Текст книги "Мистические истории. Ребенок, которого увели фейри"

– Остается надеяться, что все пройдет так, как вы задумали, и тогда мы все получим удовольствие. А теперь, пожалуйста, разверните салазки – присоединимся к остальным, хватит на сегодня тайных совещаний. А то как бы не заподозрили, что мы вдвоем замышляем какую-нибудь каверзу. О, как дохнуло холодом! Мне нравится, когда в волосах свистит ветер!

Ловко развернув салазки, Армитидж погнал их перед собой навстречу пронзительному северному ветру; Кейт погрузила подбородок в теплый мех.

Армитидж успел еще сговориться с Кейт о встрече послезавтра днем на полпути между Стоункрофтом и ее домом, чтобы забрать сверток с монашеским одеянием. Харрадайны и их гости собирались в четверг опробовать санную трассу в Стоункрофте. Но Кейт с Армитиджем решили пожертвовать этим удовольствием ради задуманного предприятия.

Заговорщикам нужно было на час-другой отделаться от прочей компании, чтобы благополучно передать из рук в руки сверток, который Армитидж должен был тайно отнести к себе в спальню и держать под замком до той ночи, когда настанет пора его использовать.

Когда молодые люди явились в Стоункрофт, мисс Харрадайн извинилась за свою младшую сестру, которая, как она сказала, осталась дома из-за сильной головной боли. Слушая ее с бьющимся сердцем, Армитидж подумал о том, с какой легкостью этот загадочный пол ссылается каждый раз на головную боль – включает ее и выключает, как воду в кране.

Поскольку джентльменов было больше, чем леди, услуг Армитиджа при катании не понадобилось, он предпочел вывести на прогулку собачью свору и веселый, как птичка, поспешил на встречу с Кейт. Упиваясь своим замыслом, Армитидж еще больше упивался проистекавшими из него тайными беседами с Кейт и теперь жалел, что их больше не предвидится. Но для задуманного им представления был необходим лунный свет, а луну в небе не удержишь по своему желанию. Призрак должен был показаться в три часа на следующую ночь, в установленное время и в установленном месте, когда освещение будет таким, как требуется.

Быстро шагая по твердому насту, Армитидж издалека завидел Кейт. Она весело махнула рукой и, улыбаясь, указала на большой пакет, который несла с собой. С небес лило свет красноватое зимнее солнце, под его лучами каштановые волосы Кейт отливали рыжим, карие глаза мягко светились. Армитидж смотрел на нее с неприкрытым восхищением.

– Бесконечно вам благодарен, вы очень любезны, – сказал он, забирая пакет. – Я зайду завтра рассказать, чем закончится наша шутка. Но как ваша головная боль? – улыбнулся он. – Глядя на вас, никак не подумаешь, что у вас может что-нибудь болеть, поэтому я и не спросил сразу.

– Спасибо, почти прошла. У меня и в самом деле разболелась голова, как раз вовремя. Я плохо спала этой ночью – не потому, что взялась вам помогать, а просто мне хотелось бы, чтобы все уже благополучно закончилось. Ведь ходят рассказы о слишком удачных мистификациях, когда при виде поддельного привидения люди сходят с ума. Никогда себе не прощу, если с мистером Масгрейвом или мистером Лоли случится серьезная неприятность.

– В самом деле, мисс Харрадайн, не думаю, что вам нужно беспокоиться о нервах двух молодых здоровяков. Раз уж вам непременно нужно тревожиться, тревожьтесь за меня. Если они меня разоблачат, то тут же на месте разорвут в куски. Уверяю, если кому-нибудь грозит опасность, то только мне. – Мимолетное облачко печали тут же сбежало с красивого лица Кейт. И она признала, что глупо беспокоиться о двух крепких молодцах, состоящих скорее из мускулов, чем из нервов. Они расстались, Кейт, поскольку наступили уже ранние сумерки, поспешила домой. Армитидж проводил ее взглядом и с драгоценным свертком под мышкой отправился восвояси.

В дом он вошел незамеченным, поднялся в галерею по задней лестнице и в темноте пробрался в свою комнату. Поместил свое сокровище в гардероб, запер на замок и, услышав хохот в гостиной, скатился вниз по лестнице. Уилл Масгрейв с друзьями часа два провозились на свежем воздухе, потом сумерки загнали их в дом, где они, увлеченно поглощая чай с горячими кексами, стали со смехом обсуждать недавние приключения.

– Где ты пропадал, старина? – спросил Масгрейв, когда Армитидж вошел в комнату. – Не иначе у тебя где-то припрятаны персональные санки. Если бы только луна взошла в пристойное время, а не в глухой час ночи, когда от нее никому никакого проку, мы бы отправились тебя разыскивать.

– Вам не пришлось бы долго искать, мы бы встретились на проезжей дороге.

– Но что за меланхолические предпочтения? Мог бы кататься с нами на санках, а вместо того прогуливаешься по дороге! Мой бедный друг, боюсь, ты нездоров!

Вздохи сочувствия сменились раскатом хохота, между приятелями завязалась шуточная борьба, во время которой Лоли не один раз спасал чайный стол, который иначе непременно бы перевернулся.

Но вот прожорливая молодежь поглотила все кексы и гренки, были зажжены фонари, и Масгрейв с друзьями, а также братья Харрадайны отправились сопроводить юных леди домой. На Армитиджа нашел буйный стих, и, обнаружив, что Масгрейв с Лоли успели присвоить себе двух самых хорошеньких девушек, он, с фонарем в руке, заплясал по дороге, как блуждающий огонек.

Прежде чем распрощаться, молодые люди условились о завтрашних развлечениях, и Масгрейв, Лоли и Армитидж, оглашая морозный воздух разудалыми песнопениями, вернулись в Стоункрофт обедать.

Поздно вечером, когда молодые люди сидели в библиотеке, Масгрейв, достав с верхней полки какую-то книгу, внезапно воскликнул:

– Эй! Мне попался дневник моего дедушки! Здесь рассказано о том, как ему явился в галерее белый монах. Ты, Лоли, если хочешь, можешь прочитать, но давать дневник неверующему, вроде Армитиджа, – пустая затея. Ну и ну! Вот так совпадение! Он видел духа как раз ночью тридцатого декабря, ровно сорок лет назад. – Масгрейв протянул дневник Лоли, и тот его внимательно изучил.

– Ну что, «ты немного не убеждаешь меня»[94]94
  …«ты немного не убеждаешь меня»… – Библейская реминисценция; ср.: «Агриппа сказал Павлу: ты немного не убеждаешь меня сделаться Христианином» (Деян., 26: 28).


[Закрыть]? – спросил Армитидж, всматриваясь в его сосредоточенное лицо.

– Не могу сказать, что я думаю. Во всяком случае, ничего определенного. – И, заметив, что Масгрейву не хочется обсуждать фамильное привидение при скептически настроенном Армитидже, Лоли перевел разговор на другую тему.

Разошлись они поздно; час, которого с таким нетерпением ожидал Армитидж, уже близился.

– Спокойной ночи, – попрощался Масгрейв, входя в свою комнату. – Мне бы только донести голову до подушки. Когда весь день провозишься на свежем воздухе, в постель так и тянет.

Юноши закрыли за собой двери, и в Стоункрофте воцарилась тишина. Комнаты Армитиджа и Лоли располагались по соседству; не прошло и четверти часа, как Лоли весело пожелал ему спокойной ночи, на что приятель громко отозвался таким же пожеланием. И тут Армитидж почувствовал себя негодяем. Масгрейв и Лоли, ни о чем не подозревая, спят, он же лелеет злодейский замысел, цель которого в том, чтобы разбудить и перепугать ни в чем не повинных друзей. Закурить для развлечения сигару он не решался: вдруг Лоли на секунду проснется, заметит проникший через замочную скважину предательский дым и поймет, что приятель не только не спит, но и не думает спать.

Армитидж разложил на кровати белое монашеское одеяние; касаясь материи, он улыбался: совсем недавно над этим нарядом трудились изящные пальчики Кейт. Надеть его предстояло лишь через два часа, и Армитидж, чтобы убить время, сел и принялся писать. Он бы охотно вздремнул. Но было понятно, что, стоит только закрыть глаза, он откроет их лишь утром, в восемь. Когда Армитидж склонился над столом, большие часы в холле пробили час – внезапно и громко, прямо по ушам, так что он вздрогнул. «До чего же крепко дрыхнет Лоли, никакой шум ему нипочем!» – подумал Армитидж, слушая храп, доносившийся из соседней комнаты. Он пододвинул поближе свечи и вновь взялся за перо и за стопку писем, свидетельство его усердия, но вот часы вновь забили. На этот раз Армитидж был готов и не вздрогнул, разве что поежился от холода. «Если б не дурацкая затея, которую я измыслил, лежать бы мне теперь в кровати, – думал он, – но нельзя же разочаровывать Кейт. Она сшила одеяние, и я должен в него облачиться, будь оно неладно». Широко зевнув, Армитидж отложил в сторону перо и подошел к окну. Ночь стояла ясная, морозная. Вдали, на темном, усеянном звездами небосклоне, вдоль линии горизонта возникло холодное свечение – это всходила луна. Насколько же отличен торжественный восход луны зимней ночью от серой утренней зари, предшественницы радостного дня. Свет луны не призван пробудить спящий мир для трудов праведных; он нисходит на сомкнутые веки усталых, серебрит могилы тех, чей покой никто больше не потревожит. Отзывчивый на яркие, радостные стимулы природы, Армитидж не проявлял той же чувствительности к мрачной ее стороне, но ему не терпелось, чтобы фарс окончился и не нужно было больше наблюдать, как возникает и распространяется бледное сияние, торжественное, как в Судный день.

Отвернувшись от окна, он взялся за превращение себя в самое, по возможности убедительное, подобие цистерцианского монаха. Белое одеяние он, дабы казаться плотнее, накинул поверх собственного платья, под глазами изобразил темные круги, лицо сделал пугающе-белым при помощи толстого слоя пудры.

Увидев себя в зеркале, Армитидж молча усмехнулся и пожалел, что на него не смотрит сейчас Кейт. Потом он осторожно отворил дверь и выглянул в галерею. Лунный свет смутно мерцал в торцевом окне, справа от его и Лоли спален. Скоро он достигнет нужного места, не слишком яркий и не слишком тусклый, а как раз такой, какой требуется. Армитидж быстро вернулся к себе, чтобы еще подождать; подобного, близкого к страху, волнения он никогда в жизни не испытывал. Сердце в груди колотилось; когда тишину внезапно нарушило уханье совы, Армитидж вздрогнул, как слабонервная девица. В зеркало он больше не гляделся. Его пугала смертельная бледность смотревшего оттуда лица. «Проклятье! Лучше бы уж Лоли по-прежнему храпел. Все-таки было б не так одиноко». Он снова высунул голову в дверь: холодные лунные лучи упирались в то самое место, где он собирался встать. Армитидж погасил свечи, распахнул дверь и, шагнув вперед, громко ею хлопнул, отчего Масгрейв и Лоли вздрогнули и заворочались на подушках. Армитидж, в одежде призрачного монаха из Стоункрофта, стоял в бледном свете посреди галереи, ожидая, пока с обеих сторон распахнутся двери и покажутся бледные от страха лица друзей.

Ему хватило времени, чтобы проклясть свое невезение: именно в эту ночь на друзей напал беспробудный сон, а ведь шум, не дай бог, могли услышать слуги, тогда они сбегутся и все испортят. Но никто не прибежал, глаза Армитиджа привыкали к полумраку, и обстановка длинной галереи виделась с каждой секундой яснее. «Надо же, на том конце – зеркало; никогда не замечал! Так далеко, а отражение можно разглядеть – это потому, что белый цвет выделяется в темноте. Но разве это мое отражение? Черт побери, оно движется, а я стою на месте! Ага, понятно! Масгрейв нарядился, чтобы меня напугать, а Лоли ему помогает. Они меня опередили, вот почему я тщетно их дожидался, а ведь шум был такой, что мертвого разбудит. Вот так история – одновременно затеяли одну и ту же шутку! Ну, давай, поддельный призрак, посмотрим, кто из нас первый сыграет труса!»

Но тут Армитидж удивился, а вскоре и ужаснулся: белая фигура, которую он принимал за переодетого Масгрейва, второго поддельного призрака, двинулась ему навстречу, тихо скользя над полом, которого не касалась ногами. Армитиджа не так просто было запугать, он решил не поддаваться на трюк, неизвестно как подстроенный Масгрейвом и Лоли, дабы заставить его поверить в сверхъестественное. В душе его, однако, зашевелилось чувство, какого он, сильный и молодой человек, прежде не испытывал. Когда фигура в белом одеянии подлетела ближе, из его пересохшего рта вырвался хриплый нечленораздельный крик, разбудивший Масгрейва и Лоли. Не понимая, что за жуткие звуки спугнули их сон, они пулей вылетели в галерею. Не примите их за трусов, но при виде призрачных фигур в лунном свете оба невольно отшатнулись. В отчаянном противостоянии надвигавшемуся ужасу Армитидж вскинул голову, капюшон соскользнул, Масгрейв с Лоли узнали белое, искаженное страхом лицо своего друга, тут же подскочили и поддержали его, не дав упасть. Цистерцианский монах белым туманом проплыл мимо и ушел в стену, а Масгрейв и Лоли остались одни с мертвым телом Армитиджа, маскарадное одеяние которого сделалось для него саваном.

Вернон Ли

Приключение Уинтропа
Голос из восемнадцатого столетия

I

В кругу друзей, постоянно бывавших на вилле С., давно усвоили, что Джулиан Уинтроп – большой оригинал, и все же в первую среду минувшего сентября он изумил нас своей экстравагантностью.

Переехав во Флоренцию, Уинтроп тотчас вошел в число постоянных гостей на вилле графини С., и чем лучше мы узнавали его, тем больше очарования находили в этом фантастическом персонаже. Несмотря на молодость, он проявлял незаурядный талант живописца, хотя, по общему мнению, его не ожидало великое будущее. Слишком впечатлительная, слишком подвижная натура, не созданная для упорного труда! Он увлекался всеми видами искусства, вместо того чтобы целиком посвятить себя чему-то одному. Главная же причина крылась в его неуемной фантазии и неодолимой страсти к мелочам, которые мешают зафиксировать общее впечатление в завершенной художественной форме. Идеи и фантазии Уинтропа пребывали в вечном движении, сменяя друг друга, как узоры в калейдоскопе: непостоянство и непредсказуемость служили ему первейшим источником удовольствия. Все его поступки, мысли, слова раньше или позже непременно превращались в подобие арабеска[95]95
  Арабеск (арабеска, от ит. arabesco – арабский) – европейское название сложного восточного средневекового орнамента, построенного по принципу ритмического повтора и бесконечного развития геометрических и растительных элементов. Особое распространение арабески получили в эпоху Возрождения.


[Закрыть] – внезапные чувства и настроения вопреки всякой логике перетекали одно в другое, рождая непостижимые хитросплетения идей и образов. Когда Уинтроп музицировал, он точно так же неосознанно чередовал совершенно разрозненные пассажи, а когда рисовал, его карандаш выводил на бумаге бесконечные метаморфозы. В голове у него творилось то же, что в его блокноте для набросков: множество прекрасных цветных лоскутов и диковинных, изысканных форм – все незавершенные, все громоздятся друг на друге: головы с листьями вместо волос, домá, оседлавшие животных, обрывки нотных записей поверх каких-то четверостиший, и так без конца, страница за страницей – милая, фантасмагорическая, бесполезная, но обворожительная кутерьма. Словом, художественный дар Уинтропа растрачивался на любовь ко всему причудливо-живописному, а надежды на успешную карьеру разбивались о его врожденный авантюризм. Но сам он как личность был почти что произведение искусства – живой арабеск!

В ту среду мы собрались вечером на террасе виллы С. в Беллосгардо[96]96
  Беллосгардо — пригород Флоренции, в провинции Салерно итальянского области Кампанья, расположенный на одноименном холме.


[Закрыть], наслаждаясь умиротворяющей красотой лунного света и восхитительной прохладой после знойного дня. Через открытую дверь гостиной было слышно, как графиня С., замечательная музыкантша, разучивает скрипичную сонату с кем-то из друзей, вызвавшихся ей аккомпанировать. Уинтроп был как никогда оживлен и весел. Убрав с чайного стола тарелки и чашки, он достал блокнот и начал что-то набрасывать в своей обычной рассеянно-мечтательной манере: листья аканта[97]97
  Акант – род травянистых растений семейства акантовые, наиболее широко распространенный в тропических и субтропических регионах Евразии.


[Закрыть], переходящие в хвосты сирен; сатиры, вырастающие из сердцевины страстоцветов[98]98
  Страстоцвет (пассифлора) – род цветковых растений семейства страстоцветные.


[Закрыть]; голландские манекены во фраках и с косицей, выглядывающей из лепестков тюльпана, – множество самых невероятных созданий возникало под его своенравным карандашом, пока он одним ухом ловил звуки музыки из гостиной, а другим прислушивался к разговору на террасе.

Когда скрипичная соната была пройдена пассаж за пассажем и повторена несколько раз, графиня не вышла к нам, а лишь крикнула через дверь:

– Оставайтесь все на местах! Я хочу исполнить вам одну старинную вещицу, которую на прошлой неделе нашла среди разного хлама в чулане у отчима. Кажется, мне попалось настоящее сокровище. Это все равно как в куче старых ржавых гвоздей наткнуться на кованое украшение или в груде битых чашек обнаружить блюдо из Губбио[99]99
  Губбио – город в провинции Перуджа области Умбрия, знаменитый центр производства ренессансной майолики (XVI в.). (*)


[Закрыть]. По-моему, мелодия прекрасна. Вот, послушайте.

Надо сказать, графиня изумительно пела, притом что голос у нее был небольшой, а манера исполнения отличалась сдержанной простотой – но простотой в высшей степени благородной, утонченной, шедшей от проникновенного понимания музыки. Мелодия, которую она сочла прекрасной, иной и быть не могла, однако на наш современный слух вещь эта, с ее изысканными фразами, нежными вокальными завитками и спиралями, строгой орнаментальной симметрией, звучала чересчур непривычно, увлекая в какой-то неведомый мир музыкального чувствования, слишком хрупкий и артистичный, слишком тонко и сложно гармонизированный, чтобы глубоко тронуть нас, вернее чтобы хоть сколько-нибудь тронуть, ибо тут не было выражения какого-либо определенного настроения или чувства: нельзя было даже с уверенностью сказать, печальна или весела эта песня; единственное, что можно было сказать про нее, – что это верх изящества.

По крайней мере такое впечатление сложилось у меня и, думаю, в большей или меньшей степени у остальных присутствующих тоже. Однако, взглянув на Уинтропа, я увидел, что к нему это не относится. Он сидел за столом спиной ко мне, но я заметил, как с первых же тактов он прекратил рисовать и стал жадно вслушиваться. Мне даже почудилось, что его рука, лежащая на блокноте, судорожно вздрагивает, словно у него перехватывает дыхание. Я передвинул свой стул поближе к нему и убедился, что он дрожит всем телом.

– Уинтроп! – шепотом позвал я.

Он не повернул головы и продолжал напряженно слушать; его пальцы непроизвольно смяли лист бумаги со свежими набросками.

– Уинтроп, – повторил я и тронул его за плечо.

– Ш-ш-ш, – отрывисто произнес он, отмахнувшись от меня, как от мухи. – Дайте послушать!

Столь резкая реакция вкупе с острейшим переживанием музыкальной пьески, которая никого из нас не тронула, показалась мне весьма и весьма странной.

Он обхватил голову руками и до самого конца оставался в такой позе. Финальная часть была представлена особенно виртуозным пассажем и необычной, но очень эффектной концовкой: у певицы словно бы вырвался короткий печальный вздох – голос соскользнул с верхней ноты на нижнюю, и так несколько раз, с неравными интервалами.

– Браво! Восхитительно! – хором закричали все. – Истинное сокровище! Так необычно, так изящно, так чудесно исполнено!

Я глянул на Уинтропа. Он отвернулся от стола и откинулся на спинку стула, как будто пребывал в изнеможении от нахлынувших чувств; лицо его раскраснелось.

Графиня вышла на террасу.

– Я рада, что вам понравилось, – сказала она. – Изящная вещица. Боже мой, мистер Уинтроп! – внезапно оборвала она себя. – Что с вами? Вам плохо?

Вид у него действительно был нездоровый.

Он встал и с явным усилием ответил ей хриплым, срывающимся голосом:

– Нет, ничего, какой-то озноб. Пожалуй, пойду в дом… или нет, лучше останусь. Что это?.. Что вы сейчас пели?

– Ах это? – ответила она рассеянно: она ни о чем не могла думать, кроме случившейся с Уинтропом внезапной перемены. – Вы про арию? О, ее написал основательно забытый ныне композитор по фамилии Барбелла[100]100
  …основательно забытый ныне композитор по фамилии Барбелла… – По-видимому, имеется в виду неаполитанский скрипач и композитор Эмануэле Барбелла (1718–1777). (*)


[Закрыть], кажется, около тысяча семьсот восьмидесятого года. – Было очевидно, что она считает его вопрос не более чем ширмой для маскировки необъяснимого всплеска эмоций.

– Вы позволите мне взглянуть на ноты? – нетерпеливо спросил он.

– Ну разумеется. Пройдемте в гостиную. Ноты на пианино.

Свечи по бокам от пюпитра еще горели, и графиня с неменьшим изумлением, чем я сам, воззрилась на Уинтропа. Но тому ни до кого не было дела – он схватил ноты и ошарашенно уставился на них. Когда он поднял голову, лицо его было мертвенно-серым. Он машинально передал мне ноты – старые, пожелтелые, написанные от руки в каком-то давно вышедшем из употребления ключе. Сверху размашистым цветистым почерком были выведены начальные слова: «Sei Regina, io son pastore»[101]101
  «Ты царица, я пастух» (ит.).


[Закрыть]. Графиня еще не избавилась от мысли, что Уинтроп пытается скрыть свое странное возбуждение за притворным интересом к арии, но я не сомневался в его искренности, ибо своими глазами видел, как взволновала его музыка.

– Вы говорите, что это раритет, – сказал Уинтроп. – То есть… вы думаете, что никто из ныне живущих, кроме вас, не знаком с этим произведением?

– Не берусь утверждать, – ответила графиня, – знаю лишь, что профессор Дж., большой эрудит и видный специалист по истории музыки, которому я показала эту вещицу, никогда не слышал ни о ней, ни о ее сочинителе. Он заверил меня, что ни в одном музыкальном архиве Италии, равно как и в Париже, этих нот нет.

– Тогда откуда вам известно, – вмешался я, – что они написаны около тысяча семьсот восьмидесятого года?

– Я сужу по стилю. Кроме того, я попросила профессора Дж. сравнить эту вещь с некоторыми композициями того времени, и он подтвердил мою догадку – полное стилистическое совпадение.

– Так вы полагаете, – раздумчиво, но крайне заинтересованно продолжил Уинтроп, – что в настоящее время никто, кроме вас, не исполняет ее?

– Полагаю, нет, это маловероятно, мягко говоря.

Уинтроп умолк и вновь уставился в ноты, впрочем, скорее по инерции, как мне показалось.

Между тем часть нашей компании переместилась с террасы в гостиную.

– Вы заметили, как странно ведет себя мистер Уинтроп? – шепнула графине одна дама. – Что на него нашло?

– Не представляю, – ответил я за нее. – Он чрезмерно впечатлителен, но все равно мне непонятно, чем поразила его эта ария. Вещица очень милая, однако в ней нет ни капли чувства.

– Ария!.. – удивленно повторила графиня. – Вы же не хотите сказать, что его так взволновала ария?

– Именно это я и хочу сказать. Я наблюдал за ним – с первых же нот он сделался сам не свой.

– И значит, все его расспросы…

– Совершенно искренни.

– Не может быть, чтобы на него так подействовала музыка, которую он едва ли прежде слышал. Странно, очень странно. Определенно с ним что-то стряслось.

И впрямь, Уинтроп был неестественно бледен и возбужден, а когда понял, что сделался объектом всеобщего внимания, то вконец разнервничался. Ему явно хотелось убежать от любопытных взглядов, но приличия не позволяли исчезнуть слишком внезапно. Он стоял за пианино и машинально разглядывал старую нотную запись.

– Вы слышали эту вещь раньше, мистер Уинтроп? – спросила графиня, сгорая от любопытства.

Он в смятении поднял глаза и после небольшой заминки ответил:

– Как я мог слышать ее, если вы владеете единственным экземпляром нот?

– Единственным? О, совсем необязательно. Возможно, есть и другие, хотя мне представляется это маловероятным. Неужели есть? Расскажите! Где вы слышали эту арию?

– Я не говорил, что слышал ее, – поспешно возразил он.

– Но слышали? Да или нет? – настаивала графиня.

– Нет, не слышал, – решительно заявил он и тут же покраснел, словно устыдившись. – Не спрашивайте меня ни о чем! – торопливо прибавил он. – Мне дурно! – И через минуту его как ветром сдуло.

Мы в безмолвном изумлении смотрели друг на друга. Эта несусветная выходка, эта смесь уклончивости и грубости (куда уж дальше!), это очевидное дикое возбуждение Уинтропа и его необъяснимый интерес к вещице, исполненной графиней, – все это заводило в тупик любые попытки докопаться до истины.

– Тут скрыта какая-то тайна, – резюмировали мы, и тем пришлось удовлетвориться.

Назавтра, когда вечером все снова собрались у графини в гостиной, речь, конечно же, зашла о странном поведении Уинтропа.

– Как думаете, скоро он здесь появится? – спросил кто-то.

– Мне кажется, он выдержит паузу, переждет, пока неприятное впечатление рассеется и все забудут его нелепую эскападу, – предположила графиня.

В то же мгновение дверь отворилась, и вошел Уинтроп.

Вид у него был смущенный, казалось, он не знает, что сказать. И вдруг, не отвечая на дежурные приветствия, он выпалил словно бы через силу:

– Я пришел извиниться за свое вчерашнее поведение. Покорно прошу простить мою грубость и нежелание откровенно объяснить, в чем дело. Я просто не мог ничего объяснить. Знайте же, что эта музыка как громом поразила меня!

– Как громом? Да что вас так поразило в ней? – разом воскликнули мы.

– Вы же не хотите сказать, что эта сугубо формальная вещь задела вас за живое? – усомнилась сестра графини.

– Если так, – подхватила графиня, – мы все – свидетели величайшего чуда, сотворенного музыкой.

– Как вам объяснить… – Уинтроп с трудом подбирал слова. – Дело в том… Коротко говоря… я был потрясен, потому что с первых тактов узнал мелодию!

– А мне сказали, что никогда раньше не слышали ее! – возмутилась графиня.

– Да, я помню. Это неправда – но и не ложь. Могу лишь подтвердить, что мелодия мне знакома, не важно, слышал я ее раньше или нет. Вы сочтете меня сумасшедшим, – сбивчиво продолжил он, – но я так долго сомневался, существует ли она… и вдруг услышал ее в вашем исполнении. Вот отчего я был потрясен – я получил доказательство, что она существует! Смотрите, – сказал Уинтроп, вынимая из кармана блокнот. Он собрался было раскрыть его, но передумал и торопливо спросил: – Ноты у вас под рукой?

– Да, пожалуйста. – Графиня протянула ему свернутые в рулон старинные ноты.

Не заглянув в них, он начал листать свой блокнот.

– Смотрите, – через минуту сказал он, – вот здесь. – Он придвинул к нам открытый блокнот.

На листе среди множества набросков было несколько наскоро прочерченных линий с нотными знаками и словами «Sei Regina, io Pastor sono».

– Постойте, это же начало той самой арии! – удивилась графиня. – Где вы это взяли?

Мы сличили ноты в его блокноте с нотами в рукописи: за вычетом ключа и тональности, все совпало.

Сидя напротив, Уинтроп выжидательно смотрел на нас. Наконец он не выдержал:

– Согласитесь, ноты одни и те же. И заметьте, карандашная запись в блокноте сделана в июле прошлого года, через девяносто лет после того, как высохли чернила вашей нотной рукописи. Клянусь вам, я понятия не имел о ее существовании, когда записал эти ноты. До вчерашнего вечера я ни за что не поверил бы, что она существует!

– В таком случае, – обронил кто-то из присутствующих, – остается предположить одно из двух: либо вы сами сочинили эту мелодию, не подозревая о том, что кто-то опередил вас на девяносто лет, либо вы где-то слышали ее. Других объяснений я не вижу.

– Хороши объяснения! – презрительно фыркнул Уинтроп. – Как вы не понимаете, что в этом вся загвоздка! Разумеется, я либо сам сочинил, либо услышал, но какая из двух версий истинна?

Мы стушевались и притихли.

– Действительно, головоломка, – нарушила молчание графиня. – Думаю, нам нет смысла биться над ней, поскольку единственный, кто может дать объяснение, – это мистер Уинтроп. Мы ничего не понимаем и не можем понять, тогда как он может и должен все объяснить. Не знаю, какая причина мешает вам раскрыть тайну, а если причины нет, то извольте нас просветить.

– Причины нет, – ответил он, – разве только опасение, что вы объявите меня безумцем. История настолько фантасмагорична… вы не поверите… а между тем…

– Так бы сразу и сказали! – оживилась графиня. – Что за история? Вы нам ее поведаете?

Уинтроп замялся, пожал плечами, переложил с места на место ножи для разрезания бумаги, потеребил книги на столе.

– Будь по-вашему, – наконец решился он. – Коли вам так хочется знать… пожалуй… расскажу. Только потом не говорите, что я сошел с ума. Факт существования нотной рукописи неоспорим, и если это единственный экземпляр, тогда мое приключение – не плод больной фантазии.

Опасаясь, что Уинтроп может увязнуть в бесконечных предисловиях и оговорках и до самой истории дело так и не дойдет, мы потребовали от него немедленно перейти к рассказу, и только тогда он, устроившись со своим блокнотом так, чтобы голова его все время оставалась в тени абажура, приступил к повествованию, сперва вяло, словно бы нехотя, с остановками и перебивками, потом все больше увлекаясь, наращивая темп и драматизм и упиваясь подробностями.

II

– Да будет вам известно, – начал Уинтроп, – что полтора года назад я провел осень в компании своих родственников, колесивших по Ломбардии. Нас особенно привлекали разные безвестные уголки, и в одной такой дыре под названием М. мы познакомились с неким чрезвычайно ученым и чрезвычайно взбалмошным стариком (не то графом, не то маркизом), которого тамошние жители прозвали маэстро Фа-Диез за его богатую музыкальную коллекцию – настоящий музей, без всякого преувеличения! Красивый старинный дворец, в котором жил старик, буквально разваливался на части, но второй этаж целиком был отдан под коллекцию. Древние манускрипты, драгоценные миссалы[102]102
  Миссал – богослужебная книга Римско-католической церкви, содержащая все тексты (включая песнопения), необходимые для совершения литургии (мессы) в течение года; рукописные миссалы были богато украшены; требник, служебник. (*)


[Закрыть], папирусы, автографы, ранние печатные издания, набранные готическим шрифтом, гравюры и картины, бесчисленные музыкальные инструменты – клавесины, инкрустированные слоновой костью, лютни и виолы со вставками из черного дерева, – все они обитали в великолепных просторных комнатах с резными дубовыми потолками и расписными наличниками, тогда как их хозяин ютился под крышей в задней части дома, а уж чем он питался, не буду и гадать, скорее всего – судя по призрачному обличью старухи-экономки и придурковатого мальчишки-слуги – ничем, кроме бобовой кожуры да подогретой воды. Кажется, слуги от такой диеты уже еле ноги таскали. Но я подозреваю, что хозяин поглощал какой-то таинственный животворный флюид, выделяемый старинными манускриптами и музыкальными инструментами; иначе невозможно понять, откуда у старца такое железное здоровье, и прыть, и задор: ни себе, ни другим не дает ни минуты покоя! Единственное, что интересует его в целом мире, – это его коллекция. Мало-помалу, дерево за деревом, он спилил весь свой сад, поле за полем и ферма за фермой продал всю землю; с годами он распродал мебель, гобелены, фарфор, семейный архив и собственный гардероб. Он разобрал бы по черепице крышу и выставил бы стекла из окон, если бы мог оплатить ими какой-нибудь иллюминированный требник шестнадцатого века или, скажем, кремонскую скрипку[103]103
  …кремонскую скрипку. – Имеется в виду скрипка, изготовленная в мастерских г. Кремона (Ломбардия), где работали знаменитые скрипичные мастера Антонио (1550–1638), Джироламо (1551–1635) и Николо (1596–1684) Амати, Антонио Страдивари (1644–1737), Андреа Гварнери (1626–1698), Карло Бергонци (1683–1747). (*)


[Закрыть]. При этом, по моему глубокому убеждению, к музыке как таковой он абсолютно равнодушен и не видит в ней иной пользы, кроме как служить источником материальных объектов его страсти, всех тех вещей, с которыми он всю жизнь возится – стирает пыль, снабжает ярлыками, пересчитывает, каталогизирует. Говорю это потому, что никто не слышал в его доме ни единого аккорда, ни единой ноты, и он скорее удавился бы, чем истратил хотя бы сольдино[104]104
  Сольдино – венецианская серебряная монета XIV–XVI вв. достоинством ¹/₂ сольдо.


[Закрыть] на оперу.

Моя кузина, горячая поклонница музыки (нынче все заделались меломанами), быстро расположила к себе старика, взявшись исполнить сотню его поручений, связанных с приобретением каталогов и посещением аукционов, так что для нас каждый день были открыты двери этого удивительного безмолвного дома, набитого музыкальными раритетами, и мы могли сколько душе угодно исследовать его обстановку, правда, всегда под неусыпным оком старика Фа-Диеза. И дом, и его содержимое, и его владелец вместе составляли гротескное целое, не лишенное для меня известного очарования. Я часто воображал, что царившая в доме тишина обманчива, что как только хозяин задвинет засовы и уляжется в постель, вся эта спящая музыка пробуждается: мертвецы-музыканты неслышно выходят из картинных рам; стеклянные крышки витрин сами собой открываются; большие, брюхастые, инкрустированные лютни преображаются в дородных фламандских бюргеров, разодетых в парчовые дублеты[105]105
  Дублет – распространенная в Западной Европе в период позднего Средневековья мужская верхняя одежда наподобие куртки, плотно облегавшая тело; изготовлялась из белого полотна или шерстяной ткани на подкладке, носилась поверх рубашки.


[Закрыть]; тускло-желтые обечайки[106]106
  Обечайка – боковая часть корпуса музыкального инструмента.


[Закрыть] кремонских басовых виол превращаются в обручи кринолинов под атласными юбками напудренных дам; маленькие ребристые мандолины неожиданно выставляют вперед ногу в двухцветном чулке и, встряхнув лохматой головой, начинают танец с подскоками на манер провансальских придворных карликов или ренессансных пажей; от папируса с иероглифами отделяются египтяне, играющие кто на систре[107]107
  Систр (лат. sistrum – «то, что встряхивают») – ударный музыкальный инструмент без определенной высоты звука, состоящий из металлической пластины в форме продолговатой подковы или скобы, к узкой части которой прикреплена ручка. Сквозь небольшие отверстия в боках этой подковы продеты металлические стержни разной величины с загнутыми крючком концами; надеваемые на эти крючки тарелочки или колокольчики при встряхивании издают позвякивание.


[Закрыть], кто на тростниковой дудке, а из пергаментных палимпсестов гурьбой вываливаются греки – задрапированные в хламиды авлеты[108]108
  Авлет – флейтист (греч.).


[Закрыть] и кифареды[109]109
  Кифаред – певец, аккомпанирующий себе на кифаре (греч.).


[Закрыть]; потом раздается громкий бой литавр и тамтамов, органные трубы наполняются звуком, дряхлые позолоченные клавесины оглушительно бренчат… А вон очнулся старый капельмейстер в завитом парике и плаще с меховой оторочкой – и давай отстукивать ритм по раме своего портрета. Глядь, уже вся разношерстная компания пустилась в пляс! Веселье продолжается, пока в дверь не вбегает разбуженный шумом, готовый сразиться с ворами, взъерошенный Фа-Диез в распахнутом халате, с трехфитильной кухонной лампой в одной руке и прадедовской церемониальной шпагой в другой. Испуганные музыканты и танцоры смолкают, замирают и в мгновение ока возвращаются в свои рамы и витрины. Впрочем, я не был бы столь частым гостем в музее старого сумасброда, если бы моя кузина не выудила у меня обещание (как откажешь милой даме!) сделать для нее акварель с портрета Палестрины[110]110
  Джованни Пьерлуиджи да Палестрина (ок. 1525–1594) – итальянский композитор, глава римской полифонической школы. (*)


[Закрыть], который она почему-то считала наиболее верным натуре, не замечая того, что это не картина, а сущий ужас, грубая мазня, от которой меня передергивало. Мне, как восторженному почитателю Палестрины, следовало бы сжечь это пустоглазое узкоплечее чудище, но у меломанов свои причуды, и моей кузине взбрело в голову повесить копию отвратительного монстра у себя дома над роялем. Уступив ее желанию, я взял мольберт и новую пачку бумаги и отправился в хоромы Фа-Диеза – диковинный ветхий дворец, весь состоящий из ступеней и лестниц, изгибов и поворотов. Путь к единственной сносно освещенной комнате, куда заботливо перенесли упомянутый выше образец для моего жалкого подражания, пролегал по узкому извилистому коридору в глубине здания.