Текст книги "Пятый дневник Тайлера Блэйка"

Запись первая

«Запись первая. Дневник пятый.

Начинаю свой дневник так же, как и четвертый. Мое имя Тайлер Блэйк и на данный момент мне 25 лет. Я родился и живу в городе G. Я не знаю, кто придумал название этому городу. Но что-то подсказывало мне с самого детства, что фантазия у того человека была скудная.

Живу я с младшей сестренкой Карли. Не знаю, кто ее отец, мой же бросил меня, когда мне было пять. Наша мать умерла при родах, три года назад.

На самом деле это уже третий дневник, в котором я пишу это. Смешно, но это просто необходимый ритуал. Это знакомство с этой записной книжкой. Но именно ты, моя дорогая книжечка, станешь моим главным помощником и другом на ближайшие несколько лет. Надеюсь, ты продержишься дольше остальных, ведь в первых трех дневниках я писал слишком уж большими буквами и тратил их на рисунки. Впрочем, что еще взять с ребенка, верно?

Но я не хочу разводить на первом же листе грязь и сочинять какие-то триады для приветствия новой страницы моей жизни. Это ведь лишь продолжение для моих предыдущих записей.»

Маленькая квартирка, находящаяся на третьем этаже старой многоэтажки, находилась, увы, не на солнечной стороне дома: даже днем здесь царил полумрак, ведь в два окна скромного жилища совсем трудно было пробиться солнечному свету, который в городе G и без того был редкостью. Город сам по себе был туманным и зачастую затянут серыми тучами, поэтому ничего удивительного в том, как жила семья Блэйков, не было.

Квартира была скромной, даже слишком скромной. Маленькая и очень тесная кухня, в которой сложно было найти целую посуду без единой трещинки или скола, даже чайник, стоявший на старенькой плите, и тот был стерт, но, к счастью, пока не до дыр и менять его пока смысла не имело. Также там были небольшой стол с потертой скатертью, рядом с которым стояли два стула, старый кухонный гарнитур, который и гарнитуром-то было сложно назвать, плита с уже давно почерневшими газовыми конфорками, на которых готовилась очередная стряпня, шкафчики с устаревшими дверцами, какие в их время легче было найти у стариков в квартирах пятидесятилетней давности и, конечно же, маленький холодильник с весьма скудноватым запасом еды.

Единственная комната была просторнее кухоньки и двум ее жителям казалась вполне уютной. Она представляла из себя кровать и одну раскладушку, а также шкаф и маленький письменный столик, буквально недавно поклеенные новые обои. Ну и, конечно же, несколько, раскиданных игрушек. Их было чертовски мало, мало для среднестатистического трехлетнего ребенка, но на большее, увы, денег не было. Детские вещи и игрушки стоили слишком дорого. Наверное, мать Тайлера и Карли, которые там жили, совершенно не подумала об этом, когда заводила второго ребенка, не имея при этом мужа. Да и у ее старшего сына доход был не слишком большой.

Вообще по старшему жителю квартиры тоже было сложно сказать, что живется им очень легко.

Под глазами Тайлера уже давно не сходили темные круги от бессонных ночей, что приносила маленькая сестренка. И, надо сказать, проблем от нее было много. Слишком много. Порой он даже выходил из себя, но не мог сорваться на крик. И не мог не из жалости к этой крохе, к этому ангелочку с голубыми глазами, не мог чисто физически. Он не мог порой выговорить даже собственное имя, не сделав ни единой запинки. Он мог бы спеть для вас арию из любой оперы, но в простой речи он был ничтожен. Этот прекрасный голос, его прекрасный и певучий голос во время простого разговора и речи был закован в цепи.

Он рос в этих оковах с рождения, но его мать, эта по-своему грубоватая и необразованная женщина, знала, что сын ее предназначен для музыки. И потому, когда ему было восемь лет, когда он на тот момент разговаривал на уровне трехлетнего ребенка и, по словам логопеда, это было невозможно исправить, его все же отдали в музыкальное училище. Он до тринадцати лет даже не представлял, что такое грамота, не умел читать и плохо разбирался в числах, но в четырнадцать зато мог уже сочинить свое собственное произведение, которое сам же и мог сыграть. Его абсолютный слух и музыкальный гений поражали окружающих, и преподаватели училища обещали ему великое будущее. Но ни они, ни кто-либо другой не знали, что матери Тайлера на то, чтобы отправить сына учиться в простую школу и содержать его, покупая ему тетради и учебники, совершенно не хватало средств. Поэтому вместо тетрадей у мальчика на столе лежали ноты, вместо учебников – скрипка, а вместо ручек и карандашей – смычок. Наверное, поэтому, особо великого будущего Тайлер не получил. В этом городе простому музыканту было сложно чего-то добиться, не имея при этом образования.

Но, тем не менее, грамоте мальчика научили. Они познакомились, когда Блэйку было тринадцать, а Уламу – четырнадцать. Они учились на одном курсе, но никогда не общались. Тайлер ни с кем не общался. Но этот мальчик, что играл на пианино, не обращая ни на кого внимания, такой молчаливый и все время хмурый, просто не мог не привлечь вечно испуганного взора скромного и худенького мальчишки. Но какими же были ловкими руки этого светловолосого проныры. Наверное, Тайлер бы и не заметил, как тот пытается стащить из-под его носа пару монет, что мать дала ему на пропитание, если бы Альберт Улам по своей неосторожной случайности не задел его и не испугал до полусмерти, от чего Блэйк упал в обморок.

Когда он очнулся, Альберт, этот сильный мальчишка, что был чуть ниже самого Блэйка, держал его за плечи и испуганно, ничуть не меньше чем сам Блэйк смотрел на него.

Так они и познакомились. Альберт учил Тайлера читать и писать, порой даже угощал его теми сладостями, что приносил из дома, а Тайлер помогал Уламу с музыкой. И так зародилась их крепкая дружба. И хотя Альберт получил образование, он так и не смог оставить своего друга одного. Ему было сложно представить, что случилось бы с Блэйком, останься он в этом мире один. Его многое пугало, люди осуждали его за глуповатый внешний вид, за его манеру общения, и, наверное, из всех живущих только Альберт понимал Блэйка и принимал таким, какой он есть. Ну, а Тайлер принимал Улама с его надменной дерзостью и порой грубой вульгарностью, не подобающей музыканту.

От матери у Тайлера не осталось ничего, кроме бедной квартирки и крошки-сестры. Долгое время ее хотели отдать в детский дом, но Тайлер оказался настойчивее. Уж что касалось Карли, то она, наверное, была единственным, ради кого он готов был забыть о страхе. И тогда он забыл. Он тогда забыл о том, как не любил выходить из своего дома, из своей уютной норки, из которой он выбирался лишь на работу и на редкие вечерние прогулки. Он оббежал едва ли не весь город. Он в лицо, не стесняясь своего врожденного заикания заявил едва ли не мэру города, что найдет способ вырвать сердце любому, кто только волосок тронет на голове Карли. Конечно, не дословно, но имел в виду он именно это. По крайней мере, пытался.

И они жили мирно. Из старшего брата и крошки-сестренки получилась крепчайшая семья. Маленькая, бедная и осиротевшая в своем роде, но это была семья. И Тайлер души не чаял в этой девочке не меньше, чем в музыке. И никто не смел утверждать обратного или усомниться в этом.

Тайлер с детским и восторженным молчаливым умилением смотрел на свою маленькую сестренку, которая спала на кровати. Чувствовал ли он себя ее братом каждый раз, когда укутывал ее в одеяло и целовал в лоб? Наверное, лишь отчасти. Ведь помимо братских чувств в нем было и что-то отцовское. Он не знал, что такое любовь отца, а от матери порой получал лишь скудную похвалу. И поэтому Карли, когда он забрал ее еще совсем беззащитным и новорожденным комочком, он пообещал отдать всю ту любовь, которой не познал сам. Он пообещал, что заменит ей всех тех, кого ему заменять было уже некому. И, надо сказать, с этим он не прогадал. Девочка любила его и только его. И так как она любила своего брата не только в три года, но и после, так ребенок, наверное, мог любить только свою мать.

Карли любила спать днем, когда была еще совсем малышкой. И в тот день она тоже спала. В день, когда Тайлер сделал первую запись в своем пятом дневнике.

Дневники Блэйку посоветовал вести доктор. Но опять же из неумения Тайлером писать первые три его записные книжки была наполнены в основном лишь рисунками его тайных кошмаров и детских обид. К счастью, обиды эти остались в прошлом. Но страхи не пропали. И дневники были ему утешением. Именно в них он мог так же свободно, как и в музыке, выражать все свои мысли, не заикаясь и не делая ошибок в словах. Дневники умели слушать и не перебивать. Умели лучше кого-то другого хранить секрета и страхи любого, не только Тайлера. Поэтому Блэйк редко расставался с ними. Каждый из своих блокнотов он носил с собой. Порой он даже оставлял вместе с некоторыми записями меж страниц билеты на концерты, которые перепадали ему по счастливой случайности, фантики от конфет из детства, которые он ел так редко, как мог представить себе лишь самый бедный сирота, и вырванные из нотных листов станы, которые вызывали у него наивысшее наслаждение во время игры, когда как все остальное произведение казалось ему скучным и совсем не красивым; он сохранял их для себя как источники вдохновения, хотя порой забывал о них, и находить их в дневниках становилось приятным сюрпризом.

После того, как в пятом дневнике появилась первая запись, Блэйк совершал уже привычный ритуал, который проводился каждый раз, когда засыпала Карли, – он убирался. Он собирал игрушки и карандаши, разбросанные по полу, и клал их с ящички шкафа, где им было самое место.

Собирая карандаши, Тайлер увидел то, что учудила его сестра, пока он репетировал сонату на скрипке. На обоях был нелепо и криво нарисован человечек с большими голубыми глазами и черными волосами, одетый в лиловый полосатый пиджак, такой же нелепый и смешной, как он сам, а рядом такая же кривовато нарисованная девочка с такими же глазами и черными волосами. Несложно было догадаться, кто это, наверное, поэтому, как бы Блэйку не было обидно за новые обои, которые он клеил сам вручную и потратил на них полторы своих зарплаты, он все равно улыбнулся. Он в жизни не видел шедевра прекраснее, и потому рассматривал рисунок трехлетней девочки около пяти минут. И в тот момент столько любви и нежности переполняло его сердце, он не мог не почувствовать себя гордым отцом, который гордился тем, что у него такая дочь. Он гордился тем, что она видела в нем самого близкого для нее человека, как и любой родитель, который любит своего ребенка.

Тайлер поднялся с колен и, поправив одеяло Карли, пошел на кухню, готовить обед, переполненный вдохновением и теплом где-то в области груди. И это было лучшее чувство. То чувство, ради которого он жил. И его сестра была тем единственным человеком, который это чувство мог ему подарить.