Текст книги "Мистические истории. Ребенок, которого увели фейри"

– Замечательный был день, – промолвил Джейбес.

– Да, – подхватила Элизабет, – народу пришло видимо-невидимо.

– После этих похорон соседи нас страх как зауважали.

– Хотела бы я посмотреть на того, кто, как мы, не поскупился бы для бедной безродной старухи. Учти к тому же, что она за десять – двенадцать лет задолжала мне кучу денег за молоко и масло.

– Ну ладно, я всегда знал, что награда добродетели в ней самой[30]30
  …награда добродетели в ней самой. – Крылатое выражение, восходящее к античной эпохе; встречается, в частности, в «Письмах с Понта» (13–17 н. э.; кн. II, письмо 3, ст. 12: «…добродетель сама служит наградой себе». – Перев. М. Гаспарова) римского поэта Публия Овидия Назона (43 до н. э. – 18 н. э.) и в трактате «О блаженной жизни» (ок. 59; гл. 9, § 4: «Тебя интересует, что я хочу извлечь из добродетели? Ее саму. Да у нее и нет ничего лучшего, она сама себе награда». – Перев. Т. Бородай) римского философа и драматурга Луция Аннея Сенеки (4 до н. э. – 65 н. э).


[Закрыть]. Вот уж не в бровь, а в глаз сказано. Чувствую, она сидит у меня внутри.

– Это, наверное, джин, Джейбес.

– Нет, это добродетель. Греет так, что куда там джину. Джин вроде тлеющих угольков, а чистая совесть – вроде доброго пламени.

Ферма у Хокинов была маленькая, и глава семьи сам смотрел за скотом. Из наемных работников держали только служанку, мужчин не было никого. Спать все ложились рано: ни Хокин, ни его жена не были охочи до чтения, никто не стал бы жечь масло по ночам за книгой.

Среди ночи (в котором часу, она сама не знала) миссис Хокин внезапно просыпается и видит: муж ее сидит в постели и прислушивается. Светила луна, на небе не виднелось ни облачка. Вся комната была наполнена серебристым сиянием. И различает Элизабет Хокин шаги – в кухне, прямо под спальней.

– Там кто-то есть, – шепнула она, – сходи вниз, Джейбес.

– Ума не приложу, кто это может быть. Салли?

– Какая Салли? Чтобы спуститься вниз, ей нужно пройти через нашу спальню.

– Сбегай, Элизабет, посмотри.

– Дом твой, тебе и идти, Джейбес.

– А если там женщина, а я в ночной рубашке?

– А если, Джейбес, там мужчина, грабитель, а я в ночной рубашке? Сраму не оберешься.

– Наверное, лучше нам вместе спуститься.

– Хорошо… только бы это не…

– Что?

Миссис Хокин промолчала. Муж с женой выбрались из постели и на цыпочках сошли по лестнице.

Лестница была взята в коробку из досок, но внизу не имела перегородки и вела прямо в кухню.

Хокины спускались тихонько и осторожно, цепляясь друг за дружку, а у подножия лестницы боязливо заглянули в комнату (это была одновременно кухня, гостиная и столовая). В широкое низкое окно лился лунный свет.

В свете виднелся человек. Ошибки быть не могло: перед ними стояла тетка Джоанна, завернутая в саван из обтрепанной простыни, что выделила ей Элизабет Хокин. Вынув из комода и расстелив на столе одну из своих нарядных полотняных простыней, старуха разглаживала ее костлявыми руками.

Хокинов бросило в дрожь, но не от холода (хотя дело происходило среди зимы), а от страха. Выступить вперед у них не хватало духу, убежать тоже.

Меж тем тетка Джоанна сходила к буфету и возвратилась с серебряными ложками; положила все шесть на простыню и худыми пальцами стала пересчитывать.

Она обернулась к следившим за ней супругам, но на лицо падала тень, и ни черт, ни выражения было не разобрать.

Опять она сходила к буфету, принесла серебряный чайник и остановилась в конце стола. Лунный свет, отразившись от простыни, падал старухе в лицо, и супруги разглядели, что она шевелит губами, но только без звука.

Сунув руку в чайник, тетка Джоанна одну за другой вынимала монеты и пускала каждую катиться по столу. Хокины видели блеск металла, даже тень от монет, пока они катились. Первая монета остановилась в дальнем левом углу стола, вторая – рядом с нею; прокатившись, монеты легли по порядку, десяток в ряд. Следующий десяток улегся на белой скатерти в соседний ряд, за ним выстроился третий. И все это время покойница шевелила губами, будто считая, но по-прежнему беззвучно.

Муж с женой застыли на месте и смотрели, но вдруг по луне пробежало облако, свет померк.

Смертельно напуганные, Хокины припустили вверх по лестнице, задвинули засов и забились в кровать.

В ту ночь они так и не заснули. В темноте ли, когда набегали облака, или при лунном свете, когда прояснилось, им слышались шуршание (монета катится) и звон (монета падает). Сколько же их там, без числа? Да нет, не без числа, вот только тетка Джоанна, похоже, не знала устали, их пересчитывая. Когда все монеты были разложены, она перешла к другому концу стола и вновь начала их раскатывать (об этом супруги догадались по звуку).

Шум стих перед самым рассветом, потом в дальней спальне зашевелилась Салли, и только тут Хокин с женой осмелились встать. Нужно было прежде служанки спуститься в кухню и посмотреть, что там делается. На столе было пусто, монеты вернулись в чайник, и он, вместе с ложками, – на прежнее место. К тому же простыня, аккуратно сложенная, находилась там же, где и накануне.

В доме Хокины поостереглись говорить о том, что случилось ночью, но когда Джейбес работал в поле, к нему присоединилась Элизабет.

– Что, муженек, как насчет тетки Джоанны?

– Не знаю… может, это был сон.

– Чуднó, один сон на двоих.

– Не знаю, нас ведь сморило от джина. Джин тот же самый, вот и сны приснились одинаковые.

– По мне, на сон это не больно походило, скорее на явь.

– Считай, это был сон. Может, он не повторится.

Но на следующую ночь они слышали тот же шум. Луна пряталась за густыми облаками, и ни один из супругов не отважился спуститься в кухню. Но шарканье ног, шуршание и звон монет – все это повторилось. Всю ночь муж с женой не смыкали глаз.

– Что нам делать? – спросила на следующее утро Элизабет Хокин. – Нельзя же, чтобы в доме ночь за ночью орудовала покойница. Что, если ей вздумается подняться наверх и вытянуть из-под нас простыни? Мы взяли ее белье, она возьмет наше, – почему бы и нет?

– Думаю, – вздохнул Джейбес, – мы должны его вернуть.

– Да, но как?

Все обсудив, супруги решили, что нужно ночью отнести вещи покойницы на кладбище и сложить на могиле.

– Поступим вот как, – сказал Хокин, – пока суд да дело, подождем в церкви на паперти. Если вещи к утру останутся на месте, можно будет с чистой совестью взять их обратно. Как-никак погребение встало нам в копеечку.

– Сколько мы всего потратили?

– По моему расчету, три фунта, пять шиллингов и четыре пенса.

– Ладно, – сказала Элизабет, – надо попытаться.

Когда сгустились сумерки, фермер с женой, прихватив полотняные простыни, чайник и серебряные ложки, потихоньку выбрались на улицу. Они не решались выйти за порог, пока не разошлись по домам односельчане и не улеглась спать служанка Салли.

Супруги заперли за собой дверь фермерского дома. Ночь выдалась темная, ненастная, по небу неслись облака, и когда они смыкались, не оставляя просвета, на дворе не видно было ни зги.

Супруги робко жались друг к другу, оглядывались; у кладбищенских ворот они помедлили, прежде чем собраться с духом и войти. Джейбес запасся бутылочкой джина – подбадривать себя и жену.

Вместе они водрузили на свежую могилу все хозяйство тетки Джоанны, но налетевший ветер тут же подхватил и развернул простыни, так что их пришлось прижать по углам камнями. Хокины, дрожа от страха, отступили на паперть церкви. Джейбес откупорил пробку, сделал основательный глоток и передал бутылку жене.

С небес обрушился дождь, ветер с Атлантики запричитал меж надгробий, пронзительно завыл в зубцах башни, в проемах колокольни. В ночном мраке, за завесой дождя супруги добрые полчаса ничего не видели. Потом облака расползлись на клочья, над кладбищем показалась мертвенно-бледная луна.

Ухватив мужа за рукав, Элизабет указала пальцем на могилу. Но он и без того уже глядел во все глаза.

И видят супруги: высовывается из могилы костлявая рука, хватает одну из нарядных простыней и тянет. Утянула угол, а вот и всю простыню словно засосало водоворотом; складка за складкой скрывается она под землей.

– На саван взяла, – шепнула Элизабет. – Что, интересно, сделает со всем остальным?

– Хлебни-ка джину, жуть-то какая.

И супруги вновь присосались к бутылке, после чего она изрядно полегчала.

– Смотри! – выдохнула Элизабет.

И снова на поверхность вынырнули худые длинные пальцы и стали шарить в траве, подбираясь к чайнику. Нашарили вслед за чайником блестевшие в лунном свете ложки. Глядь – выпросталась вторая ладонь, и длинная рука потянулась вдоль могилы к остальным простыням. Подняла их – и тут же, подхваченные ветром, простыни заплескались, как паруса. Рука удерживала их, пока они не наполнились ветром, а потом отпустила; порхнув через кладбище, поверх стены, они улеглись среди чурок на соседнем дворе, где жил плотник.

– Хекстам послала, – шепнула Элизабет.

Руки тем временем принялись рыться в чайнике, вытряхивая оттуда часть монет.

Еще мгновение, и метко запущенные серебряные монеты, звякнув, упали на паперть.

Считать их? Супругам было не до того.

А руки подобрали наволочки, завернули в них чайник и серебряные ложки, ветер подхватил подброшенную связку и переправил через кладбищенскую стену на двор колесного мастера.

По диску луны снова побежала завеса тумана, кладбище потонуло в темноте. Небо прояснилось лишь через полчаса. На кладбище не колыхалась ни единая травинка.

– Похоже, нам можно идти, – промолвил Джейбес.

– Давай подберем, что она нам бросила.

Пошарив по полу, супруги подобрали монеты. Сколько их было, они узнали только дома, при зажженной свече.

– Сколько? – спросила Элизабет.

– Тютелька в тютельку три фунта, пять шиллингов и четыре пенса, – ответил Джейбес.

Жан Бушон

Прошло уже немало лет со времени моего визита в Орлеан[31]31
  Орлеан — старинный город во Франции, административный центр департамента Луаре и всего региона Центр – Долина Луары.


[Закрыть]. В ту пору я собирался писать биографию Жанны д’Арк[32]32
  Жанна д’Арк (1412–1431), или Орлеанская Дева, – национальная героиня Франции, крестьянка из селения Домреми на границе Шампани и Лотарингии, по приказу короля Карла VII Валуа возглавившая французскую армию на завершающем этапе Столетней войны (1337–1453); под ее командованием в начале мая 1429 г. французские войска освободили Орлеан от английской осады, что стало прологом к коренному перелому в ходе военных действий.


[Закрыть] и рассудил, что будет полезно посетить арену ее подвигов, дабы внести в свое повествование долю местного колорита.

Однако Орлеан не оправдал моих ожиданий. Скучный городишко, и только на первый взгляд очень современный, но притом, подобно многим французским городам, жалкий и обветшавший. Имеется площадь Жанны д’Арк[33]33
  …площадь Жанны д’Арк с ее статуей в центре: Жанна сидит верхом и держит в руке развернутое знамя. – Бэринг-Гулд – по ошибке либо намеренно – соединяет в этом описании черты двух различных памятников Орлеанской Деве, в разное время украшавших площадь Мартруа в центре Орлеана. Бронзовое изваяние работы Эдме Этьена Франуса Гуа (1765–1836), которое запечатлело Жанну стоящей вполразворота, с мечом в правой руке и знаменем в левой, было отлито в 1803 г. по распоряжению Наполеона I и простояло на площади с 1804 по 1855 г., когда его заменила статуя Девы, сидящей на коне, с мечом, но без знамени, работы Дени Фуатье (1793–1863); прежний памятник был перемещен на площадь у южного входа на Королевский мост (ныне – мост Георга Пятого) через Луару.


[Закрыть] с ее статуей в центре: Жанна сидит верхом и держит в руке развернутое знамя. Имеется дом, где обитала Дева после взятия города, но вследствие множества перестроек и усовершенствований прежними там остались только стены и балки, интереса он уже не представляет. Создан музей la Pucelle[34]34
  Девственницы (фр.).


[Закрыть], но подлинных реликвий не сохранилось, только оружие и шпалеры иных, позднейших времен.

И городские стены, которые она осаждала, и ворота, куда она ворвалась, давно сровняли с землей; теперь на этом месте бульвары. И даже собор, где она на коленях возносила благодарственную молитву за свою победу, уже не тот. Старый был взорван гугенотами, нынешний возведен на его руинах в 1601 году[35]35
  …собор, где она на коленях возносила благодарственную молитву за свою победу, уже не тот. Старый был взорван гугенотами, нынешний возведен на его руинах в 1601 году. – Имеется в виду одна из главных исторических достопримечательностей Орлеана – старинный кафедральный собор Святого Креста на одноименной площади, конструкция и стиль которого неоднократно претерпевали изменения. Относящееся к XIII в. готическое строение было на три четверти уничтожено гугенотами в 1568 г., в период религиозных войн во Франции (1562–1598). Восстановление собора началось в 1601 г. на средства короля Генриха IV Наваррского, стремившегося положить конец межконфессиональной вражде; оно растянулось на два с лишним столетия и было завершено в 1829 г., к 400-летию освобождения Орлеана от англичан; тогда же состоялось освящение нового здания.


[Закрыть].

На каминной полке в моем гостиничном номере стояли никогда не заводившиеся часы со скульптурным изображением Жанны из золоченой бронзы, да в витринах кондитерских было выставлено лакомство для детей – шоколадные фигурки Жанны. В семь часов вечера, садясь к табльдоту[36]36
  Табльдот (фр. table d’hôte – стол хозяина) – общий обеденный стол с единым меню в пансионе или гостинице.


[Закрыть] в своей гостинице, я был не в духе. Изыскания на местности не принесли результата, однако я рассчитывал, что завтра найду что-нибудь полезное в городской библиотеке, где хранились муниципальные архивы.

Покончив с обедом, я побрел искать, где выпить кофе.

У кафе, которое я выбрал, было два входа – с главной площади и задний, неподалеку от моей гостиницы: из длинного, мощенного камнем переулка, взойдя по трем-четырем каменным ступеням, вы попадали в большое, ярко освещенное помещение. Так и я попал в кафе – сзади, а не спереди. Я сел за столик и заказал кофе с коньяком. Потом взял французскую газету и приступил к чтению – всего, кроме подвала. Ни разу в жизни не встречал человека, который бы прочитывал во французской газете подвал; мне представляется, все эти обрывки прозы печатают с одной-единственной целью – заполнить бумагу и скрыть, что издателям не хватает новостей. Сведения о мировых событиях французские издатели черпают в основном из английских ежедневных газет, поэтому их новости на день отстают от наших.

Я погрузился в чтение, но вдруг что-то заставило меня поднять глаза: рядом с белой мраморной столешницей, где стоял мой кофе, застыл в выжидающей позе бледный, с черными бакенбардами, официант.

Меня немного задело преждевременное требование оплаты, но, будучи здесь чужаком, я решил не обижаться и молча положил на столик полфранка и монетку в десять сантимов – вторую в качестве pourboire[37]37
  Чаевых (фр.).


[Закрыть]. Затем снова углубился в чтение.

Минут, наверное, через пятнадцать я встал, чтобы направиться к выходу, но, к своему удивлению, обнаружил, что полфранка остались на столе, меж тем как мелкая монета исчезла.

Подозвав официанта, я сказал:

– Один из ваших сослуживцев недавно подходил ко мне с требованием оплатить счет. Мне подумалось, что он чересчур спешит, однако я выложил деньги. Официант забрал чаевые, но плату за кофе оставил.

– Sapristi![38]38
  Черт возьми! (фр.)


[Закрыть] – воскликнул гарсон. – Жан Бушон опять взялся за свое.

Я не стал задавать вопросов. Их дела меня не касались, подробности мне были ни к чему, и я молча удалился.

Весь следующий день я трудился в городской библиотеке. Но ни одного неопубликованного документа, который бы представлял какую-то ценность для моей работы, мне в руки не попало.

Я перерыл массу текстов, по-разному отвечавших на вопрос, сожгли Жанну д’Арк или нет: кое-кто утверждал, что некая особа, под тем же именем и тоже из Арка, спустя годы умерла естественной смертью и что якобы она выдавала себя за подлинную деву-воительницу. Я перечитал множество монографий о Девственнице, серьезных и не очень. Некоторые представляли собой подлинный вклад в историческую науку, другие – вторичную сомнительную стряпню из расхожих, всем известных материалов. В последних новым был только соус, под которым эти материалы подавались.

Вечером, после обеда, я возвратился в то же кафе и снова заказал кофе с коньяком. Не спеша его выпил и отошел к стойке написать пару писем.

Закончив первое письмо и уже складывая его, я заметил того же бледного официанта: он протягивал руку за платой. Я извлек из кармана пятидесятисантимовую монету и монетку в два су, положил на стойку поближе к официанту и вернулся к письму – запечатал его в конверт и надписал адрес.

Потом я закончил второе письмо, встал и направился к столику, намереваясь заказать марки, и тут заметил, что, как и в прошлый раз, серебряная монета осталась нетронутой, а медная исчезла.

Я постучал по столику, подзывая официанта.

– Tiens[39]39
  Послушайте (фр.).


[Закрыть], – сказал я, – этот ваш сотоварищ снова чудит. Чаевые взял, но полфранка оставил.

– А, снова этот Жан Бушон!

– Да кто он такой?

Официант пожал плечами и вместо ответа на мой вопрос проговорил:

– Я бы рекомендовал месье не платить в следующий раз Жану Бушону – если, конечно, месье намеревается впредь посещать наше кафе.

– Ну разумеется, этот дурень больше ничего от меня не получит. Я одного не понимаю: почему его до сих пор у вас держат.

На следующий день я вновь побывал в библиотеке, а потом прошелся по берегу Луары – зимой она несется бурным потоком, а летом мелеет, так что местами вдоль берега обнажаются галька и песок. Я побродил по городу и попытался, хотя без успеха, представить себе его в кольце стен и круглых башен, когда 29 апреля 1429 года в город ворвалась Жанна, обратив англичан в паническое бегство[40]40
  …29 апреля 1429 года в город ворвалась Жанна, обратив англичан в паническое бегство. – В реальности эти события разделял полуторанедельный временной промежуток: 29 апреля Жанна д’Арк с небольшим отрядом проникла в осажденный Орлеан через Бургундские ворота, а 8 мая, после нескольких проигранных сражений, англичане сняли с города осаду.


[Закрыть].

Вечером я вернулся в знакомое кафе и сделал заказ. Потом принялся просматривать и сортировать свои заметки.

Тем временем мне на глаза попался пресловутый Жан Бушон, стоявший у столика в прежней выжидательной позе. На сей раз я внимательно всмотрелся в его лицо. Одутловатые бледные щеки, черные глазки, густые темные бакенбарды – «бараньи отбивные» – и сломанный нос. Жан Бушон определенно не отличался красотой, но в выражении его лица не было ничего отталкивающего.

– Нет, – ответил я, – вы от меня ничего не дождетесь. Вам я платить не стану. Позовите другого гарсона.

Я поднял глаза, чтобы посмотреть, как Жан Бушон воспримет мои слова, но он сделался плохо различим, точнее сказать, его формы и черты странно расплылись. Словно бы я наблюдал сначала отражение в неподвижной воде, а потом поверхность отчего-то заколыхалась, картина рассыпалась на куски и пропала. Я его не видел. Растерянный и даже немного испуганный, я постучал ложечкой о кофейную чашку, чтобы привлечь внимание официантов. Один из них немедленно ко мне подскочил.

– Послушайте, – начал я, – Жан Бушон снова здесь был. Я сказал, что не заплачу ему ни су, и он совершенно непостижимым образом растаял в воздухе. Я нигде его не вижу.

– Его здесь и нет.

– Когда он вернется, скажите, чтобы подошел ко мне. Я хочу с ним переговорить.

Официант смутился.

– Не думаю, что Жан вернется.

– Давно он состоит на службе?

– Он уже несколько лет у нас не работает.

– Тогда почему он подходит к посетителям и спрашивает плату за кофе и прочие заказы?

– Он никогда не берет деньги по счету. Только чаевые.

– Как же вы ему это разрешаете?

– Мы ничего не можем поделать.

– Нельзя пускать его в кафе!

– Нам от него не избавиться.

– Я просто поражен. Он не имеет права забирать чаевые. Нужно пожаловаться в полицию.

Официант покачал головой.

– Что толку? Жан Бушон умер в тысяча восемьсот шестьдесят девятом году.

– Умер?.. – повторил я.

– Да. Но до сих пор сюда наведывается. К старым клиентам, местным жителям, он не пристает – только к чужим, приезжим.

– Расскажите мне о нем.

– Сейчас никак, месье, прошу прощения. Большой наплыв посетителей, мне надо работать.

– В таком случае я загляну сюда завтра утром, когда вы будете посвободней, и попрошу поведать эту историю. Как вас звать?

– Альфонс, месье, к вашим услугам.

Следующим утром вместо поиска следов Орлеанской Девы я явился в кафе выслеживать Жана Бушона. Альфонс вытирал тряпкой столики. Я пригласил его сесть, а сам устроился напротив. Рассказанное я передаю кратко, лишь в нужных случаях прибегая к точным цитатам.

Жан Бушон служил в этом кафе официантом. В некоторых подобных заведениях у служащих принято держать копилку, куда все складывают полученные чаевые. В конце недели копилку открывают и деньги делят между официантами в определенной пропорции: метрдотель получает бóльшую долю, чем остальные. Нельзя сказать, что так принято во всех кафе, но в некоторых, в том числе и в этом, придерживались именно такого порядка. Сумма набирается более или менее постоянная, за исключением особых случаев – например, каких-то торжеств, и официанты с точностью до нескольких франков знают свой будущий доход.

Но в кафе, где служил Жан Бушон, за неделю ожидаемой суммы не набиралось, и через месяц-другой официанты пришли к выводу: что-то здесь не так. Или кто-то запускает руку в копилку, или кто-то утаивает чаевые. Устроили слежку, и выяснилось, что обманщик – Жан Бушон. Получив чаевые, он подходил к копилке и делал вид, что опускает туда монету, но стука от падения ее на дно не слышалось.

Официантов, разумеется, очень возмутило это открытие. Жан Бушон пытался куражиться, но они обратились к патрону, изложили свои претензии, и Жан Бушон был уволен. Когда он покидал заведение через задний ход, один из младших гарсонов поставил ему подножку. Жан Бушон споткнулся, полетел головой вперед со ступеней и с грохотом впечатался лбом в каменный пол коридора. Удар оказался таким сильным, что беднягу отнесли обратно наверх без чувств. Врач установил перелом костей и сотрясение мозга – и через два-три часа Жан Бушон, не приходя в сознание, умер.

– Мы все были очень расстроены, просто потрясены, – рассказал Альфонс. – Мы не любили Жана Бушона, он обошелся с нами бесчестно, однако никто не желал ему зла, и с его смертью обиды были забыты. Официанта, который поставил подножку, арестовали и присудили к нескольким месяцам тюрьмы, но поскольку налицо была une mauvaise plaisanterie[41]41
  Дурная шутка (фр.).


[Закрыть], а не злой умысел, молодой человек отделался легким приговором. Впоследствии он женился на вдове, владелице кафе во Вьерзоне, и, насколько мне известно, теперь процветает.

Жана Бушона похоронили, – продолжал Альфонс, – и мы, официанты, провожали его в последний путь и прижимали к глазам белые платки. Метрдотель даже спрятал в платке лимон, чтобы с его помощью пускать слезу. Каждый внес свою долю, и похороны были торжественные, как приличествует официанту.

– То есть вы хотите сказать, что с тех пор кафе посещает призрак Жана Бушона?

– С тысяча восемьсот шестьдесят девятого года, – подтвердил Альфонс.

– И нет способа от него избавиться?

– Никакого, месье. Как-то раз к нам зашел один каноник из Буржа[42]42
  Вьерзон, Бурж — города в департаменте Шер французского региона Центр – Долина Луары.


[Закрыть]. Мы никак не думали, что Жан Бушон явится досаждать духовному лицу, но он явился. Взял pourboire, а остальное не тронул, в точности как было с месье. Ах, месье, Жан Бушон недурно промышлял и в тысяча восемьсот семидесятом, и в тысяча восемьсот семьдесят первом году, когда город оккупировали свиньи-пруссаки[43]43
  …и в тысяча восемьсот семидесятом, и в тысяча восемьсот семьдесят первом году, когда город оккупировали свиньи-пруссаки. – Во время франко-прусской войны 1870–1871 гг. Орлеан в результате осад дважды (11 октября и 4 декабря 1870 г.) захватывался прусской армией.


[Закрыть]. Тогда что ни вечер, в кафе захаживали офицеры, и Жан Бушон своего не упускал. Наверно, добрую половину чаевых у нас увел. Такой урон для нас!

– История совершенно невероятная, – сказал я.

– Но правдивая, – заверил Альфонс.

На следующий день я покинул Орлеан. Я отказался от мысли составить биографию Жанны д’Арк, поскольку стало ясно, что никаких новых исторических фактов мне не собрать. Попросту говоря, эта тема исследована вдоль и поперек.

Шли годы, я уже думать забыл о Жане Бушоне, но однажды, проездом на юг, я снова оказался в Орлеане, и у меня в памяти всплыла эта история.

Вечером я наведался в знакомое кафе. С прошлого раза оно очень похорошело. Прибавилось витрин и позолоты, появились электрическое освещение, дополнительные зеркала и прочие новые украшения.

Я заказал кофе с коньяком и стал просматривать журнал, но периодически косился в сторону, чтобы не упустить Жана Бушона. Однако он не появился. Я провел в ожидании четверть часа, но ничего не дождался.

Наконец я подозвал официанта и спросил:

– А где Жан Бушон?

– Месье спрашивает Жана Бушона? – удивился он.

– Да, я раньше его здесь видел. Где он сейчас?

– Месье видел Жана Бушона? Месье, наверно, был с ним знаком? Он умер в тысяча восемьсот шестьдесят девятом году.

– Мне известно, что он умер в шестьдесят девятом, но я с ним познакомился в семьдесят четвертом. Я виделся с ним трижды, и он получал от меня скромное вознаграждение.

– Месье давал чаевые Жану Бушону?

– Да, и Жан Бушон их принимал.

– Tiens, а ведь Жан Бушон тогда уже пять лет как умер.

– Да, и я хочу знать, каким образом вы от него избавились, поскольку очевидно, что сейчас его нет, иначе бы он непременно ко мне привязался.

Официант явно смешался и не знал, что отвечать.

– Погодите, – спросил я, – Альфонс на месте?

– Нет, месье, Альфонс года два или три назад взял расчет. К тому же месье видел Жана Бушона в семьдесят четвертом году. Меня тогда не было. Я здесь работаю только шесть лет.

– Но вы, судя по всему, могли бы рассказать мне, как ваше заведение отделалось от Жана.

– Месье, нынче вечером мне недосуг, от посетителей нет отбою.

– Я дам вам пять франков, если вы изложите мне вкратце все – все, что известно о Жане Бушоне.

– Не соблаговолит ли месье прийти завтра с утра? Тогда я буду в полном распоряжении месье.

– Я приду в одиннадцать.

В назначенное время я был в кафе. Ни одно другое заведение не выглядит таким удручающе заброшенным и неопрятным, как кафе по утрам: перевернутые стулья, официанты в рубашках и передниках, застарелая табачная вонь в смеси с другими не радующими обоняние запахами.

Вчерашний официант меня ждал. Я пригласил его сесть со мной за столик. Кроме нас, в зале находился только другой гарсон, который смахивал пыль длинной метелкой из перьев.

– Месье, – начал официант, – я выложу вам всю правду. История дикая, не всякий ей поверит, но все подтверждается документами. Жан Бушон служил здесь в свое время. У нас имелась копилка. Говоря «у нас», я не имею в виду себя: меня тогда еще не было.

– Про общую копилку я знаю. Я слышал эту историю в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году, когда был в Орлеане и видел этого самого Бушона.

– Месье, наверное, сказали, что он похоронен на кладбище?

– Да, это мне известно. За счет его сослуживцев.

– Так вот, месье, он был беден, да и сослуживцы небогаты, хотя искренне хотели сделать все как полагается. Могила не была приобретена en perpétuité[44]44
  В бессрочное владение (фр.).


[Закрыть]. Прошло много лет, срок контракта истек, да и Жан Бушон наверняка уже истлел, и могилу стали освобождать для нового клиента. И тут обнаружилось такое, что у всех глаза на лоб полезли. Наполовину сгнивший гроб оказался заполнен – буквально забит – монетами; кроме пяти– и десятисантимовых нашлось и немало немецких, полученных, конечно же, от свиней-пруссаков за время оккупации Орлеана. В городе все только об этом и говорили. Хозяин кафе и метрдотель пошли к мэру объяснить, как было дело: что все эти деньги украдены у официантов за годы, минувшие с тысяча восемьсот шестьдесят девятого. Наш патрон указал, что по закону и справедливости их следует нам вернуть. Мэр, человек понимающий и разумный, с ним согласился и отдал распоряжение, чтобы все бывшие в гробу монеты передали нам, здешним официантам.

– Понимаю, вы разделили их между собой.

– Нет, месье, прошу прощения. По закону деньги в самом деле наши. Однако же те, кого он обобрал, в большинстве своем давно взяли расчет, а среди нынешних есть такие, кто служит в кафе не дольше года-полутора. Старых официантов мы найти не смогли. Кто умер, кто женился и уехал в другие края. Формально у нас ведь не было товарищества. И вот мы стали держать совет, что делать с деньгами. К тому же мы опасались, что, если дух Жана Бушона не умиротворить, он будет по-прежнему наведываться в кафе и забирать наши чаевые. Поэтому главное было задобрить Жана Бушона, распорядиться деньгами так, чтобы он был доволен. Одни предлагали одно, другие другое. Кто-то придумал на все деньги заказать мессы за упокой его души. Но метрдотель не согласился. Он сказал, что хорошо изучил Жана Бушона и догадывается, что затея с мессами ему вряд ли понравится. Мол, уж он-то, метрдотель, знает Жана Бушона как облупленного. А делать надо вот что: все монеты отдать в переплавку, отлить бронзовую статую Жана Бушона и поставить ее в кафе, потому что на главной площади установить не получится – на большую статую металла не хватит. Если месье соизволит пойти со мной, я покажу эту статую – настоящий шедевр!

Официант встал с места, я последовал за ним.

В центре кафе стоял пьедестал, а на нем бронзовая фигура высотой примерно четыре фута. Она изображала человека со знаменем в левой руке; держась правой за лоб, он клонился назад, словно сраженный пулей. У ног его лежала сабля, которую он, очевидно, выронил. Я всмотрелся в лицо: оно нисколько не напоминало Жана Бушона, каким я его запомнил, – ни одутловатых щек, ни бакенбардов, ни сломанного носа.

– Прошу прощения, но с Жаном Бушоном тут нет ничего общего. Скорее я принял бы этот образ за Августа в молодости или, пожалуй, Наполеона. Настоящий греческий профиль.

– Все возможно, – отозвался официант. – Но у нас не было фотографии для образца. Пришлось дать скульптору творческую свободу, и главное, нам хотелось потрафить духу Жана Бушона.

– Понятно. Однако поза противоречит фактам. Жан Бушон свалился с лестницы головой вперед, а этот явно готовится упасть навзничь.

– Это было бы против законов искусства, да и духу Жана Бушона вряд ли бы понравилось.

– Да-да, понятно. Но знамя?..

– Знамя придумал скульптор. Не мог же он вложить Жану в руку кофейную чашку! Как вы можете убедиться, все в целом выглядит преотлично. У искусства свои правила. Обратите внимание – внизу на пьедестале надпись.

Наклонившись, я с некоторым недоумением прочитал:

JEAN BOUCHON

MORT SUR LE CHAMP DE GLOIRE[45]45
  Жан Бушон пал на поле брани (фр.).


[Закрыть]

1870

DULCE ET DECORUM EST PRO PATRIA MORI[46]46
  Dulce et decorum est pro patria mori. – Цитата из «Од» (30–13 до н. э.; кн. III, ода 2, ст. 13) римского поэта Квинта Горация Флакка (65–8 до н. э.). Красна и сладка смерть за отечество (лат.). – Перевод А. Семенова-Тян-Шанского.


[Закрыть]

– Какое поле брани, – вскричал я, – он ведь свалился с черной лестницы!

– Но, месье, Орлеан весь – поле брани! А как мы в четыреста пятьдесят первом году под водительством святого Эньяна отразили нашествие Аттилы с его гуннами[47]47
  …как мы в четыреста пятьдесят первом году под водительством святого Эньяна отразили нашествие Аттилы с его гуннами? – В 451 г. армия Аттилы (ум. 453), предводителя племенного союза гуннов, аланов, остготов и др., вторглась в римскую провинцию Галлия (на территорию будущей Франции) и, после взятия ряда городов, попыталась захватить и разграбить Орлеан (в ту пору Аврелианум), но была остановлена подоспевшими в последний момент войсками Западной Римской империи и ее союзников-вестготов. По легенде, до их прибытия епископу Орлеана Эньяну (ум. 453) удалось задержать наступление гуннов при помощи молитвы.


[Закрыть]? А как в тысяча четыреста двадцать девятом под знаменами Жанны д’Арк разбили англичан (месье простит мне невольный намек)? А как в ноябре тысяча восемьсот семидесятого отвоевали Орлеан у немцев?

– Все это совершенно верно, – прервал я официанта. – Но Жан Бушон не бился с Аттилой, не сражался под знаменами Девственницы и не гнал пруссаков. «Dulce et decorum est pro patria mori» – слишком сильное выражение для подобного случая.

– Как? Неужели месье не согласен с тем, что здесь выражены чувства возвышенные и патриотические?

– Пожалуй, но они не на то направлены.

– А зачем их направлять? Они и так хороши.

– Но скульптор связал их с Жаном Бушоном, который погиб не за отечество, а из-за банального скандала в кофейне. Опять же, дата указана неправильно. Жан Бушон умер в тысяча восемьсот шестьдесят девятом, а не в тысяча восемьсот семидесятом году.

– Разница всего-то в год.

– Да, но эта ошибка в год вместе с цитатой из Горация и позой, приданной фигуре, внушит любому, будто Жан Бушон геройски погиб при освобождении Орлеана от пруссаков.

– Ах, месье, ну кто же, глядя на памятник, рассчитывает узнать по нему истинную правду об усопшем?

– Иными словами, правду вы принесли в жертву, – возразил я.

– Жертва – это прекрасно! Что может быть благородней, героичней, чем жертва?

– Не в тех случаях, когда жертвуют правдой.

– Жертва – всегда жертва.

– Ну ладно. – Мне не хотелось длить спор. – Действительно, вот поучительный пример того, как из ничего можно сотворить внушительное нечто.

– Как же из ничего? Из монет, которые Жан Бушон у нас украл и набил в свой гроб.

– И больше Жан Бушон не показывался?

– Нет, месье. Впрочем… показался однажды при торжественном открытии памятника. Церемонию проводил патрон. В кафе было полно народу. Присутствовали все наши habitué[48]48
  Завсегдатаи (фр.).


[Закрыть]. Патрон произнес великолепную речь, описал в превосходных выражениях достоинства Жана Бушона: высокую нравственность, ум, заслуги перед обществом и талант политика. Все до единого прослезились, оратора душили эмоции. Мы стояли кольцом, поодаль от памятника, и вдруг увидели (я сам там был и видел ясно, остальные тоже) спину Жана Бушона. Он пристально разглядывал собственный портрет. Месье, я различил даже его черные бакенбарды – они топорщились по бокам. Да-да, сэр, никто не проронил ни звука. Мы все как онемели. Патрон закончил речь, вытер глаза и высморкался. На нас словно сошел благоговейный трепет. Через несколько минут Жан Бушон повернулся к нам, и мы все увидели его одутловатые бледные щеки, жирные губы, сломанный нос, маленькие поросячьи глазки. Он совсем не походил на свой идеальный образ, но разве в этом дело? Скульптор возвеличил покойного и никому не сделал вреда. Да, месье, Жан Бушон оглядел нас, покачал головой и заулыбался – елейной улыбкой, я бы сказал. Потом воздел кверху руки, словно бы призывая на всех благословение небес, и исчез. С тех пор его не видели.