Текст книги "Мистические истории. Ребенок, которого увели фейри"

«Кто здесь?» – крикнул он.

Я подошел. Он поднял фонарь и окинул меня взглядом.

«А, – вмиг понял он, – приезжий… иностранец. Входите, illustrissimo[138]138
  Глубокоуважаемый (ит.).


[Закрыть], милости прошу».

Мое платье и блокнот для рисования говорили сами за себя, и хозяин принял меня за художника, который заплутал в лабиринте тропинок, пока искал дорогу к близлежащему картезианскому аббатству, куда совершают паломничество все заезжие служители искусства.

Я стряхнул с себя дождевую воду и вошел в низкое помещение с белеными стенами, желтыми от отблесков огня в кухонном очаге. На этом ярком фоне четкими черными контурами выступала живописная группа крестьян: пожилая женщина, как в старину, сидела за прялкой; одна девушка распутывала пучки волокна с помощью какого-то приспособления наподобие вращающейся звезды; другая лущила горох; гладко выбритый старик, положив локти на стол, курил трубку; напротив него устроился упитанный священник в треугольной шляпе, черных шелковых чулках и коротком сюртуке. При моем появлении все встали и со свойственной людям этого сословия простодушной, без тени заискивания, услужливостью стали наперебой меня привечать: священник уступил мне свое место, девушка взяла мои насквозь промокшие камзол и шляпу и повесила их над огнем, молодой человек принес огромное домотканое полотенце и сам принялся вытирать меня, чем вызвал дружный взрыв хохота. Мужчины, как видно, коротали вечер за чтением столь любимых народом историй из жизни Карла Великого, изложенных в «Reali di francia»[139]139
  «Французские короли» (фр.). Имеется в виду рыцарский роман «Французские короли» (ок. 1400) флорентийца Андреа да Барберино (ок. 1370–1432). (*)


[Закрыть], этой энциклопедии итальянских крестьян, однако они тут же отложили свои книги и повели общий разговор, забрасывая меня вопросами обо всех мыслимых и немыслимых вещах. Правда ли, что в Англии непрерывно идет дождь? (В таком случае, прозорливо заметил старик, как же англичане выращивают виноград, а если они не делают вино, то на что живут?) Правда ли, что где-то в Англии можно запросто найти золотые самородки? Есть ли в моей стране такой большой город, как их М.? И так далее, и так далее. Не желая терпеть подобные глупости, священник с важным видом поинтересовался здоровьем милорда Веллингтона, который, по слухам, в последнее время занедужил[140]140
  …здоровьем милорда Веллингтона, который, по слухам, в последнее время занедужил. – Речь идет о британском военачальнике, фельдмаршале Артуре Уэлсли, 1-м герцоге Веллингтоне (1769–1852), участнике Наполеоновских войн, командующем объединенной армией, одержавшей победу над войсками Наполеона в битве при Ватерлоо (см. ниже примеч. к с. 233). Ко времени действия повествования Веллингтон уже несколько десятилетий как умер.


[Закрыть]. Я слушал его вполуха, ежеминутно впадая в рассеянность и отвлекаясь на собственные мысли. Женщинам я предложил для развлечения полистать мой блокнот. Они пришли в неописуемый восторг; всех моих лошадей приняли за волов, а всех мужчин за женщин – в общем, на славу повеселились, то и дело взвизгивая и прыская со смеху. Святой отец, гордый своей образованностью, попытался ласково ободрить и направить меня. Бывал ли я в картинной галерее – поинтересовался он – в соседней Болонье? (Сам он был там не далее как на день святого Петрония[141]141
  Святой Петроний – епископ Болонской епархии в V в., святой покровитель Болоньи; день памяти – 4 октября. (*)


[Закрыть].) Да будет мне известно мне, что Болонья – мать всех искусств и что особенно прославили ее братья Карраччи[142]142
  Братья Карраччи – Лодовико (1555–1619), Агостино (1557–1602) и Аннибале (1560–1609) Карраччи, представители болонской школы живописи; ок. 1585 г. основали в Болонье академию, положив начало академизму в искусстве, отношение к которому не раз менялось на протяжении веков. (*)


[Закрыть], ну и так далее. Дождь между тем все лил и лил.

«Сдается мне, сегодня я не доберусь до дому, – сказал священник, поглядев на тьму за окном. – Мой ослик – удивительное создание, второго такого нет на свете, совсем как человек. Скажешь ему: „Леоне, Леоне!“ – он вскинет копыта и станет на задние ноги, ну прямо акробат, честное слово. Однако даже ему, боюсь, не найти дорогу в такой темнотище, и колеса моей двуколки рано или поздно увязнут в какой-нибудь яме – что тогда? Придется заночевать здесь, ничего не попишешь. Но я-то ладно, а как быть синьору, ведь он к таким жалким условиям совсем не привык!»

«Положа руку на сердце, я бы с превеликой радостью остался, – ответил я, – будь я уверен, что никого не стесню».

«Он нас стеснит! Надо же удумать такое!» – послышалось со всех сторон.

«Значит, решено, – подытожил священник, очень довольный собой и своей ослиной повозкой, в которой он разъезжал по комичному обычаю ломбардских служителей церкви. – Утром все и поедем в город: я отвезу синьора, а вы – овощи на ярмарку».

Я не вникал в эти планы, меня занимало только одно: наконец я у цели! Там, за дорогой, заветная вилла, до нее рукой подать. А я провожу время с крестьянами в их светлой, беленой кухне, как будто все еще не нашел того, что искал! Молодой паренек очень робко, словно речь шла о великом одолжении, попросил меня нарисовать девушку, его невесту, прехорошенькую, надо сказать, со смешливым, подвижным лицом и золотистыми кудряшками. Я тотчас достал карандаш и начал набрасывать портрет, хотя, признаюсь, не с тем усердием, какого заслуживали эти добрые люди. Однако они, точно завороженные, обступили меня, шепотом обмениваясь впечатлениями, пока моя непоседливая модель позировала мне на большой деревянной скамье, ежесекундно ерзая и хихикая.

«Ну и ночка! – внезапно посетовал старик. – Хуже не придумаешь, да еще в канун Святого Иоанна!»

«А что это меняет?» – удивился я.

«Ну как же, – ответил старик, – не зря говорят, что в ночь на Иоаннов день мертвые встают из гроба».

«Какая ересь! – возмутился священник. – Кто тебе такое сказал? Где, в каком требнике, в каких пастырских посланиях архиепископа или святых Отцов Церкви хоть слово есть о привидениях?» – Его голос возвысился до инквизиторского праведного гнева.

«Как хотите, а это чистая правда, – стоял на своем старик. – Сам я, допустим, ничего такого не видел, и архиепископ, наверное, тоже, но я знаю тех, кто видел».

Священник уже собрался обрушить на упрямца поток суровой отповеди на местном диалекте, но я перебил его:

«Там, за дорогой, большой дом. Кому он принадлежит?»

Я с тревогой ждал ответа.

«Адвокату Барджеллини», – почтительно произнесла женщина.

Мне объяснили, что они его арендаторы, contadini, живут на его земле сельским трудом и присматривают за его имуществом; что адвокат Барджеллини баснословно богат и баснословно учен.

«Энциклопедист! – восхитился священник. – Все знает – юриспруденцию, искусство, географию, математику, нумизматику, гимнастику!» – Каждую область знания священник отмечал решительным взмахом руки.

Я был разочарован, но по инерции спросил:

«В доме живет кто-нибудь?»

«Нет, – ответили мне, – и не жил. Адвокат купил его двадцать лет назад у наследника некоего маркиза Негри, который умер в нищете».

«Маркиза Негри? – встрепенулся я: значит, я все-таки не ошибся. – Отчего же в доме не живут? И с каких пор?»

«О, с давних… с незапамятных… После деда маркиза Негри никто там не жил. Дом разваливается. Мы держим там садовый инструмент да мешки, а жить в нем нельзя – ни окон, ни ставен».

«Почему адвокат не приведет его в порядок? – не унимался я. – Мне кажется, что дом того стоит, он очень красив».

Старик открыл было рот, чтобы ответить, но священник зыркнул на него и быстро сказал:

«Здесь нездоровое место, все эти поля…»

«Нездоровое! – в сердцах воскликнул старик, разозлившись на священника за непрошеное вмешательство. – Нездоровое! Почитай шесть десятков лет живу здесь, и хоть бы у кого из нас голова заболела, не говоря про что другое. Нездоровое, скажет тоже! Не в том дело, просто скверна в нем, вот отчего никто не живет в этом доме».

«Удивительное дело! Уж не завелись ли там привидения?» – И я нарочито рассмеялся.

Слово «привидения» произвело магическое действие. Все итальянские крестьяне громогласно отрицают существование чего-либо подобного, если спросить их в лоб, хотя нередко, сами того не замечая, впадают в суеверие.

«Привидения! Привидения! – загомонили они. – Синьор, конечно, не верит в эти сказки? Крысы там завелись, это да – и во множестве. Чай, не привидения грызут каштаны и таскают кукурузу?»

Даже старик, всего минуту назад намекавший на нечисть в своей перепалке с церковником, быстро прикусил язык и развивать эту тему наотрез отказался. Хозяева определенно не желали говорить о привидениях, а я со своей стороны не желал о них слышать: в моем взвинченном состоянии, когда воображение мое и без того разыгралось, мне только не хватало повстречать какого-то пошлого призрака – развевающаяся простыня, лязг цепей и что там еще полагается… Нет уж, увольте! Меня преследовали видения иного порядка, и все время, пока я машинально рисовал портрет смешливой, зардевшейся от смущения крестьянской девчонки, то и дело поднимая взгляд на ее пышущее здоровьем, румяное, загорелое личико под цветастым шелковым платком, перед моим мысленным взором стояло совсем другое лицо, которое я видел ничуть не менее явственно, – смуглое, тоскующее лицо с этим странно пунцовым ртом и припудренными волосами… Крестьяне и святой отец болтали обо всем на свете, бойко перескакивая с предмета на предмет: урожай, виноградники, предстоящая ярмарка; политика – в совершенно фантастическом преломлении; обрывки исторических преданий – в еще более немыслимых трактовках, и прочее, и прочее, без умолку, с завидным добродушием, поразительным невежеством, детской бестолковостью, абсолютной серьезностью и метким скептическим юмором. Я старался принимать участие в их разговоре, смеялся и шутил изо всех сил. У меня и вправду отлегло от сердца, потому что к тому времени я надумал осуществить один абсурдный план; назовите его как хотите – крайним ребячеством или безрассудством, хотя мне самому казалось, что я рассуждаю с холодной головой, взвешивая все за и против, как нередко кажется тому, кто вознамерился сделать опасный или попросту глупый шаг в угоду своей внезапной прихоти. Я нашел виллу Негри и во что бы то ни стало проведу в ней эту ночь!

Должно быть, мной овладело сильнейшее душевное волнение, но овладело так беспрепятственно, что воспринималось мною как почти естественное состояние, как если бы мне не привыкать было жить в атмосфере риска, непредсказуемости, авантюры. Словом, я твердо решил осуществить задуманное. И вот настало время действовать: женщины отложили рукоделие, старик выбил пепел из трубки, и обитатели дома переглянулись между собой, словно не зная, как начать. Им на выручку пришел священник, который выходил за дверь дать сена своему чудо-ослу и в эту минуту как раз вернулся к нам:

«Эхм, – прочистил он горло, – синьор должен великодушно простить дикие нравы неграмотных крестьян, наших хозяев, памятуя о том, что они не сведущи в городских обычаях и, кроме того, вынуждены вставать чуть свет, как того требуют их сельские…»

«Да-да, – с улыбкой сказал я, – понимаю. Им хотелось бы отойти ко сну, и они, безусловно, правы. Приношу свои извинения за то, что по недомыслию вынудил всех засидеться допоздна».

Как же мне теперь перейти к сути, спросил я себя и не нашел ответа.

Вынудил засидеться? Ничуть не бывало, запротестовали они, для них это честь, великая честь.

«В общем, – подытожил священник, у которого слипались глаза, – нечего и думать о том, чтобы возвращаться в город под проливным дождем, заблудишься в два счета, к тому же городские ворота уже заперты. Ну-с, как мы можем устроить синьора на ночь? Постелем ему здесь? А я заночую с нашим Мазо». – Он похлопал по плечу молодого человека.

Женщины пошли было за подушками, тюфяками и не знаю за чем еще, но я остановил их:

«Ни в коем случае! Я не стану злоупотреблять вашим гостеприимством. Посплю там, по ту сторону дороги… в большом доме».

«По ту сторону дороги? В большом доме? – разом заголосили они. – Синьор будет спать в большом доме? Ну нет, ни за что!»

«Уж лучше я запрягу своего ослика и отвезу синьора в город – и не посмотрю, что кругом слякоть, дождь и тьма кромешная! Отвезу, corpo di Bacco!» – вскричал маленький, красный от волнения священник.

«Но почему? – удивился я, зная наперед, что не поддамся на их уговоры. – Я отлично устроюсь там на ночь. Какие могут быть возражения?»

«Нет, ни за что!» – грянул протестующий хор.

«Ежели привидения в доме не водятся, – со смехом ответил я, пытаясь обратить все в шутку, – то в чем помеха?»

«Насчет привидений, – не преминул вставить святой отец, – можете не беспокоиться, это я вам обещаю. Смешно бояться привидений!»

«Вот именно, – подхватил я. – Вы же не думаете, что крысы примут меня за мешок каштанов и за ночь съедят? Полно, дайте мне ключ. – Я уже понял, что необходимо перейти в наступление. – Который? – спросил я, приметив связку ключей на гвозде. – Этот? Или этот?.. Via![143]143
  Ну! (ит.)


[Закрыть] Ну же! Скажите наконец!»

Старик схватил со стены ключи и убежденно произнес:

«Нельзя там ночевать. И нечего нам всем ходить вокруг да около. Ни один христианин не станет спать в этом доме. Когда-то там свершилось злое дело – убийство, вот отчего там никто не живет. И сколько ни говори „нет“, падре, – старик насмешливо повернулся к священнику, – только от правды не спрячешься: в этом доме скверна!»

«Ага, привидения?» – со смехом воскликнул я и попытался отнять у него ключи.

«Да не привидения, – ответил он. – Просто… Иногда там шалит дьявол».

«Неужели! – сказал я, уже не зная, как их уломать. – Так ведь это то, что мне надо! Я должен написать картину о поединке дьявола с одним нашим святым, который схватил нечистого за нос кузнечными щипцами[144]144
  …о поединке дьявола с одним нашим святым, который схватил нечистого за нос кузнечными щипцами. – Отсылка к легенде о святом Дунстане (909–988), архиепископе Кентерберийском (с 959 г.), покровителе кузнецов и ювелиров. (*)


[Закрыть]. Представляете, какая удача для меня – сделать портрет дьявола с натуры!»

Они не разделяли моего энтузиазма, заподозрив, вероятно, что я сошел с ума. Так и было.

«Пусть делает, что хочет, – проворчал старик. – Его не переупрямишь. Пусть себе идет, пусть смотрит и слушает, сколько ему угодно».

«Бога ради, синьор!» – взмолились женщины.

«Возможно ли, синьор чужеземец, что вы говорите серьезно?» – попытался образумить меня священник, тронув за руку.

«Более чем, – ответил я. – Завтра утром расскажу вам обо всем, что видел. Если дьявол не будет сидеть смирно, пока я пишу его портрет, запущу в него черной краской».

«Рисовать дьявола? Да он с ума сошел!» – в ужасе перешептывались женщины.

Я завладел связкой и, выбрав тяжелый, искусно выкованный, но очень ржавый ключ, уточнил:

«Этот?»

Старик кивнул.

Я снял ключ с кольца. Женщины, хоть и вусмерть напуганные моей безрассудной отвагой, втайне уже предвкушали, как наутро услышат занимательную историю. Одна дала мне двухфитильную кухонную лампу на высокой подставке, с гасильниками и щипцами на цепочке; другая принесла огромный розовый зонт; юноша извлек откуда-то широкий плащ на зеленой подкладке и толстую попону. Если бы я позволил, они снабдили бы меня и тюфяком с одеялами.

«Так вы настаиваете? – уточнил священник. – Подумайте, как сыро и холодно на улице!»

«Ах, синьор, может быть, вы передумаете?» – вторили ему женщины.

«Я же сказал вам – мне заказан портрет дьявола!» – С этими словами я отодвинул засов и, раскрыв в дверях зонт, устремился наружу.

«Йезус Мария! – запричитали женщины. – Идти туда в такую ночь!»

«И спать на полу! – подхватил священник. – Что за человек, что за человек!»

«È matto, è matto! Безумец!» – понеслось мне вослед, и дверь закрылась.

Рассекая потоки дождя, я подбежал к железным воротам, отпер их и быстрым шагом пошел по темной аллее между рядами безутешно плачущих тополей. Внезапно на небе разлилось и долго не гасло широкое малиновое зарево, позволив мне разглядеть маячивший во мраке дом, больше похожий на гигантский выброшенный на берег корабль или страшный исполинский остов неведомого монстра.

Я взбежал по лестнице, отпер дверь и с силой толкнул ее.

IV

– Я с силой толкнул старую, гнилую дверь. Надсадно скрипя, она отворилась, и я вошел в просторный, величественный зал, некогда служивший парадным холлом в доме богатого аристократа. Осторожно, шаг за шагом, я двинулся вперед, как вдруг тишину прорезал сиплый свист и что-то мягкое, бархатистое задело мою щеку. Я отшатнулся и поднял лампу повыше: оказалось, что это всего-навсего сова, которую спугнул свет; вернувшись на свой насест, она тревожно заухала. Снаружи настойчиво, монотонно стучал дождь, внутри под сводами огромного зала гулким эхом разносились мои шаги. Я осмотрелся, насколько позволял неверный свет моей двухфитильной лампы. Лишь в нескольких местах из-под толстой корки грязи проглядывал блестящий мраморный пол; под ногами все было усыпано кукурузными зернами. Посередине стояло несколько сломанных кресел с высокими прямыми спинками, со следами позолоты и парчи, и несколько деревянных стульев поскромнее, с торчавшими из сидений пучками соломы. К массивному дубовому столу прислонились мешки с зерном; в углах свалены каштаны, желтые и зеленоватые коконы шелкопряда, а также мотыги, лопаты и другой рабочий инвентарь; тут и там на полу рассыпаны корнеплоды и луковицы; все пропитано затхлым душком прелого дерева, отсыревшей штукатурки, земли, подсыхающих фруктов и коконов. Я поднял глаза: дождь проникал внутрь сквозь пустые оконные проемы, ручьями стекая по остаткам каменных переплетов и стенной росписи; еще выше, у меня над головой, торчали голые, полусгнившие стропила… Так я стоял посреди заброшенного холла, а дождь все лил и лил, за стенами вода нескончаемыми журчащими потоками обрушивалась с крыши, и скоро я впал в какое-то отупелое, бездумное состояние. Картина этого грандиозного безмолвного разрушения подействовала на меня сильнее, куда сильнее, чем я ожидал: все мое исступление прошло, все сумасбродные порывы улеглись.

Я почти забыл, для чего так рвался сюда. В самом деле, для чего? Давешняя безумная одержимость показалась бессмысленной, необъяснимой. Окружавшая меня мрачно-торжественная обстановка говорила сама за себя. В растерянности я не понимал, что мне здесь делать, не понимал даже того, что я ожидал здесь почувствовать. Я достиг желанной цели, проник в дом – что ж еще? О том, чтобы пойти дальше, я не смел и думать; прежняя, столь увлекавшая меня безрассудная игра с гротескно-живописным и сверхъестественным потеряла привлекательность. Я ощущал себя непрошеным гостем, присмиревшим и пристыженным, который вторгся в обитель одиночества и тлена.

Я расстелил на полу попону, поставил сбоку лампу, завернулся в крестьянский плащ, прислонился головой к сломанному стулу и тупо уставился на голые стропила под мерный шум дождя и плеск водопадов с крыши – ни мыслей, ни чувств, ничего.

Не знаю, как долго продолжалось это странное бдение: минуты казались часами, время словно остановилось, только лампа мерцала внутри, да вода шумела снаружи, пока я полулежал без сна в полном одиночестве и полной апатии посреди огромного, непрестанно разрушавшегося старинного холла.

Теперь уже трудно сказать, внезапно или постепенно я краем сознания уловил – или только думал, что уловил, – какие-то невнятные звуки, доносившиеся неизвестно откуда. Что это было, я распознать не мог, понимая лишь одно: то не стук капель и не журчание воды. Приподнявшись на локте, я прислушался, потом достал часы и нажал на кнопку репетира[145]145
  Репетир – приспособление в механических часах, посредством которого при нажатии на пружину отбивается показываемое ими время.


[Закрыть] – удостовериться, что я не сплю: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать дребезжащих ударов. Я сел прямо и напряг слух, пытаясь отделить новые звуки от разнообразных звуков дождя. Звонкие, как переливы серебряного колокольчика, они сперва очень слабо, но постепенно все отчетливее пробивались сквозь шум воды. Взаправду ли они приближались или же просто мое сознание наконец вырвалось из плена сна? Я встал на ноги и снова прислушался, затаив дыхание. Меня пробрала дрожь. Я поднял с пола лампу, шагнул вперед и опять застыл на месте, все еще не веря своим ушам. Сомнений быть не могло: легкие металлические звуки раздавались внутри здания, более того, это была музыка – звучание какого-то музыкального инструмента. Я опасливо пошел дальше. В конце холла над ступенями я увидел обшарпанную, со следами позолоты, дверь и долго не решался открыть ее из беспричинного, но неодолимого страха обнаружить за ней что-то ужасное. Однако, собравшись с духом, я сперва осторожно приотворил, а после очень плавно и медленно открыл дверь настежь и застыл на пороге. Ничего особенного – пустая, темная, промозглая комната, за ней еще одна. Из глубины на меня повеяло могильным холодом. Я медленно пересек обе комнаты, тревожа светом лампы летучих мышей, и по мере моего продвижения резкие, с металлическим призвуком аккорды становились громче, отчего мною все больше овладевал неизъяснимый, цепенящий ужас. Так я дошел до широкой винтовой лестницы – мерцающий огонь лампы упал на нижние ступени, верхние терялись во мгле. Музыка слышалась теперь очень ясно и представляла собой череду легких, дробных, серебряных звуков клавесина или спинета[146]146
  Спинет – разновидность клавесина.


[Закрыть], которые пронзали мертвенную тишину дома-склепа. У меня на лбу выступил холодный пот. Я схватился за балясину, потом за следующую и так начал затаскивать себя наверх, словно чужеродную инертную массу. Новый аккорд – и в инструментальную тему почти незаметно, исподволь вплелась мелодия, которую выводил дивный, бесподобный голос. Его нежный, мягкий, бархатный тембр покорял не силой и звучностью, а несказанным мечтательным очарованием, погружавшим душу в гипнотический сладкий сон. Но вместе с волшебными чарами в душу мне проник леденящий ужас. И все же я полз наверх, весь обратившись в слух и хватая ртом воздух. На верхней площадке была двустворчатая позолоченная дверь; сквозь щели в ней пробивался слабый дрожащий свет. Из-за двери непрерывно лилась музыка. Сбоку от дверного проема и немного выше него имелось декоративное овальное окошко, называемое по-французски oeil de boeuf[147]147
  Бычий глаз (фр.).


[Закрыть], под ним стоял старый сломанный стол. Призвав на помощь все свое мужество, я вскарабкался на эту шаткую подпорку, поднялся на цыпочки, и, замирая от страха, заглянул внутрь сквозь мутное, грязное стекло. Моему взору открылась большая, богато обставленная комната, вся дальняя часть которой скрывалась в темноте, – я разглядел только контуры зашторенных окон, ширму и два роскошных кресла. В центре стоял маленький инкрустированный клавесин с двумя восковыми свечами, их свет отражался от блестящего мраморного пола и разливался бледной желтизной на фоне окружающего мрака. За клавесином, вполоборота ко мне, так что лица было не видно, сидел человек в платье конца прошлого века – длинном бледно-лиловом камзоле и бледно-зеленом жилете; припудренные волосы сзади были собраны и спрятаны в черный шелковый чехол, плащ глубокого янтарного цвета небрежно перекинут через спинку стула. Человек самозабвенно пел, аккомпанируя себе на клавесине. Я смотрел на него как зачарованный, не в силах пошевелиться; казалось, кровь застыла у меня в жилах, руки и ноги отнялись; я ничего не чувствовал. Я мог только видеть и слышать – видеть и слышать его!

Сладостный, ласкающий слух голос с виртуозной легкостью скользил по сложным мелодическим лабиринтам и, выводя руладу за руладой, незаметно разрастался, обретал величие, блеск – и вдруг снова сжался и кротко угас, спустившись с верхней ноты на нижнюю в печальном, таинственном вздохе; но после неожиданно вновь вознесся в высокой, чистой, ликующей ноте и разлился сверкающей трелью.

На мгновение певец снял руки с клавиш, слегка повернул ко мне голову, и я увидел его глаза – глубокие, нежные, тоскующие глаза с портрета во дворце Фа-Диеза.

Но тут что-то заслонило мне свет, и в следующий миг свечи погасли – кто и как загасил их, не знаю. Комната погрузилась во мрак, трель внезапно оборвалась, и вместо завершающих нот арии раздался протяжный, надрывный крик; затем шарканье ног, приглушенные голоса, тяжелый тупой стук упавшего тела, треск и грохот – и снова крик, протяжный, отчаянный, жуткий. Чары рассеялись, я в испуге спрыгнул со стола и бросился к запертой двери. Но сколько ни тряс я позолоченные створки, дверь не поддавалась, и только когда я со всей силы ударил плечом, она наконец раскрылась.

Сквозь дыру в крыше светила луна, наполняя заброшенное жилище призрачным зеленоватым сиянием. В комнате никого не было. На полу лежали груды битой черепицы и куски штукатурки, по стенам сочилась вода, собираясь внизу в гнилостные лужи, поперек комнаты валялась сломанная балка, и посреди всей этой разрухи одиноко стоял никому не нужный клавесин с расколотой пополам, засыпанной мусором крышкой, с ржавыми, полопавшимися струнами и затянутыми паутиной желтыми клавишами. Сверху на клавесин падал мертвенный зеленоватый свет.

Меня охватил панический страх. Я ринулся прочь, схватил оставленную на лестничной площадке лампу и сбежал по ступеням, не оборачиваясь и не глядя по сторонам, как будто за мной гналось что-то невыразимо ужасное; в ушах непрерывно звучал душераздирающий предсмертный крик. Очертя голову я пронесся по пустым, гулким комнатам и рывком открыл дверь в парадный холл, где, как я уже знал, никакая опасность мне не грозила; но, едва переступив порог, я поскользнулся и выронил лампу: свет погас, а я полетел куда-то вниз, все ниже, ниже, пока не потерял сознание.

Когда я начал приходить в себя, постепенно продираясь сквозь туман забытья, то оказалось, что я лежу в дальнем конце холла старой полуразрушенной виллы, возле каких-то ступеней, и рядом на полу валяется моя лампа. Ничего не понимая, я в изумлении обводил взглядом огромное пространство, залитое белым утренним светом. Как я попал сюда? Что было со мной? Мало-помалу я все вспомнил, и вместе с воспоминаниями ко мне вернулся страх. Я вскочил на ноги, прижал ладонь к больному месту на голове и, когда отнял ее, увидел пятно крови. Должно быть, в своем паническом бегстве я забыл про ступени и упал, ударившись об острый край основания колонны. Я вытер кровь, поднял лампу, взял плащ и попону, которые лежали там, где я оставил их, на грязном мраморном полу, среди мешков с мукой и горок каштанов, и, пошатываясь, двинулся к выходу, еще не вполне уверенный, что все это происходит со мной не во сне. В дверях я остановился и кинул последний взгляд на огромный пустой холл, гниющие стропила и осыпающиеся фрески, на кучи мусора и горы садовых принадлежностей, на всю скорбно-торжественную руину. Потом вышел, спустился по длинной наружной лестнице и с удивлением посмотрел окрест на совсем иную, отрадную и мирную картину. Гроза давно прошла, и по голубому небу лишь кое-где проплывали легкие белые облака; под горячим, несмотря на ранний час, солнцем от сырой земли поднимался пар; в полях отливали золотом прибитые дождем мокрые колосья; на кукурузных и виноградных листьях искрились дождевые капли; высокая зеленая конопля источала свежий сладковатый запах. Прямо передо мной лежал усадебный сад с переросшими самшитовыми изгородями, необхватными декоративными горшками-вазами для лимонных деревьев, решетами для коконов шелкопряда, зарослями сорняков, овощей, цветов – всего вперемешку. Ниже, за садом, извиваясь между холмами, расстилалась зеленая долина с аллеями высоких тополей, разбегавшимися во всех направлениях, а в самом центре ее высились серо-фиолетовые стены и башни старинного города. Вокруг озабоченно квохтали куры, выискивая червей в мягкой сырой земле, а над полями плыл колокольный звон – это большой кафедральный колокол заговорил своим глубоким, чистым голосом. И, глядя на умытый, радостный, жизнеутверждающий пейзаж, я острее, чем когда-либо, ощутил, как страшно быть навеки отрезанным от здешнего мира, ничего не видеть и не слышать, но лежать недвижимо и гнить под землей. От этой мысли я содрогнулся, мне захотелось оказаться как можно дальше от ветхих руин, и я со всех ног помчался к дороге. Там уже кипела жизнь: крестьяне в пестрой праздничной одежде алого, синего, желто-коричневого и сочно-зеленого цвета грузили овощи в легкие повозки, на расписных бортах которых красовались виноградные венки и грешные души в языках адского пламени. Чуть поодаль, перед входом в белый фермерский дом с арочной галереей, солнечными часами и тенистым виноградным навесом, бодрый коротышка-священник застегивал на своем чудо-ослике ремни упряжи, в то время как одна из хозяйских дочек, вставши на стул, прилаживала венок из свежесобранных ягод и мокрых от дождя незабудок в стенной нише перед скромным, изрядно выцветшим образом Мадонны. Завидев меня, все загомонили и высыпали мне навстречу.

«Ну что, – первым спросил священник, – повстречались с привидениями?»

«Нарисовали портрет дьявола?» – озорно рассмеялась девушка.

Я натянуто улыбнулся и покачал головой.

«Вот те раз! – воскликнул юноша. – У синьора на лбу ссадина. Как вас угораздило?»

«Лампа погасла, я оступился, налетел на угол», – скороговоркой ответил я.

Они обратили внимание на мой бледный, нездоровый вид, но рассудили, что это последствия падения. Одна из женщин сбегала в дом и вернулась с маленьким пузатым пузырьком, заполненным каким-то зеленоватым снадобьем.

«Вотрите чуток в больное место, – наказала она. – Верное средство, священный елей, любую рану заживляет! Этому бальзаму больше ста лет – достался нам от моей бабки».

Я с сомнением покачал головой, однако подчинился и потер ссадину странно пахнувшим зельем. Не сказать, чтобы оно произвело чудодейственный эффект.

Моим благодетелям пора было отправляться на ярмарку. Нагрузив повозку всякой всячиной, они сами тоже залезли в нее и расселись сзади по лавкам, так что перёд ее задрался кверху; паренек встряхнул вожжами, и старая косматая коняга потрусила вперед; на прощание мне помахали платками и шляпами. Святой отец любезно предложил отвезти меня в своей двуколке, я рассеянно кивнул, сел с ним рядом, и мы поехали следом за шумной повозкой крестьян – по узким раскисшим проселкам, под мокрыми ветвями, то и дело задевая боками живые изгороди и стряхивая с них капли дождя. Священник был исключительно разговорчив, но у меня так болела и кружилась голова, что я почти не слушал его. Один раз я все-таки глянул назад, на заброшенную виллу – огромную темную глыбу посреди сверкающей зелени конопляных и кукурузных полей, – и при виде ее зябко поежился.

«Вам нездоровится, – заметил священник. – Должно быть, простыли в проклятой гнилой развалине».

Мы въехали в город, запруженный повозками и крестьянами, пересекли рыночную площадь с импозантными старинными зданиями, обвешанными гирляндами из жестяной утвари, лука, цветных тряпок и бог знает чего еще, и священник высадил меня возле моей гостиницы с тремя пилигримами над дверью.

«До свидания, до свидания, a rivederci!» – крикнул он.

«A rivederci!» – слабо отозвался я. Я чувствовал себя пришибленным и больным. Расплатившись, я не мешкая отослал свой багаж. Мне не терпелось покинуть этот город: интуитивно я понимал, что вот-вот слягу и надо успеть добраться до Венеции, пока есть силы.

Интуиция меня не подвела: на другой день после приезда в Венецию я слег с лихорадкой и не мог справиться с ней много недель.

«Вот что значит задержаться в Риме до июля!» – говорили мои друзья, и я не спорил с ними.

Уинтроп умолк, обхватив голову руками. Никто из нас не проронил ни слова – все были в замешательстве.

– Та ария… которую я услышал ночью на вилле, – после паузы сказал он, – и ее начальные слова, точно такие же, как на портрете, «Sei Regina, io Pastor sono», глубоко врезались мне в память. Чего я только не предпринимал, чтобы выяснить, существует ли такая ария! Я опросил множество людей, перерыл с полдюжины музыкальных архивов – и нашел арию, даже несколько арий, на те же слова, вероятно, положенные на музыку разными композиторами. Но всякий раз, когда я пытался сыграть арию на фортепиано, оказывалось, что музыка не имеет ничего общего с той, которая звучала у меня в голове. И по мере того, как воспоминания о моем приключении стали терять остроту, я, естественно, начал думать, не пригрезилось ли мне все это, не жертва ли я ночного фантазма, посетившего меня вследствие перевозбуждения и лихорадки, вследствие нездорового желания соприкоснуться с чем-нибудь необычным, сверхъестественным. Понемногу я свыкся с мыслью, что вся история с портретом – плод моей воспаленной фантазии. Откуда взялась мелодия в моей голове, объяснить я не мог, поэтому просто махнул рукой и старался не думать об этом. Однако сейчас, когда я нежданно-негаданно услышал от вас ту самую арию… когда убедился, что она существует не только в моем воображении… все связанные с нею обстоятельства нахлынули на меня с новой силой. Вот и не верь после этого! Как не поверить? Скажите же мне! Правда это или вымысел?.. Так или иначе, – заключил он, быстро встав с места, взяв свою шляпу и постаравшись придать голосу оттенок беззаботности, – надеюсь, вы не будете на меня в обиде, если я попрошу вас никогда больше не исполнять при мне эту вещь?