Текст книги "Горные дороги бога"

Шаг третий

Где-то здесь…

Большую часть года отроги Микана – хмурое место. Место существования всего двух цветов, серого и желтого, неравномерно смешанных друг с другом. И даже весна рассыпает на скалах все те же бледно-желтушные или грязно-белые чахлые бутоны. Только лето приносит с собой подобие зелени, напоминающее о том, что далеко внизу, за покатыми склонами и осыпающимися шрамами расселин ярко живет совсем другой мир, наполненный красками, ароматами, чувствами и людьми.

Коротких месяцев никогда не хватает на то, чтобы вырастить хоть какую-нибудь пищу, не говоря уже о запасах на голодную зиму, поэтому время от времени приходится спускаться в долину или ждать, пока до тебя не доберется кто-то из добрых соседей с осликом, навьюченным долгожданными тюками. Но можно жить и иначе. Жить в строгости, скупости и смирении, как жила здесь уже многие десятилетия тихая приветливая женщина, не ищущая общества, но и не чурающаяся общения, если случайный путник вдруг свернет с перевала на узкую тропку, ведущую к полуразвалившейся башне.

Когда-то давно и в этих краях гремели войны. Не слишком кровопролитные, потому что враждующие армии состояли не из пришлых наемников, а из местных жителей, которые, конечно, горели желанием защитить свой дом от врага, но поголовно умирать не собирались. В те времена отроги Микана и обзавелись дозорными башенками, наполовину высеченными в скале, наполовину сложенными из наспех тесанных камней. Памятники древних войн были похожи друг на друга, как близнецы, и сейчас даже старожилы не взяли бы на себя смелость сказать, какие кому принадлежали. Да это было и неважно, потому что некогда враждовавшие между собой племена давно уже слились воедино собственной нуждой и заботами Дарохранителя. А если все вокруг друзья, беречь и беречься больше не нужно, поэтому вот уже пару столетий подряд никому не было дела до цепи неуклюжих строений, оплетающей горные отроги. И любой желающий или нуждающийся легко мог занять пустующую башню, как и сделала Янна Лири да-Дрокк.

Она пришла в этот мир через «врата мечты», благоговейно распахнутые для нее учениками и соратниками, но поначалу показавшиеся чуть ли не эшафотом. Наверное, нужно было остаться, нужно было мягко, но решительно отринуть навязанные решения и принять свою судьбу. Сдаться в руки Крыла искупления и молить Всеединого о милости умереть легко и быстро.

Молить Всеединого…

Из-за него Янна и оказалась здесь, в чужом мире, так странно похожем на родину и так безжалостно отличающемся в каждой черточке. Даже богов здесь было двое. Супружеская чета или причудливое смешение близких родственников – так сразу не разберешь. Да и потом тоже. Эсса Лири и не пыталась разобраться, тем более что для нее самой бог всегда был единым и неделимым.

Веру в ее сердце вложили родители, жившие в глухих, малопроходимых краях, где легче всего было сохранять свою душу в неизменности. И тогда, много-много лет назад, маленькой девочке все казалось простым и понятным, кроме одного. Что же такого дурного совершили люди, если Всеединый отобрал у них радость творить чудеса?

Именно за чистую, наивную веру последователи запрещенного божества и возвысили Янну Лири до своей главной наставницы. Ее голос, кроткий, ласковый и неизменно спокойный, мог проникнуть в любое сердце, а из него уже и в сознание, принося туда неизлечимую заразу древней веры. Заразу, которую власти искореняли со всей возможной жестокостью, и тому была причина.

Первыми за «врата мечты» начали уходить именно верующие, в поисках пропавшего бога. И первые, кто вернулся, вселяли дикий ужас оставшимся, ведь теперь они снова обладали силой, той самой, давным-давно утерянной. Правда, вскоре стало ясно, что новоявленным повелителям стихий не нужны ничьи смерти и ничьи жизни, даже свои собственные, и Янна, сначала наблюдавшая за превращениями, а потом оплакивающая их, одна из немногих поняла, что загадочная пыльца с крыльев редкой бабочки – истинный дар Всеединого, но вовсе не благой.

Это был искупительный дар, взимающий плату за некогда совершенное святотатство, принимающий от каждого посильное воздаяние. Возвращаясь обратно, беглецы не просто получали способность управлять магией родного мира: они сами становились ее частью, неотъемлемой и живущей по непонятным человеческому разуму законам. Они послушными каплями вливались в существующее могущество, подчиняясь воле Всеединого раз и навсегда, а потому безвозвратно теряя собственную.

Было ли то наказание для всех людей, Янна не знала. Не могла даже представить. Но, возможно, когда-нибудь и впрямь каждый человек должен был уйти и вернуться, чтобы соединиться со всеми остальными творениями божества, и тогда… Тогда мир возник бы заново, очищенный от прежних грехов и ошибок, и начал бы новый путь в будущее. Наверное. В это хотелось верить, но немногие могли справиться со страхом потери себя ради существования всех.

Эсса Лири не была исключением. Одно дело смиренно служить, и совсем другое – жертвовать, неважно, собой или кем-то еще. Янна почитала жизнь так же свято, как и Всеединого, потому и не смогла пойти против желания учеников спасти свою наставницу. Было страшно уходить, бросая на произвол судьбы друзей, но еще страшнее было сознавать, что расстаешься с собой самой на вечные времена. А прощаться оказалось некогда: времени хватило, только чтобы дождаться пробуждения бабочки. Последний глоток воздуха родного мира совместил в себе собственное волнение беглянки, благоговейно-тревожное дыхание ее защитников и морозный ветер, ворвавшийся через дверь, сорванную с петель напором гончих Крыла искупления…

В здешнем мире случались всякие зимы, и некоторые из них отдаленно напоминали ту последнюю, что еще застала эссу Лири дома. Наверное, именно поэтому Янна бессознательно бежала от краев вечного лета туда, где могла закрыть глаза и хотя бы на мгновение представить себя прежней. Ей попадались разные тела. Одни охотно принимали в себя гостью, другие противились чуть ли не до самого конца. Она не настаивала. Ни разу не попробовала подчинить кого-то раньше срока: сначала боялась, потом решила для себя, что и куклы, как их обычно называли ее соплеменники, заслуживают права выбора, а значит, все что остается – это смиренно ожидать назначенного срока, неустанно молясь своему богу.

И молитвы не пропали даром. Последнее тело, которое приютило Янну, почти сразу же дало ей полную власть над собой. Та женщина хотела немногого и настолько мимолетного, что исполненное желание почти сразу же забылось и ею самой, и демоном, а впереди оказалась… целая жизнь.

Та, чью личину надела на себя эсса Лири, помимо достаточного для безбедного быта состояния обладала куда более драгоценным сокровищем. Она была одинока. Одна в целом свете. И никто из соседей не задался вопросом, куда вдруг исчезла вполне еще молодая женщина, жившая затворницей на окраине крохотного городка.

Дозорная башня в Микане нашлась не сразу: прошло много долгих лет и мучительных поисков ответа на вопрос, терзавший Янну с момента появления в чужом мире. Что дальше? Странствовать из тела в тело, наблюдая за тем, как рождаются и умирают люди и страны? Вечно брести откуда-то и куда-то, не зная покоя? Последнее было непосильно без отдыха, и эсса Лири приняла за божий знак однажды появившиеся на горизонте горы, не обремененные ни растительностью, ни шумными человеческими поселениями. А потом ей, словно в награду за веру и послушание, был явлен знак второй.

Маленький мальчик, скорее всего, отстал от обоза, переваливавшего через Микан, и наверняка замерз бы среди обжигающе ледяных камней, если бы в тот день Янну не поманило за собой странное желание осмотреть окрестности башни. Погода была не самая подходящая для прогулок, начиналась метель, но женщина все равно покинула толстые стены своего укрытия, чтобы нежданно-негаданно не просто спасти безвинную душу, а найти смысл жизни на чужбине.

Всмотревшись в юное лицо, эсса Лири вдруг вспомнила себя и свое собственное детство, счастливое не только любовью родителей, но и трепетной верой. А вспомнив, поняла: вот оно, то предназначение, что привело ее сюда.

Каждый верующий хранит в своей душе отсвет божественной сути. И каждый, умирая, раскрывает свою шкатулку, озаряя мир. На мгновение. На краткий вздох. В том мире, забывающем имя Всеединого. Но в этом…

Тогда она чуть не задохнулась от глубины и дерзости святотатства, что собралась совершить, однако всем заимствованным телом и всей сбереженной душой поняла: да, все должно быть именно так. Должно стать таким. Иначе судьба и Провидение божье не заставили бы свою покорную слугу перешагнуть границу миров.

За то долгое время, что Янна потратила на странствия из тела в тело, она волей-неволей наблюдала, сравнивала, размышляла, подбираясь все ближе к пониманию всех сторон сделки, заключаемой между человеком и демоном. И когда определилась цель, эссе Лири оставалось сделать несколько шагов из спутанной травы обочины на твердую и прямую дорогу. Спасенный мальчик превратился в орудие. Правда, даже в глубине души женщина, ставшая для него матерью, наставницей и духовной возлюбленной, не признала бы, что считает ребенка лишь средством исполнения собственного намерения.

Она заставляла его желать, то исподволь, то напрямую, впрочем, никогда не переходя грань между наставническим поощрением и открытым принуждением. Она умела вдохновлять, хотя никогда этому не училась. И ничего удивительного не было в том, что мальчик, который вот-вот должен был стать мужчиной, видел в своей спасительнице много больше, чем показывали ему глаза.

А между тем то же время, что превращало ребенка во взрослого человека, не щадило и плоть женщины, пришедшей к отрогам Микана уже далеко не юной девочкой. Эсса Лири знала о приближении смерти, но не боялась, как многие ее сверстницы, а, напротив, ждала с нетерпением. И сегодняшний рассвет встретила лицом к лицу, пусть ноги уже еле держали немощное тело.

Сегодня.

Пора.

Медлить дальше – преступление против бога.

– Как вы, матушка?

Он подошел и осторожно обнял ее за плечи, касаясь так невесомо, как только мог.

– Все хорошо. Все будет хорошо.

– Вы кашляли ночью.

Скорее, боролась с собственным телом, отказывающимся дышать. Время, отмеренное ей, истекло, и Янна не жалела ни об одной прошедшей минуте.

– Он звал меня к себе.

Его пальцы, лежащие у нее на плечах, болезненно вздрогнули, и эсса Лири, собрав остатки сил и торжественно выпрямившись, повернулась к своему воспитаннику:

– Этого не нужно бояться. На все воля божья.

– Я не хочу отпускать вас! – выпалил он, встряхнув черными как смоль кудрями.

Янна с трудом поборола в себе желание сказать: «Ты и не отпустишь». Улыбнулась. Провела морщинистой ладонью по густым волосам юноши.

– На все воля божья.

Он послушно опустил голову.

– Обними меня. Крепко.

Кости едва не хрустнули под сильными руками, сжавшими старческое тело, но эсса Лири даже порадовалась боли, ненадолго вернувшей прежнюю остроту ощущений.

– Вспомни, о чем я тебе рассказывала все эти годы. Вспомни о Всеедином. Представь себе все его могущество и милосердие…

Она говорила и говорила, произнося лучшую проповедь в своей жизни, вот только голос, натруженный прошедшими годами, звучал все тише и тише, пока не превратился в шепот. И все же его силы хватило, чтобы вложить в уши, а через них и в сердце юноши желание. Главное и единственное.

– Я могу остаться с тобой… Могу… Но только…

– Что я должен сделать?

– Ты должен стать… ты должен захотеть стать… богом…

Он вздрогнул, еще крепче сжимая объятия. Кому-то другому подобное предложение показалось бы кощунственным или по крайней мере опасным, но юноша, изо дня в день слушавший проникновенные рассказы и размышления своей наставницы, давным-давно научился верить. И ей, и в нее. В ее слова.

У него не возникло вопросов. Впрочем, он вообще очень редко спрашивал о чем-то, ведь женщина, спасшая ему жизнь, всегда рассеивала все сомнения прежде, чем они успевали появиться в черноволосой голове.

– Вспомни все и представь… Представь, что ты можешь стать таким же… Представь и пожелай…

Янна молилась лишь об одном: успеть до того мгновения, как Всеединый позовет ее обратно, в некогда покинутый мир.

И она успела.

Последний вдох встал в горле комом, сообщая, что срок подошел, но за мгновение до этого во тьме, накрывшей сознание эссы Лири, сверкнула звезда желания. Сначала призрачно, еле заметно, дрожа и колеблясь, как свечной огонек, а потом разгораясь все жарче.

Он желал со всей возможной силой, со всем рвением, внушенным ему наставницей. Он не мог не исполнить ее последней воли. И когда хрупкое тело безжизненно обмякло в его объятиях, только зажмурился сильнее, добровольно повергая себя в ту же тьму, где витала сейчас душа умершей. А если бы оставил глаза открытыми…

Она засияла серебряно-синим светом, его благоговейно чтимая наставница. Вспыхнула, словно сама вознамерилась вдруг стать небесной звездой, но в последний миг то ли передумала, то ли устыдилась своего желания, и костер, охвативший умирающую плоть, сжался в комок. Заметался из стороны в сторону, как игральный мячик на ниточке, замерцал, рассыпался светящейся пылью, полупрозрачным облаком застлавшей воздух. Ее невозможно было не вдохнуть, а юноша, отдающий последнюю дань самому дорогому для него человеку, собирался жить дальше. Жить так, как ему наказали.

Он не видел того, что происходит вокруг, и потому, сделав очередной вдох, не успел удивиться, когда мир вошел в его тело и сознание.

Весь.

Полностью.

Все просторы, видимые глазу и являющиеся воображению только в сумасшедших снах на излете ночи. Все живые души, объятые страстями и невинные, как новорожденные дети. Все души мертвые, отлетевшие прочь от своих пристанищ, но оставившие свой незримый след. Мир в его великолепии и безграничной…

Нет, это была не жестокость, всего лишь равнодушие, точно такое же, как и там, дома. Все то же бесстрастное созерцание и непреклонное принуждение к чему-то, ведомому лишь избранным. Вернее, избранному.

Ему.

Всеединому.

Янна чувствовала, как тело, принявшее ее, становится все больше и больше, пытаясь вместить все, что подвластно богу, все, что составляет божественное существо. Чувствовала восторг стремительного полета сквозь пространство, огромное и скомканное до кулака неистово бьющегося сердца, но столь же необъятное, как и небесные просторы.

Мир мчался на нее, разгоняясь все быстрее. Он походил на волну, которую эсса Лири однажды видела в море, высокую, как гора, и твердую, как камень. Когда та вода выплеснулась на берег, от встречи двух твердей не осталось ничего. Так должно было случиться и на сей раз, но в отчаянной боли приближающегося удара Янна видела то самое единение. Тот самый лик бога.

И только когда они сшиблись, женщина, к тому моменту уже утратившая свою изначальную суть, поняла последним всплеском сознания, что не нужно было пытаться вместить мир в себя. Нужно было позволить ему насыщаться…

Ни единого звука не прозвучало, ни дуновения ветерка не пронеслось по отрогам Микана, и человек, ступивший на порог башни, не почувствовал неладного, пока не добрался до комнаты на самом ее верху. Крохотной, сумрачной, пустой. Впрочем, кое-что там все-таки нашлось.

Она лежала почти посередине, хрупкая, изглоданная прожитыми годами старушка, но разглядеть выражение ее лица было совершенно невозможно из-за слоя праха, смешанного с перемолотой в вязкую пыль плотью. Этот бурый ковер покрывал все: мертвое тело, пол, стены, даже потолок. И не оставлял нежданному гостю ни малейшей надежды.

* * *

В селение он возвращался долго, останавливаясь на каждом повороте извилистой горной дороги и оглядываясь назад, словно до последнего момента надеялся услышать, увидеть или хотя бы ощутить присутствие той, по следу которой шел уже многие годы. Шел, чтобы, достигнув цели, потерять ее навсегда.

Учение, призывающее верить во Всеединого, появилось в жизни Логра Тори да-Эреден сравнительно недавно. По меркам империи. Он был уже далеко не юнцом, не знающим, куда приложить свою силу и рвение, воспитывал собственных детей и трепетно заботился о супруге. Не любил, это правда. Но разве всем и всегда выпадает такое счастье? Сердце придворного вельможи билось спокойно, и в этом спокойствии была своя прелесть, поэтому, впервые почувствовав бурю в своей груди, он испугался.

Поначалу был один только страх, потом пришло наслаждение. Логр никогда не мог себе даже представить, что звуки женского голоса способны заставить дрожать его с ног до головы. И это не было любовью в ее обычном проявлении, хотя ученики нередко испытывают к наставникам те самые особые человеческие чувства, связывающие двоих невидимой, но неразрывной связью.

Логр Тори не был влюблен в Янну Лири. И в то же время жизнь вдали от нее казалась ему пустой и никчемной. Он даже научился верить в запрещенное божество, только бы находить повод для встреч. И когда ей пришлось покинуть пределы мира, понял, что и мятежному вельможе здесь более нет места. Удерживало только одно: тело, покоящееся в усыпальнице. Он мог приходить, смотреть на молитвенно сложенные ладони и тревожно сдвинутые брови, касаться прохладной, но все еще живой кожи, пытаться услышать биение ее сердца…

Убогое счастье продлилось недолго. Кто именно поджег усыпальницу, так и не узнали, хотя поговаривали, что с факелом видели женщину, странно похожую на супругу всем известного в этих краях вельможи. Поисков не вели, потому что никто не заявил о желании покарать убийц. Логр Тори, по крайней мере, ни единым словом или взглядом не показал своего желания искать правосудия, и на какое-то время тишина и спокойствие вернулись в вельможный дом. Пока не сошли снега и по тайным тропам не зашагали первые в том году контрабандисты.

Он принял решение сразу же, как только увидел обгоревшие трупы, потому и оставался хладнокровно-рассудительным до последнего дня. Даже когда принес на своей груди кокон, обещавший долгожданную встречу, ни одна черточка лица не дрожала. И жена, получившая обычный вечерний поцелуй, ничего не заподозрила. А потом все было просто. Нужно было лишь дождаться первого хлопка крыльев…

Однако с «родной» стороны все представлялось несказанно более легким, чем оказалось на самом деле. Логр полагал, что попадет в то же место и лишь немногим более позднее время, чем та, к которой он стремился, а действительность безжалостно разрушила все планы. Ему пришлось искать, искать долго и упорно, меняя тела и ни на минуту не останавливаясь. Его торопила неясная тревога, очень похожая на ту, что крылась за мертвенным покоем лица Янны Лири.

Во всех своих проповедях и беседах наставница всегда говорила о жизни. О предназначении, которое при рождении выдано каждому. О том, что Всеединый даровал «врата мечты» тем, кто не находит в себе силы жить и бороться за свою веру. Она не хотела уходить. И собиралась вернуться. Вот только теперь возвращаться ей было некуда, и именно об этом Логр Тори хотел сказать самой дорогой для него женщине.

Жить можно было и в чужом мире, пусть наполовину в рабском служении, исполняя подчас отвратительные и нелепые желания кукол, но это все равно было жизнью. Это давало надежду. Шанс однажды или дождаться, или самому совершить нечто чудесное. Но с сегодняшнего дня…

Он снова остановился, уже на последнем повороте тропы. Внизу, у подножия склона, из десятков печных труб поднимались струйки дыма, неся с собой ароматы свежеприготовленной еды, раздавались голоса, то ли счастливые, то ли спорящие друг с другом, шумела вода горной реки, звенели молоты в кузне. Там ждала жизнь, в которую надо было возвращаться и которую он теперь ненавидел.

Часом позже, когда на селение начала спускаться с гор ночь, Логр Тори зажег свечу и закрылся в комнате, любезно приготовленной ему для ночлега одним из местных жителей, потому что гостевых домов здесь отродясь не существовало. Сел за стол и открыл единственное наследство, что оставила ему сладкоголосая проповедница: толстую книгу с листами, заполненными многолетними записями.

Он читал всю ночь, желая прикоснуться к душе той, что однажды изменила его жизнь, но в старательно выведенных строках упорно находилось совсем другое. Размышления о знаках судьбы, о сути Всеединого, о цели, внезапно возникшей тогда, когда руки уже хотели опуститься…

Последний исписанный лист был перевернут, но Логр Тори еще долго сидел и смотрел на пустую страницу, стараясь уложить в голове то, что узнал из дневника Янны Лири, и то, что видел наверху древней дозорной башни. И только где-то ближе к рассвету, вползшему в комнату серыми струйками наступающего утра, оцепенение ослабило свою хватку, а пальцы бывшего вельможи – ныне удачливого торговца шелком – взялись за перо, то самое, которого еще совсем недавно касалась проповедница, и вывели на чистом листе всего одно слово.

«Двуединый».

А еще мгновением спустя первые три буквы подпер снизу решительный росчерк.

И сейчас…

Небо казалось невозможно высоким, несмотря на приближающийся вечер и дымную пелену облаков, стыдливо румянящихся в ожидании теплой летней ночи. Где-то за головой неуверенно болталось солнце, словно раздумывая, начинать катиться к закату или все же повременить, но его лучи не попадали мне на лицо, потому что втыкались в мелкоячеистую сеть горошка и плутали там, не видя выхода.

Под лопатками отчетливо ощущалась земля, не слишком хорошо просеянная от мелких острогранных камней. Ногам было легче, они утопали в ковре примятой травы, но холодные влажные стебли тоже не доставляли телу удовольствия, и желание лежать становилось все меньше и меньше. Пока не исчезло окончательно и последним своим вздохом не потянуло меня наверх. К небу.

Путь был проделан длинный, и его еще можно было проследить по заломанным стеблям и развороченным краям грядок. От самого дома почти до изгороди. До горошковых зарослей. Оставалось немного, всего несколько футов, чтобы выбраться на улицу, вот только силы закончились так некстати. Или беспамятство догнало ровно на этом месте. Задержало, опрокинуло, накрыло тяжелым плащом, примостилось рядом…

Полежало и ушло.

Ничего не болело. Внутри. А вот кожу тянуло и саднило, словно она вдруг стала мне немного мала. И настойчиво хотелось почесать, особенно грудь и шею.

Кафтан изрядно пострадал, прежде всего от близкого знакомства с землей и садовыми дорожками. Рубашке тоже не слишком-то повезло: висела наполовину влажными, наполовину затвердевшими, как камень, складками, взметнувшими в воздух изрядную понюшку пыли, когда я начал стаскивать с себя испорченную одежду, чтобы добраться до особо нуждающихся в почесывании мест. Правда, когда оголиться все же удалось, подумалось, что можно было бы и подождать с раздеванием. Ради сохранения душевного спокойствия.

Они были рассыпаны по всему телу причудливыми узорами, смутно повторяющими линии кровеносных сосудов, тех, что покрупнее. Бусины, переливающиеся всеми оттенками лилового. Как они держались за кожу, было непонятно, но, когда я попробовал сжать и отодрать хотя бы одну из них, ничего не вышло. Шарик расплющился до тонюсенькой скользкой пленочки и вытек из пальцев, чтобы, оказавшись на свободе, тут же вернуть себе прежнюю форму.

Все это мне что-то напоминало. Что-то недавно виденное…

Я оперся ладонями о землю, чтобы подняться, и уши едва не заложило от оглушительного треска. Повсюду вокруг меня были рассыпаны то ли чешуйки, то ли скорлупки, в которых лишь при долгом и внимательном рассмотрении можно было опознать иссохшие остатки стручков. Тех, что еще совсем недавно висели на вьющихся стеблях горошка. Самого нежного на свете, если, конечно, демон верно понял и тщательно выполнил желание старого садовника.

Демон. Растения. Желание. Плевок. Тайные питомцы Элсы. Жидкости измененного тела…

Знания, старые и вновь приобретенные, закружились хороводом, чтобы в какой-то момент резко затормозить и, столкнувшись, слиться друг с другом в единое и довольно стройное объяснение происходящего. Точно так же выращивали бракки и растения для всевозможных зелий, используя…

Хотя чем именно одержимый поливал эти грядки, я не имел ни малейшего желания предполагать, а вот избавиться от порождения чужого мира был не против, но пока не видел иного способа, кроме как снять с себя кожу. Правда, без нее было бы несколько затруднительно продолжать жить и, что особенно важно, действовать. Например, наконец-то встать на ноги и двинуться к дому, поскольку события явно не собирались ждать меня даже лишнюю минуту.

Мы оказались у порога почти одновременно, но если я старался двигаться, не издавая лишнего шума, то садовник ни от кого не таился, шел, насвистывая отнюдь не печальную песенку, и чем-то позвякивал. Как выяснилось, кошельком, полным монет. Мешочком, который выпал из пальцев, разжатых болью, когда острие лопаты вонзилось вновь прибывшему чуть ниже коленного сгиба, как раз прямо под закатанную штанину.

Разъяренный вой мог бы привлечь ненужное внимание к происходящему, вот только я сильно сомневался, что кто-то придет садовнику на помощь, даже если расслышит крики сквозь плотные завесы сочной зелени. Да и демон, похоже, не ожидал никакой подмоги, потому что на четвереньках дополз до кошелька и, не поворачиваясь, швырнул его в мою сторону.

– Забирай! Все забирай!

Сражаться одержимый не собирался. Скорее, намеревался пробраться в дом, к своей любимой отраве, и надеялся, что монеты успешно отвлекут грабителя на это время. Поэтому весьма удивился, почувствовав холодную острую сталь на икре другой ноги.

– Что тебе надо? Еще денег? Хорошо, я сейчас их принесу. Или сам сходи: они в доме, там, в задней комнате…

– А еще там наверняка найдется несколько кувшинов с дивно пахнущим вином, от которого никто не сможет отказаться.

Он не узнал мой голос, потому что почти не слышал его прежде, зато намек не мог не понять. И все же, когда обернулся, искаженное болью лицо отразило куда больше удивления, чем страха. Особенно при виде россыпи лиловых шариков на моем теле.

– Не знаю, о чем ты думал, когда растил тот горошек… Или о чем думал человек, чье желание ты исполнял, но помимо нежности у этого растения оказалось полным-полно других свойств. Полезных, как выяснилось. В определенных обстоятельствах.

– Невозможно… – выдавил из себя садовник, во все глаза глядя на давнее дело рук своих, помешавшее осуществлению дела нынешнего.

Оно было скучным, то, что неумолимо надвигалось на нас обоих. И я с удовольствием позволил скуке разлиться в собственном голосе:

– Что, не все и не всегда идет как задумано?

– Пусть ты и выжил, это ничего не изменит!

Я тоже так думаю. О многих вещах. Изменить прошлое ведь вообще невозможно, так что тут наши мнения счастливо совпадали. Что же касается будущего…

– Разве?

– Ты ведь хочешь узнать, что случилось с тем… с той девчонкой?

Теперь он смотрел на меня почти торжествующе. Видимо, решил, что настало время игры по его правилам. Вот только козыри у демона на руках имелись не самые выигрышные.

Я охотно подтвердил:

– Хочу. – А потом, немного подумав, добавил: – И узнаю.

Он ответил так, как и следовало ожидать, – попытался перейти в наступление:

– Я не собираюсь тебе помогать!

А я и не рассчитывал узнать у демона что-то важное. В большинстве ответов он наверняка бы солгал, а у меня не было времени копаться в куче дерьма, чтобы выбрать из нее жемчужины. Но то, что могло быть похоже на правду, надо было заполучить. Любыми способами, желательно, скорыми и действенными.

– Неужели?

– Сейчас начнешь пугать меня смертью, да? Так вот, не трать силы понапрасну: я не боюсь умирать. Ты ведь знаешь, кто я? Смерть всего лишь вернет меня домой. Вернет с таким могуществом, которое ты даже не можешь себе представить… Давай не медли! Я так соскучился по дому!

Его слова были похожи на правду. В том, что касалось отсутствия страха. Боль смерти можно потерпеть, если следом тебя ждет воскрешение. А если нет?

Я снял с крюка у двери моток тонкой веревки, которым, наверное, подвязывали кусты. Растянул витки пошире, потом бросил на ступеньку и ударил острием лопаты, разрубая волокна. Демон насмешливо предположил:

– Собираешься меня связать?

– Почти угадал.

Лопата была наточена превосходно: прошла через коленный сустав легко, без малейшего напряжения. Садовник снова взвыл, провожая взглядом отрубленную ногу, скатившуюся по ступенькам вниз, и проскрипел сквозь зубы:

– Ты ничего этим не добьешься!

Как знать. Передо мной ведь стояла не одна лишь цель разговорить несговорчивого собеседника. А вторая… Вторую я благополучно достигал. Удар за ударом.

– Посмотрим.

Он отпрянул назад, но не ушел от новой встречи со сталью. Прокусил губу, стараясь справиться с новым приступом боли, а потом, глотая кровь, растерянно простонал:

– Зачем ты это делаешь? Я же сказал, что не боюсь смерти!

Да, и это представляло для меня проблему. Правда, не настолько большую, как если бы речь шла о человеке, живущем на свете один-единственный раз.

– А я и не собираюсь тебя убивать.

Перерубить локти оказалось еще проще, и демон почти не трепыхался, когда я туго перетянул веревкой обрубки усеченных мною конечностей. Только смотрел, дико расширив глаза, и спрашивал, повторял раз за разом:

– Что тебе от меня нужно?

Когда я закончил, его лицо почти посерело, но кровь остановилась вовремя, и скорая смерть садовнику не грозила, а потому можно было наконец поговорить по душам.

– Ответы.

– Я ничего тебе не скажу!

– Возможно. Но я все-таки попробую спросить.

Он стиснул зубы, стараясь смотреть на меня гордо и неприступно. Вот только большая часть его гордости лопнула как мыльный пузырь, когда прозвучал первый вопрос:

– Тебе известно о существовании Цепи одушевления? Должно быть известно, она ведь так охоча до вас, демонов.

Ответ мне на самом деле требовался только один. А вот попугать противника лишний раз было весьма кстати.

И он испугался:

– Зачем ты заговорил о ней?

– Затем, что тамошние умельцы придумали одну интересную штуку… – Я присел на крыльцо рядом с искалеченным телом. – Устройство, которое вытягивает демона из человеческого тела. Очень действенное, испытал на себе.

– И что с того? Так случалось и раньше, мне рассказывали.

– Раньше демона помещали в Сосуд. В целости и сохранности. Подозреваю, что такое заточение не казалось вам приятным, но оно давало шанс когда-нибудь освободиться. Сосуды ведь очень хрупкие…

– К чему ты клонишь?

– Такие хрупкие, что могут разбиться в любой миг, и сталью их не укрепишь. А терять узников жалко, правда? Вот синие мантии и решили, что проще не наращивать толщину стен тюрьмы, а лишить заключенных желания бежать. Вообще лишить каких-либо собственных желаний.