Текст книги "Dolce"

* * *

И была на целом свете тишина.

И плыла по небу рыжая луна.

И зайчоночка волчиха родила,

И волчоночка зайчиха родила.

И зайчиха была верная жена,

И волчиха была честная жена.

Но зайчиха теперь мужу не нужна,

И волчиха теперь мужу не нужна!

Ты зачем, жена, зайчонка принесла?

Он от голода, от холода помрет.

Ты зачем, жена, волчонка родила?

Он окрепнет, осмелеет – нас пожрет.

Та качает свое серое дитя —

Та качает свое сирое дитя.

Та качает свое хищное дитя —

Та качает свое лишнее дитя.

И стоять на целом свете тишине,

И луне на небо черное всходить.

И зайчоночка родить одной жене,

А другой жене – волчоночка родить.

* * *

Я сама себе открыла,

Я сама себе шепчу:

Я вчера была бескрыла,

А сегодня – полечу

И над улицей знакомой,

И над медленной рекой,

И над старенькою школой,

И над маминой щекой…

Как ни грело все, что мило,

Как ни ластилось к плечу —

Я вчера была бескрыла,

А сегодня – полечу!

Над словцом неосторожным,

Над кружащим над листом

И над железнодорожным

Над дрожащим над мостом.

То ли дело эта сила,

То ли дело – высота!

Я вчера была бескрыла,

А сегодня я не та.

Кто-то Землю мне покажет

Сверху маленьким лужком.

На лужке стоит и машет

Мама аленьким флажком…

Было время – смех и слезы,

Не бывало пустяков.

Слева грозы, справа грозы,

Рядом – стаи облаков.

Как ни мучались, ни звали,

Кто остался на лугу —

Я вчера была бы с вами,

А сегодня – не могу…

* * *

Не гаси меня, свечу!

Я еще гореть хочу.

Я жива еще покуда.

Не гаси меня, свечу.

Не протягивай ладонь,

Мой дружок прекрасный.

Я пока храню огонь —

Маленький, но ясный.

А без света нет ночи.

Без ночи нет света.

Без поэта нет свечи,

Без свечи – поэта.

Для бродячих моряков

Маяков есть пламя.

Я – горящих мотыльков

Маленькое знамя.

Оттого-то и хочу

Я дожить до свету.

Не гаси меня, свечу!

Я свечу поэту.

* * *

Дом Чайковского в Клину —

Старая открытка.

Подержи меня в плену,

Старая калитка!

Помнишь, помнишь, как с утра

Пробегала бричка?

И по имени Сестра

Протекала речка?

Дух кувшинки – от болот,

Дух пчелы – от меда.

Кто потом тебя поймет,

Русская природа?

Кто еще, спустившись в сад

На заре дремотной,

Повернет скорей назад,

К рукописи нотной?

Кто споткнется без причин,

Но поймет причину,

Увидав, как птичий клин

Сверху машет Клину?

Где подсвечник отразит

Лаковая крышка —

Там усталость погрозит,

Пальцам передышка.

Кто потом заплачет всласть

Над листом бумаги,

Где еще имеют власть

Точки и зигзаги?

Это птичье колдовство —

Вскрикнет и сорвется.

Эта клинопись его

Музыкой зовется.

* * *

Никуда отсюда не деться!

Время мчится, как лихой всадник.

Я тоскую о тебе, детство,

Как тоскует о тебе всякий.

Вот иду той же аллеей

И сама с собою толкую.

Ни о чем я не сожалею,

Но тоскую, тоскую.

А на даче спят два сына.

Я читала о таком, помню,

Но не думала, что так сильно,

И не думала, что так полно…

Помнишь белку в колесе? Белке

В клетку кинули орех грецкий.

Не прощу себе свой грех мелкий,

Но прощу себе свой страх детский.

Вот заветное скоро место.

Я тропинок не забывала.

Здесь лежит мое королевство —

Я сама его зарывала.

Не глядеть назад – лучший принцип

И от муки верное средство.

Но, наследные мои принцы,

Что получите вы в наследство?

И подумалось без кокетства:

Все что ни было со мной – важно.

Я тоскую о тебе, детство,

Как тоскует о тебе каждый.

Неразрывные твои сети,

Невозможное мое бегство…

Там, на даче, спят мои дети.

Там, на даче, спит мое детство.

* * *

От твоего дома – до моего сада.

От твоего тома – до моего взгляда.

От моего чуда – до твоего чада.

От моего худа – до твоего ада.

От моего Клина – до твоего Крыма.

От моего сына – до твоего сына.

От твоего гроба – до моего хлеба.

От моего неба – до твоего неба.

От твоей соли – до моей силы.

От твоей боли – до моей были.

От твоей Камы и – до моей Истры.

Твоего пламени – все мои искры.

* * *

Не боюсь ни беды, ни покоя,

Ни тоскливого зимнего дня.

Но меня посетило такое,

Что всерьез испугало меня.

Я проснулась от этого крика,

Но покойно дышала семья.

«Вероника, – кричат, – Вероника!

Я последняя песня твоя».

«Что ты хочешь? – я тихо сказала. —

Видишь, муж мой уснул, и дитя.

Я сама на работе устала.

Кто ты есть? Говори не шутя».

Но ни блика, ни светлого лика,

И вокруг – темноты полынья.

«Вероника, – зовут, – Вероника!

Я последняя песня твоя».

Что ж ты кружишь ночною совою?

Разве ты надо мною судья?

Я осталась самою собою,

Слышишь, глупая песня моя!

Я немного сутулюсь от груза,

Но о жизни иной не скорблю.

О, моя одичавшая муза!

Я любила тебя и люблю.

Но ничто не возникло из мрака.

И за светом пошла я к окну.

А во тьме заворчала собака —

Я мешала собачьему сну.

И в меня совершенство проникло,

И погладило тихо плечо

«Вероника, – шепча, – Вероника,

Я побуду с тобою еще…»

* * *

Когда еще хоть строчка сочинится,

От Вас не скроет Ваша ученица.

А чтоб от чтенья был хоть малый прок —

Любовь мою читайте между строк.

Когда же Вам наскучит это чтенье,

Мое включите жалобное пенье.

Остановитесь, отложив блокнот, —

Любовь мою услышьте между нот.

Но Вас гнетет и призывает проза.

И вот цветет и оживает роза —

Та, что увяла в прошлые века,

Но на столе у Вас стоит пока.

Когда усталость мне глаза натрудит,

А может, старость мне уста остудит,

И побелеет черный завиток,

И из зерна проклюнется росток, —

Пускай судьба, таинственный биограф,

Оставит мне единственный автограф.

Пускай блуждает в предрассветной мгле

Любовь моя – тень Ваша на Земле.

* * *

У маленькой любви – коротенькие руки.

Коротенькие руки, огромные глаза.

В душе ее поют неведомые звуки,

Ей вовсе не нужны земные голоса.

Бесценных сил твоих живет не отнимая,

Не закрывая глаз, не открывая рта,

Живет себе, живет твоя глухонемая,

Святая глухота, святая немота.

У маленькой любви – ни зависти, ни лести.

Да и зачем, скажи, ей зависть или лесть?

У маленькой любви – ни совести, ни чести.

Да и почем ей знать, что это где-то есть?

У ней – короткий век. Не плюй в ее колодец,

А посмотри смелей самой судьбе в глаза.

Пускай себе живет на свете твой уродец.

Пускай себе хоть час, пускай хоть полчаса.

У маленькой любви – ни ярости, ни муки.

Звездой взошла на миг, водой ушла в песок.

У маленькой любви – коротенькие руки,

Огромные глаза да грустный голосок…

* * *

Усталость преодолевая,

Бреду домой, едва дыша.

Но тлеет точка болевая —

Ее еще зовут душа.

Сервиз домашний, запах чайный,

Такой знакомый и простой,

И взгляд, нечаянно печальный,

И детский профиль золотой…

Вот настроенье нулевое,

Тоска и смута вновь и вновь.

А вот – раненье пулевое,

Его еще зовут любовь.

Мне жребий выпал бесталанный,

И я над ним три года бьюсь.

Меня не бойся, мой желанный!

Я и сама тебя боюсь.

Гляжу, от боли неживая,

Сквозь черный мрак – на алый круг.

Вот эта рана ножевая —

Твоих же рук, мой бывший друг!

Спеши сложить свои пожитки,

О том, что было, не тужи.

Суши в альбоме маргаритки,

Раз в доме снова ни души.

Усталость преодолевая,

Бреду домой, едва дыша.

Но тлеет точка болевая —

Ее еще зовут душа.

Я знаю: поздно или рано

Умру под бременем грехов.

Но все мои былые раны

Живут под именем стихов.

* * *

Я играла с огнем,

Не боялась огня.

Мне казалось, огонь

Не обидит меня.

Он и вправду не жег мне

Протянутых рук.

Он горячий был друг,

Он неверный был друг.

Я играла с огнем

Вот в такую игру:

То ли он не умрет,

То ли я не умру.

Я глядела в огонь,

Не жалеючи глаз.

Он горел и горел,

Но однажды погас.

Я играла с огнем

До поры, до поры,

Не предвидя особых

Последствий игры.

Только отблеск огня

На лице у меня.

Только след от огня

На душе у меня…

* * *

Иду по улице зимой,

И непонятно мне самой,

Как не заносит снегом?

Хотя погода хороша —

Болит, болит моя душа

Между землей и небом.

А где-то светится окно.

Так поздно светится оно!

Меня там не хватает.

Хотя погода хороша —

Болит, болит моя душа.

Ее ледок не тает.

А скоро будет Рождество!

Но это тоже ничего.

Потом пройдет и это.

Хотя погода хороша —

Болит, болит моя душа,

Ей облегченья нету!

А можно так и дальше жить —

Спешить, грешить, людей смешить

Ни шатко и ни валко.

Да и погода хороша…

Но все болит, болит душа —

Ее-то вот и жалко.

* * *

Была я баба нежная —

А стала баба снежная.

Стою ничьей женой

Под горкой ледяной.

Была я баба нежная —

А стала баба снежная.

Вот и вся любовь!

Вот и нос – морковь,

И колпак из ведра,

И метла у бедра…

Была я баба нежная,

А стала баба снежная.

А глаза мои страшны,

А глаза мои смешны.

А глаза мои – из угля,

А черны – видать, грешны.

Была я баба нежная —

А стала баба снежная…

И стою, смеюсь.

Зареветь боюсь.

Потому что я считаю:

Зареву – сейчас растаю.

* * *

Мне сын рассказывает сон:

Там серый ослик, старый слон

И мотылек – цветной флажок,

Который крылышки обжег.

Мне сын рассказывает сон:

Он – всем опора и заслон,

Тому подмога мой сынок,

Кто робок или одинок.

Мне сын рассказывает сон —

Он ясно помнит тихий звон,

Он ясно видел слабый свет —

Такие снятся сны в пять лет…

Мне сын рассказывает сон.

Мне, слава богу, верит он!

Я растолкую и пойму,

Зачем приснился сон ему.

Мне сын рассказывает сон…

Не по земле шагает он,

А по пустыням и по льдам —

Как будто по моим следам.

* * *

Картинка иль, может, отметинка?

Отметинка на судьбе…

Кретинка, да это же Сретенка

Висит у тебя на губе!

Дело не в водоворотах,

А опять во мне одной.

Дело в Сретенских воротах,

Что захлопнулись за мной.

Я не то чтобы с нею выросла,

Но она меня родила.

Это палочка детского вируса

Оболочку мою взяла.

Дело не в водоворотах,

А опять во мне одной.

Дело в Сретенских воротах,

Что захлопнулись за мной.

Уж не знаю я, что есть родина,

Но никто меня не украдет,

Ибо Сретенка – это родинка,

Это до смерти не пройдет.

Дело не в водоворотах,

А опять во мне одной.

Дело в Сретенских воротах,

Что захлопнулись за мной.

* * *

Играйте все этюды Черни!

И никакой на свете скверне

На ваших пальцах – не бывать.

Все десять заняты этюдом,

На вид трудом, по сути – чудом,

Не будем это забывать.

А звук прелюдий Майкапара!

А смены холода и жара,

Которых стоил мне урок…

И как тогда мне не игралось,

Откуда что бралось и бралось?

Какой во мне, безрукой, прок?

Но время шло, и я привыкла,

И имя Гедике возникло,

И надорвался педагог.

Да я не музыкой гнушалась!

Но слишком явно мне внушалось:

Какой во мне, безрукой, прок?

Так где ж вы были, Моцарт, Шуберт?

Они сейчас меня погубят…

Где вы, Шопен и Мендельсон?

Вот так урон непоправимый,

Хотя, как сон, неуловимый,

Мне был когда-то нанесен.

…Картины эти – невозвратны.

Те имена – невероятны:

Клементи, Черни, Майкапар…

Ведь до сих пор не понимаю!

Но лихом их не поминаю,

А помню: школа – холод – жар.

* * *

Давно забыть тебя пора,

А сердцу хочется иначе!

Подружка юности, сестра,

Я о тебе поныне плачу.

Тогда сошла на землю мгла,

Был одинок мой зов напрасный

К тебе, которая смогла

Забыть меня в мой день ненастный.

Как отсеченная рука

Болит и ноет в месте жеста,

В душе моей саднит пока

Твое пустующее место.

Была как яблоко смугла,

Была как облако прекрасна —

Все ты, которая смогла

Забыть меня в мой день ненастный.

Немало дней прошло с тех пор,

Когда душа любила душу.

Ты нарушала уговор —

Ну что ж, и я его нарушу.

Я знаю все твои дела,

Твой путь – прямой и безопасный.

Ты – та, которая смогла

Забыть меня в мой день ненастный.

Ни слова больше о тебе.

А позабыть смогу едва ли.

Ты по моей прошла судьбе,

Но, слава богу, лишь в начале!

Когда бы юность не зажгла

В груди моей тот свет бесстрастный —

То ты бы снова предала

В мой черный день,

В мой день ненастный.

* * *

– Как Ваша Светлость поживает?

Как Ваша Светлость почивает?

О чем она переживает,

Достаточно ли ей светло?

– Ах, худо, друг мой, очень худо!

Мы все надеялись на чудо,

А чуда что-то нет покуда,

А чуда не произошло.

– Что Вашу Светлость удручает?

Что Вашу Светлость огорчает?

Что Вашу Светлость омрачает?

Вас любит люд и чтит ваш двор.

– У черни – что же за любови?

Все время вилы наготове.

А двор, прости меня на слове,

Что ни сеньор – дурак и вор.

– У вас, мой герцог, ностальгия.

Но вас утешит герцогиня!

Она ведь верная подруга.

Ваш брак, я слышал, удался?

– Мой друг! Мы с вами с детства близки.

Скажу вам, женщины так низки!

Супруга мне уж не подруга,

И с ней живет округа вся.

Не нанося стране урона,

Я отрекаюсь, друг, от трона.

Кому нужна моя корона?

А жизнь моя, скажи, кому?

Какой тебе я, к черту, «светлость»?

Долой и чопорность и светскость!

Пойдем-ка лопать макароны

В ту симпатичную корчму!

– Как Ваша Светлость поживает?

Как Ваша Светлость почивает?

О чем она переживает,

Достаточно ли ей светло?

– Ах, худо, друг мой, очень худо!

Мы все надеялись на чудо,

А чуда так и нет покуда,

А чуда не произошло.

* * *

– Ах, дочка! О чем ты плачешь?

За что ты платишь?

Ах, дочка! Я в твои годочки

Давно с твоим отцом

Стояла под венцом.

– Ах, мама! Венчаться мало…

Ну обвенчалась ты с отцом,

Совсем юнцом, чужим птенцом…

– Ах, дочка! Я в твои годочки

Уже с твоим отцом

Рассталась, с подлецом.

– Ах, мама! Расстаться мало.

Один подлец, другой глупец…

Да и не о том я, наконец.

– Ах, дочка! Я в твои годочки

Хоть не жила уже с отцом,

А все ж бела была лицом…

– Ах, мама! Лица-то мало.

А что я не бела лицом,

Так я же балуюсь винцом,

Ведь ты же знала.

– Ах, дочка! Я в твои годочки

Хоть и жила почти вдовой,

Была румяной и живой.

А ты – девица, не вдова,

А только теплишься едва…

– Ах, мама! Уж осталось мало.

И не жена, и не вдова,

И не жива, и не мертва.

А то, что черное ношу, —

О том не спрашивай, прошу.

– Ах, дочка! О чем ты плачешь?

За что ты платишь?

Чем согрешила?

Куда спешила?

Себя решила…

* * *

Когда услышу эхо той молвы —

Едва ли удержусь не разрыдаться.

Не то беда, что отвернетесь Вы,

А то беда, что мне не оправдаться.

И все-таки запомните, молю:

Хотя разлука сердце мне и гложет,

Никто не любит Вас, как я люблю.

Никто как я любить не может.

Да, Вы не подадите мне руки.

А пальцы Ваши так смуглы и нежны…

Не то беда, что встречи коротки,

А то беда, что речи безнадежны.

И все-таки я издали скорблю.

Изгнание надежду преумножит!

Никто не любит Вас, как я люблю.

Никто как я любить не может.

Не достигает Вас моя мольба.

Ни сократить разрыва, ни измерить.

Не то беда, что в мире есть молва,

А то беда, что Вы могли поверить.

И все-таки, я Вас не уступлю,

Пусть солнце жжет, а ветер сердце студит…

Никто не любит Вас, как я люблю,

Никто как я любить не будет.

* * *

Когда б мы жили без затей,

Я нарожала бы детей

От всех, кого любила, —

Всех видов и мастей.

И, гладя головы птенцов,

Я вспоминала б их отцов:

Одних – отцов семейства,

Других – совсем юнцов.

Их не коснулась бы нужда,

Междоусобная вражда —

Уж слишком были б непохожи

Птенцы того гнезда.

Мудрец научит дурака,

Как надо жить наверняка.

Дурак пускай научит брата

Вкушать, как жизнь сладка.

Сестра-простушка учит прясть.

Сестра-воровка учит красть.

Сестра-монашка их научит

Молиться, чтобы не пропасть.

Когда б я сделалась стара,

Вокруг накрытого стола

Всю дюжину моих потомков

Однажды б собрала.

Как непохож на брата брат,

Но как увидеть брата рад!

И то, что этим братья схожи,

Дороже во сто крат.

Когда б мы жили без затей,

Я нарожала бы детей

От всех, кого любила, —

Всех видов и мастей.

* * *

Не пускайте поэта в Париж!

Пошумит, почудит – не поедет.

Он поедет туда, говоришь, —

Он давно этим бредит.

Не пускайте поэта в Париж!

Там нельзя оставаться.

Он поедет туда, говоришь, —

Не впервой расставаться.

Не пускайте поэта в Париж!

Он поедет, простудится, сляжет.

Кто ему слово доброе скажет?

Кто же тут говорил, говоришь.

А пройдут лихорадка и жар —

Загрустит еще пуще:

Где ты, старый московский бульвар?

Как там бронзовый Пушкин?

Он такое, поэт, существо —

Он заблудится, как в лабиринте.

Не берите с собою его.

Не берите его, не берите!

Он пойдет, запахнувши пальто.

Как ребенок в лесу, оглядится.

Ну и что, говоришь, ну и что?

Он бы мог и в Москве заблудиться.

Все равно, где ни жить, говоришь.

Кто поймет, говоришь, не осудит.

Не пускайте поэта в Париж!

Он там все позабудет.

Все равно, где ни лечь, говоришь, —

Под плитой да под гомоном птичьим.

Не пустили б поэта в Париж —

Он лежал бы на Новодевичьем.

* * *

Какие тут шутки,

Когда улетает семья?

Последствия жутки —

Об этом наслышана я.

Судьба не копейка!

Мне попросту не повезло.

Я Серая Шейка,

И мне перебили крыло.

Семья улетает.

Прощайте, прощайте, семья!

Меня угнетает,

Что сестры сильнее, чем я.

– Взлетай, неумейка! —

Мне эхо с небес донесло.

Я Серая Шейка,

И мне перебили крыло.

Гляжу близоруко,

Гляжу безнадежно во мглу.

Но я однорука

И, значит, лететь не могу.

– Счастливо, счастливо! —

Кричу я вдогонку семье.

Тоскливо, тоскливо

Одной оставаться к зиме.

Тоскливо и жутко

Готовиться к лютой зиме.

Последняя утка!

Последняя утка на этой земле. —

– Судьба не копейка! —

Мне здешние птицы твердят.

Я Серая Шейка!

Пускай меня лисы съедят.

* * *

Памяти Даниила Хармса

Как канули во тьму все алеуты,

Так канули в дыму обэриуты.

Как будто бы жило такое племя,

Но время их прошло, ушло их время.

Фасон широких шляп их выдал.

Весь мир таких растяп не видел.

Их вывели во двор поодиночке,

И не было с тех пор от них ни строчки.

Где голы короли – опасны дети.

Глядят на нас с Земли, а мы в ответе.

Зачем глядишь, дитя, так ясно?

Все сорок лет спустя напрасно.

Покуда голый зад людей дурачит —

Ребенок невпопад заплачет.

Покуда твердый лоб людей морочит —

Ребенок все поймет и напророчит.

Беспечные чижи, стрекозы…

Уж не страшнее лжи угрозы.

Где певчие дрозды, синицы?

Запали как пруды глазницы.

Преданья островов тех алеутских…

Преданья островов обэриутских…

Но жив же алеут на свете!

И жив обэриут в поэте.

* * *

А тонкая материя —

Твоя-моя душа?

Как будто бы мистерия,

Но очень хороша.

То нитку драгоценную

Меняю на брехню,

А то неполноценною

Сама себя дразню…

А длинная история —

Твоя-моя любовь?

Как будто бы теория,

Но будоражит кровь.

Рыдания, страдания

И прочий старый хлам

Семейное предание

Расставит по углам.

На грани закипания

Наш чайник дорогой.

Распалася компания —

Не надобно другой.

В конце знакомой улочки —

Калитка да крючок.

И лишь на дне шкатулочки

Шагреневый клочок.

* * *

Нас согревает радиатор.

Его мы любим, но тираним.

Ребенок наш, как гладиатор, —

Отважен, грязен и изранен.

Прощай, грибы, прощай, крыжовник,

Летящая по небу белка.

Прощай, колодец, и коровник

И переспелок перестрелка…

Нас согревает радиатор.

Но скоро заморозки, милый!

Заиндевел иллюминатор

У нашей шхуны небескрылой.

И поплывет наш дом по небу.

И поплывет наш дом по снегу.

Сперва по снегу кучевому,

Потом по снегу перьевому.

По первому густому снегу,

К тому неведомому брегу…

* * *

Я пустышечку несу,

Я колясочку трясу.

Баю-баю, моя крошка.

Мы живем с тобой в лесу.

Дружка к дружке все рядком,

Держим кружки с молоком.

А у дома на опушке

Ходит дядька с узелком!

Может, вышла бы в лесок

За калитку хоть разок,

Я нашла бы того дядьку,

Поболтала б с ним чуток…

Он пастух или кузнец,

Этот самый молодец.

Может, он киномеханик,

Зоотехник наконец.

Он прохожая душа

И похож на алкаша.

И бредет себе по лесу:

Жизнь трудна, но хороша!

Ночь чернее, чем зрачок.

Повернемся на бочок.

Маме к песенке придумать

Остается – пустячок.

* * *

То призрачное, то прозрачное,

Катило отрочество дачное.

Но где летали сны зеленые —

Торчат уголья раскаленные.

Давай делить мое землячество

На шутовство и на ребячество.

Бубенчик или колпачок?

Младенчик или дурачок?

Вот я – сутулая, чумазая,

За сверстницами не поспевшая.

Как юный суслик, черноглазая,

Как старый ослик, поседевшая.

Давай считать мое батрачество

За баловство и за лихачество.

Лохань стихов – лохань белья,

Лихая линия моя…

А жизнь идет, грибная, дачная,

То погребная, то чердачная.

Течет – молочная, кисельная,

Как старенькая колыбельная.

Давай считать мое бодрячество

За озорство и за чудачество.

Горит в огне вязанка дров.

Горит во мне вязанка слов…

* * *

В этой маленькой квартирке

Есть помада и духи,

И веселые картинки,

И печальные стихи.

Тютчев пишет на конторке,

На доске – Мижуев-зять.

Ни фанерки, ни картонки

Просто неоткуда взять.

В этой маленькой квартирке

Все мы соединены —

Все четырки, растопырки,

Вертуны и болтуны.

В Лутовинове – Тургенев,

И в Карабихе – поэт.

Я не гений. Нету геньев!

Прежде были – нынче нет.

Из русалок – да в кухарки?

Вот я челкою тряхну…

Берегись меня, жихарки, —

Всех за щеку упихну.

Чехов в Мелихово едет.

Граф гуляет по стерне.

Только мне ничто не светит!

Скоро я остервене…

Южный ветер дунет в ухо:

Ничего, мол, ничего!

Продержись еще, старуха!

И осталось-то всего…

Этот сумрак прокопченный,

Пропеченный утюгом…

Днем и ночью муж ученый

Ходит по цепи кругом.