Текст книги "О хождении во льдах"

Вторник, 26.11

Купленная в Кирххайме шеллевская карта[9]9
  Имеется в виду дорожная карта из серии, выпускавшейся концерном Shell.


[Закрыть] добавила немного ясности. Ночью была страшная буря, утром повсюду лежали ошметки подтаявшего снега. По сравнению с этим дождь, снежная крупка – это еще игрушки. В домике при ближайшем рассмотрении обнаружились молотильный цеп и грабли, пристроенные на стене для создания деревенской атмосферы, и походные палки с какими-то бляхами, грабли – над крестом, а еще лист календаря на сентябрь с картинкой из «Плейбоя». Над окном фотографии обитателей домика, сделанные в автомате, они напоминают мне Зефа и Шинкеля[10]10
  Друзья детства Херцога.


[Закрыть]. Мужчина на заправке смотрел на меня таким несусветным взглядом, что я спешно ретировался в туалет, чтобы посмотреться в зеркало и убедиться, что еще не утратил человеческого облика. Хотя плевать, я отдамся на волю ветра вокруг заправки, пока у меня не вырастут крылья. А ночью я стану королем в ближайшем взломанном доме, он будет мне замком. Кухонный будильник, если его завести, громко возвестит конец света. Ветер снаружи растреплет весь лес. Этим утром утонувшая ночь явилась на холодных серых волнах. Сигаретные пачки на обочине приводят меня в восторг, особенно если они не смятые; тогда они слегка распухают, напоминая чем-то трупы, края становятся не такими острыми, а целлофан изнутри покрывается конденсатом, это пар, который на холоде превращается в капли воды.

Лотте Айснер, как у нее там дела? Жива ли она еще? Достаточно ли быстро я продвигаюсь? Мне кажется, нет. Места тут такие пустынные, что я чувствую себя совершенно покинутым, как тогда в Египте. Если мне действительно суждено добраться до цели, то никто никогда не узнает, каково это было – проделать такой путь. Грузовики катят под печальным дождем. Кирхберг – Хазберг – Лоппенхаузен, район, о котором нечего даже сказать. В конце, в сторону запада, небольшой барачный поселок, на всем налет чего-то временного, как будто здесь живут цыгане, осевшие тут ненадолго. Я смотрю сквозь лес. Ели шатаются в разные стороны, тычась друг в друга, вороны летят против сильного ветра и не продвигаются ни на миллиметр. На больших колосьях построено целое поселение, на каждом колоске по дому. Величественно раскачиваются они на своих гигантских стеблях, наезжая друг на друга, все поселение колышется и качается. Ястреб держится против ветра, замер на одном месте над елями, потом его подбрасывает вертикально вверх и он разворачивается. Косуля выскочила на дорогу и поскользнулась на асфальте, как на натертом мастикой паркете. Очень холодно, незадолго до того, как я тут появился, прошел снег, кое-что от него еще осталось на прибитой траве. Ветка на одном дереве проросла его насквозь, это совершенно выбило меня из колеи, в довершение всего еще и собачий лай из вымершей деревни. Как бы мне хотелось увидеть хоть кого-нибудь стоящим на коленях перед придорожным крестом! Целый день над моей головой низко летящие самолеты, один из них подлетел так близко, что я даже смог разглядеть лицо пилота, как мне показалось.

Кеттерсхаузен: мне стоило огромного труда добраться досюда, я чувствую себя совершенно изможденным. Никаких больше мыслей. Кажется, там был какой-то старый пенсионер в пивной, на кожаном диване, он подогревал себе пиво специальной пивной грелкой. А хозяина с красным лицом того и гляди хватит удар. Местный диалект я перестал понимать. Матценхофен, Унтеррот, Иллертиссен, Фёрринген.

Среда, 27.11

Фёрринген, ночевка в местной гостинице. С утра первым делом купил пластырь и «Францбраннтвайн» для растирания ног. На улице страшный снегопад. Долго смотрел на снежинки. Я видел группу монахинь с гимназистами, они шли в обнимку и демонстрировали всем, что ничего в этом такого нет, если монахини придерживаются современного образа мыслей. Вся эта веселость и развязность выглядели невероятно искусственно и отдавали лицемерием. У одной монахини на спине был глубокий вырез, открывавший татуировку с изображением орла, который раскинулся между лопатками. А потом я увидел Вольфганга на Амалиенштрассе, со спины, и сразу узнал его. Он был весь погружен в свои мысли и при этом отчаянно жестикулировал, выделяя жестами отдельные места своих размышлений, как это бывает, когда человек говорит. Он исчез в вихре снежинок, которые рванули мне навстречу из какого-то запертого дома.

Мост через Иллер. Дорога в направлении Бойрена через лес, неожиданно открылась большая поляна. Лес, обставший поляну кругом, неотрывно смотрел на меня, высокий и черный, омертвевший в оцепенелой тишине. Из чащи раздался крик канюка. Рядом со мной – канава, полная воды, со стелющейся по дну травой. Вода такая прозрачная, что я удивился, почему она вся не замерзла. Я поддел башмаком немного инея, спихнул его в канаву и убедился, что на поверхности воды все же образовалась тоненькая корка льда, прозрачная, как стенка аквариума. Такая покинутость была мне до сих пор неведома. Сразу чуть дальше в лесу обнаружилась часовенка на перекрестке дорог. Ступени вели прямиком в лужу, полную ледяной воды, с грязными дубовыми листьями на дне. Какая тишина вокруг меня.

На асфальтированной дороге – дождевые черви, пытающиеся тут спастись от мороза. Они все тоненькие и вытянувшиеся в струнку. Поползень застучал по дереву, и я остановился, чтобы какое-то время послушать его, потому что это действовало на меня успокаивающе. Немного дальше, на пустынно одиноком месте, самом одиноком на свете, я увидел лису. Кончик хвоста у нее побелел. Швюпфлинген – Бихальфинген, я сижу на крытой автобусной остановке, совсем рядом школа, началась перемена. Появился ребенок, поздоровался и куда-то убежал. Нашлось для меня слово и у проходившего мимо священника. Школа снова заглотила всех детей. Воробьи оттаивают на крыше. На голых деревьях, растущих на склоне холма, еще висят яблоки.

Лаупхайм. Вокзальное кафе: купил “Süddeutsche Zeitung”, у меня нет ни малейшего представления о том, что происходит на свете. Убедился в том, что сегодня еще только среда, я был не уверен. Унтерзульметинген, потом через лес, тихий лес с зелеными листьями клевера на мокрой от снега земле. Когда я пристроился справить большую нужду, мимо, на расстоянии вытянутой руки, проскакал заяц и даже не заметил меня. Натер «Францбраннтвайном» левое бедро, которое болит при каждом шаге и эта боль отдает вниз. Почему ходьба доставляет такие страдания? Я утешаю самого себя, потому что нет больше никого, кто мог бы меня утешить. Бокигхофен – Зоннтхайм – Фолькертсхайм. В Зоннтхайме полицейский, увидев меня, сделал странное лицо и проверил документы. С ночевкой будет сложно. Места тут дурные. Промышленность, запах канализации, силоса и коровьего навоза.

Четверг, 28.11

За Фолькерстхаймом ночевал в сенном сарае, ничего другого во всей округе не нашлось, и потому я остановился тут, хотя было всего только полпятого. Что за ночь. Ветер неистовствовал так, что мой сарай, хотя он и был построен накрепко, только так и трясло. Дождь и снег забирались внутрь из-под конька, я зарылся в солому. В какой-то момент я очнулся и обнаружил рядом с собой животное, которое устроилось у меня на ногах. Когда я пошевелился, животное испугалось еще больше меня, мне кажется, это была кошка. Ветер был невероятной мощи, и я не помню, чтобы мне когда бы то ни было доводилось сталкиваться с таким. Черное утро, погруженное во мрак, такое мрачное и холодное утро опускается на поля только после большой беды, после большого мора. Сарай снаружи весь облеплен снегом с подветренной стороны. Чернеет пашня с белыми полосками от снега. Ветер был такой сильный, что снег даже не успел залечь в борозды. Низкие, стремительно мчащиеся облака. Небольшие пригорки, метрах в ста, не больше, белеют все покрытые снегом. Куропатки, которые только при взлете отличаются по цвету от земли. Такого мрака я действительно не видел еще ни разу в жизни. Метелью занесло дорожные знаки, снежные пласты уже немного съехали, но все равно еще продолжают держаться. Под Роттенкнакером я добрался до Дуная. Мост показался мне таким выразительным, что я долго стоял на нем и смотрел на воду. Там был лебедь в серых пятнах, пытавшийся пробиться вперед против течения, но он не двигался с места, потому что не мог плыть быстрее течения. За ним мусорозаборная решетка, перед ним с одного края устроен резкий перепад воды, так что у него весьма ограниченное пространство для маневра. По прошествии некоторого времени, устав от дикого барахтанья и топтания на месте, он вынужден был выбраться на берег. Строительные машины, грязь от тракторных колес, штормовой ветер, низкие облака. Неожиданно я оказался среди школьников, закончились занятия. На выходе из местечка они изучающе посмотрели на меня, я изучающе посмотрел на них.

Мундеркинген. Снова разболелось левое бедро, меня это злит, до сих было все как-то было ничего. Здесь базар и ярмарка скота, повсюду крестьяне в резиновых сапогах, свиновозки, коровы. Я покупаю себе шапку – шлем с защитой для лица, он мне немного маловат и выглядит к тому же на редкость отвратительно. Потом еще кальсоны. За деревней, немного в стороне – небольшая церквушка, прямо рядом с ней трейлер – жилой вагончик на колесах. Из него вышел какой-то старик и склонился над голым, повалившимся розовым кустом. Я обошел церковь, дав небольшой крюк. Ветер кружил при этом над моей головой один-единственный лист, сорванный с дерева. Вдалеке канонада и рев истребителей, так моя мать описывала начало войны. В нескольких километрах истребитель на бреющем полете атаковал живую изгородь, изгородь открыла ответный огонь, она оказалась не чем иным, как закамуфлированными танками, которые с бешеной скоростью поворачивали в разные стороны пушки и с бешеной скоростью стреляли, в то время как истребитель продолжал их атаковать с разных сторон.

Неприглядная дорога, потом Цвифальтен, тут начинается Швабский Альб. Какая-то крестьянка принялась рассказывать мне о снежной буре, в ответ я молчал. Гайзинген, там в запущенных деревнях живут усталые люди, которые ничего больше от жизни не ждут. Снежная тишина, черные поля тихонько снова выбираются из-под снега. В Генкингене уже годами хлопают двери на ветру. Видел воробьев на навозной куче, которая уже давно остыла. Талая вода стекает мелкими ручейками в канализационный люк. Ноги идут.

За Гайзингеном опять повалил снег, и я иду в хорошем темпе, не останавливаясь, потому что, если я остановлюсь, я тут же начну мерзнуть, ведь я весь насквозь промок, а так, по крайней мере, меня греет пар. Мокрый снег бьет в лицо, а иногда и сбоку, с такой силой, что я с трудом преодолеваю сопротивление, а с подветренной стороны у меня весь бок в одну секунду оказывается облеплен снегом, как ствол у елки. Не могу нарадоваться на свою шапку. На старых коричневатых фотографиях последние навахо, сидя на лошадях, завернувшись в одеяла, двигаются сквозь снежную бурю навстречу своему концу; эта картинка не выходит у меня из головы и укрепляет мою сопротивляемость. Дорогу всю сразу замело. На трудном поле в снегу застрял трактор с включенными фарами и не может сдвинуться с места; крестьянин плюнул на все и теперь просто стоит рядом, ничего не понимая. Мы, как два привидения, обходимся без приветствий. Ну какая тяжелая дорога, и ветер бьет прямо в лицо жгучим снегом, дует все время по прямой. Идти нужно по большей части в горку, но и на спуске все отчаянно болит. Я лыжник-прыгун, совершающий полеты на лыжах, я ложусь на ветер, вытянувшись вперед, мои зрители – окрестный лес, застывший соляным столбом, лес смотрит с открытым ртом. Почему он не останавливается, кричат мои зрители. Я думаю, лучше лететь дальше, пока они не заметили, что ноги мои совсем плохи и не гнутся, так что во время приземления они рассыпятся в крошку как известь. Не подавать виду, лететь дальше. Потом я заметил крошечного виноградаря, почти карлика, на тракторе, а потом мой малыш приложил ухо к моей груди, чтобы проверить, бьется ли еще сердце. И часы, которые я дал ему, оказалось, еще идут, они тикают, сказал он. Мне всегда хотелось иметь открытку с изображением обвалившейся дамбы недалеко от Фрежюса, – из-за пейзажа. А в Вене, когда однажды на рассвете рухнул мост через Дунай, один свидетель, который собирался перейти на другой берег, рассказывал, что мост медленно опустился плашмя, как старик, ложащийся спать. Вокруг кукурузные поля, и это скорее наводит на размышления.

С правой лодыжкой у меня нелады. Если она и дальше будет так распухать, то я не знаю, что мне делать. Я не хочу идти по серпантину в сторону Гаммертингена и сокращаю путь по крутому спуску, от которого все болит. Свернул налево и при резком повороте тут же понял, что такое мениск, до сих пор я знал о нем только в теории. Я настолько драматично промок, что долго стою перед гостиницей, не решаясь в нее войти. Но нужда заставила меня пренебречь своим жутким видом. Хайле Селассие[11]11
  Последний император Эфиопии (1892–1975).


[Закрыть] был казнен. Его труп был сожжен вместе с казненной левреткой, казненной свиньей и казненной курицей. Перемешанный пепел был развеян над полями в одном английском графстве. Как это успокаивает.

Пятница, 29.11

Ночь была не очень хорошей, поэтому с утра несколько разбитый. Телефонный разговор на почте. Омерзительный кусок дороги со множеством машин в направлении Нойфры, по холмам. Скосить по полям почти невозможно. Наверху, в Бице, страшная буря, все в снегу. За Бицем, в лесу, начинается немыслимый снегопад, в лес снег заносит сверху ураганными вихрями. Я не рискую выходить на открытое пространство, там, на полях, ветер дует по горизонтали. А ведь сейчас еще не декабрь, уже много лет здесь не бывало ничего даже приблизительно похожего на происходящее. На ближайшей дороге меня подбирает грузовик, он осторожно продвигается вперед в черепашьем темпе. Мы вместе выталкиваем машину, застрявшую в сугробе. В Трудельфингене я понимаю, что дальше пути нет, сумасшедшая метель. Тайфлинген, очередная гостиница, я развешиваю свои вещи. Целый день никакого движения, простой, ни одной мысли в голове, я смиряюсь с остановкой. Город чудовищный, довольно много промышленности, унылые турки, одна-единственная телефонная будка. И к тому же безнадежное одиночество. Малыш, наверное, лежит уже в кровати, обхватив руками край одеяла. Сегодня, как я слышал, фильм будет показан в «Леопольде», в справедливость я не верю.

Суббота, 30.11

Все еще Тайфлинген. Началось все с туннеля, в котором были припаркованы машины, полиция их переписала. Мы с радостными криками промчались мимо и сделали то, чего не полагалось делать. Дома я собирался первым делом разобраться с беспорядком в машине и по дороге уже повыбрасывал немало, в первую очередь разный бумажный мусор. Неожиданно среди этого хаоса я обнаружил два полицейских журнала, а в них картинки, каких я в жизни не видел. Это были фотографии страны, при виде которой у меня перехватило дыхание. Как такие изображения могли попасть в журналы для полицейских? Я шел по этой земле чудесной дорогой среди огромных деревьев. Наверху за деревьями прекрасный дом, целый невысокий дворец, сложенный из простой коры и бамбука, но невообразимо прекрасный. Кричали попугаи, потом женщины и дети, скорлупки от съеденных кем-то орехов падали вниз. И тут я понял, что это дворец Лон Нола[12]12
  Лон Нол (1913–1985) – камбоджийский государственный деятель, первый президент Кхмерской республики.


[Закрыть] в Камбодже. Меня только мучала мысль, как все это возможно, если он лежал разбитый параличом. А потом еще обнаружился припаркованный жилой вагончик семейства Рихтхоферов, мужчина рядом – Д. Г. Лоуренс[13]13
  Дэвид Герберт Лоуренс (1885–1930) – английский писатель.


[Закрыть]. На сиденье в кабине лежащие дети, девочка, одиннадцати лет, и десятилетний мальчик. Родители спали сзади; дети встают и идут по нужде. И тут бесшумно подкатила военная машина, возглавлявшая странную колонну, которую никому нельзя было видеть. Детей никто не заметил, потому что они стояли в тени кустов. Колонна состояла из раненых, которых несли на носилках, но раненые были настолько изуродованы, что показывать их населению было лишним. Сопровождали раненых медсестры, которые высоко держали бутыли с жидкостью для капельниц, и все раненые были по цепочке связаны друг с другом. Жидкость перетекала в одно тело, а от него к другому. Во время транспортировки один из раненых умирает, а камбоджийская медсестра этот момент проспала. Когда это обнаруживается, она получает выволочку, потому что через мертвое тело жидкость проходить не может, и вся цепочка за умершим переносится всухую. Потом появился биплан древней конструкции, но он летел так точно, что смог поднять крылом носовой платок с земли. Вместе с Фароки[14]14
  Харун Фароки (1944–2014) – немецкий режиссер и сценарист.


[Закрыть] мы добыли напалм и произвели эксперимент под открытым небом возле свалки, нам это было нужно для демонстрации ужаса. Нас застукали, но мы от всего отпирались. Я услышал ворон, вскочил с кровати, распахнул окно, над городом, почти еще в потемках, летали одни сплошные вороны. От снега все белым-бело, город весь заметен снегом. А утро явилось из черноты, и это не сон. Большой универмаг еще не открылся, но продавец уж вынес лошадку-качалку с тележкой и подключил ее к электричеству. Повсюду владельцы магазинов чистят лопатами тротуар.

Глубокий снег за Пфеффингеном; по лесному склону вода стекает с моей скоростью на дорогу маленькими неглубокими ручейками, по которым идут странно пульсирующие волны, тут посыпали солью. Какая-то машина скатилась с дороги по небольшому откосу и остановилась ровно у одиноко стоящей яблони. Молодые люди и несколько крестьян решили, что, может быть, удастся выкатить машину задом, но это оказалось не в человеческих силах. Мы символически потолкали ее, и всё.

Решил пойти через Бургфельден, а не через Цилльхаузен. Падает снег, крупные хлопья, но ветра нет, так что терпеть можно. Вверх по склону до Бургфельдена, все становится совершенно сказочным, огромные буки сомкнулись в купол, повсюду снег и пустынно. Два старика-крестьянина угостили меня лимонадом, потому что единственная корова сегодня не дала молока. Принял решение идти по тропинке в Шальксбург. Какая дорога! Сначала по колено в снегу, тропинки не видно, через поле, потом все стало как-то сужаться, дорогу теперь можно разглядеть. Следы диких животных. Деревья и кусты выглядят совершенно нереально, даже самые тонюсенькие веточки облеплены пушистым снегом. Дымка рассеивается, и открывается вид на серую и черную деревню где-то в самом низу. Затем крутой спуск через лес в направлении Фроммерна. Внизу становится сыро, снега почти нет, вылезает противная, холодная, мокрая трава. Балинген, Фроммерн, унылое уродство по сравнению с дорогой по холмам. Росванген, передышка на автобусной остановке. Мимо проходит ребенок с молочным бидоном в руках и смотрит на меня прямым испытующим взглядом, так что я не выдерживаю и отвожу глаза.

Потом снег, снег, снег с дождем, снежный дождь, я проклинаю творение. К чему все это? Я настолько промок, что обхожу стороной людей на раскисших полях, чтобы не смотреть им в лицо. Мне стыдно заходить в деревни. Встречаясь с детьми, я стараюсь придать своему лицу такое выражение, как будто я местный. В лесу на вырубке я взломал вагончик лесорубов. Пива не обнаружилось, только беспорядок, пластмассовые шлемы, защитные очки, морилка в больших количествах, разлитая по канистрам, так что я открыл окно, чтобы можно было продохнуть, спать тут будет невозможно, слишком тесно.

Тайфлинген – Пфеффинген – Шальксбург – Дюррванген – Фроммерн – Росванген – Доттерсхаузен – Дорметтинген – Даутмерген – Тюбинген – Гёслинген – Ирстинген – Тальхаузен – Херренциммерн – Бёзинген. Время от времени я выворачиваю наружу карманы куртки и отжимаю их как тряпки. В Ирстингене в гостинице справляли свадьбу. Серое, и черное, и разметанные облака покрыли собой землю. Мокрый снег лежит на полях, надвигается темнота, вокруг все пустынно, ни деревни, ни человека, никакого пристанища. На постоялом дворе в Херренциммерне как будто сдаются комнаты, во всем заведении внизу занят только стол для завсегдатаев, а так все пусто. За барной стойкой прыщавая бледная личность приблизительно моего возраста. Я спросил его, можно ли тут переночевать, а он для начала смерил меня взглядом с головы до ног. Он порезался, когда брился утром; он настолько прыщавый, что я из вежливости смотрю ему только на руки. Нужно спросить, сказал он, чтобы иметь возможность, выйдя за дверь, уже не скрывать неприятного впечатления, которое я произвел на него. Все занято, сказал он, вернувшись, притом что гостиница была пуста. Завсегдатаи, похоже, приняли его сторону в вопросе, стоит ли давать такому комнату; кто его знает, есть ли у него еще деньги, написано на одном туповатом лице. Я слишком промок, чтобы придумать какой-нибудь выход.

В Бёзингене меня взяли в частный дом две женщины, мать и дочь, они сразу прониклись ко мне сочувствием, и это было приятно. Я получил мятный чай, яичницу-глазунью и горячую ванну. По телевизору в прогнозе погоды сказали, что завтра должно стать лучше. Мать работает на дому, шьет розовые бюстгальтеры, целая гора этих изделий громоздится в кухне, я хотел подсесть к ней, понаблюдать, но слишком устал для этого.

По дороге я поднял с земли обрывок бумаги, это серединка страницы из журнала с жестким порно, которую кто-то разодрал на полоски. Я пытаюсь дополнить недостающие детали, чтобы представить себе, как могла выглядеть вся картинка, откуда тут, к примеру, появилась рука, откуда переплетенные конечности. Бросается в глаза, что на женщинах, хотя они и голые, огромное количество дешевых украшений. Одна из женщин блондинка, у одного из мужчин плохие ногти, а так больше ничего не разглядеть, кроме фрагментов гениталий.