Текст книги "Школьный двор"

Вера Зубарева
Школьный двор

Миссия «Флобериума» – открывать звезды и дарить их людям, чтобы жизнь стала ярче

Книга издана в авторской редакции

© Вера Зубарева, текст, 2023

© Александр Кудрявцев, дизайн обложки, 2020

© ООО «Флобериум», 2023

© RUGRAM, 2023

* * *

Предисловие

Авторское «Я» Веры Зубаревой подкупает сразу открытостью и доверительностью интонации – без игры и заигрывания с читателем. Только так пишется настоящая проза – будто всякий раз о себе, до конца, даже когда совсем о другом. Чуткий читатель сразу откликнется на чужую историю слезами узнавания и внезапной радостью, безоглядно, неосторожно, как случайный попутчик в купе поезда дальнего следования. И пусть он не соавтор – нет, пусть соучастник. Ему тепло оттого, что эта встреча состоялась. Будто сбылось давно загаданное, почти забытое: школа, школьный двор, первые шаги, начало всего – друзья, подружки, недруги, первые открытия, влюбленности, ссоры, взросление, тревожное с замиранием сердца ожидание, нетерпеливый взгляд в будущее – скорее, скорее… И – время толкает в спину…

Автор предупреждает: «Это не документальное повествование». И уточняет: «У пера своя правда». Да, да, именно так. И ключевое слово – правда. Все, что здесь происходит, это не одна конкретная история, не один прототип, это жизнь, которую видит, чувствует, лепит, как скульптор, скрупулезно и точно, по эскизам своей памяти, писательница Вера Зубарева. И неважно, так ли все было на самом деле. У пера своя правда.

«Главное – не уйти», – говорит Вера Зубарева.

Главное – не разминуться, никого не потерять.

Главное, «когда тьма накроет Город и у будущего останется только прошлое», прийти «со всеми своими жизнями» в свой школьный двор, «к cвоему окну», и ощутить себя «несущими вахту». Они все пришли, даже те, кто ушел навсегда.

Встреча состоялась.

И книга состоялась. Жанр – поэтическая проза жизни. Лейтмотив – Любовь.

Рада ПОЛИЩУК,

писатель,

главный редактор российско-израильского альманаха «ДИАЛОГ»

Школьный двор
Повесть в рассказах

Посвящается школе № 90

В престижную одесскую спецшколу с немецким уклоном отбирали тех, кто успешно прошёл собеседование с учителями немецкого языка. Новичков тщательно прослушивали, анализируя произношение, другие способности, а прошедших отбор сортировали по классам. По какому принципу формировались классы, было не очень ясно. Но можно было совершенно точно сказать, что ни один из нашего «Б» класса не вписался бы ни в «А», ни в «В», ни в какой другой класс. Наверное, здесь сыграло роль профессиональное чутьё комиссии.

Школа напитала нас тем, чем мы живы и поныне, что несём в себе и будем нести всегда. И не только мы, но и те, что придут и пришли после нас, каждое последующее поколение. Дух школы, получившей в 2013-м году диплом телепроекта «Достояние Одессы», не умер и не устарел. Он по-прежнему обитает в её стенах. Всё, что мне хотелось, – это передать этот дух, воссоздав образ наших отношений.

Это не документальное повествование. Посему не удивляйся, читатель этих историй, если далеко не всё в них в полной мере соответствует тому, что было в действительности. У пера – своя правда.

Вместо предисловия

Ритке

Рослая девочка с толстой косой и белым бантом, стоящая на возвышении, это я. А та малютка, что совершенно в противоположном конце на нижней ступеньке, с волосами, заплетёнными в корзинку, Ритка. Предание гласит, что поначалу нас поставили рядом, но я заслоняла её, и, когда Ритка попыталась выдвинуться вперёд по наущению своей старшей сестры, я попросту отодвинула её в сторону, чтобы не мешала. Такого безобразия её старшая сестра вынести не могла и увела Ритку от меня подальше. Так она оказалась в противоположном конце лестницы, на которой нас расположили для снимка в первый день нашего пребывания в школе.

Тем не менее расстояние между нами постепенно сокращалось, и уже без всякого на то вмешательства со стороны. Со стороны были только препятствия. Но их мы благополучно преодолели. А что касается вмешательства свыше, то оно оказалось благотворным.

У каждой из нас была своя версия сближения. Ритка считала, что первопричиной была Оливия Хасси, сыгравшая Джульетту в нашумевшем фильме Франко Дзефирелли. Каждая школьница хотела быть на неё похожей, а Ритка на неё здорово смахивала. Возможно, этот момент сыграл какую-то первичную роль, но его было явно недостаточно. И как факт, когда Ритка сделала себе стрижку, в корне изменив образ, это не прервало наши отношения. Даже наоборот. Длина волос оказалась обратно пропорциональной росту дружбы.

В десятом классе на Риткин день рождения я посвятила ей песню. Это были дни окончания школы, смутное время, многое было поставлено под вопрос – привязанности, дружбы, память. Сохранится ли накопленное годами или канет в Лету, как сон или беглые воспоминания?

Передо мной выпускной снимок. Кто его сделал? Явно не профессиональный фотограф. Нет той строгой композиции, что на первом фото, нет цветов и команды смотреть на снимающего. Мы просто сгрудились на тех же ступенях, будто только что вышли после последнего звонка, кто с кем был. Вот Риткин бант мелькает над моей головой – она явно стоит на ступеньку выше, в самом верхнем ряду, у входа в школу, и голова её повёрнута в сторону женщин, входящих вовнутрь с детьми. Не трудно догадаться, о чём Ритка подумала в тот момент…

Рядом с Риткой – Сабоня. Он высится прямо надо мной, будто я фотографируюсь на его фоне, хотя я и не подозревала, что он находился у меня за спиной. Его теневая позиция по отношению ко мне была лейтмотивом наших расплывчатых школьных отношений. Фотограф, наверное, поставил бы нас рядом и поменял бы местами многих других, но правда жизни одержала верх и навсегда запечатлелась в нестройной композиции этого последнего снимка.

Но что сразу бросается в глаза даже стороннему наблюдателю, так это не кто где стоит, а то общее выражение печали, почти подавленности, которое никому не удалось бы специально срежиссировать. Оно у всех единое, красноречивее фотографических уловок и объединившее нас не внешне, а по сути. Самой печальной выглядит Ольха. Она стоит на нижней ступеньке, на переднем плане, и скорбь на её лице так явственна, будто она только что пережила большую утрату. А рядом с ней – неизвестно откуда взявшаяся первоклассница, тоненькая и тоже грустная. Почему она примкнула к нашей группе? Приходится ли она кому-то из наших младшей сестрой? Если да, то почему стоит рядом с Ольхой? Теперь уже не узнать, и от этого фигурка девочки обретает какой-то символический смысл. Грустный маленький школьный ангел, проекция на детство, которое всегда будет ждать нас у ворот школы…

Тогда всего этого невозможно было обозреть. Каждый смотрел вовнутрь себя, а общая картина была недоступна. Только спустя много лет, когда я вернулась к этому снимку, обнаружилась вся скрытая драма расставания и то, как глубоко мы проросли друг в друга за эти годы.

А значит, было, было! Пусть даже не так или не совсем так. У каждого своё представление об отдельном и своя память. Но в целом – было!

Ритка, помнишь?

 
Синий апрель,
Тёплый рассвет,
Ни туч, ни ветра нигде…
Миру сегодня семнадцать лет,
Потому что семнадцать тебе.
 
 
Радость и грусть
Ушедших дней
Нам разделить пришлось.
Тем дружба крепче,
Чем дороги трудней –
Так повелось.
 
 
Будет зима,
И будет метель,
Но в сердце оставят след
Эта весна, и этот апрель,
И эти семнадцать лет.
 
 
Радость и грусть
Ушедших дней
 
 
Нам разделить пришлось.
Тем дружба крепче,
Чем дороги трудней –
Так повелось.
 

Всё именно так и развернулось в дальнейшем. А теперь ещё вот эта повесть… Главная её героиня – не ты и не я, а школа. Наша легендарная школа № 90 имени А.С. Пушкина.

Мороз и солнце, или Первый раз в первый класс

Началась полная неразбериха. Кто-то поговаривал, что в будущем году в детский сад уже не нужно будет ходить. А куда тогда ходить?

– Ты знаешь, куда мы пойдём? – спросила Ирка Король Сокола.

– В школу, Королева, – со знанием дела ответил Сокол.

– Все вместе? – забеспокоилась толстенькая Стелла.

– Да, сейчас! Вместе! Как бы не так! – задиристо вмешался Хорьков.

– Всех рассортируют по разным школам.

– Рас… что? – не поняла Королева.

– Да ну тебя! – махнул рукой Хорьков и побежал играть в войнушку.

Как Хорьков сказал, так и вышло. Нас рассортировали по разным школам. Я оказалась вместе с Соколом и Чебуреком в одном классе и решила держаться пока что их компании. С одной стороны, сад немного наскучил, но с другой – там было всё просто: поели, погуляли, поспали, позанимались. И ещё воспитательницы книжки читали, каких нигде не достать. «Волшебник изумрудного города», например.

Школа перевернула всё с ног на голову.

Первый день был вообще полной засадой. Никто ничего не понимал, куда ведут, зачем ведут. Все были в напряжении. Кто по сторонам глазел, кто дорогу назад пытался запомнить, кто испуганно разглядывал новые лица, а Кузя так вообще ревела белугой. Кто такая белуга, никто точно не знал, но тут и там раздавалось: чего она ревёт как белуга?

– Как дам сейчас! – рявкнул на неё мальчишка злобного вида.

Кузя – сухонькая, как старушонка, с серыми жидкими волосами и смешно вздёрнутым носом, наподобие кикиморы из мультика, – затряслась подбородком и попыталась подавить всхлипывания.

Тем временем нас привели в класс, посадили за парты и дали осмотреться. Парты вызвали недоумение. Из детсадовских их не понял никто. На них ни кашу утреннюю поесть, ни полепить из пластилина. И как играть с теми, кто напротив, если они сидят к нам спиной? Оказалось, что кашей кормить не будут и пластилин не дадут. А смотреть нужно исключительно на учительницу. Про завтрак нам почти сразу сообщил кто-то из второклашек, заглянув в класс из любопытства. Вопросы к нему выкрикивались прямо с места.

– Что дома съел, на два часа должно хватить, – со знанием дела отвечал он на вопрос о каше. – Потом – в буфет за пирожными и булочками с колбасой.

В классе раздались одобрительные возгласы. С этого и надо было начинать! Настроение немного поднялось, хотя оставалось неясно, как после буфета свой класс найти. Но и эти страхи оказались напрасными. В буфет нас после третьего урока проводила Ольга Дмитриевна, и с ней же мы вернулись назад.

Посещение буфета было самым ярким событием того дня. Прилавок с пирожными разных сортов снится мне и поныне. Облачного вида безе, корзиночки с яркими цветами, шоколадная картошка, лодочки. На чём же остановиться? Никогда не заходили мы без присмотра родителей в такие злачные места! Каждый теперь знал наверняка, к чему нужно стремиться на третьем уроке.

В первый же день я села за одну парту с Кузей, позади Сокола с Чебуреком. Просто жалко её было. Всё время глаза на мокром месте, чуть что, в платок сморкалась и так нос натёрла, что он уже стал как у Деда Мороза.

– Не бойся, – пыталась я её успокоить. – Уроки закончатся, и мы домой пойдём.

– А ты откуда знаешь? – недоверчиво спросила она, шмыгнув носом.

Кузин вопрос застал меня врасплох. Ну как откуда? Ясно откуда. Это как-то само собой подразумевалось. Я уже было собиралась что-то ей наплести, как раздался звонок и в класс вошла учительница.

– Здравствуйте, дети! – сказала она, улыбаясь, совсем как воспитательница из детского сада. – Меня зовут Ольгой Дмитриевной. Я ваша учительница.

– А в саду их двое было, – прошептал Чебурек Соколу.

– С одной легче справиться, – прошептал в ответ Сокол.

Учительница стала вызывать всех по списку, и когда дело дошло до Кузи, тот мальчишка злобный, который впоследствии оказался Коршем, зашипел ей в спину: «Кузя, Кузя!» Чебурек обернулся и показал ему большой кулак. На Корша это подействовало. Но кличка приросла к Кузе мгновенно.

С Кузей мы просидели за одной партой три года. Она была тихой, никогда не задиралась, не высказывала своего мнения, а когда её вызывали к доске, стояла, насупившись, и смотрела в пол глубоко посаженными водянистыми глазками. Впечатление было такое, будто она упрямилась. На самом же деле ей просто всё трудно давалось.

У Кузи не было тяги ни к чему. Она и в буфет не ходила – жевала свои рогалики под партой во время урока, а на перемене грызла яблоко. Иногда я показывала ей стихи, которые писала с семи лет. Она читала, щурясь, и ничего не говорила. Бедная Кузя, думала я, она, наверное, даже стихов не понимает.

Как-то мы с Кузей договорились, что пойдём к ней после уроков и я помогу ей по русскому. Она жила совсем рядом, не нужно было даже дорогу переходить. Поэтому мама разрешила мне пойти к ней ненадолго.

Двор у Кузи был не такой замечательный, как у меня, а вот квартира была без соседей, на первом этаже. Её родители были врачами, и в большой комнате стояли высоченные шкафы с книгами по медицине. Наверное, Кузя будет врачом, подумалось мне, пока я разглядывала корешки толстенных книг с диковинными названиями.

– А что это за язык? – поинтересовалась я, пытаясь прочесть несколько названий на корешках.

– Латынь, – ответила Кузя, вытряхивая учебники из портфеля на стол.

– А ты знаешь латынь?

Кузя кивнула.

– Да, интересно у тебя тут… Ну, хорошо. Давай задание по русскому делать.

Мы открыли тетрадки, нашли нужную страницу в учебнике, и я стала читать вслух слова с пропущенными буквами, а Кузя должна была говорить, какие буквы должны были быть на месте пропусков и почему.

Крутолобая Кузя была тугодумкой. Всякий раз, когда я задавала вопрос, она щурилась и смотрела куда-то вдаль, словно припоминая. Но ждать было бесполезно. Поэтому я сама поясняла правило, а она только повторяла за мной. В течение получаса мы справились с заданием.

Я стала собирать вещи в портфель.

– Ты уже уходишь?

– Ну да. Мне кушать пора. Меня соседи ждут с обедом.

– Соседи? Вы живёте в коммуналке?

– Да.

– Везёт же! – вздохнула Кузя.

– А тебя кто кормит?

– Мне мама в буфете оставляет всё. А вечером мы с родителями обедаем. Вот, смотри!

Кузя открыла дверцу буфета. Там на тарелочке лежали бутерброды и огурцы.

– Хочешь бутерброд со мной съесть? А то одной как-то грустно.

Кузя так жалобно посмотрела на меня, что я решила задержаться:

– Ладно, только не реви. Я посижу, пока ты поешь свои бутерброды.

Кузя обрадованно поставила тарелку на стол. Потом, подумав, открыла какой-то ящик под книжными полками и достала тетрадку:

– На, почитай пока.

Я открыла тетрадку. Боже мой, что я увидела! На каждой странице аккуратным почерком Кузи были выведены стихи.

– Это что? – изумлённо спросила я.

– Стихи, – отщипывая по кусочку от бутербродов, ответила Кузя.

– Сама вижу, что стихи. Это ты, что ли, написала?

Кузя кивнула.

Я углубилась в чтение. Стихи были о зиме.

С первых же строк волшебный мир накатил на меня, накрыл с головой, комок подступил к горлу, даже дышать стало трудно. Вот это да! Кузя превзошла все мои ожидания. Заснеженные равнины, дети с салазками, солнце, мороз. Неведомая доныне боль пронзила меня, всё во мне рыдало, словно глаза мои открылись, и я осознала что-то такое, что словами не передать. Вот она, настоящая поэзия! Вот она, великая тайна! Кузя была гениальна.

Не в силах больше читать от переполнявших меня эмоций, я закрыла тетрадку. Нужно было остановиться, пройтись по улице, переварить поток образов.

– Дашь домой? – сдавленным голосом спросила я.

Кузя отодвинула тарелку с общипанным бутербродом и кивнула.

– Спасибо. Завтра принесу.

– Читай, сколько хочешь, хоть до послезавтра, – великодушно разрешила Кузя.

Весь вечер я провела за чтением. Впечатление не убывало, а когда я закончила, великая грусть нахлынула на меня. Нет, я не завидовала Кузе, я просто поняла, что подобного мне не достичь. Такое дано только избранным. И как только Кузе пришли все эти образы в голову? Особенно впечатлила рифма «розы – морозы». Ну надо же до такого додуматься! Где розы и где морозы! А Кузя вот додумалась. И как же после всего этого писать своё?

Вечером пришёл отец с дежурства и сразу заметил моё настроение:

– Доча, что-то в школе произошло? Ты двойку схватила?

Я отрицательно замотала головой.

– Тогда что? Мама отругала?

Я снова отрицательно замотала головой. Отец призадумался. Тогда я вытащила из портфеля Кузину тетрадку, которую собиралась ей отдать, и протянула отцу.

– Это что?

– Стихи. Кузя написала. Ты почитай.

Отец взял в руки тетрадку, пробежал глазами стихи.

– Ну, как? – спросила я.

– Прекрасные стихи. У тебя отличный вкус, и у Кузи твоей тоже.

– Это у меня вкус. А у Кузи – талант.

– У Кузи, может, и талант, только стихи эти не её.

– Пап, ну как же не её! Это её почерк, я же знаю.

– Почерк её. А стихи Александра Сергеевича Пушкина. – Он достал с полки томик Пушкина и дал мне: – Вот, почитай.

На следующий день я гневно вернула Кузе тетрадку:

– Кузя, как ты могла?

– Что? – робко спросила Кузя.

– Тебе не стыдно было сегодня входить в школу, когда на тебя с портрета в вестибюле Пушкин смотрел?

Кузя уставилась на меня, ничего не понимая.

– Стыдно или нет? – добивалась я ответа.

– Стыдно чего? – со слезами в глазах спросила Кузя.

– Мороз и солнце, день чудесный! Кто написал?

– Ну, Пушкин…

– Вот именно – Пушкин! А ты за своё выдала!

– Не выдала. Я в тетрадку переписала. Чтоб тебе почитать дать. Ты ведь давала мне свои стихи.

– Кузя, ты соображаешь вообще, что говоришь?! Я тебе свои давала, а ты мне – Пушкина, написанные твоим почерком.

– А чьим же ещё? Не могла же я его почерком…

– А почему ты мне сразу не сказала? Я ведь спросила тебя!

– Ты спросила, сама ли я написала, – оправдывалась Кузя. – Я же не думала, что ты имеешь в виду «сочинила»!

Сокол и Чебурек повернулись к нам, внимательно слушая наши разборки.

– А что там за стихи такие? – перебил нас Сокол. – Дайте почитать! – Он схватил тетрадку, что лежала на парте, открыл и прочитал вслух: – Мороз и солнце, день чудесный! Прямо как сегодня.

В этот момент в класс вошла отличница Даша Мороз.

– Ой, погляди, Мороз и солнце! – захохотал Чебурек, показывая на неё.

Класс покатился со смеху, и эта реакция продолжалась несколько дней подряд, как только Мороз вызывали к доске.

– Дети, ну что смешного? – допытывалась улыбчивая Ольга Дмитриевна.

– Солнце смешное, – под общий хохот ответил Сокол.

С Кузей мы в конце концов помирились, но домой к ней я больше не ходила и по русскому помогала только на переменках.

Казёнка

Феля предложила пойти на казёнку. Идея вынашивалась с прошлого года, но в пятом классе было ещё стрёмно, а в шестом сам бог велел.

– Куда ты ходишь на казёнку? – выспрашивала Феля Фаща, влюблённого в Ритку.

– Какую ещё казёнку? – пытался отцепиться от неё Фащ, подозревая, что она хочет его поймать с поличным: Феля была в числе лучших учеников, а Фащ ходил в отстающих.

– Слушай, я для себя спрашиваю, – доверительно сказала Феля, понизив голос.

– Точно?

– Точно, точно! Точнее не бывает.

– Контрольную по алгебре дашь скатать?

– Дам. Ну, рассказывай.

Фащ лукаво улыбнулся:

– А Ритке от меня записку передашь?

– А ты что, сам не можешь?

– Передашь или нет?

– Передам. Ну?

– Ладно. С утра иду в кино, притворяюсь, что учусь во вторую смену, если что. Потом покупаю мороженое, иногда две порции. Потом в парк. Там никого в это время нет, красиво, тихо.

– А что ты там делаешь один?

– Голубей гоняю, на траве валяюсь, думаю.

– О чём? Небось у кого потом домашнее задание скатать? – Феля хихикнула.

– Да иди ты! Я о Ритке думаю. Почему она с тобой такой дружит, а со мной не хочет.

– С какой «такой»?

– Ну, такой. Зловредной.

– За это контрольную не получишь.

– А я скажу, что ты на казёнку пошла, когда тебя в классе не будет.

Феля вздохнула и согласилась на все условия.

На следующее утро Феля зашла за мной, как всегда, и мы отправились якобы в школу.

Феля обладала удивительным свойством внушать доверие взрослым. У неё был какой-то правильный вид. И говорила она в их присутствии очень правильно. И вела себя со мной рядом, как старшая сестра. Модель поведения она, положим, удачно скопировала со своей старшей сестры, уже замужней, а всё остальное шло на интуиции.

Феля была хитрюга. Только своего любимого папочку она не могла обвести вокруг пальца. Он как глянет в её плутовские глазки, так сразу всё просекает.

– Ах ты, плутовка, – улыбаясь говаривал он, трепля её по щеке.

А Феля и не отпиралась – только смеялась в ответ, зная, что папочка её обожает и все шалости сойдут ей с рук. Тем более что отметки у неё всегда были хорошими и ни один учитель ещё никогда на неё не пожаловался.

Феля как-то рассказала мне по секрету, что папочка вечерами играет на одной квартире в преферанс и почти всегда выигрывает. Партнёров своих он умел читать только так, ничто не ускользало от его проницательного взгляда. И считать он умел дай бог каждому. Так что семья была обеспечена, несмотря на то что Фелина мама работала всего лишь медсестрой.

Мы вышли со двора, и я автоматически повернула направо.

– Стой, – одёрнула меня Феля, – нам налево. Мы сейчас сядем на троллейбус и поедем в кино.

У меня дух захватило от предвкушения полупустого зала и фильма, который будут показывать практически для нас.

У кассы мы отсчитали мелочь, и Феля направилась покупать билеты.

– Два билета, – сказала она уверенно. И на всякий случай прибавила: – Мы во второй смене учимся.

Кассирша взглянула на неё с усмешкой:

– Те, кто во второй смене, ещё дрыхнут.

– А вот мы не дрыхнем, – бодро и без капли смущения отпарировала Феля.

Кассирша только головой покачала.

В зале было абсолютно пусто, промозгло и неуютно. Мы поёжились, ожидая, когда погасят свет.

– Сколько там до начала? – спросила я.

– Две минуты, – ответила Феля, которой недавно подарили часы.

Через две минуты зажёгся экран, и нам стали промывать мозги какими-то урожаями и достижениями в науке и технике.

– Перешли бы сразу к делу, – прошептала я.

– Ты чего шепчешь? Кроме нас, тут никого нет, – громко сказала Феля.

– Привычка, – ответила я опять шепотом.

– От вредных привычек нужно избавляться, – веско сказала Феля. – Ну, давай скажи чего-нибудь вслух.

– Отстань! Чего прицепилась? Дай на комбайн посмотреть.

Мы расхохотались на весь зал.

– Вот видишь, это и есть свобода, – сказала Феля, всхлипывая от смеха.

Фильм был какой-то нудный. Журнал был куда интересней, и из кинозала мы вышли с нулевым впечатлением.

Начало казёнки явно не задалось.

– Ну что, пойдём хоть мороженого поедим, – предложила Феля.

– А у меня больше нет денег. Все на кино истратила, – виновато сказала я.

– У меня есть. Мне папа всегда даёт больше на всякий случай. Хочешь в «Снежинку»?

Ну, Феля! Ну даёт! В «Снежинку» я ходила только с родителями и только по воскресеньям, да и то если они выпадали на какие-нибудь праздники или семейные торжества.

Мы потопали по Дерибасовской прямо в сторону «Снежинки», предвкушая праздник живота. На пути у нас вырос лоток с мороженым, но мы и глазом не повели в сторону продавщицы, предлагающей свой ассортимент.

– Девчонки, купите мороженое! – зазывала продавщица. – У меня и эскимо на палочке, и пломбир, и фруктовое, и сливочное. Ну куда же вы? Денег, что ли, нет?

– Есть у нас деньги! – важно ответила Феля.

– Так в чём же дело?

– В свободе выбора!

– Чего?

Феля махнула рукой и ускорила шаг.

В кафе было тихо и немноголюдно. Несколько пожилых пар сидело за столиками, и одна молодая мамаша напротив качала младенца в коляске. Ничего интересного. Ни потолкаться в очереди, ни место занять заранее, стоя наготове и переминаясь с ноги на ногу возле перспективного столика… Даже младенец и тот спал.

Мы подошли к витрине, за которой стояли высокие кастрюли с несколькими сортами мороженого, и заказали себе по три шарика каждого сорта.

– Чем поливать будем? – спросила продавщица.

– Мне вишнёвым сиропом, – сказала я.

– А мне клубничным, – сказала Феля.

В последний раз, когда я была здесь с родителями, вишнёвый сироп кончился, и я вынуждена была заказать с клубничным, что испортило праздник. Теперь же любимого сиропа было навалом, хоть ведро заказывай, а праздника – пшик. Мы взяли в руки пиалы с мороженым и двинулись в зал.

– Ну, куда сядем? – спросила Феля, оглядывая пустые столики.

От такой свободы выбора даже дыхание перехватило. Вот бы на всех посидеть! Но нет, нельзя…

– Давай возле окна! – предложила я. Мне всегда хотелось возле окна. И ни разу не удалось. Вечно там кто-то сидел.

– Возле окна?! Скажешь тоже!

– А что?

– А то. Вот начнём лопать мороженое, а по улице директриса пройдёт. Увидит нас – и кранты.

– Чего это она вдруг по Дерибасовской ходить станет во время уроков?

– А ты чего по Дерибасовской ходишь во время уроков?

– Ну…

– Вот и она тоже.

Мы прошли в глубь зала и сели за столик в углу.

Мороженое было вкусным, но отсутствие ажиотажа притупило некоторые вкусовые качества. Когда ждёшь, волнуешься, что оно закончится и тебе предложат другое, которое ты не очень любишь, когда следишь за тем, кто сколько взял, и пытаешься сообразить, сколько ещё осталось, то обостряется не только зрение и нюх, но и вкус. Выделение слюны, например, очень тому способствует.

– Скучновато как-то, – сказала я, слизывая сироп с ложки.

– А на уроках что, веселее? – Феля строго посмотрела на меня. – Не умеешь ты наслаждаться свободой. На свободе всегда так – сначала скучновато, а потом привыкаешь. Вон, видишь, люди сидят на свободе, мороженое себе спокойненько едят, газетки почитывают, и никто не жалуется.

– Так то ж пенсионеры!

– Ну, пенсионеры. А у пенсионеров, что ли, не такая свобода?

– Да что ты заладила! Свобода, свобода… А что такое свобода, ты хоть знаешь?

– Знаю, конечно! Свобода – это осознанная необходимость.

– В смысле?

– В смысле, мы вот осознали с тобой, что нам необходимо сорваться с уроков, и пошли на казёнку.

– Ни фига себе! Откуда ты это знаешь?

– От папы.

– А он откуда?

– Из книги какой-то. У нас дома полно книг. Даже Шекспир есть в старинном издании с картинками и золотыми страницами.

– Вот это да! Так, наверное, Шекспир это и написал про свободу.

– Ну да, он! Как же я сразу не догадалась! В «Ромео и Джульетте» это было, точно! Ромео, когда к балкону подходит и Джульетта ему про своих предков говорит, что они, мол, с его предками враждуют, он и выдаёт ей, что свобода – это осознанная необходимость.

– А при чём тут это?

– А при том, что они потом взяли и без спросу поженились.

– Ну и ничего хорошего из этого не вышло. Видишь, чем всё закончилось.

Феля задумалась.

– Нет, наверное, я ошиблась. Это в «Гамлете» было. Он там спрашивает: быть или не быть? И вырывается на свободу.

– Так ведь и в «Гамлете» ничем хорошим не кончилось.

Мы взглянули на наши пустые пиалы.

– Ладно, встаём! – скомандовала Феля.

На улице было хорошо, солнечно, куда светлее, чем в нашем углу в кафе. Феля взглянула на часы, прищурив свои морские глаза.

– Куда теперь? – спросила я, понимая, что она подготовилась к казёнке основательно.

– В парк. Там сейчас красота, листопад.

Насчёт красоты Феля оказалась права. Парк Шевченко осенью – это что-то из Пушкина. Тихо, небо синющее, листья с позолотой мягко раскачиваются в воздухе, птицы в траве крошки выискивают. И столько всяких тропинок между кустами и деревьями, что, кажется, любая приведёт в волшебный лес.

– Слушай, а давай будем голубей гонять, – предложила Феля ни с того ни с сего.

– Это как?

– А вот так!

Она бросилась к стайке голубей, и они с шумом поднялись в воздух.

– С чего это ты голубей вдруг решила гонять? – спросила я, наблюдая, как они постепенно приземляются поодаль.

– Потому что это весело и свободу ещё лучше ощущаешь! – Она снова разбежалась и врезалась в гущу голубей. – Кшш!

Свободы в парке было действительно хоть отбавляй, куда больше, чем в городе, и возможности её испытать не шли с городскими ни в какое сравнение.

– Слушай, у меня в портфеле бутерброд лежит, – сказала Феля. – Давай будем голубей кормить!

– А гонять когда?

– А мы сначала будем кормить, а когда они вокруг нас соберутся, мы начнём их гонять. – Она открыла портфель, достала бутерброд и разломила на две части. – Хватай, это тебе.

Мы стали крошить хлеб, и через несколько секунд голуби окружили нас плотным кольцом, норовя выхватить хлеб из рук. Феля усмехнулась.

– Ну, теперь держись, – пробормотала она, бросая им последний кусочек.

Голуби, ничего не подозревая, ещё плотнее подступили к ней. И тут Феля издала какой-то гортанный звук типа индейцев из немецких фильмов и с хохотом ринулась на растерявшихся от неожиданности голубей. Они бросились в разные стороны, а Феля преследовала их и, как только они приземлялись, вновь норовила врезаться в их группки.

Как долго мы гоняли по парку – Феля за голубями, а я за Фелей, – сказать было трудно. О времени мы начисто забыли. Осталось только пространство и мы. Наверное, настоящая свобода и есть без примеси времени.

За беготнёй нам грозило прозевать всё на свете и получить за это дома хорошенькую взбучку, но тут в нескольких шагах от нас зашевелился куст, и из него выскочил мужик в чёрном плаще, с густо лоснящимися наподобие грачиных перьев волосами. Его непроглядные, как ночь, глаза впились в нас, и он быстро-быстро задвигал фалдами плаща, словно тоже хотел взлететь.

– Помчали, – шепотом, будто мы находились в переполненном кинозале, скомандовала Феля.

Мы синхронно повернули на сто восемьдесят градусов и рванули к выходу. За нами послышались развевающиеся фалды плаща.

– Не оглядывайся! – выдохнула Феля. – Добежим до главной дорожки, там люди.

Через минуту мы уже вылетели из зарослей на главную дорожку. Там действительно были люди.

– Ну всё, отстал! – сказала Феля, переводя дыхание.

У меня дрожали руки и ноги.

– Да ты не боись, – попыталась успокоить меня Феля. – Эти дегенераты обычно никого никогда не преследуют. Прячутся по кустам, а если на них прикрикнуть, то убегают, чтобы их не видели.

– А ты откуда знаешь?

– Я слышала, как папе один психолог рассказывал, когда пришёл к нам в гости.

– Тоже ещё нашёл о чём в гостях рассказывать, – фыркнула я.

Вдруг Феля изменилась в лице. Глаза у неё выкатились, и она заорала на всю улицу:

– Полундра!

Краем глаза я заметила чёрные фалды, вынырнувшие из переулка. Мы припустили что есть мочи.

– Так не бывает, так не бывает, – приговаривала на бегу Феля.

Мы бежали, ничего вокруг не замечая и глядя только под ноги, чтобы не споткнуться.

Неожиданно кто-то возник у нас на пути, перекрыв дорогу.

Прямо перед нами, раздвинув руки, стоял какой-то толстенный дед, на которого мы чуть не налетели.

– Куда это вы так мчитесь? От кого это вы убегаете и почему это вы не в школе? – грозно вскричал он, как Мойдодыр из мультика, наклоняясь вперёд всем корпусом и преграждая нам путь.

– Мы, мы…

Он сделал движение, словно желая сгрести нас в охапку, но мы вывернулись и с визгом бросились вниз по улице.