное, как мое новое положение.

Приколов ей на голову кружевную вуаль и венок из померанцевых цветов, Антуанетта прижала к груди свою подругу и, целуя ее, с глазами полными слез, сказала ей:

– Теперь я уйду, дорогая моя, помолись, чтобы Бог дал тебе забвение прошлого и сделал тебя столь же счастливой, насколько ты хороша и достойна любви.

По уходу графини Валерия прошла в молельню и стала на колени перед распятием из слоновой кости, стоявшим на аналое. На кресле лежала великолепная благоухающая гирлянда из белых роз и померанцевых цветов, которую она сплела сама утром. Несколько минут она горячо молилась, затем встала и, приподняв атласную портьеру молельни, нерешительным голосом позвала камеристку. Марта была молодой красивой девушкой, свежей и веселой, но довольно глупой. Она служила в доме с тех пор, как Валерия вышла из пансиона, и, казалось, была ей очень предана. Впрочем, она обладала немалой долей любопытства, свойственного слугам, и сердечные дела ее госпожи были ей известны более, чем жениху графини.

– Послушай, Марта, могу ли я довериться тебе? – спросила взволнованная Валерия. – Исполнишь ли ты поручение, которое хочу на тебя возложить, так как не могу доверить его никому другому?

– Ах, сударыня! Можете ли вы в этом сомневаться? – с жаром ответила она. – Я сделаю все, что прикажете, и буду молчать как рыба.

– Вот в чем дело. Помнишь молодого банкира Мейера, который часто бывал у нас? Тебе известно, что он застрелился? Я была дружески расположена к этому несчастному молодому человеку, и вот хочу, чтобы, пока я буду в церкви, ты пошла бы на еврейское кладбище и положила эту гирлянду на его могилу. Можешь ты это сделать?

Со слезами на глазах Валерия подала ей гирлянду, снятую с кресла, но, к крайнему своему удивлению, заметила на лице камеристки какое-то странное замешательство.

– Ах! – заговорила Марта. – Я жизнь готова отдать, чтобы доказать мою преданность вашему сиятельству, но это… ах! Если бы вы знали! Если б я смела!.. Иисус Христос и Пресвятая Богородица, вразумите меня!..

– Что с тобой, Марта? Ты больна? – спросила испуганно молодая девушка.

– Нет-нет, не больна, но я не могу долее молчать. – Марта упала перед ней на колени и проговорила дрожащим голосом: – Я должна открыть вам то, что облегчит вашу душу и возвратит вам счастье: г-н Мейер жив!

– Он жив? – спросила Валерия, хватаясь за портьеру, чтобы не упасть. – Ты бредишь или это правда?

– Да, графиня, это правда. Его рана была очень серьезной, но не смертельной; он совсем поправился и даже… – она не договорила.

«Он женился», – хотела она сказать, но не решилась, боясь огорчить свою госпожу и возбудить в ней ревность.

– Простите меня, – продолжала она, – но я знаю, что г-н Мейер должен был жениться на вас и любит вас больше жизни. Его камердинер Стефан – мой жених. Он ходил за своим раненым барином в то время, когда тот был в бреду. От него-то я все узнала и хотела успокоить вас известием, что г-н Мейер жив.

Едва дыша, Валерия наклонилась к Марте.

– А не говорил тебе Стефан, как он перенес все, что произошло?

Не предвидя последствий своей болтовни, Марта с жаром продолжала:

– Ах, Стефан рассказал мне, в каком отчаянии был г-н Мейер. Он никогда не утешится, потеряв вас, целыми днями он ходит, как приговоренный к смерти, едва прикасается к блюдам, которые ему подают, иногда сидит такой мрачный, что боятся, как бы он опять не наложил на себя руки. Но Стефан и другой лакей постоянно издали следят за ним, и вы можете быть спокойны, ни одной минуты он не остается без надзора. Стефан очень хороший человек, бережет его, как свой глаз. Сегодня он зашел ко мне на минуту и сказал, что вчера г-н Мейер не вернулся с прогулки, а велел отвезти себя на загородную виллу, где в саду у него находится большой пруд, и Стефан поспешил туда, чтобы следить за господином Мейером, так как он опять в сильном припадке горя и, как выразился выездной лакей, похож на привидение.

– Хорошо, Марта, ступай, – прошептала Валерия, падая от изнеможения в кресло.

Она не заметила, как вышла камеристка. Одна мысль «Самуил жив» наполняла все ее существо. То, что было тенью, ожило вновь. И несчастный бродит, как приговоренный к смерти, и, быть может, намереваясь в этот раз вернее покончить с жизнью, которую она ему отравила и разбила. Вероятно, он знает, что сегодня ее свадьба, и, может быть, в то время, как она в церкви будет клясться Раулю в любви и верности, он в порыве отчаяния… Валерия встала, сжала голову руками; лицо ее пылало, сердце так билось, что готово было разорваться, и дрожь пробегала по телу. Могла ли она допустить вторичное самоубийство и не попытаться остановить его, пояснив Самуилу, что вина ее была не так велика, как он полагал.

Возбуждение, ослепляющее рассудок, свойственное ее характеру, все более и более овладевало ею. В минуты сильных душевных волнений оно отнимало у нее способность размышлять и могло увлечь ее на самые невозможные поступки. Рауль, предстоящая через два часа свадьба, риск, которому она подвергалась, все было забыто, одна мысль, одна лишь цель существовала для нее: увидеть Самуила, оправдаться в его глазах и вырвать у него обещание не посягать более на свою жизнь. Она встала с твердой решимостью и, тревожно оглянувшись кругом, пошла в гардеробную, поспешно достала большой бурнус с капюшоном, который покрывал ее до самых ног, закрыла лицо густой вуалью, взяла портюне и, подняв на руку свой шлейф, сбежала в сад. Никто ее не заметил. Слуги, занятые приготовлением к свадьбе, были в комнатах или в буфете. Она окликнула извозчика и дала кучеру адрес виллы.

– Если ты доставишь меня туда за десять минут, – сказала она, – подождешь там немного и привезешь обратно, то получишь два золотых.

Валерия знала виллу по описанию Самуила и велела кучеру остановиться не у большого подъезда, но несколько дальше, у калитки бронзовой решетки. В лихорадочном волнении она вышла из кареты, отворила калитку, которая не была заперта изнутри, и вошла поспешно в сад. Ее ноги в белых башмачках проворно ступали по песку. При первом повороте аллеи увидела она гладкую поверхность сверкающего из-за деревьев пруда. В зелени деревьев виднелись крыша и маленькая башня виллы. Валерия с беспокойством всматривалась в зеленую чащу. Что, если тот, которого она ищет, не здесь, а в комнатах? Туда она не решится войти. Но приближаясь к пруду, она вздрогнула, остановилась и спряталась в тени кустов: в нескольких от нее шагах кто-то показался на боковой аллее и, скрестив руки, задумчиво шел, поглощенный своими мыслями.

Она сразу узнала Самуила, хотя он страшно изменился и похудел. На бледном осунувшемся лице его застыло выражение мучительной тоски.

Под тенью густого каштанового дерева у самой воды стояла скамейка, и Самуил опустился на нее, откинув назад голову, как бы желая свободно вздохнуть, затем с выражением глубокого страдания закрыл лицо руками и остался неподвижным. Валерия направилась к нему. Слегка коснувшись его руки, она подавленным голосом проговорила:

– Самуил!

Молодой человек выпрямился и удивленным пытливым взглядом окинул скрытую вуалью стоявшую перед ним девушку. Кто это мог быть? Ему казалось, что прозвучал хорошо знакомый и дорогой ему голос, но нет, то, конечно, была игра его расстроенного воображения. В эту минуту она одевалась к венцу. Не Руфь ли это? Но нельзя было не отличить руку жемчужной белизны с розовыми и тонкими пальцами, придерживающую плащ, от смуглой и полной руки молодой еврейки.

– Кто вы и что от меня хотите? – спросил он резко, подавляя безумные предположения, мелькнувшие в его уме.

Ответа не последовало, но настроение духа Самуила не располагало его к терпению. Он хотел знать и, не раздумывая долго, протянул руку к пряжке плаща и быстрым движением сорвал его с плеч незнакомки.

Глухо вскрикнув, он вскочил на ноги и отшатнулся. Он узнал Валерию. Никогда еще Самуил не видел ее такой чарующе прекрасной, как в эту минуту, в великолепном подвенечном наряде, с длинной вуалью, как ореолом окружавшей ее. С глазами, полными слез, протянула она сложенные руки.

– О, если б ты знал, Самуил, как я страдала, думая, что ты умер! Сегодня только узнала, что ты жив!.. Прости меня!

Тяжело дыша, с пылающей головой, Самуил жадно смотрел на волшебный призрак. Мысль, что это дивное создание, похищенное у него, в этом самом наряде должно соединиться с другим, жгла его, и в темных глазах его вспыхнул зловещий огонь.

– О каком прощении вы говорите, графиня? – перебил он ее дрогнувшим голосом. – Разве можно простить позорную измену, разбившую мне жизнь? Между нами все кончено, и вы сами этого хотели, чтобы сделаться княгиней Орохай. Все в этом блестящем аристократе вам нравится и льстит вашему самолюбию. Ну и будьте счастливы с ним, но зачем вы пришли сюда? Чтобы удовлетворить ваше любопытство, чтобы посмотреть, как страдает человек, дерзнувший тянуться за звездой, или чтобы насмеяться над его самонадеянностью? Для того, чтобы еще более раздразнить его больное сердце вашей предательской красотой, этой фальшивой маской, скрывающей слабую, бесчестную душу? Вам мало было знать, что я чуть не лишил себя жизни! Теперь вы меня видели, возвращайтесь же на ваш пир, в объятия того, кого вы предпочли мне, и расскажите, что ваша жертва имеет жалкий вид.

– Самуил! Самуил! – перебила его Валерия. – Отчаяние ослепляет тебя. Жестоко с твоей стороны говорить мне такие обидные слова!.. Выслушай меня, прежде чем осуждать. Если бы ты знал, как я страдала, ты бы не оттолкнул меня! Я пришла сюда, чтобы вымолить твое прощение.

Умоляющий голос любимой женщины, ее слезы и скорбь, которые отражались в этих чудных синих глазах, сохранивших над ним свою прежнюю власть, подействовали на него, и он несколько успокоился.

– Говори! – сказал он, отбрасывая с лица свои густые кудри. – Оправдай себя от естественного подозрения, что ты пришла сюда, чтобы развлечься.

Упавшим голосом рассказала ему Валерия все, что произошло после их отъезда: болезнь Рауля, мольбы ее отца, известие о его смерти.

– Я бесчестно, предательски поступила против человека, за которого выхожу замуж, – заключила она, обливаясь слезами. – Я люблю тебя, Самуил, хотя и не могу принадлежать тебе. Я пришла просить у тебя прощения и обещания не посягать на свою жизнь. О! Не возлагай на меня такой ответственности, которая чуть не свела меня с ума.

По мере того, как она говорила, отчаяние Самуила сменилось безумной радостью, и он жадно внимал каждому ее слову. Она любила его, а не князя, одаренного красотой полубога, и перед этим сознанием все остальное исчезло. Счастье вернулось, и надо только оградить его от всякого нового посягательства.

– Валерия, жизнь моя, ангел мой! – воскликнул он, привлекая ее к себе и покрывая лицо жаркими поцелуями.

Он словно хотел задушить ее в страстном объятии, в котором чувствовались все пережитые им страдания.

Валерия тоже была охвачена страстью, забыв прошлое и будущее. Забыв, для чего надела этот наряд, она безответно отдавалась чувству невыразимого блаженства. Он любил ее и прощал, а все остальное не существовало для нее в эту минуту.

Вскоре после того, как Валерия вышла из дому, Антуанетта снова пришла в ее комнаты, чтобы передать ей поручение старого графа. Не найдя Валерии, молодая графиня встревожилась, позвала Марту и спросила, где ее барышня. Камеристка побледнела, и это ее смущение возбудило подозрение. Антуанетта заставила ее во всем признаться.

Дрожа и глотая слезы, Марта рассказала о разговоре своем с Валерией, заявив при этом, что не знает, куда та девалась. В сопровождении камеристки Антуанетта торопливо вошла в гардеробную, и произведенным осмотром было установлено, что бурнус с капюшоном и черная вуаль исчезли из шкафа.

– Полоумная дура! Видишь, что наделала твоя болтливость? – обратилась она к Марте. – Но куда она могла уйти?

– На загородную виллу, быть может. Я сказала барышне, что банкир там, – отвечала трепещущая Марта.

– Хорошо. Оставайся и сторожи здесь, чтобы никто не вошел сюда.

Когда расстроенная и испуганная Антуанетта вбежала в уборную мужа и сообщила ему о случившемся, Рудольф побледнел и крепкое ругательство сорвалось с его уст.

– Надо немедленно добыть эту сумасшедшую, – говорил он, проворно одеваясь. – Я привезу ее живую или мертвую.

– Возьми меня с собой, – просила Антуанетта, – я уговорю ее.

– Хорошо, если обещаешь не падать в обморок и не задержишь меня. У нас в запасе еще час времени до приезда подруг. Накинь что-нибудь и выходи ко мне в переулок, я иду скорей нанять фиакр.

Через четверть часа, выходя из фиакра возле садовой калитки виллы, они заметили другого извозчика, кого-то ожидавшего.

– Кого ты привез? – спросил Рудольф, давая кучеру золотую монету.

– Даму под вуалью и в белых атласных башмачках, она велела ждать ее, – отвечал кучер.

Рудольф вздохнул свободнее.

Приказав извозчикам дожидаться, он вошел с Антуанеттой в сад. Но они были в большом затруднении, не зная, в какую сторону направиться. Как вдруг из кустов вышел какой-то человек и подошел к ним.

– Вы ищете графиню, ваше сиятельство? – спросил он.

– Да, где она?

– Она разговаривает с барином, возле пруда. С тех пор, как господин Мейер покушался на свою жизнь, он в таком странном настроении духа, что мы день и ночь следим за ним. Я его камердинер Стефан, а другой слуга караулит там, дальше.

– Хорошо, веди нас скорей, – сказал Рудольф и, обратясь к жене, злобно присовокупил вполголоса: – Вот, она во власти лакеев!.. Нет уж, эта возмутительная выходка переходит всякие границы!

Между тем Самуил несколько пришел в себя. В первые минуты восторга он сознавал лишь одно, что сокровище, которое он считал навсегда утраченным, снова вернулось в его объятия; но теперь в нем пробудилась вся его энергия. Теперь он хотел жить и до последней крайности защищать посланное ему судьбой счастье. Приподняв головку Валерии, покоившуюся на его груди, он впился своим чарующим взглядом в глаза молодой девушки.

– Дорогая моя, ты любишь меня и останешься со мной, не правда ли? – шептал он тихим ласкающим голосом, силу которого он уже испытал. – Ты еще свободна, и счастье в наших руках, Валерия; уедем из этого города, куда хочешь. Ты равнодушна к Раулю, покинуть его не будет для тебя жертвой, да, наконец, приобретая тебя снова, я не потерплю, чтобы ты сделалась женой другого. Пусть там ищут тебя…

Эти слова вернули Валерию к действительности. Как бы очнувшись от опьянения, она поняла, каким нареканиям подвергла свою семью, какое оскорбление наносила Раулю, который так честно и открыто спрашивал ее о прошлом.

– Ты требуешь от меня невозможного, Самуил! – проговорила она, вырываясь из его объятий. – Пойми, что приглашенные на свадьбу уже собираются у нас в доме и в церкви; я не имею никакого права, никакой причины бросить Рауля и бежать за час до свадьбы. Ах, Самуил! Забудь меня после этой минуты примирения, когда я могла оправдаться в твоих глазах и вымолить твое прощение. Я счастлива, никакая тень не разделяет более нас, ты меня любишь и обещал жить.

– Да, я обещал жить, но для тебя, – отвечал Самуил, мрачно глядя на нее, – ужели ты в самом деле думаешь, что после этой минуты счастья я откажусь от тебя в угоду глупой толпе, которая все равно ничего не поймет и не узнает побудительных причин. Ты снова слабеешь и трусишь, Валерия, ты хочешь обмануть князя, который верит тебе, принести ложную клятву перед алтарем, когда твое сердце полно любви ко мне? Как это согласуется с твоей религией? Безумная! Ужели ты решишься отдаться этому человеку, когда на тебе горят мои поцелуи? Нет, теперь, конечно, ты принадлежишь мне!

Он обнял ее и прижал к груди.

– Пусти меня, я не могу! – воскликнула Валерия, отталкивая его и ломая руки. – Я должна уйти, я не могу компрометировать честь Рауля, он этого не заслужил!

Раздражение, бушевавшее в груди Самуила, вдруг вырвалось наружу.

– Истинная любовь не рассуждает, не думает о том, что скажут! – возразил он глухим голосом, сверкая глазами. – А ты только и твердишь: Рауль, Рауль! Или ты его действительно любишь? В таком случае зачем же ты пришла сюда? Или ты хочешь, чтобы я был твоим любовником, так как стыдишься быть моей женой?

Валерия вспыхнула и отшатнулась.

– Что ты позволил себе сказать? Какое ты имеешь право так оскорблять меня? Прощай! Опомнись, Самуил… я ухожу!

Она повернулась, сделала несколько шагов, как вдруг банкир схватил ее своей сильной рукой и удержал.

– Нет! Ты не уйдешь! Ты любишь меня и останешься со мной! До завтра ты в моей власти! – сказал он изменившимся голосом.

Неожиданное сопротивление Валерии и страх лишиться ее туманили ему голову и отнимали всякое самообладание.

– Пойдем! – говорил он, стараясь увлечь ее за собой.

Валерия в испуге отшатнулась: в припадке охватившей его страсти он был страшен. Его изменившееся лицо и пожирающий огонь, пылавший в глазах, так мало напоминали ей Самуила сдержанного и любящего, каким она его знала. Она поняла теперь, но слишком поздно, как непростительно неосторожен был ее поступок.

– Оставьте меня! – повторила она, вырываясь.

Ее вуаль, зацепившаяся за цепочку часов банкира, разорвалась в этой борьбе, но, несмотря на ее сопротивление, Самуил поднял ее на руки, чтобы унести к дому.

В эту минуту из аллеи вышел Рудольф в сопровождении жены. Увидев, что Валерия вырывается из рук банкира, который, очевидно, против воли уносит ее, граф злобно вскрикнул и вынул из кармана пистолет. Это восклицание донеслось до слуха Самуила. Он повернулся и, увидев, что Рудольф бежит к нему, загораживая ему дорогу к дому, остановился, обезумев от бешенства: он понял, что теперь все кончено. Пользуясь этой минутой, Валерия выскользнула из его рук, но Мейер проворно снова схватил ее и стал отступать назад, еще и еще. Наконец, крикнув:

– Если нам нельзя жить вместе, так умри со мной! – он бросился с ней в пруд.

– Гнусный убийца! – закричал Рудольф и, сбросив мундир, кинулся за ним.

Оба лакея выскочили тоже из чащи деревьев и бросились в воду в ту самую минуту, как Самуил и его жертва снова показались на поверхности воды. Платье Валерии из тяжелой шелковой ткани, слишком плотное, чтобы пропитаться водой, надулось как шар. Она всплыла на минуту, затем снова погрузилась, но граф, умевший отлично плавать и нырять, уже настиг и схватил ее, лакеи ему помогли. Оставив на их попечение Самуила, которого эта холодная ванна после страшного возбуждения лишила чувств, он выплыл с Валерией на берег и положил ее на скамейку, где Антуанетта, дрожа как лист, оказала ей первую помощь.

– Негодяй! – воскликнул Рудольф, надевая мундир сверх мокрой рубашки, и злобно взглянул на Самуила, которого слуги, положив на траву, старались привести в чувство.

Затем он поднял Валерию, завернул ее в плащ и направился к выходу.

– Тебя больше не нужно, – сказал он одному из кучеров, положив сестру в другой экипаж. – И вот тебе обещанный золотой. А ты гони во всю мочь и доставь нас за десять минут. Теперь добрый мой совет обоим: забудьте даже, что вы были здесь.

Когда наконец Валерию положили в постель и закрыли все двери, молодая чета вздохнула свободней. Ни в саду, ни на лестнице никто их не увидел, и, к довершению счастья, Валерия открыла глаза.

– Ну, самое трудное сделано! – сказал Рудольф. – Но как быть с ее туалетом? Минут через двадцать станут съезжаться.

– Будь спокоен, она может надеть платье, присланное ей из Парижа для свадьбы с Мейером, – отвечала Антуанетта, овладевшая собой. – Переоденься скорей, милый мой, я боюсь, чтобы ты не простудился. Затем иди принимать гостей, а через час невеста будет готова и выйдет в залу.

По уходе Рудольфа Марта и Элиза, две горничные, допущенные Антуанеттой, растерли фланелью застывшее тело Валерии и принесли из буфета рюмку хорошего старого вина.

А пока доставали из картонок второе подвенечное платье, Антуанетта подала вино Валерии, пассивно относящейся ко всему окружающему.

– Выпей, Валерия, и старайся прийти в себя, – строго и внушительно сказала Антуанетта. – Как неосторожно ты рисковала своей честью и честью Рауля. Соберись теперь с силами, чтобы помочь нам скрыть это скандальное происшествие, не возбуждая беспокойства жениха и любопытства приглашенных.

Валерия поднялась, взяла рюмку и выпила вино.

– Теперь я могу одеваться, – сказала она.

Щеки ее горели лихорадочным румянцем, она встала и начала одеваться. Сквозь полотенце утюгом высушили ей волосы и заплели их, так как для другой прически не было времени, остальной туалет скоро был окончен. Не прошло и часу, назначенного Антуанеттой, как невеста под руку с отцом вошла в залу. Она была красивей, чем когда-либо, и ее яркий румянец приписали волнению. Наконец, невесту посадили в карету, и Рудольф, сев в свой экипаж возле Антуанетты, вздохнул полной грудью.