Текст книги "Книжная жизнь Лили Сажиной"

Мы с Таней дорого заплатили за свою военную хитрость. На следующий день большие пацаны подстерегли нас после уроков и так «намылили», что чуть не оттерли все веснушки.

Пару дней мы просидели дома с малиновыми щеками, и я подумала, что мертвяки опростоволосились (скорее, оскальпировались): ведь это Загумённый с Лаптиновой украли их любимый «Снежок», а расплачиваться пришлось нам с Таней. А Людка Бородавкина, которая училась в городе, с гордостью говорила, что там уже да-авно нет никакого снега: видимо, так далеко (до города было километров 15–20) влияние измайловских мертвяков не распространялось.

Глава 4

– Вода намывает золото в ущелья, – сказал Стампи.

– Всегда так было и так будет!

Брет Гарт. Счастье Ревущего Стана

Наконец, наступила весна – снег оставался только на дальних вершинах, видных с берегов высокогорного Калинового озера. В нашем саду цвела жемчужная алыча в проблесках зеленых, трогательно крохотных детских листочков и пахла на всю округу, будто нас заперли в парфюмерном магазине. Я раскачивалась на качелях – на доске, висящей на канатах, привязанных вверху к перекладине бывшего турника, – и смотрела на далекую петлю шоссе внизу, по которой шли братья Родионовы, наверное, с тренировки.

Мы с Таней Буравлёвой так и не сходили к верховьям Змейки, чтобы намыть золотой песок: то поселок снегом занесло, то уроки, то у нее бесконечная уборка (тетя Валя любит, чтобы все в доме блестело, а три комнаты – это вам не одна, да еще Килька раскидывает вещи и не убирает за собой, а если Батя, так они зовут отца, дядю Андрея, напьется, то все – начинай уборку с начала). Но наступили весенние каникулы – и сегодня мы твердо решили встретиться и заняться делом. Я дождалась, чтобы Любовь Андреевна ушла из дому (опять в клуб репетировать), и, соскочив с качелей, завернула в подполье (туда вела дощатая дверца, как раз под тем окном веранды, что смотрит на горы), там хранился головной убор вождя апачей (давненько не надевала), серая куртка из рогожки с желтой бахромой по рукавам припрятана тут же, в наволочке (мало ли как Любовь Андреевна отреагирует на то, что бахрома со штор исчезла и перекочевала на куртку, правда, она купила новые шторы, а про старые вроде забыла, но береженого бог бережет, как говорит Танька-Соколиный Глаз). Лопата стояла тут же, в углу: мы с Любовь Андреевной уже вскопали огород и даже картошку посадили. А вот дырявого таза у нас не было, зато таковой имелся у Тани, ведь Буравлёвы, в отличие от Сажиных, прожили в поселке достаточно для того, чтобы эмалированный таз для стирки прохудился.

Облачившись в куртку с бахромой, обув резиновые сапоги, а на голову нацепив головной убор апачей из разноцветных перьев, я спустилась по крутой тропинке, сокращавшей путь, к шоссе, прошла мимо опустевшей и притихшей на время каникул школы. Пока навстречу мне никто не попался. Я понимала, что, вероятнее всего, привлеку к себе некоторое внимание, но, учитывая, что поселковый народ был в это время дня на работе, мне удалось пройти почти незамеченной. Ну, а вильнувшего к обрыву велосипедиста, отчаянно бибикнувший рейсовый автобус, а также полную писем, газет и журналов сумку, которую уронила при виде меня почтальонка тетя Рая, – можно в расчет не брать. Я ожидала гораздо-гораздо худшего.

Обойдя сторонкой столб электропередачи в виде буквы А (проходить между ног такого столба – к несчастью, научила меня опытная не только в кладбищенских делах Таня Буравлёва), я принялась подниматься по высочайшей в мире лестнице, теперь свободной от снега и льда. Наконец, подъем окончен: налево финский дом на две семьи, Буравлёвых и Бородавкиных, направо – двухэтажное здание, в нем десяток квартир, кстати, в одной из них живет продавщица тетя Дуся Славина.

Во дворе Таниного дома росла высоченная дикая черешня и тоже цвела и благоухала вовсю (правда, наша алыча пахла сильнее, если дотягивалась запахом от нижнего забора, где росла, до качелей). Танины родичи были на работе, Килька носился с друзьями (наверное, в штандер играют, предположила Таня), так что мы были вольны делать, что задумали.

Танина куртка отличалась от моей по цвету (у нее синяя), бахрома желтая у обеих, а головной убор апачей был даже перистей моего (Буравлёвы держали кур). Разумеется, она обула резиновые сапоги, взяла с собой вторую лопату и дырявый таз. А еще в сарае Бати была припрятана заготовленная фанерка с надписью «Участок застолблен Сажиной и Буравлёвой!!!», фанерку с молотком и гвоздями положили в старенький вещмешок, который решили нести по очереди. Таня не задавала лишних вопросов, например, почему мыть золото нужно обязательно в индейском головном уборе, – и я была ей благодарна. Чего греха таить: нам надо, наконец, просто выгулять наряды вождей (в школу ведь в таком виде не пустят), а когда и выгуливать, как не на каникулах.

Соколиный Глаз безоговорочно слушалась меня: во всем, что касалось книжек, я была на библио-высоте, а Таня не прочла, как-то так вышло, ни одной. Зато она была гениальной слушательницей – и я пересказала ей всё, что когда– либо прочла. Заниматься с ней было невозможно, она сразу засыпала, или захлопывала с возмущенным треском учебник, или, поглядев по сторонам (мы сидели на нашей веранде), говорила, что у нас не убрано, и мы (я, вынужденно, вслед за подругой) хватались за веник и швабру, на радость Любовь Андреевне. Зато в списывании Таня была асом, любого за пояс заткнет, и так кругло переписывала готовое, что куда там мне! Перед каникулами за контрольную по математике, красиво и четко переписав мои черканные– перечерканные решения, она получила четверку, а я тройку. Не скрою, это уязвило меня в самое сердце. Луиза Андреевна, объявляя оценки, посмотрела с прищуром, а потом и прямо высказалась:

– А чтоб не давала Буравлёвой списывать, пусть сама решает!

Но – долой учебу! Мы шли искать золото!

На беду навстречу нам попался Генка Загумённый, сдружившийся с братьями Фокиными. Генка жил в крайнем многоквартирном доме, по дороге, ведущей на Калиново, то есть на противоположном конце Центральной усадьбы, а вот поди ж ты… Может, он хотел подольститься к братьям, потому что ему нравилась Натка Фокина, не знаю… Во всяком случае, в футбольных баталиях на косом поле Генка замечен не был, хотя Натка изо дня в день стояла там на воротах и ловила мячи, летевшие в нее со всех сторон.

От конторы свернули направо к длинному зданию клуба. Афиша сообщала, что сегодня в 20–00 состоится показ фильма «Искатели приключений», а пока из дверей доносились женский голос и два мужских: «Ты помнишь, как хотели 4-го апреля, 4-го апреля, ты помнишь, как хотели в театр оперетты мы пойти…В театр мы не попали, билетов не достали, мороженое ели ассорти…». Это Любовь Андреевна, физик Сомов и завклубом Павел Ильич Смондарев репетировали. Недавно в честь 8 Марта состоялся концерт, где они выступили с этим номером и имели грандиозный успех, но успеха много не бывает – теперь они совершенствовались в опереточном пении, готовились к следующему, первомайскому концерту, забыв про немецкий язык и физику, только завклубом выполнял свои прямые (или косвенные) обязанности.

Мы почти добрались до пилорамы, когда из-за деревьев, ведущих к ручью, выскочили мальчишки. Генка еще не удостаивался видеть меня в индейском обличье, но и братья Фокины были несколько обескуражены: один вождь апачей в нашем поселке – еще ладно, но два!.. Правда, братья, наверное, еще не забывшие о метком ноже, вслух не стали удивляться удвоению вождя, зато Генка потешался вовсю:

– Ого! Пиратки вернулись на сушу и ощипали всех кур в округе!

– И съели! – не выдержав, подал голос Мишка Фокин, не забывший также и про фиаско с «Зарницей».

– Ага! То-то я думаю, куда куры пропали… И яиц нет в магазине! Вот ведь диверсантки! И Правило Буравчика не отстает от подруги! Как вас теперь называть-то, а, девчонки?

– Одну зовут Большое Ухо, – вспомнил Валентин Фокин, – а вторую…

– Соколиный Глаз, – представилась Таня и горделиво выпрямилась.

– Это просто… это просто не знаю, что такое! Тут Генка решил проверить, как держится центральное бронзово-зеленое перо на головном уборе одного из вождей. К сожалению, ножа при мне не оказалось, пришлось обходиться подручными средствами – я замахнулась лопатой, и Юрка Фокин со своей стороны предостерег наглеца:

– Ты поосторожнее, Геныч, она ножами кидается, как, как…

– Как Верная Рука, – докончила я. – А закопать любого бледнолицего для меня пара пустяков, – и я, выбросив обрамленную бахромой руку с лопатой в сторону, воскликнула: – Хук, негодяи!

– Ладно, я все могу понять, вожди, но зачем вам тазик?! – спрашивал надоедливый Генка: таз мы несли в руках, в рюкзак он не поместился.

– Мы сегодня старатели, – отвечала я, решив не ломаться и внести ясность в происходящее.

– Стиратели?! – потрясенно завопил Валентин Фокин. – А чего дома не стираете? Куда вас несет, Глаз и Ухо?

– Да еще и таз дырявый, – ввернул Мишка.

Но мы с Таней уже шагали своей дорогой, и Соколиный Глаз, обернувшись и взмахнув тазиком, воскликнула:

– Вам не понять, бледнолицые!

Таз и рюкзак, из которого торчала фанерка, мы несли по очереди, и все равно с лопатами в руках идти по пересеченной местности было довольно сложно, да еще перья цеплялись за ветки и кусты, пару раз головной убор даже слетел с меня. Весенние птицы, оседлавшие деревья, при виде апачей закатывали истерические трели, они просто неистовствовали, приветствуя братьев по оперению.

Прошло немало времени, прежде чем мы спустились в ущелье, по дну которого текла Змейка. Решили к верховьям не подыматься, а попробовать поискать прямо здесь. Золото – оно ведь такое, лежит, где вздумается. Выбрав подходящее местечко, мы заприметили бук с толстым стволом и прибили фанерку повыше, застолбив таким образом участок. После вошли в прозрачную воду, на небольшую глубину, чтоб волна не перехлестывала через верх сапог: течение здесь было довольно быстрым. Соколиный Глаз набрала лопату прибрежного грунта и шмякнула в таз, который я, держа в двух руках, опустила в воду, потряхивая и стараясь размельчить грязь, чтобы золото, если оно будет, осело на дно; потом мы поменялись с Таней ролями: я шмякала береговой грунт, а она болтала тазом, погруженным в воду, из стороны в сторону. На опыте мы убедились, что вторая лопата – лишняя, вполне достаточно одной. Я предполагала, что мы всё делаем правильно, однако в конце концов, после всех манипуляций, кроме грязи на дне таза, ничего не намылось.

– Может, в дырку ушло, – предположила Таня, – может, нужен целый тазик?

И я, подумав, согласилась:

– Да, это моя вина, в следующий раз возьмем целый. И… и еще нужна мелкая сетка, металлическая, надо подумать, где найти такую…

– Найдем где-нибудь! А в Сакраменто вы как мыли золото: в дырявом тазу?

– Д-да, но там грунт другой и вообще…

– И много золота намыли?

– Достаточно.

– А где оно?

– Закопали, конечно.

– Обратно в землю?!

– Ну, да! В сундуке. И нарисовали карту, я же говорила, как это по правилам делается: когда тень сухой длинной ветки одинокого дерева ровно в три часа пополудни укажет направление, надо отмерить от конца тени десять шагов в этом направлении, тут и будет закопан сундук, а на карте в этом месте должен стоять крестик.

– О, я знаю подходящее дерево! – воскликнула Танька– Соколиный Глаз. – Ты его с веранды каждый день видишь:

дикая черешня на горе, на чаю. Когда найдем золото, закопаем там! А большую ветку надломим – она и высохнет. Только карту никому не покажем, да? А то мы старались– старались, искали это проклятое золото, его еще попробуй затащи на гору, сундук-то, он же тяжеленный, а кто-то придет на готовенькое – и выкопает…

Я сказала, что сейчас черешня вся белая, будто добавочное облако! И вспомнила еще один способ:

– Можно на конце самой длинной ветки укрепить белый череп, в левый глаз продевается на бечевке железная гайка и опускается вниз, где она коснется земли, там и надо рыть…

– А где мы череп возьмем?! – воскликнула несколько шокированная Таня.

– Ну… можно не человеческий, а череп козла, например… Я видела у вас в сарае…

– Это Батя горного козла подстрелил, он ни за что не отдаст его… И если без спросу возьмем, нам та-ак влетит! А знаешь что: в школе, в кабинете биологии, в шкафу есть скелет, упрем черепушку и на черешню присобачим, а?

Но тут в заводи у берега я увидела взблеснувший на весеннем солнце самородок. А рядом еще один! Я подтолкнула Таню в бок, указывая на камни, и мы издали индейский клич – ну, всем известно какой: бьешь ладошкой по полуоткрытому рту, крича при этом «бу-бу-бу». Как хорошо, что самородка два, всё по-честному: один камень – мне, другой – Тане. Правда, вкрапления в обоих камнях были не желтыми, а белыми, но зато как сверкали! Явно драгоценные камни, может, даже алмазы! Мы договорились в следующий раз все перекопать на застолбленном участке. Тазик оставили в кустах, может, еще пригодится. А сейчас – пора домой! Вон солнце уже на закат. Как бы не влетело!

Мы почти поднялись к проселку, ведущему от Семеновки к Центральной усадьбе, когда встретили старика. Хотя, может, это был и не старик вовсе, просто зарос серой щетиной до самых глаз; на ногах – кирзовые сапоги, весь в старье, подранном колючками (так что бахрома на его одежке была естественного происхождения), на голове проломленная с одного бока коричневая шляпа, как у пугала; он и вел себя, как пугало: стал на пути и широко растопырил руки, будто решил нас поймать. Мы остановились, Таня вцепилась в меня.

– Эй, девчонки, – заговорило Пугало. – Или вы не девчонки? Взвейтесь соколы орлами… Птицы какие-то? Не разберу. Чего одни ходите по лесу? Никого не боитесь, да? Головкой вас не шмякали еще об асфальт? Или вы улететь можете? Раз – и на небе, да? Ничем орлят не испугать – орлята учатся летать? Или вы закопать меня пришли, зачем еще по лесу ходить с лопатами? Ух, вы!

– Пропустите нас, – сказала я как можно строже, и заискивающе добавила: – бледнолицый брат мой…

Таня зашептала:

– Умоляю, только не сейчас…

– Это же просто бледнолицый… – начала я не очень твердо, встряхивая перьями на голове, но Таня ущипнула меня и проговорила:

– Мирон Васильич, мы просто девочки, мы маленькие еще, мы не хотели вас расстраивать своими перьями и лопатами, это… это мы в «Зарницу» играем, и тут кругом в лесу наши ребята… и учительница, ух, строгая, Луиза Андреевна… – и прокричала: – Луиза Андреев-на, мы зде-есь!

Мирон Васильич опустил тогда руки и кивнул: проходите. Уговаривать нас не пришлось: проскользнув мимо Пугала, мы мигом одолели оставшийся до дороги подъем, и сломя голову понеслись к поселку. А снизу, из лесу вслед нам неслось:

– Больше не попадайтесь! А не то…

Остановились только у пилорамы: слышно было, как мужики доски пилят. Когда отдышались, Таня сказала, что это Мирон-дурачок, он в лесу живет, далеко-предалеко, у него там балаган. Один раз Батя пошел за царскими грибами…

– Царс-ки-ми?!

– Ну, да: с красными шляпками, похожи на мухоморы, только без конопушек… Вкусные, лучше белых…

– И?!

– И видел этот балаган, за речкой, под скалой!

– Балаган – это дом?

– Балаган – это балаган. Батя говорил, вроде избушки на курьих ножках!

– Только там не баба Яга сидела, а Пугало, – подытожила я. – А дядя Андрей зашел внутрь?

– Еще чего! Ты бы зашла?

– Нет. Не знаю. А что он ест, Мирон этот?

– Что-что: не детей все-таки… У него ружье припрятано отцовское, но зверей, говорят, не трогает, рыбачит только, каштаны и орехи, как белка, собирает, грибы вот тоже, да травы всякие, ягоды, как пойдут, шиповник, к примеру. В поселке почти не показывается, даже близко не подходит. Кто-то его хлебушком снабжает, небось мать, тетя Дуся-продавщица.

– Ничего себе, они скорее на брата и сестру похожи…

– Ага. Говорят, когда он в армии служил, его выкинули из казармы в окошко, он головой треснулся, и всё – дурак на всю жизнь. За себя не отвечает. Что-нибудь сделает – и не посадят, в психбольницу разве…

– В Краснодар, – сказала я со знанием дела.

– Во-во!

– Как же мы пойдем копать золото: только-только застолбили участок, нашли отличные камушки, и вот… Неужто испугаемся этого пугала бледнолицего? Мы, вожди апачей!

– Там видно будет, – сказала Танька-Соколиный глаз со вздохом.

Мы стояли на перекрестке, возле столба электропередачи, пора было расставаться. Она по высочайшей в мире лестнице потащилась наверх, а я, содрав с головы украшение, пошла к себе: вдруг Любовь Андреевна уже вернулась с репетиции и не одобрит мое оперение. И что-то в памяти засвербило: какое-то слово хотело выскочить из-под завалов, а может, не слово, а видение… Я потерла лоб, но тут навстречу попалась Натка Фокина и осудила желтую бахрому на моих рукавах: она, как опытный человек, росший в большой семье, мигом определила, откуда эта бахрома… Ну, и ладно, совсем это меня не проняло.

– Нечего чужую бахрому порочить! Иди, лови свои мячи! – послала я одноклассницу куда подальше.

А Любовь Андреевна – да, уже пришла из клуба и… и заявила, что почтальонка тетя Рая принесла нам извещение из Адлерского суда, куда нас вызывают… И… и на суд должен приехать мой отец.

Глава 5

– Отец мой! Отец там! Я уверен в этом, милорд!.. Свидетели этой мучительной сцены поняли наконец, что дети капитана Гранта были обмануты галлюцинацией. Но как убедить их в этом?

Жюль Верн. Дети капитана Гранта

Почтальонка еще никогда не приносила нам писем. Сколько я ни караулила (вдруг кто-то вытаскивает корреспонденцию), в почтовом ящике неизменно оказывались только газеты, телепрограмма, иногда журнал «Работница» или «Советский экран» (помимо оперетты Любовь Андреевна увлекалась кино – всех артистов, и наших, и заграничных, знала в лицо и по имени-фамилии). Некоторое время назад я даже повадилась выходить к шоссе навстречу тете Рае (по ней можно было время сверять: она всегда приносила почту в три часа), небрежно спрашивая, нет ли Сажиным письма, но почтальонка мотала головой отрицательно. Хоть бы одно письмецо, только бы глянуть на обратный адрес… но нет, никто, никто никогда не писал нам!

И вдруг – извещение! Конечно, это не совсем письмо, а все же… Вслед за ним должен прибыть мой отец, это куда лучше любого письма! Любовь Андреевна твердо обещала: она сказала, что он подал на развод и обязательно должен приехать, не может не приехать! Я высказывала осторожные опасения: а вдруг он еще там, в темнице…

– В какой еще темнице? С чего ты взяла? – она почти кричала.

Ну, ладно, и впрямь ей лучше знать: значит, он уже на свободе… Но вдруг все еще занят делом мести, и ему не до нас… Да и очередной суд… захочет ли он встречаться с неправедным судьей еще раз? Чтобы опять оказаться в замке Иф… Нет, нет, долой сомнения: он приедет.

До заседания суда оставалось больше недели, но Любовь Андреевна сделала в парикмахерской очередную химическую завивку, съездила в город, купила материи на платье (мол, в поселковом промтоварном плохой выбор) себе и мне, – и мы отправились к портнихе Анастасии Николаевне, которая жила в «конторе». Конечно, не в самой конторе, контора занимала только первый подъезд (там же, как войдешь – направо, почтовое отделение), второй подъезд состоял из обычных квартирок, но все здание называлось «контора».

Анастасия Николаевна оказалась худенькой седенькой старушкой-блокадницей с тонюсеньким голоском. Когда мы поднялись к ней, она пила чай с подругой Прасковьей Борисовной, тоже седой старухой, но полной, широкой и басовитой; нам тоже предложили чаю. Вторая старушка тотчас после чая удалилась; с нас сняли мерки, и портниха обещала, что платья будут готовы через четыре дня. Окно портнихиной квартирки на втором этаже смотрело на опору электропередачи (сверху мне еще не доводилось видеть эту гигантскую деревянную А, под перекладиной которой нельзя проходить).

Любовь Андреевна отправилась домой, а я попросилась сходить к подруге, ведь вот она, лестница, ведущая к ней.

Таня занималась уборкой, но, поскольку подгонять ее было некому (тетя Валя и Батя были на работе), она отставила ведро и швабру в сторонку. Я рассказала ей о предстоящем суде, о новом платье, о портнихе… И Таня, знавшая всё про всех не только на Центральной усадьбе, но и в ближайших селах, сказала, что дочь Анастасии Николаевны в Краснодаре… Я подняла брови.

– Да, да, в сумасшедшем доме. И дочь Прасковьи Борисовны, ее подруги, там же… Может, даже в соседней палате. Они вместе ездят проведывать своих психичек.

– А… что с дочками случилось?

– Одна, говорят, в медицинском училась и сбрендила, когда студентов в морг повели. Это дочка портнихи-то вашей. Старушка всякого навидалась в блокаду, а дочка – вишь, какая неженка оказалась: не вынесла мертвяков. А дочь Прасковьи, наоборот, от жизни свихнулась…

– Как это – от жизни?

– Ну, парней у нее не было, мать не давала гулять, вот и…

– Ерунда какая-то.

Мы перешли к гораздо более интересной теме: Таня вспомнила, что ее сосед, дядя Петя Бородавкин – геолог, он и работает на буровой, раньше нефтяные скважины бурил на севере, а сейчас чего-то напротив 11-й школы дырявит, за речкой (эта школа в пригороде, и ребята из поселков, которые ближе к городу, чем к усадьбе чайсовхоза, ездят туда); геолог наверное скажет, что за камни мы нашли, только надо дождаться его с работы. Я отправилась домой за моим камушком, а Таня продолжила уборку.

Ни один член семьи Бородавкиных, как я успела выяснить, не имел бородавок, даже старшеклассница Людка, учившаяся в городе. В отличие от меня. У меня было две бородавки на пальцах левой руки, поменьше и побольше. Я очень переживала, но Таня сказала, что это пустяки, она мигом сведет их, у нее в прошлом году десяток был, прямо россыпь этой пакости, а теперь погляди-ка – и она предъявила свои и впрямь гладкие, безбородавочные руки. Да, она помнила, что с ней случилось в прошлом году… В отличие от меня. Ну, и ладно. Мой драгоценный камень мы положили покамест к Таниному камню, в ее школьный портфель, куда проныра Килька ни за что не полезет, – и пошли сводить бородавки, оказалось, что сейчас самое время.

В этот раз не я, а Таня схватила кухонный ножик и вонзила в дерево, росшее напротив крыльца, предварительно отколупнув кору, – по лезвию побежал густой белый сок. – У инжира началось сокодвижение, – сказала Таня гордо. – Смотри, как надо… – Она намазала едким соком обе бородавки, и еще накапала с ножа древесного сока в пузырек из-под лекарства, закрыв его затем резиновой пробкой:

– Это тебе с собой. Будешь мазать – и все пройдет, вот увидишь!

– Да ты просто фельдшер! – воскликнула я. Таня скромно потупилась, слегка улыбнувшись, а тут и дядя Петя Бородавкин вернулся с работы. Переждав маленько: вдруг он ужинает, мы пошли к соседям Буравлёвых. Найда на этот раз сидела на цепи и только слегка рыкнула, когда мы вбежали на крыльцо.

Дядя Петя, повертев в руках наши камешки, сказал, что это – обычный кварц, бывает кварц золотоносный, он как губка, и вкрапления желтые, иногда с краснотой, грязноватые такие, а ваши камни, девчонки, – не золотоносные, увы.

– Но вы все равно молодцы! – продолжал сосед. – И правильно делаете: в наших краях тоже ведь была золотая лихорадка, как в Калифорнии и на Клондайке, правда, организованно вели поиски, на государственном уровне, и не только песок золотой мыли на Сочинском прииске, а находили самородки до 200 граммов! (Мы с Таней переглянулись.) Только вот насчет нашей Змейки мне доподлинно неизвестно, знаю про прииски в верховьях рек Сочи, Мзымты и Шахе, но в 50-х годах позакрывали прииски – и зря. Ну, а старатели – вроде вас! – до сих пор пытаются искать золото, только тайком. Я вам больше скажу: за Красной Поляной, высоко в горах, есть кимберлитовая трубка…

– Это чего такое? – спросила потрясенная рассказом Таня.

– Это древний вулкан, после извержения получилась такая труба в земле, к выходу на поверхность она расширяется – до километра в диаметре. Кимберлитовая трубка где-то на 10 процентов состоит из алмазов. Оттуда, из трубки, их и добывают… В ЮАР больше всего, в Якутии тоже есть…

– И у нас на Красной Поляне?! – воскликнула я.

– Нет, у нас пока нет. Но… кто знает? Может, вы выучитесь на геологов и организуете добычу алмазов.

Камушки дядя Петя нам вернул, и мы решили их сохранить: пусть простой кварц, не золотоносный, а все ж с нашего участка! И когда еще мы соберемся мыть золото, учитывая, что вокруг бродит страшное Пугало.

Когда мы вернулись от соседей к Буравлёвым (любопытного Кильки дома не было), Таня подытожила:

– Вот ведь! Я-то думала, что мы просто книжные истории повторяем, вроде как забава, а оно вон оно что!

Я ухмыльнулась: тоже не ожидала, что всё окажется так серьезно, по-настоящему. Кимберлитовая трубка в горах за Красной Поляной очень меня вдохновила.

– Говорят, Сергей Александрович, учитель истории, каждое лето водит ребят в походы… Надо ему предложить направление: к алмазоносной трубе!

И мы с Таней, хоть и были на сей раз без головных уборов апачей, издали индейский боевой клич!

Портниха не обманула: после примерки, ровно через четыре дня, платья были готовы. Конечно, я тоже училась помаленьку шить – на домоводстве, которое в свободное время (после четырех уроков) вела учительница третьеклассников Алевтина Васильевна, но ситцевую в синих крапинках юбку, которую я, после многих упражнений, умудрилась пошить, носить было нельзя: бок задран, швы кривые, и присборена так, что даже я в ней казалась толстушкой. «Слабенькая троечка», – сказала со вздохом Алевтина Васильевна и потрясла моим шитьем перед лицами товарищей. На уроках домоводства были свои отличницы: второгодница Оля Лаптинова, грудь которой устремилась к носу, готовясь, видимо, переплюнуть знаменитую скифскую грудь Бабы Гали, и Таня Буравлёва – они шили сносно.

Но платья, которые сшила блокадница, просто украсили двух представителей человечества: Любовь Андреевну и меня (меня в меньшей степени). Кримпленовое в голубых цветах платье, в которое нарядилась она, никого не могло оставить равнодушным. А еще завитые в кудри волосы, белые бусики, капроновые чулки со швом сзади и туфли на шпильке: нет, Граф не должен устоять!

Я тоже была девчонка не промах: в льняном платье цвета маргарина, с черными кружевами (белых не нашлось) по круглой кокетке и воротничку, а еще туфли-лодочки и две жиденькие серые косички, заплетенные от самых ушей и достающие до плеч. Мои веснушки Любовь Андреевна замазала специальным кремом. Правда, я не узнала себя в зеркале, но это уж издержки портновского гения Анастасии Николаевны, а также парикмахерского и косметологического искусства Любовь Андреевны. Да, наверное, апачи расстроились бы, увидев нынче своего вождя… Впрочем, я же не собиралась изо дня в день щеголять в таком виде.

И вот мы вдвоем едем в рейсовом автобусе очень– очень далеко – в Адлер. На остановке «Санаторий «Заря» пересадка на № 4, и с виадука, из окна автобуса, я вижу прямую линию горизонта, причем синюю, четко обозначенную морем и проведенную в обе стороны; наконец-то горы расступились и остались позади, и, может быть, из-за морской равнины хоть краешком выглянет мое прошлое…

Но горы отступили лишь на время, дорога зазмеилась по склонам, да еще как, похлеще той, что вела на Центральную усадьбу, кто-то из пассажиров сказал, что автобус повернул на «Тёщин язык» (неужто язык всех тёщ не только длинный, но и извилистый?!). Любовь Андреевна побледнела на зависть всем бледнолицым, а меня укачало и вырвало, правда, она успела подставить под фонтан, извергавшийся из моего рта, свою раскрытую пошире выходную сумочку. Да, эти горы не оставляли своих происков, может, они разозлились из-за двух кварцевых камушков, которые мы с Таней у них отняли… Но это же такая мелочность с их стороны…

Едва живые добрались мы до Адлера. Суд находился в сером двухэтажном здании, неподалеку от моря, но и морской горизонт уже не радовал: я искала взглядом урну, меня опять тошнило. И нашла. А Любовь Андреевна достала пудреницу из пострадавшей сумочки и попыталась привести себя в порядок.

К задней стене суда завернул желтый милицейский газик с решетками на окнах; конечно, я, забыв про тошноту, побежала следом, а Любовь Андреевна, не желавшая что-нибудь упустить, за мной; мы увидели, как из машины вывели преступника в наручниках, в сопровождении двух конвоиров он направился к черному ходу; но по разочарованному виду Любовь Андреевны, я поняла, что это не Граф.

Мы предъявили извещение в окошечке, и нам приказали дожидаться: пригласят. Любовь Андреевна внимательно оглядела тех, кто тоже ждал суда, но, видимо, того, кто нам нужен, среди них не было. Потом она, велев мне никуда не уходить, прошлась по коридорам, но вернулась, не солоно хлебавши: дежурный не пустил ее на второй этаж, не клюнув на гениальный пошив платья (наверное, там, наверху судили привезенного из мест заключения преступника, и милиционер опасался за ее жизнь: вдруг случится побег).

Наконец, нас пригласили в маленький зальчик для заседаний, тут же, на первом этаже. Любовь Андреевна оглядывалась по сторонам, но, кроме нас, никто в зал не вошел. Только на возвышении за стойкой сидела судья, без парика и судейской мантии, в обычном сером пиджаке, и с химической завивкой волос, я даже сначала не поняла, что это судья… И всё очень быстро закончилось. Судья зачитала заявление Сажина А. В. о разводе с Л.А. Сажиной, причина развода: раздельное, в течение трех лет, проживание, а также не ведение совместного хозяйства… Судья велела Любовь Андреевне встать и спросила, так ли это… И Любовь Андреевна дрожащим голосом ответила:

– Та-ак.

Тогда судья сказала, что Сажин А.В. должен выплачивать на совместного с ответчицей ребенка алименты.

– Это – совместный ребенок? – спросила судья, указав на меня, и я, решив, что меня будут допрашивать, встала, но судья замахала на меня: садись-садись. И я села. А Любовь Андреевна сказала свое «да», а потом тоже вскочила с места и спросила:

– А почему он не явился?

– Это дело заявителя, – миролюбиво отвечала судья, – он может приезжать, а может и не приезжать, тем более из такого далека, заявление есть – больше ничего не нужно.

Судья стукнула молоточком по столу, дело было сделано: развод оформлен.

На обратном пути до автобусной остановки Любовь Андреевна не поднимала головы, не слушая моих пылких речей, а я говорила:

– Он и не мог приехать: он все еще там – в замке Иф, я уверена… А вот когда сделает подкоп и сбежит, да еще выкопает клад на острове и отомстит кому надо, вот тогда мы его и увидим, помяни мое слово! А заявление поддельное: кому-то выгодно вас развести. Дай ему время!