Текст книги "Мертвая петля"

Глава XIV

Вскоре после ухода Арсения из дома отца, туда привезли раненого Георгия Никитича. Увлечённый толпой к зданию тюрьмы, он явился бессильным свидетелем освобождения преступников, которому его именно присутствие придавало законную санкцию. Настроенная речами «освобожденных» и «освободителей», бунтовавшая толпа повела затем губернатора к другой тюрьме; в то же время, иная ватага, под предводительством архилиберальных профессоров, адвокатов и врачей, в большинстве евреев, носилась по полицейским участкам, выпуская задержанных мазуриков, громил и убийц.

Сгорая от стыда, князь пытался, в отчаянии, скрыться от этого сброда под прикрытие попавшейся навстречу воинской команды. Но, в это время, с крыш и из окон домов посыпался град выстрелов, а в губернатора была брошена даже бомба. Князь отделался контузией головы и ноги; а так как он упал без сознания, обливаясь кровью, то озверелая еврейская шайка сочла его мёртвым и не препятствовала его уносу домой.

Рассеянные паникой слуги мало-помалу возвращались в дом и, когда доставили раненого, все стали искать княгиню. При этом обнаружена была ограбленная спальня, обобранная икона и мёртвое тело еврея.

Прокофий, представившийся удивлённым и пораженным, занялся только князем. Он распорядился отнести раненого в другое помещение, запер двери до особого распоряжения и сделал ему предварительную перевязку.

Вернёмся теперь к Нине.

Пришла она в себя, когда карета остановилась перед домом Аронштейна. Енох высадил её из экипажа и предложил ей руку; но она словно не заметила его и молча стала подниматься по роскошно убранной цветущими розами и померанцами лестнице, по обе стороны которой выстроились мелкие служащие банкирского дома. В приёмной их ждали высшие служащие банка и ещё какие-то господа, которых Нина не знала, тут же стоял и Лейзер Итцельзон, с сиявшей улыбкой на лице.

Мертвенно-бледная Нина шла молча, не отвечая на отвешиваемые поклоны, расточаемые поздравления и пожелания. Одинаково она не слышала, казалось, что Аронштейн представлял присутствующих своей жене. Наконец, подошёл Лейзер, и Енох сказал:

– Ваш кузен, дорогая Нина, тоже приносит свои поздравления. Вам, наверно, будет приятно видеть близкого человека среди чужих.

Нина словно очнулась, вздрогнула и смерила этого «кузена» и «близкого человека» таким взглядом глубочайшего презрения, что тот сразу смешался. Но это смущение длилось всего мгновение, а затем Лейзер заговорил, хотя и с напускной, видимо, развязностью:

– Лили в отчаянии, что страшная мигрень помешала ей быть здесь со мной, но вполне присоединяется к моим поздравлениям. Позвольте добавить, дорогая кузина, что я невыразимо счастлив приветствовать вас, как супругу Евгения Даниловича. Во-первых, это было для меня приятным сюрпризом; а во-вторых, – наглядным доказательством, что с каждым днём тают неосновательные предрассудки, которые причиняют в жизни столько разногласий и горя, – добавил он, потирая руки.

После представления всех, один из присутствующих подошёл к Аронштейну, и они перекинулись несколькими словами, но шёпотом, после чего все прошли в японскую гостиную. Нина не села, а опёрлась на кресло.

– Я не двинусь с места, пока сюда не явится мой отец и не решит мою участь, – с дрожью в голосе сказала она.

На лице нового Евгения Даниловича мелькнула презрительная усмешка.

– Напрасно вы так настойчивы, дорогая Нина. Вы забываете, что вашему отцу уже решать больше нечего. Только я, ваш законный супруг, один имею право давать вам приказания. Наконец, для нашей интимной беседы мы выберем как-нибудь вечерок, когда будем совсем одни; а пока я ограничусь следующим объяснением. С нынешнего утра мы живём под новым режимом – республикой, коей я выбран президентом, а господа, которых я вам представил, это – всё новые сановники. Что же касается вашего отца, то отныне он – простой гражданин, как и все прочие. Но вы сами понимаете, какой опасности подвергается высший представитель свергнутого режима, и потому не благоразумно…

– Вы, может быть, убили его уже? – с трепетом перебила его Нина. – Нет такой подлости, на которую вы не были бы способны.

– Вашу удивительную дерзость я извиняю вашим волнением; но об этом – после. А теперь, к моему величайшему сожалению, я вынужден вас покинуть на короткое время. Обязанности, связанные с моим новым положением, требуют моего непременного присутствия в Думе для организации нового правительства и принятия некоторых неотложных мер. Вы можете удалиться пока в свои покои, а по моему возвращению мы отобедаем в обществе нескольких друзей, которых я пригласил отпраздновать с нами нашу свадьбу.

– Я уже сказала, кажется, вам, что не уйду отсюда, пока не увижу моего отца.

– Будь по-вашему, оставайтесь здесь, моя взбалмошная супруга. Он повернулся и вышел, а остальное общество ещё раньше перешло, из деликатности, в другую комнату. Но Аронштейн тотчас же вернулся с двумя, вооружёнными браунингами, молодыми евреями, которых и поставил у дверей.

– Сегодня день беспорядков, а потому возможно, что реакционеры рискнут произвести нападение на мой дом. Вот эти господа и побудут здесь до моего возвращения, чтобы обезопасить вас, – сказал он.

Не получив ответа, он вышел, а Нина упала в кресло. На обоих стороживших её иудеев она не обращала внимания.

Только теперь, успокоившись отчасти, она обдумала происшедшее с его последствиями и, в безумном отчаянии, опустила голову на руки. Как этот негодяй ловко рассчитал, что у неё не хватит мужества видеть убийство отца. Да и спасла ли ещё она князя своим самопожертвованием? Быть может, он уже убит? Зачем он им, когда она уже связана? Но жив ли её отец или нет, а Енох ошибся в расчётах. Она сегодня же умрёт. Смерть в тысячу раз лучше, чем принадлежать этому отвратительному, внушавшему ей ужас и гадливость человеку, который глумился над всяким людским чувством и разбил её будущее счастье.

С щемящей болью в сердце думала она о женихе. Кирилл Павлович не станет молчать, конечно; он попытается освободить её, но евреи его убьют, чтобы от него отделаться.

Время летело, пока эти размышления, планы и решения толпились в её голове. Она не двигалась и неподвижно сидела в кресле.

Прошло более двух часов, пока, наконец, явился Аронштейн. Он был взволнован и озабочен.

– Пойдёмте. Сейчас подают обед, – сказал он.

– Где мой отец? Известили ли его, где я нахожусь? – не трогаясь с места, сказала Нина.

– Ваш отец возвратился домой и непременно будет здесь. Но дайте же ему хоть отдохнуть немножко после взволновавшей его, несомненно, прогулки.

И он презрительно ухмыльнулся.

– Впрочем, – продолжал он, – его приезд не может изменить совершившегося факта. Наш брак – законен, ваши бумаги в полном порядке, вы расписались сами в книге, а жизнь ваших близких служит мне ручательством, что вы подтвердите в присутствии князя добровольное согласие стать моей женой. Теперь, прошу вас идти без скандала, момент для ломаний совсем не подходящий, – закончил он, хмуря брови и заставляя её встать.

Нина сознавала своё бессилие и понимала, что рискует нарваться на оскорбление; кроме того, она рассчитывала припрятать нож во время обеда. Поэтому она беспрекословно встала и вышла вслед за Аронштейном в залитую светом столовую.

Накрытый человек на двадцать стол ломился под тяжестью массивного серебра и драгоценного хрусталя; вся скатерть была усеяна ветками роз и померанцев. На длинном столе, поодаль, была поставлена закуска, около которой столпились гости, состоявшие главным образом из членов «нового правительства», нескольких адвокатов, врачей и двух профессоров.

Шёл громкий разговор, и адвокат Гольдштейн рассказывал, что процессия рабочих с революционными песнями обходит город.

– С красными знаменами и полицией во главе, – со смехом закончил рассказчик.

– Прекрасно, прекрасно, – заметил один из профессоров. – Но мне упоминали про другую процессию, черносотенную, – с трёхцветными тряпками. Говорят даже, что толпа довольно многочисленна и состоит из прибывших на базар и оставшихся в городе мужиков, чернорабочих и всякой иной швали. Всё это крайне «патриотически» настроено и возбуждено, по милости какого-то отставного изувеченного солдата и приказчика из мясной лавки, мечущих гром и молнии против освободителей и, разумеется, главным образом, против несчастных евреев, этих вечных козлов отпущения и жертв провокаций сверженного правительства.

– Мне уже докладывали об этой процессии и о тех негодяях, которые стараются возбудить народ против нас и правительства. Я даже послал за Боявским, чтобы отдать ему на этот счёт надлежащие приказания, – сказал Аронштейн.

В эту минуту в дверях показался полицеймейстер. С медвяной улыбкой на лице и угодливо изогнув спину, торопливыми шажками спешил он к Аронштейну и отвесил глубокий поклон. Невыразимое отвращение поднялось в душе Нины при виде этого предателя, с собачьей угодливостью пресмыкавшегося перед шайкой нагло торжествующих убийц.

Всего разговора она не могла расслышать, потому что говорили они тихо; тем не менее, до её слуха всё-таки долетели милостивые слова нового президента республики:

– Я сохранил за вами место, Боявский, но возлагаю на вас ответственность, если черносотенная шайка учинит в городе беспорядок. Тотчас же схватите негодяев-подстрекателей и повесьте их на первом фонаре. Предупредите также начальников войсковых частей, чтобы разогнали грабителей кавалерией. А горожанам, которым будет грозить опасность, я даю разрешение защищаться с оружием в руках.

Ответ полицеймейстера Нина недослышала, потому что тот заговорил шёпотом, кинув в её сторону многозначительный взгляд. Затем он подошёл к ней с поклоном и пробормотал поздравление, но Нина отвернулась, сделав вид, что его не видит, и смущённый Боявский поспешно ретировался.

– Ваше поведение выходит из границ дозволенного, и моё терпение начинает истощаться, – прошипел Аронштейн на ухо Нине, когда они садились потом за стол.

Едва были убраны со стола суп и пирожки, которым присутствовавшие, исключая Нину, отдали должную честь, как с улицы донёсся гул, сперва глухой, а затем становившийся всё громче. По всей вероятности то двигалась и гудела, как море, огромная толпа народа.

– Должно быть это идёт процессия приветствовать нашего президента, – радостно заметил кто-то из гостей.

Но в этот миг послышалось пение тысячеголосого, стройного и величественного хора, и отчетливо донеслись слова гимна:

…Царствуй на страх врагам, Царь православный!…

– Проклятые, – завопили несколько сидевших за столом и, повскакав с мест, бросились на балкон.

Большинство гостей последовало за ними, а некоторые из наиболее наглых и горячих стали стрелять в процессию. В толпе оказались раненые, и одна из пуль пробила портрет Государя, несомый впереди крестьянами.

Произошло замешательство, и улица вмиг оказалась запруженной народом. Из толпы раздались крики:

– Смерть жидам!.. Предатели!.. От этих кровопийц, христопродавцев и стреляли в нас!..

И, вслед за сим, огромный пущенный с улицы камень влетал в окно, повредив люстру, и ударился в хрустальную вазу, которую и разбил вдребезги, так что осколки дождём разлетелись во все стороны. Но этот треск заглушен был яростным рёвом толпы, которая бомбардировала камнями окна по фасаду и ринулась на дом, а шум и крики штурмовавших слышны были уже на лестнице.

При столь неожиданной перемене декорации, неустрашимые стрелки в народ убежали с балкона в столовую и метались во все стороны, ища выхода. В этой суматохе сам Аронштейн был затолкан и оттёрт от жены своими храбрыми приятелями, а Нина воспользовалась замешательством и тоже убежала в смежную комнату, оказавшуюся библиотекой.

Все стены были уставлены высокими резными шкафами, и Нина забилась между одним из шкафов и изразцовой печью. Сняв с шеи образок Николая Чудотворца, доставшийся ей ещё от бабушки, она прижала его к устам, моля о покровительстве и защите. И великий угодник Божий внял как будто её мольбе и оградил её своей рукой. В библиотеке было пусто, и нападавшие, которые вели ожесточённый бой в соседних комнатам, про неё забыли словно.

Сначала Нина слышала страшный шум вперемешку с выстрелами и пронзительными криками; потом раздался звон разбиваемой посуды, а затем уже издали, как будто с улицы, стал доноситься глухой грохот. Это должно быть разбивали и кидали в окна мебель и обстановку.

Наконец, после некоторого времени, казавшегося Нине вечностью, шум в доме стал как будто стихать, послышались снова выстрелы и топот лошадей, а затем всё стихло.

Нина решила, что настала удобная минута попытаться бежать и добраться до дому, как вдруг услышала тревожные оклики:

– Нина!.. Нина!

– Сюда! Я здесь, – крикнула она в ответ, узнав голос Алябьева. И минуту спустя он вбежал в комнату, а Нина с рыданьями бросилась в его объятия.

– Спасите!… Освободите меня! Не то я умру, а не буду принадлежать этому чудовищу, заманившему меня в подлую западню.

– Так это правда? Но об этом после, а теперь надо прежде всего выбраться отсюда, где страшный разгром и всё завалено трупами; я чуть было не споткнулся об одного, когда бежал сюда. А где же эта паршивая собака, Аронштейн?

– В ту минуту, как толпа ворвалась сюда, я спряталась и положительно не знаю, куда он девался.

Разглядев в сумерках электрический провод, Кирилл Павлович сыскал кнопку, и комната озарилась ярким светом. В самых дверях лежало человеческое тело.

– Это он. – крикнула Нина, прижимаясь к жениху. Действительно, в луже крови лежал распростёртый Аронштейн. Видел ли он, что Нина скрылась в библиотеку или его безотчётно влекла сюда страсть, но кончина его сопровождалась, видимо, борьбой. Платье на нём было в лохмотьях, галстук сорван и на груди виднелась громадная рана, а кровь залила рубашку и ковер.

– Он мёртв. Судьба смилостивилась над вами, дорогая, и разрубила вопрос. Вы – свободны!

– Слава тебе. Господи, – прошептала она с облегчением, закрывая глаза и отворачиваясь. Но вдруг она вздрогнула.

– Послушайте, а папа жив? Боже мой! При всех этих ужасах, я даже забыла спросить вас про него.

– Князь у себя, и я его видел. У него контужена голова и ранена нога, но жизнь, к счастью, вне опасности. А вот у меня другая грустная весть для вас, бедная Нина… ранен Арсений и настолько опасно, что почти нет надежды его спасти…

Видя, что она зашаталась и зарыдала, Алябьев нежно обнял её и поцеловал.

– Мужайтесь, милая! Что бы ни случилось, нам остаётся благодарить Бога… А теперь идём домой, у меня и экипаж готов в соседней улице. Ваш отец очень о вас беспокоится. Только как же вы поедете без верхнего платья? Постойте, я схожу и поищу что-нибудь.

– Нет, нет! Я ни за что не хочу оставаться здесь с трупом, – сказала Нина, схватывая его за руку.

Занятые разговором, никто из них не заметил, что Енох зашевелился, а затем, уцепившись за плюшевую портьеру, приподнялся и сел. Выпучив глаза, он пристально смотрел на них, а по лицу его разлилось дьявольское бешенство и ненависть; но Енох молчал, потому что судорога сдавила горло, и он не был в состоянии произнести ни звука. В умиравшем теле жили ещё дикая страсть и упорная воля, воодушевлявшая его. Подавив жестокую боль, раздиравшую его грудь при малейшем движении, Енох медленно, как змея пополз к резному шкафчику и с усилием нажал скрытую пружину, открывавшую дверцу. Внутри хранилось с десяток бомб разной величины, и он коченевшей, окровавленной рукой уже силился достать хоть одну, чтобы швырнуть, а не то докатить её до влюблённых. Но в эту минуту Нина заметила движение Аронштейна и по его злобному, ненавистному, устремленному на них взгляду догадалась о его намерении.

– Смотрите, – успела она испуганно крикнуть. Алябьев мгновенно обернулся, выхватил револьвер и выстрелил. Аронштейн покачнулся и шлёпнулся на пол. Ещё секунда, и он привёл бы в исполнение свой дьявольский умысел… Кирилл Павлович дышал с трудом и был бледен. Подойдя к трупу, он нагнулся и тщательно осмотрел тело.

– На этот раз расчёт с ним действительно кончен, – сказал он, отирая лоб. – А теперь надо скорее ехать; здесь на каждом шагу сторожит смерть. Чёрт их знает, какой тут ещё припасён у них арсенал. Необходимо дать знать полиции, чтобы во избежании взрыва поставили часовых, оцепили дом и произвели, обыск.

И они поспешно пошли к выходу через залы, всего за несколько часов перед тем блестяще и роскошно убранные.

Громадные разбитые зеркала, сорванные люстры и драпировки, растоптанные безделушки и осколки посуды свидетельствовали о пронесшейся буре гнева народного. Японская гостиная была совершенно разгромлена и пуста; а под окнами, на улице, валялись обломки драгоценных ваз, лакированной, роскошно инкрустированной мебели, вперемежку с исковерканными остатками рояля, изодранными клочьями белья и распоротыми подушками.

В прихожей, в низу лестницы, тоже были трупы, из которых несколько принадлежало «погромщикам», – мужикам и рабочим, – а среди них, у самых дверей, лежал на спине какой-то щеголеватый господин с лицом в крови.

Алябьев поглядел на него и отшатнулся.

– Боже мой! Да никак это – Итцельзон?

– Ну, если он действительно убит, то несчастная Лили, значит, тоже свободна, – ответила Нина. Кирилл Павлович ещё раз нагнулся над трупом и осмотрел его.

– Его камнем хватили по голове, но запекшаяся кровь не позволяет разглядеть рану. Судя по тому, что тело окоченело, можно предположить, что смерть была мгновенною, – проговорил он и повёл Нину к выходу.

На улице ему пришлось на руках перенести невесту через валявшиеся обломки и кучи мусору, а затем они добежали до экипажа Алябьева и полетели в губернаторский дом.

Глава XV

В доме князя царило смятение и горе. Доставлены были два покойника: тело Арсения, принесённое солдатами, и позже труп Зинаиды. Кто-то из прислуги, проходя по фруктовому саду, увидал мёртвую княгиню и поднял на ноги дом. Приехавший навестить князя фон Зааль и врач, перевязывавший Георгия Никитича, всё ещё не приходившего в сознание, отправились на место происшествия и, в присутствии полиции, составили протокол. Но установить удалось лишь, что княгиня задушена и ограблена. Вице-губернатор нашёл недалеко от трупа браслет, а прислуга – кольцо, потерянное, очевидно, грабителями. Других следов преступления открыто не было, и тело перенесено было в будуар, так как из спальни не был ещё убран труп убитого еврея, а ввиду громадной стоимости награбленных с иконы и лежавших в чашке драгоценностей комнату заперли.

Когда очнулся князь, доктор со всевозможными предосторожностями сообщил ему о смерти старшего сына и княгини. Кончина Арсения была страшным ударом для отца. Заливаясь горькими слезами, он пожелал тотчас же видеть тело убитого, против чего восстал доктор; тогда Георгий Никитич просил позвать ему Нину и пришёл в ужас, узнав, что княжна ещё не возвращалась. Князь собирался уже дать знать в ближайший полицейский участок о розыске дочери, но тут явился взволнованный Боявский с докладом, что в городе идёт погром и что «реакционеры», взбунтованные «провокаторами», избивают «несчастных» евреев, грабят их дома и имущество. На просьбу князя отыскать дочь Боявский сообщил, что княжна сегодня обвенчалась с Аронштейном и, разумеется, находится у мужа; но ввиду того, что народ громит, по слухам, дом банкира, он не может ручаться за участь Нины Георгиевны. Конца этой речи князь не дождался.

Услыхав, что Нина вышла за Аронштейна, он вторично потерял сознание; а Боявский очень довольный, что отвязался от него, отправился совещаться с фон Заалем, как лучше всего образумить «подлых патриотов».

В жару, мучимый неизвестностью и отчаянием о судьбе дочери, князь беспокойно ворочался на постели, как вдруг Нина, в сопровождении Алябьева, влетела в комнату и упала на колени у кровати отца.

– Бедное дитя моё, что с тобой сделали? Какими подлыми шашнями удалось связать тебя с жидом, – говорил князь, судорожно прижимая к себе дочь. – Я проклят… я погубил своих детей, – глухо застонал он.

– Успокойтесь, Георгий Никитич. Милосердие Божие разрешило вопрос: Аронштейн умер, казнённый правосудием народным, и Нина Георгиевна свободна. А тот дом банкира необходимо оцепить и обшарить, потому что рядом с трупом я видел целый шкаф, набитый бомбами, которые тот не успел пустить в дело.

– Сейчас же напишите от моего имени полковнику Иванову и прикажите произвести строжайший обыск, а протокол представить мне, – распорядился князь.

Присутствие Нины и известие о её вдовстве вдохнуло в него новую жизнь, но временный подъём энергии быстро миновал и сменился устало-тревожной дремотой. Чтобы не беспокоить отца, Нина захотела видеть брата, и скрывать дольше от неё грустную истину уже было нельзя. Долго молилась она и плакала у тела Арсения, всё прислушиваясь, не дышит ли он, так ей трудно было примириться с мыслью, что он действительно умер. Потеря любимого брата была для неё тяжёлым ударом.

Когда она вдосталь, так сказать, выплакалась, Кирилл Павлович рассказал ей о смерти убитой чернью Зинаиды Моисеевны и о находке в спальне княгини трупа еврея, обдиравшего икону Богородицы.

– По милости Божией, отец освобожден от позорного ярма, давившего его и нас.

Уступая просьбам жениха, Нина пошла к себе прилечь и отдохнуть; а Кирилл Павлович сделал распоряжения, чтобы тело Арсения было омыто и одето. Василиса выразила желание читать псалтирь у праха своего любимца до утра, когда её сменят вызванные из монастыря монахини.

Сделав всё, что мог, в деле помощи семье Пронских при столь грустных обстоятельствах, и убедясь, что князь спит, Алябьев решил вернуться домой.

В городе стояла зловещая тишина. Ни одна душа не показывалась на площади, а дома и ворота были наглухо заперты; ни огонька не светилось в окнах, и весь город словно вымер.

С револьвером в руке, торопливо шагал Алябьев по тёмным и пустым улицам, как вдруг, проходя вдоль чугунной решётки одного из домов, он остановился. Здесь проживал Итцельзон. Очень может быть и даже наверняка, его вдова не знала о смерти мужа; поэтому следовало бы её предупредить о случившемся, чтобы она успела прибрать ценные бумаги, если таковые существуют, пока ещё еврейская шайка не кинулась за наследством. Несомненно, Лили имела на них полное право, так как Лейзер растратил всё её приданое. Но как дойти до неё? Дом-особняк отделен был от улицы садом и, хотя калитка оказалась не запертой, все окна были темны. Лишь обойдя дом с другой стороны, Алябьев заметил луч света, пробивавшийся из-за занавески в будуаре. Бросив горсть песку в окно, он крикнул вполголоса по-французски:

– Лидия Антоновна, это я, Алябьев. Если вы тут, отворите.

– Это вы? Слава Богу! Я совсем одна и умираю со страху. Я вам сейчас же отворю дверь.

– Где же ваша прислуга? – спросил Кирилл Павлович, когда очутился в будуаре.

– Я совершенно одна. Муж, как ушёл с утра, так и не возвращался до сих пор; а кухарка с горничной заявили, что уходят праздновать «швободу», и тоже не вернулись. Вот я и сижу одна, ни жива, ни мертва от страха, – со слезами сказала Лили.

Алябьев рассказал ей всё случившееся за день, начиная с возмутительной, насильственной свадьбы Нины и кончая смертью Арсения, Зинаиды Моисеевны, Еноха и её мужа. Лили молча слушала его, бледная и ошеломленная рассказом. Услышав о смерти мужа, она перекрестилась.

– Может быть Бог пожалел меня, разлучив с человеком, в сущности, ненавидевшим меня, с которым я связала себя только по глупости.

Алябьев посоветовал заглянуть всё-таки в письменный стол мужа, если у неё имеется ключ.

– Все ценные бумаги и деньги он держал в несгораемом шкапу, который стоит в спальне, а ключ всегда носил при себе. Но сегодня утром, получив записку от Аронштейна, он так поспешно одевался, что второпях забыл ключ на ночном столике, и я его припрятала. Я думаю даже, что сумею открыть секретный замок. После некоторого усилия Лили удалось отворить дверь шкапа, и она при помощи Алябьева осмотрела всё внутри. Но каково же было удивление и радость Лили, когда в потайном отделении она нашла почти все, составлявшие её приданое, процентные бумаги, которые, по словам взявшего их Лейзера, пропали будто при крахе банка Блохера. В особом конверте они нашли ещё крупную сумму и целую переписку, свидетельствовавшую, что деньги эти предназначались на революционную пропаганду.

– Собственно говоря, на эти деньги вы тоже имели бы право. Бундисты делают столько зла, что отобрать у них хоть часть их преступного капитала – всё равно, что у разбойника отнять оружие. Это даже святое дело! – с улыбкой заметил Кирилл Павлович. Но Лили не соглашалась с его доводами,

– Мне отвратительно всё, что касается жидов, – сказала она. – К тому же, исчезновение этих денег может возбудить подозрение; а я возьму только то, что моё.

Заперев шкап, она попросила Алябьева проводить её к дяде, так как боялась оставаться одна в пустом доме.

Кирилл Павлович исполнил её просьбу и довёл до губернаторского дома, а когда за ней захлопнулась дверь подъезда, он зашагал к себе на квартиру.

Для князя с семьей настало тяжёлое время. Контузия головы чувствовалась не сильно, зато рана в ноге приковала его к постели недели на две, на три. Кроме того, не могло способствовать выздоровлению и нервное возбуждение, вызванное рядом неприятностей.

На следующее утро после страшного дня, Георгий Никитич чувствовал себя лучше, зато душа его болела и особенно мучительна была мысль об Арсении. Увы, мать оказалась права, когда говорила, что с этой еврейкой и её золотом в дом вошло несчастье и поразило его детей горше всякой нищеты.

В течение дня к больному зашла дочь с Лили, и Нина подробно рассказала, по желанию отца, в какую западню она попала.

– Как мне отблагодарить тебя, дитя моё, за такую любовь ко мне. Ты жертвовала для меня больше, чем жизнью, – со слезами на глазах прошептал взволнованный князь.

– Бог милостив и избавил меня от этого ужасного ненавистного ига; да и ты, милый папа, свободен. Будь жив Арсений, мы были бы счастливы, – ответила Нина, вытирая струившиеся по лицу слёзы.

Но вдруг она схватила руку отца и прижала её к губам.

– Не откажи в моей просьбе. Подай в отставку, и уедем из этой злополучной ямы. Твоя жизнь ежечасно подвергается здесь опасности, а сделать ты ничего не можешь; твоё положение среди окружающих тебя врагов – недостойно тебя. Вчера ещё Аронштейн нагло заявлял мне, что ты смещен, что провозглашена республика, и он избран президентом. В этой оргии жидов и бунтарей истинно Русский человек – лишний.

Князь тяжело вздохнул.

– Ты права, дитя моё. Русский стал действительно пасынком своей Родины. Но я обещаю тебе, что на днях подам прошение об отставке, хотя боюсь, что это не положит конца нашим неприятностям, и в Петербурге мне придется распутываться, если ещё, – он грустно улыбнулся, – меня не предадут суду за то, что я «не предвидел» и не «предотвратил» беспорядков и погрома этих «мирных и славных» евреев. Держу пари, что Зааль и Боявский настрочили громоносные доносы на меня в министерство. Меня, как Русского, никто, понятно, не защитит, равно как и тех несчастных, которые возмутились совершаемыми начальством мерзостями и расправились, наконец, по-своему. Они будут гнить в тюрьмах или дохнуть на каторге, а что именно вызвало их на самосуд и сколько христиан погибло от рук евреев, это никого не касается там, «на верхах».

Заметив испуганный вид дочери, он добавил:

– Не огорчайся, Нинок, уж я себя защищу. Но я не могу не предвидеть, что меня ждут всякого рода подвохи.

Разговор зашёл о Лили, которая пожелала вернуться домой и соблюсти наружное приличие по поводу смерти мужа, за которого, как бы то ни было, она всё же вышла по доброй воле. Одной Нине сообщила она о находке своего, погибшего будто бы, состояния и вручила на сохранение кузине деньги, твёрдо решив отрицать, что когда-либо заглядывала в заветный шкаф.

День, между тем, был ещё тревожный, и беспорядки в городе продолжались. То тут, то там вспыхивали кровавые схватки, обычно вызываемые евреями.

Насчёт смерти княгини, Аронштейна и Итцельзона по городу ходили самые противоречивые слухи. Следствие же по поводу этих трёх смертей велось, между тем, энергично, а предполагаемые убийцы Еноха и Лейзера хватались и засаживались в тюрьму. Одновременно арестовывалась масса народа, крестьян и просто рабочих, конечно, всё Русских. Что же касается истинных зачинщиков и убийц из еврейской среды, то их и пальцем не тронули. На этот счёт, власти, – следственная и полицейская, обнаружили до умиления трогательную деликатность, глухоту и слепоту.

Зато кончина княгини и Когана облечена была непроницаемой тайной. Личность убитого еврея была удостоверена его соплеменниками, признавшими его агентом банка Моисея Аронштейна и дальним родственником его семьи. Он был единогласно объявлен образцом добродетелей, цивильных и этических. Хотя ножик в одной руке, зажатая жемчужина в другой и стоявшая рядом ограбленная икона затрудняли оправдание в грабеже, но раз уж он умер, да ещё при столь неудобных обстоятельствах, то дело было замято, и его поторопились схоронить.

С убийством княгини было иначе. Еврейской шайке очень хотелось создать из этого громкое дело и опозорить князя; но, словно нарочно, следствие осталось без результата.

К счастью, приход и уход Арсения никем замечен не был; между тем, губернаторский дом в течение дня был неоднократно осаждаем многолюдной бунтовавшей толпой, а взломанная садовая решётка, разбитые окна и несомненное ограбление некоторых комнат служили красноречивыми доказательствами происшедших беспорядков. Помимо этого, остались явные следы взрыва, разогнавшего слуг, а те, прячась по чердакам и подвалам, ничего не видели. Пытались было привлечь в качестве обвиняемых Прокофия с Василисой, но они заявили, что по приказу князя всё время были наверху, сторожа детей; а так как обе гувернантки, – француженка и англичанка, показали, что видели часто обоих на детской половине, то обвинение пало. Таким образом, следствие было прекращено, а семье покойной княгини была послана телеграмма с извещением о её кончине; похороны же были отложены до прибытия родных.

Видя, что надежда сделать из этих смертей европейский скандал рушилась, еврейская, а за ней и русская еврействующая печать использовала смерть Еноха с Лейзером и затрубила в иерихонские трубы. В газетах полились бесконечные статьи, на все лады восхвалявшие их достоинства, оплакивавшие безвременную кончину и «подлое» убийство «несравненного певца» и «гениального артиста». На публику посыпались пышные некрологи, восторженные стихи и всякого рода изъявления живейшего сочувствия, а из разных углов страны потянулись венки. Ну, а если мир не проникся в достаточной мере убеждением, что в лице Лейзера, убитого «гнусными реакционерами и черносотенцами», погиб величайший музыкальный гений нашего времени, то это означало лишь, что люди совершенно утратили представление об «истинном достоинстве».