Текст книги "Душа-cоловей"

«Мой зимний стиль, мой голос летний…»

 
Мой зимний стиль, мой голос летний.
Но рядом – ангел мой последний.
Блокнот мой тонкий запасной.
Пожалуйста, побудь со мной.
 
 
Что я успею, как я буду
Тут с вами жить, не веря чуду.
Вот ты, мой ангел прописной,
Пожалуйста, побудь со мной.
 
 
Приду домой, одна, с цветами.
День-ночь меняются местами.
Но ты, мой ангел отпускной,
Не уходи, побудь со мной.
 
 
Болтай со мной, веди машину.
Всему найдем первопричину.
Будь рядом, ангел отставной.
Пожалуйста, живи со мной.
 

23 января

«И вот я написала на краю…»

 
И вот я написала на краю –
Позволь цепляться за руку твою.
 
 
Позволь мне хныкать, напролет рыдать.
Позволь мне горе мыкать и страдать.
 
 
Позволь-позволь мне тусклый чай и хлеб.
А ты иди скучай, хоть тыщу лет.
 
 
Скучай со мной, я знаю, как скучна.
Как всякая, что стала не нужна.
 
 
Позволь, я буду тут лежать и жить.
А ты изволь, валяй чего-то шить.
 
 
Картошку чисть, бульон вари свежей.
И делай вид, что ты из ворожей…
 
 
Как я там написала, в том раю –
Позволь держаться за руку твою.
 
 
Позволь мне эти метлы и совки,
Не отнимая царственной руки.
 

25 января

«Как струны натянуть себе же в помощь…»

 
Как струны натянуть себе же в помощь,
Как нехотя уснуть уже за полночь…
Не спится, хоть глухая темнота.
Усни, бедняжка, видишь, все безлюдно.
Входи скорей, не так уж это трудно.
Почти не населенные места.
 
 
Никем-никем. А ведь могли бы люди,
Такие, что и слыхивать о чуде
Не слышали. И слышать не могли –
Могли бы эти люди грубоваты,
Чьи пальцы нарочито крючковаты –
Меня с тобою приподнять с земли
 
 
И вдруг перенести в такое место,
Что было бы темно и неизвестно,
Но синим светом все ж освещено.
Там дачный дом нам выстроен бесстыдно….
Роскошный, светлый весь, и очевидно –
Здесь нашим детям быть разрешено.
 
 
Здесь станут жить твои-мои детишки.
Тут будет все. Но прежде все же – книжки.
Все стены в светлом дереве, стеллаж.
Вот наконец-то мы чего добились…
Такой тут синий свет – а сколько бились
А все не выходило, блажь да блажь.
 
 
Все выдумка. Фантом. Мираж воздушный.
Все призрак этот, слабый и тщедушный.
Как худенький садовник, тот, в тени,
Что дом себе под яблоней устроил,
Судьбу перекроил, струну настроил,
Не бойся и в окошко загляни.
 

26 января

«Говорила я мальчику – не взрослей…»

 
Говорила я мальчику – не взрослей.
Будешь каменный, черствый, дитя веселей,
и честней, и игрушек масса.
Говорила юноше: будь смелей,
И взрослеть не вздумай, и не жалей
О себе дальше пятого класса.
 
 
Говорила я взрослому: только не ты.
Из кромешной робости, из немоты
Не выходи, не надо.
Не взрослей, прошу же, о, не становись
Тем, кто смотрит на женщину сверху вниз
с известной холодностью взгляда.
 
 
И еще одному: нет, только не ты.
Лучше я тебя лично в любые кусты
Затащу, пусть там будет жарко.
Будешь мальчиком снова тринадцати лет.
Вот тебе амулет. Вот счастливый билет.
Или Лорка. Или Петрарка.
 

26 января

«Но стихи не желают звучать ни скучно ни приторно…»

 
Но стихи не желают звучать ни скучно ни приторно.
Не хотят и не могут терпеть никакой кутерьмы.
Я сегодня купила три разноцветных свитера.
Хотя не ощущаю присутствия даже и небольшой зимы.
 
 
Но, быть может, зима еще и придет, со своими железными розами.
Будет пальцы колоть, губы скатывать в тонкий рожок.
А один-то свитер – такой золотисто-бронзовый.
Я давно свитеров не носила, пойми, дружок.
 
 
А еще полосатый. С каких-то пор я моряцкое
И надеть могу, и смотреть на себя смеясь.
А еще и красный. И вот это все дурацкое
Примеряя, рассматриваю и усматриваю тут связь
 
 
Между мной и зимой. Хоть люблю я ее, колючую…
Раз она смеется, похлопывает по спине –
Почему бы и мне не купить себе что-то по случаю…
Почему бы и мне не устроить хоть что-то вместо зимы, почему бы и мне…
 

27 января

«Одноглазье мое, одноочество…»

 
Одноглазье мое, одноочество,
Ты часовня на детской крови.
Одиночество есть одиночество.
Как его ты там ни назови.
 
 
Описал ты его силлабически
Или выбросил рифму давно,
Оно смотрит в тебя циклопически,
Суеверно, угрюмо, темно.
 
 
Допотопное, невероятное,
С изувеченным яростным лбом.
Утверждает собою обратное,
Чем попсовая в мире любовь.
 
 
Так и светит лучом и прожектором
В постоянный оконный проем.
И работает старым прозектором,
И клеенчатый фартук на нем.
 

28 января

«Этот возраст, на прошлой неделе…»

 
Этот возраст, на прошлой неделе
Вдруг расставивший все по местам…
Перестанешь быть тоненькой элли.
Будешь стеллой, виллиной, а там,
 
 
А потом-то и вовсе горгоной,
Вряд ли как-то для дела пригодной.
Вряд ли фея. Скорей – голова,
Что, конечно, бормочет слова
 
 
И стишки, и смешные напевы.
Но другие-то дочери евы,
Хороводы с успехом водя,
Огороды кругом городя,
 
 
Те смеются накачанным смехом.
Их рулады разносятся эхом.
Но не ты, дорогая моя.
Ты такого не можешь в помине.
 
 
Хорошо, если угли в камине
Кочергою подвинешь кривой
Да устало качнешь головой,
 
 
Полной странного, с детства, гипноза.
На пороге остеопороза…
Этот возраст. О сколько же врут
О тебе. Ты и есть – изумруд.
 

30 января

«Тонкою пленкой едва отделен…»

 
Тонкою пленкой едва отделен,
Верен своим атлантидам –
Ходит и ходит ко мне почтальон,
Мальчик с потерянным видом.
 
 
Он и приносит налоги как раз,
Штрафов безжалостных груду.
Что еще нужно бывает от нас
Злому чиновному люду…
 
 
Вот он звонит, безымянный гонец
Из невозвратного мира,
Где обнимаются сын и отец,
Каются дочери Лира.
 
 
Но и офелия все еще тут
И невредима гертруда.
Дети – ромео с джульеттой – растут,
Тоже наследники чуда.
 
 
Так из забытых каких-то миров,
Где человек не бывает –
Мальчик приходит, не очень здоров,
А ведь живет-поживает,
 
 
Чтоб принести заказное письмо
Женщине или мужчине.
Чудо приходит почти что само,
По неизвестной причине.
 

1 февраля

«Так временами уставать…»

 
Так временами уставать,
Как с самых юных лет бывало.
Не хныкать, носом не клевать,
Укутываясь в покрывало,
 
 
Не чай уютный кипятить,
Не чашки белые расставить,
Чтобы самой себе простить,
Да и бретельки не поправить.
 
 
Все от усталости одной,
Тяжелой, мощной и бесстыдной.
Она навалится стеной
С угрюмой силой очевидной.
 
 
Так может только лишь она,
Моих мозолей королева.
Не покровительница сна,
Не укротительница гнева,
 
 
Моя усталость с юных лет –
Ее оттенки в просторечье.
И нерубцующийся след
На плоском сухоньком предплечье.
 

1 февраля

«А какие мои обстоятельства…»

 
А какие мои обстоятельства
Оказались сильнее всего?
Это те, что сильнее предательства.
Так немного, почти ничего.
 
 
А какие еще обстоятельства
Оказались других не слабей?
Это те, что сильнее приятельства,
Ненавязчивой тяги людей.
 
 
И последнее есть обстоятельство
Оказаться не против – а за.
Дополнительное обязательство –
Напоследок не прятать глаза.
 

2 февраля

«Потом такой человек…»

 
Потом такой человек
Входит в мои четыре стены.
И говорит: я тут, оставь свои сны.
Негромко: пойдем со мной.
Собирайся же ты скорей.
И стоит за моей спиной,
У самых моих дверей.
 
 
И разводит руками: смотри ж,
как я тут живу.
Забудь наконец Париж,
потеряй Москву.
Никаких собак.
Никаких подросших детей.
Все как прежде – так,
будто нет у тебя новостей.
 
 
Только я – твоя новость.
Единственная, во мгле.
Твоя исповедь, заповедь, повесть
Тут на Земле
И возник я из ниоткуда,
Из темноты.
Прохожу по разряду чуда.
Просила ж ты.
 
 
Я просила, конечно.
Кто же не просит, кто.
Мне давно кромешно,
В любом моем ярком пальто.
Какие я ни беру перчатки
Или шарф и другой атрибут –
Волки воют внутри, а волчатки
Стенки скребут.
 
 
А потом то вдруг небожитель,
Глаза грустны,
Входит в каменную обитель,
В мои зимние сны.
И показывает рукою себе на грудь,
И говорит: со мною пожалуйста, уж побудь.
Но сперва то медведи-волки,
Нехоженые леса.
А потом, с очень дальней полки –
Чудеса.
 

3 февраля

«Есть множество проблем…»

 
Есть множество проблем.
И множество страшных бед.
Но есть и то, чего я не умею совсем:
Объяснить себе, что кого-то нет.
 
 
Все во мне хрустит и скрежещет,
Задыхается и подвывает в ночи,
Из глаз невыносимо хлещет.
И ты меня не учи.
 
 
Не учи, что это в каждом доме.
Не учи, что это в каждом томе.
Не учи, пожалуйста, не учи,
Что отличные были врачи,
 
 
Не олухи и не рвачи,
И не палачи,
И никого кроме.
Ну прошу тебя, не учи.
Только этот вот шум во мне уйми.
Останови этот скрежет и скрип,
Чтобы я дальше жила с людьми,
А не в обществе птиц и рыб,
 
 
Молчаливых отчаянно,
Летящих, плывущих во мгле.
В общем, я одна из последних,
Кто успокоится и смирится
С тем, что близких нет на Земле.
 

4 февраля

«Чудесный пот и столкновенье лбов…»

 
Чудесный пот и столкновенье лбов.
Еще нескоро темные аллеи
Откроют нам, что то была любовь.
Другой не будет злее, веселее,
 
 
Чем облако лежащее в ногах
У шалаша, где двое заночуют.
Как говорится, кто не олигарх,
Тот пусть спиной иголочки почует.
 
 
Затем была хула и похвала.
Какие-то партийные объятья.
Уж если я кого подозвала
То чтобы объявить – все люди братья.
 
 
Пройди, не удивляясь к шалашу
По веточкам и убедись – мой спальник
И есть наш райский сад, где я прошу –
Не торопись снимать с меня купальник.
 
 
В такие невозможные года
У ног лежало небо надувное.
О чем еще мы думали тогда,
Заплыв вдвоем в бездумие сплошное.
 
 
И озеро, предвестник холодов,
Вселенских, нас тащило в середину,
И приближалась темная любовь,
Где двое взрослых обживают льдину.
 

5 февраля

«В Столешниках сегодня отпоют…»

Е. В.

 
В Столешниках сегодня отпоют.
Не знаю, на каком краю положат.
Мне, Женечка, покоя не дают
Слова-слова-слова, что звуки множат.
 
 
Я вообще без пауз говорю.
Такая, что ли, наступила слабость.
А иногда и день и ночь мирю
Между собой, и в этом тоже сладость.
 
 
Я, Женечка, не знаю, как теперь.
На чьем еще окне горит лампада.
Чья будет нам всегда открыта дверь.
И чья подруга будет только рада
 
 
Практически последним чудакам,
Бредущим робко по путям астральным,
Все, что имели, отдали стихам.
Да и еще таким, немагистральным.
 
 
Особым. Тонким. Тем, что, не забудь,
Губами передали, тихо спели.
Там, говорят, какой-то Млечный путь.
Не перешли на ты. Ну не успели.
 

6 февраля

«Старинный друг ты мой…»

 
Старинный друг ты мой,
Какого нет давно,
И летом и зимой
Тебя, мой Сирано,
 
 
Ищу не отыщу.
Да и надежды нет.
И берегу свечу,
И экономлю свет.
 
 
Тихонько лопочу
На древнем языке,
А все ж не отпущу,
Держу его в руке.
 
 
Где запад, где восток,
Чтоб всяк умел читать.
Вперед лети, листок,
Как ты умел летать,
 
 
Чтоб на мгновенье лишь
Дышать не перестал.
Но наступила тишь
И проступил ростан.
 

7 февраля

«В деле спуска на́ воду кораблей…»

Е. В.

 
В деле спуска на́ воду кораблей
Равных ему не было, говорю.
А происходил ли от королей –
Мы узнали не по календарю.
 
 
В деле тонкой сборки зеленых книг,
Где огонь изгнания полыхал,
Был он сам и мастер, и ученик.
И в любом цеху всяк о нем слыхал.
 
 
В деле же печали с родной душой
Мог он говорить и без языка.
Часовой был мастер в Москве большой,
А другого, вижу я, нет пока.
 

7 февраля

«Под здешним мандариновым дождем…»

 
Под здешним мандариновым дождем
Я не дождусь плаща или пощады.
Пожалуйста, пойдем-пойдем-пойдем
Вдоль гибкой подмосковной эстакады,
 
 
Построенной почти что на плаву,
Вблизи тех дюн, где мы лежим на пляже.
Там романист бы написал главу,
А сценарист – и весь сценарий даже.
 
 
Что это за забытый виадук,
Подвешенный за косточки под флагом…
Веди меня туда скорей, а вдруг
Есть дом за этим лесом и оврагом.
 
 
Там дождик будет добр и невелик
Мы, сбрызнуты, идем, почти согреты.
И ветер сможет тихо шевелить
На нас цветные чешские береты.
 

8 февраля

«Все в мире мною недовольны…»

 
Все в мире мною недовольны.
Еще поплачете за мной –
Когда мои концерты сольны
Сквозь мои слезы малосольны
Пройдут – как дождики стеной.
 
 
Да, песнопения иные
Везде звучат. Они земные.
Там инструменты все просты.
А мои песенки пригодны
Для тех кому не чужеродны
Местоименья – я и ты.
 
 
Иди сюда, мой недовольный.
Поплачь под голос малахольный.
Да под гитарку на шесть струн.
Да вспомни, дурачок, при этом,
Что ты же тоже был поэтом.
Да как и был – остался юн.
 

8 февраля

«Напелась, насмотрелась сгоряча…»

 
Напелась, насмотрелась сгоряча
Стихов своих и прочих сновидений.
Еще и разгорелась, как свеча,
И разогрелась вся среди радений.
 
 
Пол подо мной потрескивал весьма.
И небеса клубились, подступая.
Когда б не эта певчая зима –
Куда б девалась боль моя тупая.
 
 
Ее ведь только так уговоришь.
Она с размаху бьет и не жалеет.
Пожалуй, так до углей и сгоришь.
А рукопись, быть может, уцелеет.
 

9 февраля

«Пусть утро будет протяженным…»

 
Пусть утро будет протяженным,
Растянутым на два часа,
Когда к словам ночным сожженным
Придут земные голоса.
 
 
Когда глубокие сосуды
В узлы сплетаются во мне,
А вздохи странной амплитуды
Слетаются в том позднем сне,
 
 
Ты сдерживаешь ход событий.
Не грузишь. Утренний пейзаж
Оглядываешь без открытий.
Но этот час себе отдашь,
 
 
Такой, между землей и небом.
Такой, между зимой и летом.
Такой, колеблемый, как нить,
Чтобы волшебное приснить.
 

11 февраля

«Что тут у вас сегодня за мороз…»

 
Что тут у вас сегодня за мороз…
Вот я, к примеру, отставной матрос,
Сошла на землю-то обетованну,
Рассчитывая, в общем-то, на ванну,
 
 
На сауну, и пляж, и нежный душ
Для наших хрупких тел, мятежных душ.
Где пестрых птиц заморское гнездовье,
Колибри и удодов поголовье?
 
 
Где дикобразы, ящеры грузны,
Бараны невозможной крутизны?
Где ваши все сады тут подвесные?
Где улочки ажурные, сквозные?
 
 
Земля обетованная, ты что?
Смотрю, все в куртках, даже и в пальто.
И в капюшонах, словно Копенгаген.
Или другой Стокгольм тут людям даден.
 
 
Немедленно верните синеву.
Не то я вообще рвану в Москву.
Без солнечных могучих батарей –
На что способен ты, скажи, мой друг?
 

11 февраля

«Не хочется с ним расставаться…»

 
Не хочется с ним расставаться
На шумном морском берегу.
Но долго нельзя оставаться,
Там быть, где я быть не могу.
 
 
А хочется лампу наладить
В карманном своем фонаре.
И гладить, и гладить, и гладить –
Фа-до, фа-ми-ля, си-ля-ре.
 
 
Включу мой фонарик-жужжалку,
Упрямую ручку нажму.
Он светит неровно и жалко,
Но это же не потому,
 
 
Что пальцы мои слабоваты,
Девчоночьи руки малы.
А сами лучи виноваты,
Что так сиротливо светлы.
 
 
Нельзя же дышать подземельной,
Последней надеждой на свет
Под жимолостью, под омелой –
Которых, возможно, и нет.
 
 
Придется еще расставаться,
И музыка будет горька.
Там вечно нельзя оставаться,
Где руку не гладит рука.
 

12 февраля

«Особенно – холодные слова…»

 
Особенно – холодные слова.
У них такое место под луною,
Что, сколь бы ни болела голова,
Они еще играть хотят со мною.
 
 
Прикинутся обычными… и вот
Приблизятся, и россыпь ледяную
Насыплют мне в растерзанный живот,
И оседлают ось мою спинную,
 
 
И ну ее тереть и натирать
Таким каким-то новым красным снегом.
Хотелось бы по цвету выбирать –
Но алое идет за нами следом.
 
 
За белым и за черным, тут как тут.
Оно глядит в окно ручным медведем.
Не черным и не белым. Пять минут –
И мы с ним далеко уже уедем.
 
 
Кто на морозе жил, чья голова
Всегда трезва и считана минута –
Тот знает все холодные слова
И алых слов не помнит почему-то.
 

13 февраля

«Боюсь за всех, кто не со мною рядом…»

 
Боюсь за всех, кто не со мною рядом.
Кто обладал и цветником, и садом,
И вот, посередине февраля –
Как будто из-под ног ушла земля.
 
 
Затравленно угрюмо обернуться.
Услышать, как друг дружке все клянутся
В непреходящей боли, в пустоте.
И обмереть в тоскливой немоте.
 
 
Боюсь и всё – за тех, кто не со мною.
Кого не ощущаю за спиною.
Не чувствую ни локтем, ни плечом.
Зову – они не слышат нипочем.
 
 
Слова им бормочу – из песнопений.
Шлю по лучу – смирений и терпений.
Хочу, чтоб были рядом без причин –
Все те, кого мне случай поручил.
 

13 февраля

«На валентинов день в моей открытке…»

 
На валентинов день в моей открытке –
Кусочек ткани, в день пряду по нитке,
Суровое сухое волокно.
Привыкла я и к форме веретенной,
И к комнате чердачной полутемной,
Где рубленое в потолке окно.
 
 
Затем, что пальцам только дай занятье –
Они соткут тебе любое платье,
Еще и шлейфом длинным уберут.
Так женскою работою старинной,
Хотя однообразной, но невинной,
Мужской жестокий окупался труд.
 
 
А что мужская вечная суровость.
Что твердорукость их и густобровость.
Зачем все это, если не игра.
Она себе сидит, и тянет нитку
Или отвар к любовному напитку
Идет готовить. Подошла пора.
 
 
Иди сюда, король – солдат – мужчина.
Напиток мой всему и есть причина.
Кто нитку прял, тот и на кухне мог
Такие травы подобрать лихие,
Такие листья раскрошить сухие,
Чтоб яркой жизни подвести итог.
 
 
Неужто думал ты, что звуки эти
Которые в ночи и на рассвете
Приходят – не орудья темноты.
Все эти корешки и птичьи лапки,
Вот эти все стишки и в них закладки,
Вот этот запах сонной кислоты.
 
 
Да вот она, бутылочка с напитком.
Я все туда влила, теперь с избытком
По капле можно посылать письмом…
На валентинов день – довольно меда.
А может, и до окончанья года –
Напитка хватит. Ежели с умом.
 

14 февраля

«Что делать-то в приморском городке…»

 
Что делать-то в приморском городке
С билетиком в музей в одной руке
И с рыбным рестораном из Мишлена,
Зашел – и вроде море по колено.
 
 
Вот пара кадров – ветхих маяков,
Там стайками нередких чудаков
Весь путь утоптан, я же на краю
Сижу себе и песенки пою.
 
 
Пойдем у маяка еще побродим.
Что песенки, мы их пока находим.
Что дымка, с неба можно соскрести.
А с ней, на часик, наши горести.
 
 
Так в городке приморском все обычно,
Что и других не надо – мне вот лично.
Пошли к Мишлену, а потом – в музей.
Будь как маяк – стой смирно и глазей.
 

16 февраля

«Во имя твое, дурачок…»

 
Во имя твое, дурачок,
Живу и живу, больше года.
И строчек солидный пучок,
И странная в жилах свобода.
 
 
Не буду себе выбирать,
Письмо написать иль записку.
Привыкла уже умирать,
К роскошной угрозе и риску.
 
 
Забыла совсем о былом.
О детях, о кухне, о вечном.
Все это теперь за стеклом,
За непробиваемым, млечным.
 
 
Во имя тебя, дурачка,
Училась играть на свирели.
А два моих мертвых зрачка
В угрюмое небо смотрели.
 

16 февраля

«Всего скорей подай душе мятежной…»

 
Всего скорей подай душе мятежной.
Судьба моя, не так уж ты добра.
Куплю себе кольцо одно – с надеждой
На маленький кусочек серебра.
 
 
Оно такое, проще не бывало,
Как для подростка, троечный дневник.
Но пусть бы только палец согревало,
Который от колец давно отвык.
 
 
И слышу голосок: всего подай же.
Мне это мало, девочка моя.
Иди вперед, не то чтоб много дальше.
Бери второе, светлого литья.
 
 
Оно такое в точности, резное,
Но ты себя получше приготовь.
Теперь, когда с тобой кольцо двойное –
С надеждою соседствует любовь.
 
 
Не бойся плакать. Жди, чтобы простили.
Мы есть. Мы тут, небесные тела.
И с кольцами себе ходи простыми,
Такими, что давно переросла.
 

16 февраля

«Поговоришь со мной сквозь темноту…»

 
Поговоришь со мной сквозь темноту –
Я вся оттаю, вынырну, зависну,
Поплачу сладко, вся потом раскисну,
А после сразу кожу сброшу, ту,
 
 
Что разошлась давно на мне по шву.
Прошедшим летом. В лоскутах и моли.
Вся в синей чешуе, в крупицах соли,
На дне морском, где я теперь живу.
 
 
И вынырну – а он на берегу.
И смотрит странно, недоумевая –
Как я плыву, плещусь, еще живая,
Ну и смеяться вроде бы могу
 
 
И над самой собою… и о том
Пришла пора забыть, хоть со слезами.
Тут жил один, с закрытыми глазами.
А женщина – волну гнала хвостом.
 

17 февраля

«Говорить из какого теста я…»

 
Говорить из какого теста я –
Только зря будоражить Москву.
Я седьмую собаку пестую.
Я седьмой свой десяток живу.
 
 
Я смешная, но я черноглазая.
Я не жаворонок, не сова.
И алмазами, а не стразами
Переполнена вся голова.
 
 
Рассуди, я с собакою топаю
По Садовой две тысячи лет.
И такую-то видит утопию
Неизвестный неместный поэт.
 
 
Видит он, как некрупная женщина
Зажигает под вечер свечу
И, женьшеневый смысл не нашедшая,
Говорит себе – чуда хочу.
 
 
Ну и что, что молчаньем наказывал.
Ну и что, что стихами сорил.
А зато о любови рассказывал.
И о детстве своем говорил.
 
 
А читать по губам ее глупости,
Не меняясь почти что в лице –
Каждый может на маленьком глобусе.
И на нашем Садовом кольце.
 

23 февраля

«И в голову не приходило…»

 
И в голову не приходило –
Молиться там, где я была.
Так строго, хорошо мне было.
Так ровно кровь во мне текла.
 
 
Так наполнялось горло тонко.
Так голос пробовал летать.
И только коготок котенка
Пытался сердце щекотать.
 
 
Нам, говорят, молиться поздно,
Тем, кто умеет распевать
И ставить слово так серьезно,
Что надо бы арестовать,
 
 
Хоть для сохранности, пожалуй.
А то, ведь правда, и убьют.
Но всяк уж выучил: бывало,
Что строчка-то и убивала,
И все ж пускался на дебют.
 

24 февраля

«И ведь только что наблюдала сияние силуэта…»

 
И ведь только что наблюдала сияние силуэта.
Весь твой опыт расхристан, измучен и недвижим.
И тут-то сценарий жизни чуть знакомого с тобой человека
Перестает почему-то быть чужим.
 
 
И ты видишь юность его, и маму его, и детство.
И проматываешь нелегкое и непростое, хотя игровое, кино.
И отмечаешь родство, по крайней мере соседство.
Хотя и давно это было, и быть не могло или было давно.
 
 
И ты видишь женщину. Чувствуешь, слава богу,
тепло ее красоты, лучи от ее лица.
И это будто за стенкой, через дорогу.
Через утолщенное стекло рассматриваешь без конца.
 
 
И видишь подробности, странности и оттенки.
Сдавайся, сдавайся, ну что там такое внутри.
Не признавайся ни в чем, даже у самой последней
заслонки, конфорки, стенки.
Не признайся. Не верь себе. Не говори.
 

25 февраля

«Разве дело в его заоконности…»

 
Разве дело в его заоконности,
Это ж на расстояньи руки.
Дело все же в моей беззаконности.
В неоконченности строки.
 
 
Не в моей же улыбке замученной,
Как в чернильнице кровяной –
Брать слова для скандально заученной
Школьной сценки за слабой стеной.
 
 
Там, в окне – не февраль, а весенняя
Репетируется кутерьма.
Дотянись же рукой до спасения.
Дотянись – и вернется зима.
 
 
И машина покроется инеем.
А внутри все светло и тепло.
И одним исцеляющим именем –
Мы еще отогреем стекло.
 
 
Ограничусь пока подоконником.
Это тоже причуда и чудь.
Никогда не была я законником.
Беззаконником разве чуть-чуть.
 
 
Под стеклом – под водой – под морщинами
Закипает живая вода.
Без защитника так без защитника.
И без глупостей, и без следа.
 

26 февраля