Текст книги "Мистические истории. Ребенок, которого увели фейри"

Поравнявшись с какой-то дверью, к которой вели очередные ступени, Фа-Диез воскликнул: «А кстати! Сюда ведь я вас еще не водил? Тут у меня одна вещь, не бог весть какая ценность, но, возможно, вам, как художнику, любопытно будет взглянуть».

Он поднялся по ступеням, толчком распахнул дверь и позвал меня в небольшой тусклый чулан с белеными стенами, заваленный сломанными книжными полками, нелепейшими нотными этажерками и колченогими столами и стульями; на всем лежал толстый слой пыли. Вдоль стен висели потемневшие от времени портреты вельмож в париках и стальных нагрудниках – почтенных предков Фа-Диеза, которым пришлось уступить свои места в парадных покоях стеллажам и шкафам с музыкальной коллекцией. Хозяин раскрыл ставни, чтобы осветить еще одну картину, – с ее поверхности в паутине мелких трещин он старательно стер пыль порыжевшим рукавом своего видавшего виды, подбитого мехом плаща.

Я подошел ближе и сразу сказал: «Картина недурна, совсем недурна!»

«В самом деле? – встрепенулся Фа-Диез. – Можно продать ее, как вы думаете? Много за нее дадут?»

«Не знаю, это все же не Рафаэль[111]111
  Рафаэль Санти (1483–1520) – итальянский живописец и архитектор, один из величайших мастеров искусства Высокого Возрождения.


[Закрыть], – с улыбкой ответил я. – Но, учитывая время создания и общий низкий уровень тогдашних картин, ваша выглядит вполне пристойно».

«Эх!» – разочарованно вздохнул старик.

Полотно представляло собой поясной портрет в натуральную величину, который изображал молодого человека, одетого по моде второй половины прошлого века: бледно-лиловый камзол, бледно-зеленый атласный жилет (и то и другое самых изысканных тонов), плащ глубокого, теплого янтарного цвета и в довершение всего – свободно повязанный шейный платок под большим раскрытым воротником; корпус повернут на три четверти, голова немного отведена назад, словно портретируемый намеревался посмотреть через плечо – точь-в-точь как на портрете Ченчи[112]112
  …как на портрете Ченчи… – Имеется в виду знаменитый портрет Беатриче Ченчи (1577–1599) – казненной по обвинению в отцеубийстве дочери римского аристократа Франческо Ченчи, – запечатленной в римском палаццо Барберини; этот портрет столетиями приписывался итальянскому живописцу болонской школы Гвидо Рени (1575–1642) и датировался годом трагической смерти девушки. К настоящему времени как авторство Рени, так и идентификация образа с личностью Беатриче Ченчи давно оспорены. (*)


[Закрыть].

Для итальянского портрета восемнадцатого века картина была на редкость хороша и во многом напоминала, несмотря на сравнительное несовершенство техники, живопись Грёза[113]113
  Жан Батист Грёз (1725–1805) – французский художник-жанрист сентиментально-морализирующего направления, талантливый портретист.


[Закрыть] – художника, который меня страшно раздражает и вместе с тем притягивает. Черты лица были скорее неправильные, мелкие, с пунцовыми губами и алым румянцем под бронзовым загаром; глаза смотрели слегка вверх и вбок (что вполне соответствовало ракурсу головы с приоткрытым ртом) – прекрасные, карие, бархатистые глаза, какие встречаются у некоторых животных, и взгляд их был глубок и смутно-печален. В колорите отчетливо преобладал серый, создававший эффект приглушенного, рассеянного света à la Грёз, и все вместе оставляло какое-то смешанное впечатление, типичное для портретов этой школы. Да, я не назвал бы лицо молодого человека красивым – оно странно сочетало в себе угрюмость и женственность, от него веяло чем-то необычным и не вполне приятным; и все же оно сразу приковывало внимание своим заметно более темным и теплым цветом на фоне светлых, с жемчужным отливом, пудреных локонов и общей легкой гаммы с преобладанием размытых полутонов.

«В своем роде это отличный портрет, – сказал я, – но не того сорта, который охотно покупают. Рисунок оставляет желать лучшего – здесь и здесь, но колорит и манера очень хороши. А кто автор?»

Старик Фа-Диез надулся, после того как его мечту о ворохе банкнот, которые он собирался выручить за картину, жестоко убили.

«Не знаю, кто автор, – ворчливо ответил он. – Нет так нет, пусть и дальше висит здесь».

«А кто на портрете?»

«Певец. Видите, в руке ноты. Некто Ринальди, живший лет сто назад».

Певцов Фа-Диез презирал, считая их убогими созданиями, от которых нет никакого проку, ибо после них не остается ничего, что можно коллекционировать; случай мадам Банти[114]114
  …мадам Банти… – Бриджида Банти (урожд. Джорджи, 1757–1806) – итальянская оперная певица (сопрано), выступавшая в крупнейших театрах Европы. (*)


[Закрыть] – счастливое исключение из правил (старик хранил у себя ее заспиртованное легкое).

Мы пошли дальше, и я принялся копировать никудышный портрет Палестрины. Вечером за ужином в родственном кругу я упомянул о портрете певца и с удивлением обнаружил, что говорю о нем в таких выражениях, каких еще утром не употребил бы. Образ, возникший перед моим мысленным взором, когда я попытался по памяти описать картину, произвел на меня неожиданное впечатление, которое сильно отличалось от изначального: мне почудилось в нем нечто необыкновенное, поразительное. Моя кузина потребовала показать ей портрет и наутро пошла со мной в чертог Фа-Диеза. Не знаю, что почувствовала она, но меня охватил жгучий интерес, никак не связанный с формальными достоинствами произведения. В этом лице, в этом взгляде угадывалось что-то особенное, невыразимое – тоска, потаенная боль? – что-то, для чего я не находил нужных слов. Постепенно я стал осознавать, что портрет, так сказать, преследует меня: передо мной снова и снова возникали печальные глаза и этот странно пунцовый рот. Поневоле, сам не ведая почему, я то и дело возвращался к картине в наших беседах.

«Хотел бы я знать, кто он», – произнес я вслух, когда мы все сидели на площади за собором, наслаждаясь мороженым и вечерней прохладой.

«О ком вы?» – не поняла моя кузина.

«О том, с кого писался портрет во дворце Фа-Диеза, о ком еще? Престранное лицо!.. Кто он? Хотел бы я знать».

Все пропустили мои слова мимо ушей, поскольку ни один из моих родственников не испытывал того смутного, необъяснимого любопытства, которое возбуждал во мне этот портрет. Я же, прогуливаясь с ними по молчаливым, обрамленным галереями улицам, где во мраке мерцает только подсвеченная вывеска трактира или жаровня, на которой уличный торговец печет каштаны; пересекая широкую пустынную площадь с зеленоватым бронзовым кондотьером верхом на зеленоватом бронзовом скакуне, окруженную прямо-таки ориентальными куполами и минаретами, – то есть все время, пока мы наугад бродили по самобытному ломбардскому городку, – возвращался мыслями к портрету, к его мягкой, приглушенной цветовой гамме и загадочному выражению лица.

Следующий день был последним днем нашего пребывания в М., и я отправился к Фа-Диезу, чтобы закончить акварель, попрощаться с хозяином, поблагодарить его за радушие и спросить, нет ли у него новых поручений к нам. По пути в комнату, где я оставил мольберт и все свои принадлежности для работы, я вновь оказался в темном извилистом коридоре и поравнялся с дверью над тремя ступеньками. Дверь была настежь открыта, я зашел внутрь и начал придирчиво изучать портрет. Молодой человек несомненно пел, вернее приготовился петь, судя по его приоткрытым пунцовым, красиво очерченным губам; в руке – изящной, холеной, белой с голубыми прожилками, странно диссонировавшей с очень смуглым неправильным лицом, – он держал развернутый свиток с нотами. Вместо нотных знаков были нечитаемые темные пятна, но мне удалось разобрать написанное на свитке имя – «Фердинандо Ринальди, 1782», – а еще выше слова: «Sei Regina, io Pastor sono». В лице все же была своя красота, хотя и необычная, неправильная, а глубокие кроткие глаза обладали магнетической притягательностью, которую, надо думать, ощутил не я один, но многие до меня. Я закончил свою акварельную копию, стянул ремнями мольберт и коробку с красками, состроил напоследок свирепую рожу мерзкому, пустоглазому, узкоплечему Палестрине и собрался уходить. Сидевший за письменным столом в двух шагах от меня Фа-Диез проворно встал, явив себя во всей красе, – ветхий, подбитый мехом плащ, на голове круглая синяя засаленная шапочка с кисточкой, норовящей задеть внушительный нос, – и любезно сопроводил меня по узкому коридору к выходу.

«Кстати, – спросил я, – вам знакома ария, которая начинается словами „Sei Regina, io Pastor sono“?»

«„Sei Regina, io Pastor sono“? Нет такой арии!»

Все, чего нет в его библиотеке, не имеет права существовать, даже если существует.

«Должна быть, – настаивал я. – Эти слова выведены на нотах, которые держит певец на вашей картине».

«Тоже мне доказательство! – сварливо воскликнул он. – Возможно, название выдуманное или… или это какая-нибудь дурацкая aria di baule – чемоданная ария»[115]115
  …aria di baule – чемоданная ария. – Имеется в виду вставная ария, заимствованная из другой оперы, но очень выигрышная для певца, которую исполнитель-гастролер обычно привозил с собой. Эта практика, связанная с ведущей ролью певца-виртуоза в оперном спектакле, возникла на рубеже XVII–XVIII вв. (*)


[Закрыть].

«Чемоданная ария?» – изумился я.

«Да, никчемное, порочное изобретение, – заявил он, – несколько бессмысленных нот и куча пауз. На эту, с позволения сказать, основу прославленные певцы нанизывали собственные вариации. Они взяли моду вставлять такие арии в каждую оперу и таскали их за собой по всему миру, оттого их и прозвали „чемоданные“. Сами по себе арии эти ничтожны, никто не пел их, кроме тех, для кого они написаны… И никто не станет собирать подобную чепуху! Все эти ноты разошлись на обертку для сосисок да на папильотки[116]116
  Папильотка – небольшой жгут ткани или бумаги, на который до изобретения бигуди накручивали прядь волос для завивки.


[Закрыть]! – Злорадно хихикнув, старик Фа-Диез оставил недостойную тему и перешел к более важным вещам: – Если бы мне или кому-нибудь из моей достославной семьи удалось добыть каталоги музыкальных редкостей или самому посетить аукционы…»

И началось: он всю жизнь гоняется за первым печатным изданием «Микролога» Гвидо Аретинского[117]117
  Гвидо Аретинский (Гвидо из Ареццо, ок. 990 – ок. 1050) – крупнейший средневековый итальянский теоретик музыки, педагог, автор трактата «Микролог, или Краткое изложение учения о музыкальном искусстве» (1026/1030). (*)


[Закрыть] – все другие издания уже имеются в его уникальной коллекции; в его собрании скрипок Амати для полноты недостает только одной, изготовленной для Карла Двенадцатого Французского[118]118
  Карл IX Валуа (1550–1574) – король Франции в 1560–1574 гг.


[Закрыть], с fleurs-de-lys[119]119
  Флёр-де-лис, цветок лилии (фр.). Fleurs-de-lys — геральдические лилии, эмблема французских королей.


[Закрыть] на деке… Увы, он столько лет потратил на поиски вожделенного инструмента, что готов был бы выложить – это он-то, в том жалком виде, в каком он сейчас разглагольствовал передо мной! – так вот, он готов был бы выложить пятьсот золотых marenghi[120]120
  Маренго [ит.; мн. ч. – marenghi] – золотая монета, чеканенная в Ломбардии Наполеоном после победы в битве при Маренго; люди старшего поколения до сих пор иногда подсчитывают суммы в маренго. – Примеч. автора.


[Закрыть] за скрипку с fleurs-de-lys…

«Простите, – невежливо оборвал я его, – можно мне еще раз взглянуть на картину?» – (Мы как раз поравнялись с дверью над ступеньками.)

«Пожалуйста», – мимоходом ответил он, продолжая свои стенания по поводу скрипки Амати с fleurs-de-lys, все больше и больше распаляясь и перескакивая с пятое на десятое.

О, это странное лицо, сколько в нем сумеречной тоски! Я застыл перед портретом, пока старик без перерыва говорил и жестикулировал, словно умалишенный. Сколько непостижимой глубины в этих глазах!

«А что, этот певец был очень знаменит?» – спросил я, просто чтобы не молчать.

«Этот? Eli altro – кто как не он! Уж не думаете ли вы, что в те времена певцы были вроде нынешних? Пф! Тогда все мастера были не чета нашим. Возьмите хоть бумагу из льняной ветоши – ее не разорвешь. А как тогда строили скрипки!.. Да, было время!»

«Вам что-нибудь известно о нем?» – спросил я.

«Об этом певце, о Ринальди? Ну конечно. Прославленный был певец, но плохо кончил».

«Плохо? В каком смысле?»

«В каком… Вы же понимаете, это особенные люди. Прибавьте сюда еще молодость! Все мы были молоды когда-то – все!» – И старик Фа-Диез выразительно пожал не только плечами, но, кажется, всем своим ссохшимся существом.

«Что же сталось с ним?» – не унимался я, продолжая смотреть на портрет. Мне почудилось, что мягкие, бархатистые глаза ожили, с приоткрытых пунцовых губ сорвался вздох – протяжный, горестный вздох.

«Начать с того, что этот Фердинандо Ринальди был великий певец. Около тысяча семьсот восьмидесятого года он поступил на службу к пармскому герцогу и, по слухам, привлек к себе чрезмерное внимание одной знатной дамы, бывшей в большом фаворе при дворе. В результате он лишился места, но вместо того, чтобы благоразумно удалиться, продолжал маячить на границе Пармы, то тут, то там, при поддержке своих многочисленных друзей-аристократов. Возможно, его заподозрили в попытке самовольно вернуться в Парму или он не умел держать язык за зубами, уж не знаю, только… Basta![121]121
  Все, конец! (ит.)


[Закрыть] В одно прекрасное утро его нашли зарезанным у спуска к воде на вилле здешнего вельможи Негри. – Старик Фа-Диез достал свою роговую табакерку. – От чьей руки он погиб, никто не знает, да и не пытался узнать. Из вещей ничего не пропало, кроме связки писем, с которой, по словам его камердинера, он никогда не расставался. Вышеупомянутая дама покинула Парму и поступила в местную обитель кларисинок[122]122
  Кларисинки – католический монашеский орден, основанный в 1212 г. в Ассизи последовательницей Франциска Ассизского Кьярой Оффредуччо (1194–1253), известной в истории христианства под именем святой Клары; устав ордена предполагает строгое затворничество и допускает общение монахинь с мирянами только через решетку, которая олицетворяет преграду между мирской и монастырской жизнью.


[Закрыть]; она приходилась теткой моему отцу; ей и принадлежал этот портрет. Обычная история, обычная по тем временам. – Старик набил табаком свой длинный нос. – Так вы и вправду думаете, что мне не удастся продать картину?» – спросил он.

«Нет!» – решительно отрезал я, убитый его рассказом. С тем я и ушел, а вечером мы выехали в Рим.

Уинтроп замолчал и попросил чаю. Он раскраснелся и, по-видимому, был сильно взволнован, однако ему хотелось завершить рассказ. Выпив чаю, он обеими руками откинул со лба непослушные волосы, потом вздохнул, настраиваясь на воспоминания, и снова заговорил.

III

– На следующий год по дороге в Венецию я заехал на пару дней в М. и остановился в гостинице у нашего прежнего хозяина. Один приятель попросил меня сторговать для него некий образчик ренессансной резьбы. Дело было в разгар лета: на полях, которые я в последний раз видел засаженными капустой и припорошенными инеем, вовсю золотились хлеба; виноградные гроздья свисали над высокими опрятными кустами конопли, словно желая слиться с ней в поцелуе; на пышущих зноем улицах люди прятались в тени колоннад и маркиз[123]123
  Маркиза – здесь: элемент фасада здания, металлический либо матерчатый навес над окнами для защиты от солнца и дождя.


[Закрыть] – Ломбардия, конец июня, Божий сад на земле! Я отправился во дворец Фа-Диеза спросить, нет ли у него для меня поручений в Венеции. Конечно, старик мог уехать в деревню, но портрет наверняка никуда не делся из дворца, а мне только этого и было надо. Зимой я часто думал о нем и теперь хотел проверить, произведет ли он на меня прежнее впечатление, ведь я видел его унылой осенней порой, а нынче из каждой щели брызгало солнце. Фа-Диез оказался дома и невероятно мне обрадовался – скакал и размахивал руками, как персонаж в Пляске Смерти[124]124
  Пляска Смерти (лат. Danse macabre) – известный с эпохи Средневековья аллегорический сюжет на тему бренности человеческого бытия: Смерть ведет за собой пляшущих представителей всех слоев общества, независимо от их возраста, пола, рода занятий, достатка или знатности. (*)


[Закрыть], делясь со мной недавней находкой. Он поведал, вернее разыграл в лицах, поскольку повествование велось в настоящем времени и сопровождалось артистической жестикуляцией, историю своей поездки в Гвасталлу[125]125
  Гвасталла – город в провинции Реджо-нель-Эмилия области Эмилия-Романья.


[Закрыть], где, по его сведениям, хранилась древняя псалтирь: как он бился за место в почтовой карете – и как она на полдороге перевернулась; как он честил незадачливого возницу; как звонил – трень-трень – в монастырские ворота; как притворился, что желал бы прибрести старое, не имеющее никакой ценности распятие; как бессовестные монахи заломили за него сто пятьдесят франков! Как он начал ахать-охать и цокать языком и вдруг «случайно» заметил псалтирь, поинтересовался, что это, откуда и так далее, будто сам не знал, и в конце концов за сто пятьдесят франков забрал и распятие, и псалтирь – псалтирь тысяча триста десятого года за сто пятьдесят франков! А безмозглые монахи еще и радовались. «Думали, что одурачили меня, они – меня!» Старик прыгал и пританцовывал, лопаясь от гордости, что провернул такое дельце. Между тем мы подошли к знакомой двери – она была открыта, и я сразу увидел портрет. Солнце ярко освещало смуглое лицо и светлые пудреные локоны. Не знаю, что на меня нашло: все вдруг поплыло перед глазами и мне стало дурно – так бывает, когда неожиданно исполнится давняя, заветная мечта. Это длилось всего мгновение, но от стыда я готов был провалиться сквозь землю.

Зато у Фа-Диеза настроение было преотличное.

«Видите? – обронил он, напрочь забыв все, что когда-то рассказывал мне. – Это Фердинандо Ринальдо, певец, которого убили за роман с моей двоюродной бабкой». – Он прошелся по комнате, самодовольно обмахивая себя большим зеленым веером; воспоминание о том, как он добыл в Гвасталле псалтирь, доставляло ему истинное наслаждение.

И тут меня осенило:

«Ведь это случилось здесь, в М.?»

«Ну да», – подтвердил Фа-Диез, продолжая шаркать туда-сюда в своем заношенном красно-синем халате – с попугаями и веточками вишни.

«Вы никогда не встречали того, кто своими глазами видел… слышал его?»

«Я? Нет. Как это возможно? Его убили девяносто четыре года назад».

Девяносто четыре года назад! Я снова поднял глаза на портрет. Девяносто четыре! И все же… Мне почудилось, что я ловлю на себе его странный, сосредоточенный, пронзительный взгляд.

«А где… – Я поневоле запнулся. – Где это случилось?»

«Об этом мало кто знает. Теперь, возможно, никто, кроме меня, – с удовлетворением ответил он. – Но, когда я был ребенком, отец показал мне тот дом, когда-то он принадлежал маркизу Негри, но по какой-то причине после того происшествия никто в нем не жил и дом стоял заброшенный. Так что уже в пору моего детства все там пришло в упадок и стало разваливаться. А какой великолепный дом! Великолепный! Должно быть, он немало стоил. Как-то раз, несколько лет назад, я видел его… Нынче я редко выхожу за городские ворота… Порта Сан-Витале… там еще с милю пройти».

«За Порта Сан-Витале? Дом, где Ринальди… От него что-нибудь уцелело?»

Фа-Диез смерил меня надменным взглядом.

«Bagatella![126]126
  Вздор! (ит.)


[Закрыть] Не говорите глупостей! По-вашему, вилла может просто так взять и улетучиться?»

«Вы уверены?»

«Per Bacco![127]127
  Боже правый! (ит.)


[Закрыть] Он еще спрашивает! Говорят вам, за Порта Сан-Витале. Старая заброшенная вилла – обелиски, вазоны и все такое прочее».

Мы подошли к лестнице.

«До свидания, – сказал я. – Завтра приду к вам за пакетами для Венеции». – И я побежал вниз по ступеням.

«За Порта Сан-Витале! – повторял я на ходу. – За Порта Сан-Витале!» Было шесть часов вечера, на улице еще стояла жара. Я окликнул извозчика и залез в допотопный, немыслимого вида экипаж – небесно-голубой, изготовленный году в двадцатом, с растрескавшимся верхом и с гербами по бокам.

«Dove commanda? Куда прикажете?» – сонно спросил извозчик.

«Порта Сан-Витале, там недалеко!» – крикнул я.

Он послал вперед костлявую, белую, длинногривую лошадь, и мы затряслись по неровной мостовой мимо красного собора с баптистерием[128]128
  Баптистерий – пристройка к церкви или отдельное здание, предназначенное для совершения крещения.


[Закрыть] – по длинной и темной виа Сан-Витале с ее величественными старинными дворцами, под аркой красных городских ворот, на которых еще сохранилась старая надпись «Libertas»[129]129
  «Свобода» (лат.). …еще сохранилась старая надпись «Libertas»… – По-видимому, отголосок борьбы средневековых итальянских городов против папской власти: известно, что на знамени восставшей в 1375 г. Флоренции, к которой затем присоединились другие города, слово «Libertas» было выведено золотом на красном полотнище. (*)


[Закрыть], и дальше по пыльной дороге, окаймленной акациями, – на просторы плодородной ломбардской равнины. С грохотом ехали мы через поля пшеницы, конопли и темной, глянцевой кукурузы под щедрым вечерним солнцем. В отдалении виднелись фиолетовые стены, высокие колокольни и блестящие купола; за ними – безбрежные голубовато-золотистые туманные дали, ограниченные далекими Альпами. Воздух был напоен теплом и покоем, кругом стояла торжественная тишина. Только мне не было покоя. Я не пропустил ни одной крупной усадьбы, ни одной выглядывавшей из-за тополей и вязов смотровой башни; я исколесил вдоль и поперек всю равнину, сворачивая то на один проселок, то на другой, добравшись таким образом до развилки, откуда начинается дорога на Кревалькоре[130]130
  Кревалькоре – город в провинции Болонья области Эмилия-Романья.


[Закрыть]; я обследовал виллу за виллой, но так и не нашел среди них ни одной с вазонами и обелисками, ни одной полуразрушенной или покосившейся, ни одной, подходившей под описание той виллы. Стоит ли удивляться? Допустим, Фа-Диез видел ее, но Фа-Диезу самому уже семьдесят, а с того… с того случая прошло все девяносто четыре! Однако меня снедало сомнение: вдруг я ошибся, заехал слишком далеко или, напротив, не доехал до места – поди знай все хитрости здешних дорог и дорожек! Быть может, дом скрывается за деревьями или расположен ближе к следующим городским воротам. И я снова пускался в путь по колее между цикламенами внизу и нависавшими над головой ветвями корявых, раскидистых шелковиц и дубов, с надеждой всматриваясь в дом за домом, – все были старые, многие в плачевном состоянии, иные перестроенные, кажется, из древних церквей, с заложенными камнем колоннадами, – или пристроенные к старинным сторожевым башням; но ничего похожего на то, что описал Фа-Диез. Наконец я спросил возницу, а тот – старух с ребятишками; старые и малые вышли из своих домов и столпились у дороги. Не знает ли кто, где тут большой заброшенный дом с обелисками и вазонами – бывшее имение маркиза Негри? Нет, такого тут нет; есть вилла Монтеказиньоли с башней и солнечными часами – тоже не в лучшем виде; и еще Казино Фава – вон, посреди капустного поля торчит, того и гляди развалится; но ни там, ни там нет вазонов с обелисками, и про маркиза Негри никто здесь не слыхивал.

В конце концов я сдался. Девяносто четыре года прошло! Виллы Негри уже и в помине нет… Я ни с чем вернулся в гостиницу, где над дверным фонарем раскачивались три веселых средневековых пилигрима, велел подать ужин и постарался выбросить из головы историю с портретом.

На другой день я ударил по рукам с владельцем резной вещицы, которую мне наказали купить, и от нечего делать пошел бродить по старому городу. Назавтра здесь должна была состояться большая ярмарка, и всюду шли приготовления: на центральной площади расставлялись прилавки и выгружались корзины всех форм и размеров; под готическими арками ратуши между массивными бронзовыми держателями для факелов протянулись фестоны из жестяной кухонной утвари и гирлянды из лука; странствующий лекарь со своей повозкой, превращенной в театральный помост, уже тут как тут – перед ним на столе красуется череп в окружении каких-то склянок, а мальчишка-подручный раздает всем приглашения, зазывающие прийти и ознакомиться с искусством врачевателя; в углу устроился кукольный балаган (стулья для зрителей уже расставлены) – прямо под каменной кафедрой, с которой средневековые монахи призывали местных Монтекки и Капулетти[131]131
  …местных Монтекки и Капулетти… – Подразумевается пошедшая в пословицу вражда двух веронских родов, описанная в трагедии Уильяма Шекспира «Ромео и Джульетта» (ок. 1595, опубл. 1597).


[Закрыть] покончить с враждой и скрепить мир братскими объятиями. Прокладывая путь между пустыми ящиками и ворохами сена, между одинаково крикливыми крестьянами и городскими жителями, я праздно глазел на глиняную и стеклянную посуду; на корзины с инжиром, вишнями, красным перцем; на всевозможное старое железо – ржавые ключи, гвозди, цепи, фрагменты кованого декора; на вместительные сине-зеленые глазурованные вазы для зонтов; на старинные гравюры и образа святых, привязанные бечевкой к спинке церковной скамьи; на всю колышущуюся, бранящуюся, жестикулирующую толпу. У странствующего часовщика я купил старинную серебряную подвеску в виде черепа с костями, а у торговки птицей – кулек сладкого горошка и розы, после чего нырнул в лабиринт мощеных улочек, закрытых с помощью цепей для проезда телег и экипажей и носящих имена средневековых трактиров, о чем свидетельствуют каменные таблички: «Scimmia» (обезьяна), «Alemagna» (Германия), «Venetia» (Венеция) и даже – кто бы мог подумать! – «Brocca in desso» (кувшин на спине). Позади внушительной, красной, в потеках и пятнах времени, ратуши, больше напоминающей замок, ютятся жестянщики, и под ратушными арками развешаны котлы, кувшины, сковороды и огромные формы для запеканок с австрийским имперским орлом, верно служившие, судя по их возрасту и вместительности, не одному поколению германских императоров. Потом я заглянул в одну из маленьких черных нор, здешних чудесных лавок со всякой всячиной, где на дубовых гладильных прессах высятся горы парчовых платьев и вышитых мужских жилетов, нескончаемые мотки кружев, богато украшенные ризы – трофеи минувших великолепных эпох. Проходя по главной улице, я увидел толпу, обступившую какого-то человека с большой белой хохлатой совой; птица до того мне понравилась, что я загорелся купить ее, чтобы держать у себя в студии, в Венеции, но, когда я подошел ближе, сова закричала, захлопала крыльями и полетела ко мне, вынудив меня бесславно ретироваться. Я вернулся на площадь, уселся под навесом, и тут же двое бойких босоногих мальчишек угостили меня вкуснейшим лимонным соком со льдом по цене один су[132]132
  Су – французская монета, равная 5 сантимам.


[Закрыть] за стакан. Короче говоря, свой последний день в М. я начал превосходно. Сидя на залитой солнцем площади, в гуще оживленной, шумной толпы, я невольно спрашивал себя: неужели тот тип, который накануне вечером носился по полям в поисках какой-то виллы, где девяносто четыре года назад убили человека, – тоже я? Неужели это и вправду был я?

Так прошло утро. Дневные часы я провел в гостинице и самолично упаковал хрупкую резную вещицу, хотя дышать было нечем и по лицу моему градом катился пот. С приближением вечера, а значит, и прохлады я взял шляпу и снова отправился во дворец Фа-Диеза.

Старик сидел в затененной комнате посреди своих инкрустированных лютен и кремонских скрипок – все в том же цветастом халате – и тщательно реставрировал порванные страницы иллюминированного миссала, пока старая ведьма-экономка вырезала и наклеивала ярлыки на рукописные партитуры, сваленные перед ней на столе. Фа-Диез тотчас вскочил и запрыгал на радостях, сопровождая свои ужимки пышными речами. Их общий смысл свелся к тому, что, коли я так жажду оказать ему услугу, он приготовил с полдюжины писем для доставки его корреспондентам в Венеции, чтобы не тратиться на марки (глядишь, сэкономит два пенса на каждом письме). Этот ворчливый, тощий, старый чудак в невообразимом халате, вместе с ведьмой-экономкой, старой нелюдимой серой кошкой и роскошными клавесинами, лютнями и рукописными книгами, забавлял меня больше, чем когда-либо. Пока он латал свой миссал, я безотчетно перелистнул желтые страницы музыкального сборника, попавшегося мне под руку, и опять-таки безотчетно уронил взгляд на слова, выведенные поблекшими, желтыми чернилами над неким опусом – с указанием исполнителя:

Rondò di Cajo Gracco, «Mille pene mio tesoro»,

per il Signor Ferdinando Rinaldi. Parma, 1782[133]133
  Рондо из [оперы] «Гай Гракх»: «Все муки ада, любовь моя», для синьора Фердинандо Ринальди. Парма, 1782 (ит.).
  «Гай Гракх» (1720) – опера итальянского композитора Леонардо Лео (1694–1744). (*)


[Закрыть].

От неожиданности я вздрогнул, ибо вся эта история совершенно выветрилась у меня из головы.

«Что там у вас? – мгновенно насторожился Фа-Диез. Он перегнулся через стол и развернул ноты к себе. – А, пустяки, старая опера Чимарозы[134]134
  Доменико Чимароза (1749–1801) – итальянский композитор.


[Закрыть]… Кстати, per Bacco, вчера я все напутал. Что на меня нашло? Ведь я сказал вам, что певца Ринальди зарезали на вилле за Порта Сан-Витале?»

«Да, – подтвердил я. – А что такое?»

«Сам не понимаю, как это получилось, должно быть, я все время думал о той благословенной псалтири из аббатства Сан-Витале в Гвасталле. Вилла, где убили Ринальди, находится за Порта Сан-Дзаккариа. Оттуда надо двигаться к реке, там еще старый монастырь с фресками этого… забыл, как его зовут. Ну, все иностранцы ходят смотреть, не знаете?»

«Вот оно что, теперь понятно!» – воскликнул я.

Еще бы не понятно – ворота Сан-Дзаккариа расположены в прямо противоположном от ворот Сан-Витале конце города; этим и объяснялись мои безуспешные поиски накануне. Соответственно, интересующий меня дом мог все же сохраниться. Меня снова охватило страстное желание увидеть его. Я встал, забрал письма, которые, как я сильно подозревал, содержали в себе другие письма, не отосланные по почте из тех же соображений экономии на марках, и приготовился распрощаться со стариком.

«До свидания, до свидания, – повторял Фа-Диез, пока мы шли к лестнице по темному коридору. Он вновь обрел словоохотливость: – Продолжайте, друг мой, и впредь следовать путями учености и культуры – путями, которые у нынешней молодежи, увы, не в чести, – дабы радужные надежды вашей серебряной юности достойно воплотились в ваши зрелые… Да, кстати, – прервал он себя, – я же забыл дать вам свою брошюрку об изготовлении скрипичных струн – хотел послать ее в знак своего почтения начальнику венецианского гарнизона». – И он побежал за брошюрой.

Я остался один возле двери с тремя ступенями – искушение еще раз взглянуть на картину было слишком велико. Толкнув дверь, я вошел. Длинный луч заходящего солнца, отраженный от красной церковной башни по соседству, искоса падал на лицо портрета, оживляя своей игрой светлые пудреные волосы и нежный, красиво очерченный рот, и заканчивался подрагивавшим алым пятном на дощатом полу. Я подошел к картине вплотную и на свитке с нотами, которые молодой человек держал в руке, снова прочел: «Фердинандо Ринальди, 1782». Нот как таковых не было – их имитировали произвольные штрихи и пятна, несмотря на то что название музыкального сочинения читалось без труда и никаких сомнений не вызывало: «Sei Regina, io Pastor sono».

«Вот те раз, куда он девался? – донесся из коридора звонкий голос Фа-Диеза. – А, вот вы где!» – И он вручил мне брошюру, высокопарно адресованную «блистательному генералу С. в Венеции».

Я сунул брошюру в карман.

«Не забудете доставить? – обеспокоился он, впрочем ненадолго, поскольку желал продолжить прерванную речь. – Так пусть же надежды вашей серебряной юности достойно воплотятся в золотой зрелости, дабы мир отметил ваше имя albo lapillo[135]135
  Белым камешком (лат.). Здесь обыгрывается латинское крылатое выражение «albo dies notanda lapillo» («день, который следует отметить белым камешком»), связанное с обычаем отмечать счастливые дни белыми, а несчастливые – черными камешками. (*)


[Закрыть]. Ах, – вздохнул он, – доведется ли нам встретиться вновь? Я стар, любезный друг мой, очень стар! – Он причмокнул губами. – Быть может, когда вы в следующий раз окажетесь в М., я уже отойду к своим бессмертным предкам, которые, как вам известно, в тысяча четыреста девяностом году породнились с герцогским родом Сфорца!»

В последний раз! Возможно, я в последний раз вижу портрет! Что станется с ним после смерти старика Фа-Диеза?.. В дверях я обернулся и бросил на картину прощальный взгляд. Последние отблески солнца легли на смуглое, тоскующее лицо, и в неверном, трепещущем свете мне почудилось, будто голова повернулась и смотрит на меня. Больше я этого портрета не видел.

По темневшим улицам, рассекая праздную толпу гуляющих и гуляк, я устремился к Порта Сан-Дзаккариа. Было поздно, но я подумал, что, если поспешить, у меня еще будет в запасе час времени до полной темноты. Наутро мне предстояло покинуть М., и значит, я не должен упустить этот шанс – другого мне не представится. Я прибавил шагу, несмотря на дуновения угрожающе теплого, влажного воздуха и набегавшие на небо тучи.

Был канун дня Иоанна Крестителя[136]136
  День Иоанна Крестителя – отмечаемый 24 июня (7 июля) во многих странах Европы (особенно северных) праздник в честь Иоанна Крестителя (Предтечи), заместивший собой древний языческий праздник середины лета (Midsommer Day) и приблизительно совпадающий с днем летнего солнцестояния; согласно поверьям, в предшествующую этому празднику ночь происходит активизация таинственных сил природы.


[Закрыть] – на пологих холмах вокруг города начали появляться костры, в небо взмыли светящиеся воздушные шары, и большой соборный колокол ударил в честь предстоящего праздника. А я спешил по пыльным улицам к воротам Сан-Дзаккариа – и дальше. Удачно проложив путь вдоль наружной стены по аллее, обрамленной тополями, я легко нашел тропу, которая через поля вела к реке. Позади остались городские стены с их зубцами и выступами, впереди высились кипарисы и колокольня картезианского монастыря[137]137
  …картезианского монастыря… – То есть монастыря католического монашеского ордена картезианцев (основан св. Бруно Кельнским (ок. 1030–1101) в 1084 г. в местности Шартрез (лат. Cartusia), близ Гренобля).


[Закрыть], над головой распростерлось беззвездное, безлунное небо, затянутое тучами. В полях воздух был намного приятнее, и дышалось там легче; то и дело налетал порыв жаркого, насыщенного влагой ветра, и тогда по листьям серебристых тополей и вившейся по проволоке виноградной лозы пробегала дрожь; на меня упало несколько крупных капель, предупреждая о надвигавшейся буре, а главное, с каждой минутой свет неуклонно убывал. Но я твердо решил не упустить свой последний шанс и, спотыкаясь, шел вперед по неровной тропе через поля пшеницы и душистой конопли. Прямо передо мной светляки выписывали в воздухе фантастические спирали. Один раз на тропе шевельнулось что-то темное; я поддел его тростью – передо мной мелькнула длинная лоснящаяся змея, которая проворно соскользнула обратно на землю. Лягушки оглушительно призывали дождь, им с той же устрашающей громкостью вторили сверчки, перед глазами суматошно носились светляки, но я по-прежнему шел вперед, ускоряя шаг в сгущавшихся сумерках. Впереди ярко-розовым полыхнула зарница, вдали пророкотал гром, упали крупные редкие капли, лягушки раскричались с новой силой, сверчки застрекотали еще быстрее, воздух налился тяжестью, и небо там, где село солнце, окрасилось мертвенной желтизной, но я упрямо продвигался к реке. И вдруг хлынул ливень, словно над головой разверзлись небеса, и вместе с водой на землю обрушился мрак, столь же непроглядный, сколь и внезапный, – гроза обратила вечер в самую черную ночь. Что делать? Воротиться? Но как?.. Впереди, за темной массой деревьев я разглядел огонек. Пойду вперед, решил я, там должен быть дом, где можно укрыться и переждать грозу, я слишком далеко ушел, чтобы возвращаться в город. И я под проливным дождем устремился дальше. Внезапно тропа сделала резкий поворот, и среди полей открылось свободное от посевов пространство. Передо мной были ворота, за которыми в окружении деревьев высилось что-то большое и темное. Благодаря случайному разрыву в облаках я увидел, что это вилла – облезлая серая вилла со сломанными обелисками на треугольном фронтоне. Сердце прыгнуло у меня в груди, и я встал как вкопанный. Дождь лил немилосердно. Сбоку послышался яростный лай: через дорогу от виллы торчал крестьянский дом – его-то огонек я и приметил. Дверь отворилась, и на пороге возник мужчина с фонарем в руке.