Текст книги "Дело султана Джема"

Тогда Джем, наш кумир, живое олицетворение молодости, обаяния и таланта, будет задушен. Не говорите мне о законе и преступлении, о воле истории! Никакая сила не может заставить меня с покорностью принять конец – конец насильственный – человека, в такой степени предназначенного к тому, чтобы жить и блистать, как Джем. О каком благе великой империи можно говорить, если ради этого блага суждено пасть жертвой двадцатилетнему поэту, богатырю, словно отлитому из светлой бронзы, самому воплощению цветущей жизни?

Дни, которые провела меж нас Зейнеб-хатун, пролетели как сон. Я не мог отделаться от ощущения совсем новой для меня тревоги. Словно боготворимая всеми нами старуха изрекла некое пророчество, смутившее прозрачную ясность нашего существования.

Менее всего тяготила эта тревога Джема – должно быть, для него она была не нова. Джем целыми часами сидел подле Зейнеб-хатун, слушая ее стихи; Джем изливал перед ней свое восхищение Хафизом – поэтом, в ту пору еще многими не признанным, в том числе даже возвышенной Зейнеб.

Изумительное зрелище представляла собой эта пара. Старая женщина – мудрая и изящная даже в старости, и прекрасный золотобородый юноша. Я не принял бы их за учителя и ученика и уж ни в коем случае за мать и сына. То были два сподвижника на ниве слова, пылающие одинаковым огнем, несказанно близкие, какими никогда не бывают мать с сыном. Помню, я почувствовал ревность: Зейнеб означала для Джема больше, чем я.

Вскоре она уехала. Такой особе, как она, не подобало слишком долго есть султанский хлеб. Зейнеб вернулась в свое уединение, оставив меня во власти тревоги.

Я не смел признаться в этой тревоге Джему, тем более что она, наверно, давно уже томила его и ему стоило усилий не дать ей омрачить наши безоблачные дни. А я терзался. Выискивал примеры из жизни великих людей; готов был перерыть всю историю, лишь бы обнаружить какой-то исход для Джема.

Одно время мне казалось, что я держу в руках слабую нить.

Не смейтесь над тем, что я скажу; попытайтесь понять меня. Мы не были ни разбойниками, ни воителями. Мы жили с сознанием, что несем в жизнь чистую красоту. Нас не удовлетворяло решение, которое означало бы ложь, насилие или позор, – мы стремились примирить суровость закона с нашей жаждой жизни. Мы должны были чувствовать себя правыми – это и отличает поэта от воина.

Был вечер, один из многих наших вечеров, мы снова сошлись во внутреннем дворе. Было лето, и фонтан разливал вокруг влажную прохладу. Отблески факелов стекали в водные струи, с жалобным всхлипыванием молившие об отдыхе. Слуги разливали в кубки ширазское вино, над двором висел густой аромат мускуса и лаванды – не было ветерка, чтобы рассеять его.

Мы возлежали у фонтана на подушках и звериных шкурах. Мы слушали, Хайдар читал. Не пел, а читал, аккомпанируя себе на сазе, – никому из вас не ведомо волшебство стиха под звуки саза, это действует сильнее всякой песни.

Я был рядом с Джемом. Я видел, как слово властно завладевает им, подчиняет себе, как застывают его зрачки, а кожа словно становится тоньше, чтобы легче впитать слова. Я видел, как стекает под гладкой белизной шеи каждый глоток вина и вместе со стихами разливается по всему его существу.

И вдруг острее, чем когда-либо, я осознал, что Джем – лишь недолгий гость меж нас; что достаточно одного дуновения – смерти Мехмед-хана, и светлый этот огонек угаснет, а на земле останется большое темное пятно: то место, которое некогда занимал Джем.

«Нет!» – чуть было не вскрикнул я, потому что эта мысль пронзила меня острой болью. Потребовалось какое-то время – голос Хайдара точно издалека достигал моего слуха, – чтобы я пришел в себя.

Я осушил до дна свой кубок. Хайдар умолк. Теперь говорили другие; одни хвалили чтеца, кое-кто выражал неудовлетворение, считая, что Хайдар способен на большее. Джем молчал, он всегда позже других возвращался из страны поэзии.

– Не хватит ли на сегодня стихов? – неожиданно для самого себя спросил я.

– Отчего же? – точно пробудившись ото сна, обернулся ко мне Джем.

– Мне хотелось бы послушать и другое, – сказал я. – Что-нибудь сильное, не выдуманное. Из истории, например.

– Опять об Александре? – Кошачьи глаза Джема смеялись, его забавляло мое пристрастие к Александру Македонскому и всему, что связано с ним.

– Нет, – отвечал я. – Что-нибудь византийское. О победах Константина Порфирогеннета.

(Я отлично знал, что Константин не блистал победами, но мне было нужно его имя, одно лишь имя.)

– Как тебе только удалось произнести! – засмеялся Джем. – Пор… как дальше?

– Порфирогеннет, – без запинки проговорил я тщательно затверженное слово, – что означает Багрянородный.

– А Багрянородный что означает? – Теперь уже смеялись все.

– Это очень просто. У греков, да и у других гяуров есть закон: престол наследует не старший сын, а первый, рожденный после восшествия отца на престол, то есть рожденный в Порфирной палате, в багрянице. Не может стать государем, – я чувствовал, как голос мой возвышается до крика, – человек, рожденный от простых смертных. Он столь же отличен от багрянородного, как земля отлична от неба. Когда к тебе с двух сторон притекает царская кровь, когда с первого своего дня ты…

Продолжать я не мог. Джем смотрел на меня так, будто сейчас заключит в объятья – либо ударит. Остальные были смущены – вероятно сознавая, что я бросил камень в тихие воды нашего повседневья…

– Что из того? – проговорил Джем после довольно долгого молчания. – Это ведь христианский закон, не так ли?

«Да», – у меня перехватило горло, и я мог только кивнуть в ответ. И при этом подумал, что Джем никогда не говорит «неверные», всегда «христиане». Не носит ли он в душе подавленное сознание того, что сам – наполовину христианин?

Слуги опять засновали между нами, наливая вино. Хайдар и другие о чем-то заспорили, потом кто-то снова стал читать стихи. А я исподтишка наблюдал за Джемом – Джем был не с нами.

Чуть ли не на заре, на самом исходе той, одной из бесчисленных наших счастливых ночей в Конье, разошлись мы по опочивальням. Слуги уже гасили факелы, двор заволокло голубоватыми сумерками. Голова у меня кружилась от вина, волнения, муки. Я тоже направился к себе. Проходя под галереей, ч услыхал за спиной шаги. То был Джем.

– Саади, – позвал он меня.

Мы снова вернулись во двор, сели на каменный парапет фонтана. По струям его стекал уже не огонь, а голубое серебро.

– Саади, – сказал Джем, – ты знаешь, кем ты был для меня.

– Почему был? Друг Джем, не отнимай у меня твоей дружбы! Не…

– Не надо, Саади! Скажи только… – Он положил мне на плечо руку, и я, как всегда, почувствовал покоряющую силу его тепла. – Скажи: зачем ты произнес те слова? Я не хочу думать, что меж близких мне людей есть чужие уши, что через тебя кто-то испытывает меня или за мною следит. Допустив такое подозрение, я почувствовал бы себя ограбленным. Но все-таки зачем?

«Ради тебя! – хотел я ответить. – Разве не видишь ты, что я ищу путей, которые увели бы тебя от роковой судьбы? Ибо вместе с тобой угаснет солнце…» Вот что хотел я ответить, но сказал иное:

– Должно быть, я слишком много выпил, мой господин. После недавней лихорадки я стал легко пьянеть… Мне не следовало… Хотя это – чистая правда. Прости, коль слова мои были неуместны, и не допускай в свое сердце сомнения. Не чужим ухом – камнем желал бы я быть у тебя под ногами, друг Джем, чтобы по мне ты прошел к спасению…

Я еле сдерживал слезы. В какой-то мере тут повинно было выпитое. Но Джем, казалось, не слышал моих последних слов.

– Чистая правда, ты говоришь… – задумчиво подхватил он. – Я всегда считал, что нам есть чему поучиться у христиан. Отчего, Саади, в них заложено большее чувство справедливости? Отчего они не почитают силу единственным судьей на земле? Разве смерть может быть разрешением чему бы то ни было? Смерть – это всего лишь конец. Конец добру или злу, но не приговор, не выход…

Он говорил о смерти вообще, а думал о собственной смерти.

Не удивляйтесь тому, что Джем произнес тогда – и часто произносил – мысли, не подобающие правоверному. Боюсь, что он плохо знал наш Священный закон. Причиной тому в известной мере его христианка-мать, но в гораздо большей – персидская поэзия. Известно, что персы – еретики, что они пьют вино и придают излишнее значение земным радостям и скорбям. Не напрасно наши священнослужители отвергают персидские стихи: ничто не рушит нашу веру сильней, чем они.

– Да, – подтвердил я, снизив голос, словно уже опасался подслушивателей. – Смерть не есть разрешение. Пока человек жив, он должен искать иного выхода. И эти поиски не могут быть грехом, не так ли, господин мой?

Джем не ответил.

Из слов великого визиря Мехмед-паши я понял, что история сочла его первым побудителем Джемова бунта. К сожалению, это не так. Не нишанджи Мехмед, видевший в последний раз Джема, когда тому было четырнадцать лет, а я посеял семя смуты в душе Джема, от меня исходил тот толчок, которого он с жадностью ожидал.

Я угадывал, что Джему ненавистна мысль о неизбежности смерти; видел, как потрясло Джема дерзкое благословение Зейнеб-хатун. Но оно еще не оправдывало бунта против закона. Я подсказал Джему такое оправдание: не ощутив своей правоты, Джем никогда ничего бы не предпринял.

Простите, я попрошу об отдыхе. Все, о чем я сказал до сих пор – о наших днях и ночах в Конье, о Зейнеб и Хайдар, давно усопших, и, больше всего, о короткой предрассветной беседе с Джемом у фонтана, – мне бесконечно тяжело вспоминать. Тяжелей, чем все последующее – явные страдания.

Вторые показания поэта Саади о событиях с 21 мая по 15 июня 1481 года

Не с немым суданцем – как вы теперь уже знаете – достигла эта весть Карамании. Один сипах – из тех, кто получил приказ явиться в Ункяр-чаири, – прослышав о ней, вскочил на коня и во весь дух помчался в нашу столицу. Из-за того, что он не решался никуда свернуть, чтобы сменить лошадей, и ночами ему приходилось отдыхать, он потерял много времени. Вот отчего Джем узнал о смерти отца позже, чем Баязид. Отнюдь не единственный пример того, как чистая случайность предопределяет исход мировых событий.

Аллаху было угодно, чтобы я, присутствовавший при всех важных событиях в жизни Джема, был возле него и в тот миг.

Наш день начался как обычно. Спустившись во двор, мы уже застали там Джема, разгоряченного утренней скачкой. Я подошел, чтобы поцеловать его в плечо, и ощутил исходящее от него тепло. С той ночи, когда оба мы осмелились сказать вслух о неизбежности его смерти, я радовался каждому часу, проведенному рядом с ним.

«Джем еще здесь, о великий аллах! – думал я. – Джем еще жив…»

Он смотрел на меня ласково, словно напоминая, что я не должен приветствовать его как повелителя.

– Саади, – сказал он, – я не слышал ни одного стиха из твоего нового дивана.

– Мой господин, – ответил я, – прости своего слугу за то, что он боится оскорбить твой слух незрелым творением.

Рассеянно-веселый взгляд Джема уже перебежал от Хайдара к Насуху и остальным.

– Друзья мои, – сказал он, – сегодня вечером мы будем слушать новые стихи Саади. Это приказ!

Не успели мы рассесться вокруг фонтана и начать беседу, как прибежал один из стражников.

– Шехзаде, – обратился он к Джему. – Прибыл гонец. Спрашивает тебя.

Я похолодел… Вот оно… Вот оно! Кошмары, многие месяцы терзавшие меня, стали явью. Одного взгляда на гонца (то был простой сипах, смертельно измученный дорогой, весь в поту и пыли) было достаточно, чтобы увериться в этом.

Я заметил, что Джема поразила та же мысль. Сквозь легкий загар на лице его проступила бледность. Он не мог произнести ни слова.

– Что случилось? – прервал молчание Хайдар.

– Кто из вас султан Джем? – хрипло произнес сипах, и уже по одному тому, что он назвал нашего господина султаном, все стало до ужаса ясным.

«Я!» – кивнул Джем.

Мне показалось, что я теряю сознание.

Сипах с трудом преклонил колена. Он опустился на землю – обессиленный, грязный – и снизу, воздев лицо словно к солнцу, взирал на Джема.

– Мой султан, – от волнения голос его снизился до шепота, – повелитель наш, приготовь свое сердце к дурной вести! Всеславного Мехмед-хана уже нет среди живых. Возглавь наше войско, веди его туда, куда не успел повести твой отец! Сипахи, первая опора государства, верны тебе, мой султан!

Эта краткая речь явно была приготовлена заранее, она не подходила ему. «Быть может, он кем-то послан, – ухватился я за соломинку. – Сипахи предугадывают, чего они могут ждать от Баязида, и потому заняли сторону Джема. Аллах милосердный, хоть бы это было так!»

– Перестань! Перестань и поднимись с колен! – Молитва моя была прервана бесстрастным голосом Джема. – Престол Османов имеет наследника. Отчего не покоритесь вы Баязиду?

– Куда поведет твой брат нашу державу? – Сипах теперь уже не шептал, а кричал. – Куда укажут муллы, вот куда! Вы ведь помните, – обратился он уже к нам, – как жило войско до великого Мехмеда: ни хлеба, ни земли. Чтобы муллам побольше осталось. Неужто ты отдашь нас снова на поругание, султан Джем? Кто завоевал славу для дома Османов, кто покорил мир? Мы, рядовые воители аллаха! Мы хотим султаном тебя, Джем!

«Да, он послан! – беззвучно ликовал я. – Небо услышало мои молитвы!»

Теперь Джем выглядел уже иначе. Смертельная бледность отхлынула от его щек, глаза испытующе впились в сипаха, словно желая открыть, что прячется за его пылкой речью: предательство, заговор, верность?

Мы стояли, точно окаменев. И вдруг я услыхал собственный голос – он был лихорадочным, как и все в этот день:

– Мой господин, внемли своему войску! Багрянородный властитель, не уступай нашей ратной славы скопцам-дервишам! Твой смертный приговор подписан, тебе нечего терять. Спаси империю Османов, султан Джем, право – на твоей стороне'.

Да, я сказал это. Признаю.

– Право… – тихо повторил Джем. И уже громко, неистово: – Есть ли у меня это право?

– Есть! Ты поведешь борьбу не только за свою собственную жизнь – на тебя уповают многие, мой султан! Да и кто такой Баязид? – продолжал я, не помня себя. – Незаконнорожденный, сын рабыни, ублюдок!

– Оставьте меня! – гневно прервал меня Джем.

Один за другим, растерянные, смятенные, покинули мы княжеский двор. Отныне Джему были нужны воители, а не поэты.

– Саади, – нагнал меня под галереей Хайдар. – Что ты сказал, Саади?

– Правду, – в отчаянии ответил я. – Чистую правду.

– Она противоречит закону, твоя правда.

– Закон придуман людьми, и люди же в силах отменить его. Мог бы ты примириться со смертью Джема?

– Нет! – не задумываясь ответил Хайдар. – Но Джем может убежать, скрыться. Ты вступился ведь не только за его жизнь.

– Он не согласится на бегство, Хайдар. Джем не создан для того, чтобы прятаться. Неужто мы, самые близкие ему люди, отречемся от него?

– Нет! – вторично тряхнул головой Хайдар. – Верь мне! Я первый стану солдатом Джема. Вопреки закону.

Мы молча обнялись. Это походило на клятву.

Лишь в полдень Джем призвал нас снова. Мы застали во дворе толпу: караманские беги, войсковые начальники. Они были одеты по-праздничному, со всеми знаками отличия. Но выражение лиц не соответствовало этому великолепию: лица были суровы, даже угрюмы. Тогда как Джем светился новым, незнакомым светом и был еще прекраснее, чем всегда. Словно уже одно дуновение власти преобразило его.

Заметив нас, Джем знаком велел нам приблизиться. Мы почувствовали, что невольно даже ступаем как-то иначе: перед нами стоял уже не прежний друг, а повелитель.

– Облачитесь в боевые доспехи! – повелел он. – Возьмите их у стражи!

Это было нам внове. Хайдар с трудом напялил слишком узкие для него штаны; пыхтя, застегнул тяжелый пояс с ножнами для меча и сабли. В другую минуту мы осыпали бы его градом насмешек, но теперь даже сами помогали обрядиться. «Вот я и стал Хайдар-агой!» – пошутил он, но и тут никто из нас не засмеялся.

Между тем Джем во дворе держал речь перед караманами. Я услышал только самый конец ее – она ошеломила меня. Ужели Джем и вправду такое надумал?

– …Мы не можем лишить высочайшего нашего брата того, что занято им, – Румелии.[13]13
  Румелия – бывшее название юго-восточной части Болгарии.


[Закрыть] Ибо не желаем усобицы, не желаем проливать кровь правоверных. Хотя и не рожденный в багрянице, Баязид завладел частью империи, и я не стану оспаривать ее. Но здесь, в Анатолии, колыбели нашей славной державы и родине Османов, я продолжу дело Мехмед-хана, Анатолию я под власть Баязида не отдам! Я воскрешу нашу первую столицу, Бруссу, и поведу сипахов к новым завоеваниям, чтобы у каждого сипаха было по наделу! Пусть Баязид возвращает в Румелии земли мечетям и странноприимным домам. Анатолия по-прежнему останется империей воинов!

«О Джем! Коли не знаешь, отчего не спросишь друга? Всегда надо требовать всего целиком – тогда, возможно, достанется хоть половина. И зачем объявляешь ты своим вельможам и военачальникам, что сам стремишься к разделу державы? Под этим ли знаменем вести войско к победе? Почему останавливает тебя кровь Баязида? Разве его остановит твоя?»

– Не нравится мне это! – шепнул мне на ухо Хайдар. – Посмотри на бегов.

Я посмотрел. Да, конечно, они были в недоумении. Ведь они рассчитывали победить под знаменами Джема, отстоять дарованные воинам права. Теперь же я увидел за их челом не совсем чистые помыслы: «Если Анатолия может принадлежать анатолийцам, отчего не отторгнуть Караманию для караманов?»

И еще кое-что вдобавок: старым воителям предначертания Джема с первой же минуты показались ребяческими, недостаточно обдуманными. Они справедливо приписали это его славе отличного борца и одаренного поэта. Однако теперь было не до состязаний и стихов.

– В Бруссу! – так закончил Джем свою речь. Глаза его сверкали, вдохновенное лицо пылало. Он совсем не заметил, какой отзвук вызвали его слова у слушателей.

– Да, не нравится! – повторил Хайдар. – Совсем иначе надо было браться за дело.

Простите мне небольшое отступление, но я хотел бы рассказать вам немного о Хайдаре. Было время, я дивился тому, что такого рода человек может быть поэтом, да еще и хорошим поэтом, – он не умел воспарять, был приземленным, простым и точным в суждениях. Говорили, что родом он из деревни, и так оно и было; наверно, отсюда проистекали все его слабые и сильные стороны. Трезвые опенки Хайдара раздражали меня, но, сам того не желая, я им подчинялся. Кто знает, впоследствии размышлял я, избери Джем своим доверенным не меня, а Хайдара, события, быть может, приняли бы совсем иной оборот? Но Джем любил в Хайдаре только его стихи – никогда бы он не раскрыл перед Хайдаром душу.

Караманы удалились в полном безмолвии – пошли распорядиться и седлать коней. Я знал – едва выйдя со Диора, они дадут волю языкам. Хайдар, до этого тайком наблюдавший за ними, подошел к нашему повелителю.

– Мой султан, – сказал он, стоя перед ним в уморительно узких штанах, – позволь мне пойти с ними!

– Зачем? – повернул к нему все еще пылавшее лицо Джем.

– Нам следует знать, что они замышляют. Мы зависим от них.

– Хайдар, – нетерпеливо оборвал его Джем, – дивлюсь я тому, что поэт мне предлагает это. Я доверяю своему войску и военачальникам.

Хайдар только пожал плечами. Я опасался, что правда, как всегда, на его стороне.

Еще засветло выступили мы в поход. Впереди ехали сипахи Якуб-аги. За ними следовали караманы – полуплемя, полувойско – во главе со своими предводителями, по-прежнему хмурыми, угрюмыми, явно недовольными. Затем ехала Джемова свита – наспех переодетые воинами певцы и поэты. Мы с трудом держались в седле; ноги, туловище разламывало у меня так, словно я шлепнулся с высоты аршинов в двадцать. А Хайдар лениво покачивался в седле, успев для облегчения передать свой щит оруженосцам.

За трое суток достигли мы Бруссы, ворота ее были заперты. Об осаде нечего было и думать – нас было меньше четырех тысяч.

Эта первая неудача смутила Джема. Он надеялся, по-видимому, что все города распахнут перед ним ворота и с кликами восторга признают своим государем.

– Саади, – подозвал он меня, – попробуем начать переговоры. Поезжай вместе с Хайдаром и Якуб-агой, объявите правителю города, что Брусса вновь станет нашей столицей. Лежащий в Бруссе прах Османа обретет покой, увидев воскрешенной ее былую славу.

– Знаешь, – сказал мне Хайдар по дороге, – Джем должен был выразить свое поручение яснее.

– Мне оно и так ясно, – с досадой ответил я.

– Нет, – упорствовал Хайдар. – Правитель спросит нас, чего мы хотим от города: воинов, хлеба или мяса. И намерены ли мы платить. А мы на это ответим, что Брусса станет столицей. Не маловато ли?

Как ни раздражало меня ворчание Хайдара, только благодаря ему мы вернулись не совсем с пустыми руками. Правитель Бруссы – старый и скудоумный паша, усланный сюда Мехмед-ханом, избавлявшимся таким образом от неспособных вельмож, – и впрямь встретил нас неприязненно. «Это успеется, – твердил он. – Объявить Бруссу столицей никогда не поздно. Сначала дайте увидеть Джема султаном, поглядеть на его державу!» Затем паша объявил, что город сильно пострадал от усобицы между сыновьями Баязида Молниеносного и не хотел бы вторично подвергнуться подобной участи. Пусть сыновья Мехмеда решат свой спор в чистом поле, под стенами города, а еще лучше – где-нибудь подальше. Вот тогда Брусса и определит свой выбор.

С тем бы он нас и отослал, не вмешайся Хайдар.

– Мы согласны с тобой, мой паша, – сказал он, – но согласись и ты, что мы целых три дня в походе. Мы не тронем Бруссу, но Брусса за это тайно ото всех накормит нас.

Паша призадумался, он явно смекнул, какую выгоду сулит предложение Хайдара. Так что, когда под покровом темноты мы вернулись в лагерь, за нами следовал длинный караван с поклажей.

Известие о нашей неудаче опередило нас, принесенное необычным посланцем: Сельджук-хатун, любимой теткой Завоевателя.

Мы застали ее у Джема. Сельджук-хатун было очень много лет – она выглядела ровесницей дома Османов. Но на ее коричневом, морщинистом, худом лице сверкали молодые по своей живости глаза.

Сельджук-хатун прибыла в наш стан, прослышав о том, что Джем поблизости. Ее слабость ко второму шехзаде была общеизвестной; Джем был баловнем всех живых представителей рода Османов. Теперь он сидел со смущенным видом провинившегося ребенка, знающего, что за его обаяние ему многое простится.

– Тетя сообщила мне, – обратился к нам Джем, – что по ту сторону Бруссы стало лагерем войско Аяс-паши. Завтра произойдет решающая битва.

– Решающая битва! – насмешливо подхватила Сельджук-хатун. – Что может быть решающего в столкновении двух пятитысячных войск. А?

Я заметил, что держится она совсем не так, как подобало бы столь высокородной особе. Она не стеснялась в выражениях – так мог говорить какой-нибудь старый солдат.

– Имей в виду, это только начало, – принялась она наставлять племянника. – Если завтра твой брат проиграет битву, он пошлет против тебя десять раз по пять тысяч воинов. Если же и они не принесут ему победы, жди против себя сто раз по пять тысяч. Коль скоро ты решился, не теряй ни минуты; разошли глашатаев по всей Анатолии, собери под свои знамена все войска, что еще не стоят лагерем в Ункяр-чаири. А?

У нее было обыкновение завершать свою речь этим «а?», вовсе не означавшим вопроса. Джем весь обратился в слух; видно было, что он тщательно взвешивает ее советы. Поэтому ответ его показался мне совершенно неожиданным:

– Нет! Я не стану призывать войска. Все равно самые отборные находятся уже в Ункяр-чаири. Баязид получил их готовыми. Я выступлю перед воинами как законный наследник престола. Войска знают, что только я сохраню за ними привилегии, дарованные им моим отцом; в первом же сражении они перейдут на мою сторону. Пойми меня, Сельджук-хатун: не самозваным, а призванным хочу я править империей!

В продолжение всей его речи старуха трясла головой, словно желая показать, как неразумны, ребячливы слова Джема. И после короткого молчания решительно произнесла:

– Кабы я услыхала такое от кого другого, я бы сразу сказала ему: гиблое твое дело! Но я услыхала это от Джема, а Джем родился со звездой на челе. Не ум твой или сила, а небо не позволит, чтобы ты был повержен.

– Есть люди, – обратилась к нам Сельджук-хатун, лишь теперь удостоив нас своим вниманием, – которым все удается, несмотря ни на что. Счастливцы. Баловни судьбы. Джему досталась доля от великой удачливости дома Османов. Да не оставит она его и впредь, несмотря на всю чушь, которую он порет.

Джем вспыхнул – на сей раз от обиды. И снова поразили меня его слова, произнесенные негромко, но твердо:

– Я не могу перемениться, тетушка, иначе я превратился бы в Баязида. Зачем? Ведь Баязид уже существует, излишне становиться его двойником. Пусть войско сделает свой выбор! Побежденный подчинится его приговору. Я ни к кому не стану обращаться с мольбой. Сын великого Завоевателя, я действую по праву.

Той же ночью мы проводили Сельджук-хатун, а утром началась битва с Аяс-пашой.

Вы простите, что о битвах я буду говорить бегло, они не по моей части. У нас, на Востоке, для повествований и стихов о сражениях есть специальные люди, я не из их числа. В сражениях Джема я участвовал как воин-самоучка, они казались мне страшнее бойни, и мне не хочется о них вспоминать. Притом вам ведь важны не сами сражения, а их исход. Поэтому объявлю сразу: первая битва с Аяс-пашой завершилась нашей полной победой.

Итак, Хайдар ошибся – ведь он предрекал поражение. Сбылись слова Джема, которые его тетушка сочла чушью: сипахи из войска Аяс-паши и впрямь перешли на нашу сторону.

Часом позже, когда паша опрометью мчался назад, к поросшим лесом холмам (за ним следовали сотни три янычаров, не больше), я увидел Джема вблизи. Мой повелитель не скрывал, как безмерно он счастлив. Джем громко смеялся, совсем по-свойски шутил с перебежавшими к нам сипахами, набросил свой плащ на плечи алайбея,[14]14
  Алайбей – командир алая, полка.


[Закрыть] обнимал всех нас подряд.

Едва наше войско (в нем насчитывалось уже около десяти тысяч душ) расположилось для отдыха, как из города показалась толпа. Впереди – десятка два всадников, самые видные люди города. Когда они подъехали ближе, мы различили среди них и самого правителя Бруссы. Было ясно без слов: Брусса отворяла свои ворота перед победителем.

Победитель! Это слово пьянило Джема сильнее ширазского вина. Джем в кольчуге, в пыльных сапогах сидел, окруженный своими вельможами – нами. С внезапно появившейся важностью выставил он ногу для поцелуев; голосом, в котором уже не было и тени шутливости, повелел бруссанцам подняться.

Я хорошо знал его и могу сказать с уверенностью: одержи Джем эту победу силой, он бы не ликовал так. Джем хотел побеждать одним своим именем, молвой о своей исключительности.

Следующим утром мы вступили в Бруссу. Джем приказал войску хорошо отдохнуть, привести себя в порядок. Он хотел пробудить в нашей прежней столице всю ее подавленную гордость, показав ей султана и воинов, достойных Бруссы.

Как мне сейчас помнится, было нечто неправдоподобное в тех наших бруссанских днях. Начиная с оказанной нам встречи.

Все жители до единого, с грудными младенцами, с больными и немощными, высыпали на улицы. Со всех окон, всех галерей и оград свешивались ковры, расшитые покрывала, кое-где даже шелковые одеяла, халаты или платки – город был весь разукрашен до самых макушек своих многочисленных минаретов. Да и погода стояла – май! Из-за оград выглядывали деревья в цвету – грецкий орех, смоковница, виноградные лозы протягивали свои молодые, ярко-зеленые побеги, а темные, почти черные кипарисы пронзали эту хмельную, торжественную зелень, меж которой белели тяжелые цветы магнолии и желтые гроздья акаций. А сирень? Отчего не довелось вам увидеть Бруссу в густых зарослях майской сирени!

Среди всего этого весеннего празднества, расцветившего серые камни древней Бруссы, шествовала еще одна весна. Наш повелитель, в свите которого не было человека старше двадцати пяти, озарял Бруссу своей радостью. Юный, прекрасный, одаренный, богоподобный, Джем достиг вершины человеческого счастья.

Да, конечно, не ему одному улыбалась судьба, и другие Османы одерживали победы, приводили в Бруссу длинные цепи невольников, караваны с добычей: Орхан, Мурад, Баязид Молниеносный. Но никому из них аллах не дарил такого счастья в двадцать два года от роду, ни для кого другого не связал он воедино молодость и победу.

Нас принял Старый дворец. С трепетом перешагнул я его порог. Пусть Стамбул неповторим, второго такого города нет на свете. Но для нас, османов, Брусса означает больше – она святыня. Там покоится прах наших первых султанов. Старый дворец – свидетель самой ранней нашей истории: когда из полудикого пастушьего племени выросла грозная империя, наводящая страх на весь мир.

В Бруссанском дворце все было камнем – таким он и запомнился мне: плотный, внушительный холод. Он говорил о том, что воздвигали его владетели, для которых сирень не имела ценности, которые все мерили силой, властью, победами. Тем ярче выделялся в этой оправе Джем, золотистый агат в тяжелой глыбе гранита.

Джем в те дни отдавался неутомимой деятельности, он был сосредоточен, полон забот. Постигал науку власти. После того как – избегая пышных торжеств – Джем провозгласил себя султаном (второй султан за последнюю неделю!), он приказал начеканить серебряных монет с его тугрой и каждый день читать в мечетях молитвы во благоденствие его. Ничего больше. Этого было у нас достаточно, чтобы стать государем, поэтому он и вошел в историю как султан Джем. Султан, чья власть ограничивалась пределами одного города и длилась восемнадцать дней.

В эти дни к Бруссе стекались воины. При каждом их появлении Джем взглядом говорил нам: «Вот видите?» Не знаю, впрямь ли не замечал он того, что этих воинов отнюдь не так много, как он предрекал и как хотелось бы нам. То были группы от двадцати до пятидесяти человек, туркмены-кочевники или дружины юруков, приводившие в нашу столицу – средоточие смуты, как полагали они, – свои стада, своих жен и детей. С таким сборищем не удержать власти и уж тем более не завоевать.

Наше войско составляло самое большее пятнадцать тысяч сабель, когда – дело было уже в середине июня – в Бруссу пришла весть: на нас идет Баязид-хан Второй во главе войск, стоявших перед тем в Ункяр-чаири.

– Ты понимаешь, что это означает? – спросил меня Хайдар. – Это отборнейшие войска империи, в полном составе. Конечно, их собрало имя Завоевателя для новых завоеваний, Баязид получил их готовыми.

– Как знать! – возразил я. – Быть может, половина из них связывает свое будущее с султаном Джемом.

Но Хайдар усомнился.

– Не воображай, – сказал он, – будто солдаты рассуждают. Построили их, повели – они идут.

Я и без того был преисполнен тревоги. Один лишь Джем оставался недосягаем для нее. Он проводил дни среди своих войск, беседовал с военачальниками, составлял план предстоящей битвы. Было что-то сумасбродное в его стремлении забыть о правде – о численности Баязидовых войск, искушенности его полководцев, законном праве Баязида повести и выиграть этот бой. Джем, блистательный баловень судьбы, упрямо верил, что действительность должна отступить, подарив ему небывалую победу.