Текст книги "Книжная жизнь Лили Сажиной"

Глава 6

Положение начинало вызывать беспокойство: все эти беды, следующие одна за другой, могли быть делом случая, но с такой же вероятностью могли быть плодом заговора.

Александр Дюма. Три мушкетера

Таня Буравлёва все же прочитала одну книгу. Сначала у нее открылась аллергия то ли на мокрую мешковину, то ли на весеннее цветение – чихала она раз по десять подряд, и руки покрылись сыпью. Теперь, к досаде тети Вали, дочка не могла с прежней частотой намывать полы. Ей даже дали освобождение от занятий на целую неделю. (Кстати сказать, от бородавок она, в тандеме с инжиром, меня избавила).

Чтобы Таня не сошла с ума от безделья, Людка Бородавкина одолжила соседке книжку, взятую в городской библиотеке. Таня прочитала томик, вернула, и у ней открылись глаза. Это была «Машина времени» Герберта Уэллса. А я, как назло, ее не читала, и в нашей поселковой библиотеке такой книжки не оказалось – теперь настала очередь Таньки учить меня книжной жизни. Она со знанием дела поведала мне о будущем 802801 годе, в котором человечество разделилось на морлоков и элоев.

– Ты что – не знаешь, кто это такие? Темнота-а!

Потом Таня заявила, что мы должны построить машину времени: она знает, как…

– Нужен никель: возьмем никелированные спинки от старой кровати, у Бати в сарае стоят, прикрутим их цепью Найды, досками, соединим и сядем, там еще кой-чего, конечно, надо… но это не обязательно, главное, у нас есть кварц – из него сделаем такие специальные стержни… Смотри, как здорово: вот и пригодились камушки…

– По-моему, двух камней для машины времени будет маловато, – сказала я осторожно, впечатленная тем, как прочитанное повлияло на мою подругу.

– Ничего, пойдем на наш застолбленный участок и еще найдем! – не принимала возражений Таня, игнорируя возможность появления возле речки Мирона-дурачка.

Оказалось, что машину времени (которой пока что не было) надо держать внутри пьедестала, ну… вроде как в гараже, а сверху должен стоять белый сфинкс – это такой каменный лев с человеческой головой и орлиными крыльями…

– Знаю, знаю, он еще загадки загадывает, а кто не отгадает – тому трындец…

– Про это в «Машине времени» ничего не написано.

– И, по-моему, сфинксов в нашем городе нет, ни белых, ни серых – надо ехать в Ленинград, – попыталась я вернуть Таню на твердый асфальт из зыбучих книжных страниц.

– Ничего, съездим, – парировала Буравлёва.

Но самым неприятным оказалось то, что теперь она не пропускала ни одного канализационного люка, уверяя, что мы должны сковырнуть крышку и залезть внутрь, там, в колодце, будут такие металлические скобки для рук и ног, вроде лестницы, спустимся вниз и увидим морлоков: глаза красные, на голове и спине – шерсть…

Но когда мы с большим трудом сдвинули чугунную крышку и заглянули в один люк, там не оказалось никаких скобок-лестниц, только далеко внизу плескалась вонючая жижа.

– По-моему, у морлоков случился всемирный потоп, – утешала я подругу, – и они утонули в своих отходах…

Поскольку сфинксов в нашем городе не нашлось, я предложила Тане называть дома, где мы с ней живем, не финскими, а сфинкскими. Тогда мы с ней – две машины времени.

К счастью, наваждение «Машины времени» длилось не слишком долго, потом все пошло своим чередом, разве что в сборнике оскорблений, которыми мы награждали мальчишек, появилось слово «морлоки».

Возиться с водой Тане запретили, но она не могла себе отказать в удовольствии что-нибудь приготовить. Довольно часто приготовлением обеда мы занимались у нас на веранде, которая в теплое время года становилась кухней. Я была на подхвате. И вот как-то раз сварили мы макароны, приправили сыром, уплетаем их в комнате у низенького окна, выходящего на бугор, по которому лезет к сараю за какой-то надобностью Валентин Казимирович, и одновременно дожидаемся, когда на веранде в чайнике вода закипит, вдруг слышим: фр-р, бах – керогаз вспыхнул пламенем (хорошо, что мы не умотали в сад качаться на качелях!). Таня среагировала мгновенно: заскочила обратно в комнату, схватила одеяло с кровати Любовь Андреевны и накинула на огонь, который попыхтел, попыхтел, пытаясь вырваться, – и стих. Я, правда, тоже поучаствовала в тушении: поливала одеяло водой.

Когда Любовь Андреевна пришла после педсовета из школы, только закопченный чайник, черная полоса на стене да загубленное одеяло могли поведать о том, что случилось. Мы думали, нам попадет, но она сказала:

– Вы молодцы! Погубили одеяло – не велика цена – зато дом спасли! Дом-то деревянный, такой мог быть пожар! Сколько бы народу пострадало!

Правда, и чайник, и керогаз пришлось отнести на помойку: один не под силу оказалось отчистить никому, даже Таньке (хотя сыпь с рук у ней уже сошла), второй упрямец не поддавался ремонту (завхоз так и сказал: ремонту не поддается!). Зато испорченное одеяло Таня унесла соседской собаке – его свернули и положили в будку, наверняка Найда, полеживая на мягком, была нам благодарна.

Библиотека Центральной усадьбы находилась рядом с клубом, в том же длиннющем здании, только огорожена отдельной галереей: видимо, предполагалось, что тут будут стоять кресла, а в них рассядутся читатели, – но пуста была галерейка. Библиотекарь Елена Петровна с книжной фамилией Бухман, которая давно уже разрешила мне заглядывать во все закутки (тогда как моих одноклассников отправляла к трем детским полкам), выдала мне целую башню книг, в том числе из серии «Всемирная литература», к которой других ребят даже на три шага не подпускала, не то чтобы в руки дать подержать. Как-то Елена Петровна решила спросить меня о содержании сдаваемой книги (это был «Следопыт») и никак не могла остановить мой пересказ – с тех пор мне безропотно выдавались любые тома и томики. Я получила возможность прикоснуться к запретным для прочих знаниям: о нибелунгах, Старшей Эдде, Брюнхильде, Зигфриде. Со всё возраставшим подозрением поглядывала я на горы: вдруг где-то там, в тайной пещере, спит дракон, с которым мне предстоит сразиться.

На переменке мы с Таней бродили по гипсовому макету гор, выполненному невесть когда школьными умельцами. Наверно, соседние вершины пытались разглядеть, как тут, за бетонным забором, их изобразили – реалистично или так себе. Но никаких пещер на этом макете не наблюдалось: значит… не вполне реалистично.

А на уроке военрук Николай Петрович принялся разбирать на учительском столе АКМ. После кто-то из вызванных к доске ребят должен был собрать автомат Калашникова, следующий ученик – опять разобрать, и так – по кругу. Конечно, мальчишки старались вовсю – даже Генка Загумённый, но и мы с Наткой Фокиной, которую братья воспитывали в воинском, а не только футбольном духе, не отставали.

На прошлом уроке у нас была стрельба в цель из малокалиберной винтовки, из положений лежа, с колена и стоя; стреляли мы в спортзале, мишени военрук укрепил на дальней стене, а у ближней мальчишки бросили маты. И ко всеобщему удивлению я со своей близорукостью (без очков не видела ни Ш, ни Б), умудрилась попасть в «яблочко»! Генка был так потрясен, что выбежал на линию огня и сделал три круга по залу с воздетыми кверху большими пальцами, крича «Ой, держите меня все! Лилька в цель попала!». Я, по правде говоря, и сама была удивлена (одно дело после многочисленных тренировок попасть с пяти шагов ножом в ствол дерева, другое – с тридцати метров из винтовки в мишень размером с радиоприемник), но, держа марку, скривила губы:

– А ты как думал: пираты и апачи промахов не допускают!

Последним уроком была биология, и Полина Михайловна, географичка, заменявшая заболевшую учительницу, повела нас за шоссе – на школьный опытный участок (попросту огород), где мы должны были сажать различные субтропические растения, например, колючую юкку (Генка тащил ее в отставленной руке и ругался, что он теперь дырявый, как решето), и канны с широченными листьями, ну, и картошку тоже, в обязательном порядке.

Сева Ясинский с Витькой Шпилевым несли саженцы чайных роз, тоже довольно колючие, Полина Михайловна сказала, что это сорт «Графиня Воронцова», и мы с Таней переглянулись: не каждый день сажаешь графские розы. – А, может, нашу Центральную усадьбу назвать так: чайный совхоз имени графини Воронцовой, – предложила я.

Витька Шпилевой сказал, что за Калиновым озером, по ту сторону хребта, есть Воронцовские пещеры, небось названы в честь мужа этой цветочной графини…

Спустившись в обрыв и поднявшись по склону к огороженному покосившимся штакетником полю (на склоне вокруг него уже по-весеннему зеленели деревья), мы принялись вскапывать землю, продолжая начатую кем-то до нас копку, сажать субтропические культуры в ямы или обычную картошку в лунки. Пока суть да дело, и урок кончился. Все отправились в класс за портфелями, но прежде завернули к ручью отскоблить обувь от грязи и помыть руки. Когда вернулись в школу, вдруг выяснилось, что кто-то забыл на опытном поле казенные тяпки, а идти за ними, по распоряжению Полины Михайловны, пришлось нам с Таней.

У самого обрыва стояла школьная котельная, возле нее возвышались горы угля: мелкого, который надо просеивать через ржавую сетку старой кровати (она лежала тут же), крупного блестящего антрацита и пористого шлака, уже вытащенного из топки.

– Вот не знала, что за Калиновым, всего лишь за горой, есть пещеры! – воскликнула я и сказала, что мы обязательно должны сходить в эти Воронцовские пещеры:

– А вдруг там, на глубине…

– … живут морлоки, – докончила Таня, хотя я, разумеется, хотела сказать если уж не о драконе, то о сокровищах…

И вдруг из котельной вышел человек, его лицо было черным от вьевшейся в кожу угольной пыли. Мы, не обращая на него внимания, спустились в обрыв, но не успели по противоположному склону подняться к школьному участку, как услыхали за спиной шум торопливых шагов: это был кочегар. Мы совсем и не испугались: мало ли зачем ему надо на опытное поле… Да и школа – вот она, за обрывом и тройным рядом деревьев, совсем близко. Мы даже слышали про этого нового кочегара, которого звали, точно индейца, Татиангукуа. Только я хотела спросить, не приплыл ли он сюда из Северной Америки… как кочегар рявкнул:

– Эй, пионерочки, ну-ка, остановились! Мы с Таней переглянулись: вроде ничего не натворили, может, без сопровождения учителя нельзя ходить на опытный участок…

И тут кочегар, который был в сапожищах и длинном черном пальто, распахнул его: и мы увидели… Он был совершенно голый под этим пальто, даже без трусов… И сказал:

– Эй, пионерочки, а это вы видели?! Что естественно, то не безобразно – учили вас этому?..

Ни я, ни Таня не могли проронить ни слова, мы понимали, что надо бежать: но ноги вросли в землю, будто нас, как «Графиню Воронцову», закопали по самые колена.

И вдруг, откуда ни возьмись, как будто гора его выплюнула, появился Мирон-дурачок, выглядел он в точности так же, как в прошлый раз, только теперь в руках у него была винтовка… И Пугало нацелило свое оружие не на нас с Таней, а на кочегара… Тот быстро запахнулся, даже застегнулся на две пуговицы, и руки поднял:

– Я просто пошутил, Мирончик, я никого не трону, пожалуйста, не стреляй… Ты больной человек, я больной человек… Что с нас взять-то…

– Я просто человек, – сказало наше Пугало, – а ты… ты… – он не находил слов, а потом нашел: – Я не выстрелю на этот раз, но если еще когда-нибудь ты, сучий потрох, подойдешь к детям… я… я тебе башку размозжу.

Кочегар обхватил голову руками и полез по склону обратно в свою тьму. Наше Пугало, Мирон Васильич, просто человек, дождался, пока кочегар исчезнет с глаз, повернул к нам заросшее щетиной лицо и кивнул:

– А я вас узнал, девчонки, хоть вы сегодня без перьев и без лопат…

И тут у меня прорезался голос:

– А мы за лопатами… вернее, за тяпками и пришли. Вы, вы герой просто, Мирон Васильич… Вы… вы нас спасли!

И тут Пугало так же неожиданно, как появился, пропал: он просто растаял в воздухе.

Мы все же сходили за тяпками и отнесли их на место, в сарай за школой, молча отдав завхозу. И мы с Таней Буравлёвой очень долго не говорили про то, что случилось по дороге на опытный участок, как будто этого совсем никогда не было.

Глава 7

…о себе бы радел

и радовал ворона;

волка узнаешь

по волчьим ушам.

Старшая Эдда. Речи Фафнира

И, как снег на голову (хоть весна была в разгаре), у калитки финского дома появилась незнакомая старуха. Я сидела во дворе, на скамеечке под цветущим жасмином, его запах мог выманить из дому любого затворника, и читала «Речи Сигрдривы».

За спиной незнакомки был вещмешок, а в руках небольшой серый чемодан. Недолго думая, она распахнула калитку и, поставив чемодан на землю, сказала:

– Ты, небось, Лиля, что ль? Я подтвердила, с некоторым изумлением глядя на старушку: на ней была коричневая жакетка, темно-синяя юбка почти до земли, боты, а на голове платок цвета топленого молока с вязью узора по краю (впоследствии я имела возможность во всех подробностях рассмотреть этот платок), завязанный сзади, на шее, узлом. Росточка она была совсем небольшого.

– А мать где? Тамо? – спрашивала незнакомка, кивая на окна веранды.

Я покачала головой:

– Любовь Андреевны нету дома.

– Любовь Андре-евна, – передразнила старуха, – ну-ка, оставь книжку в покое и отнеси чемодан с котомкой в дом.

Говорила незнакомка таким тоном, что возражать ей было невозможно. (Видимо, котомкой она называла вещмешок.) Я пожала плечами и занесла вещи на веранду, а когда вернулась, увидела, что старушка сидит на моей скамеечке, тщательно принюхиваясь к жасминовому воздуху. Библиотечную книжку она сбросила на землю, хорошо, что белую гладкую суперобложку с рисунками я перед чтением сняла.

– Всё тут неправда одна, – презрительно говорила старуха, указывая на нибелунгов, Старшую Эдду и Беовульфа (под одной коркой).

– Нет, правда, – не согласилась я. – А вы кто вообще?

– Бабушка, лешак тя забери, кто ж еще-то! И не зубать мне, ишь, какая зубастая!

Я провела пальцем по своим зубам, не очень понимая, что она хочет сказать.

– А как вас зовут?

– Сказано тебе: зови Бабушкой, не ошибешься. И тут, наконец, до меня дошло! Вытаращив глаза, я закидала пришелицу вопросами:

– И… и откуда вы взялись вообще? И вы… что – у нас будете жить?!

– А где ж еще-то!

Бабушка подошла ко мне, стала рядом: ее макушка оказалась на уровне моего плеча. Поглядев на меня снизу вверх, она покачала головой:

– И куда ты растешь, дылда дикошарая… Ребятёшки-то станут говорить: тетенька, достань воробушка! Задразнят совсем.

– Не такая уж дылда: я на физре третья с конца стою, – пожала я плечами. – Только Натка Фокина да Таня Буравлёва меньше меня ростом, а весь класс в ряд строится перед нами.

– Третья с конца! Гли-ко: ты уж меня переросла! А еще в средней школе учишься! Что дальше-то будет? К велякам подашься?

– Кто такие веляки?

– Узнаешь, да поздно будет. Где тут печка у вас, показывай… Чаю с дороги хоть предложат в этом доме или так и будем под кустом прохлаждаться?!

Я смутилась и повела гостью (гостью ли?) в дом.

Чаю она выпила три кружки, а вначале спросила, куда мы спрятали самовар.

– У нас нет самовара, – отвечала я.

– А конфеты «Снежок» имеются? – спросила пришелица. И вот тут меня охватило смутное беспокойство… «Снежок» – любимые конфеты известно кого. Нет, конечно, я не думала, что Бабушка покинула домовину на кладбище и явилась за каким-то лешим к нам… Но что-то в ней было до того странное… начиная с карликового роста. И глаза, глаза… как две выцветшие, покрытые изморозью незабудки. И зубы все целёхонькие, а не как у Бабы Гали – вставная челюсть.

И тут я поняла, что пришел мой час: пока Любовь Андреевна репетирует (Первое мая-то вот-вот нагрянет, а с ним и очередной концерт!), я должна вызнать, откуда мы с ней здесь взялись: небось, старушка в курсе.

Сидели за столом, перед окошком, а с бугра спускалась, спотыкаясь, лохматая Тамара Ивановна, уже в подпитии.

– Страшилище! – тотчас припечатала Бабушка, указав на нашу соседку.

– Да, тут много всякого народа живет, и все приезжие: кто раньше приехал, кто позже… – осторожно начала я, – многие из такого далека… Из Орла, например. Из других городов тоже. И деревень… А вы из какого населенного пункта?

Это я зря про «населенный пункт» завернула: Бабушка, до тех пор слушавшая с некоторым интересом, сразу интерес потеряла.

– Не из какого не из пункта. Из страны.

– А из какой страны?

– Ты опять зубатить? Из нашей, из какой.

– А долго вы ехали? Или, может, летели? На корабле плыли? На подводной лодке?!

– Добиралась своим ходом. И хватит допрос вести: много будешь знать, скоро состаришься. И так уж вон вымахала под облако.

Тут вернулась Любовь Андреевна и, увидев Бабушку, сказала такую фразу:

– А мы тебя только в субботу ждали.

– А я вот она: в четверток подгадала. Дай погляжу хоть: опять, знать, новое платье?

То есть, выходит, она видела Любовь Андреевну в каком-то старом платье?! И она знала, что я учусь в средней школе! И Любовь Андреевна ее ждала (а мне не сказала!). Как же бы мне разговорить Бабушку! Может, она была в моем прошлом, может, у нас с ней частично общее прошлое?!

Так Бабушка поселилась у нас, и весь наш быт перевернулся: Любовь Андреевна сходила в контору и выпросила еще одну комнату – для Бабушки, нас ведь теперь трое, а так как свободной комнаты ни в нашем финском доме, ни в каком-нибудь соседнем не было, нам дали две комнаты в кирпичном здании, в том самом, где в переднем торце магазины. Мы поселились во втором подъезде, на первом этаже (моя классная руководительница Луиза Андреевна жила как раз над нами). Только у нас была не отдельная квартира, а коммуналка с предлинным коридором: наши комнаты – дверь в дверь; слева от большой комнаты – две двери завгара с женой и детсадницей-дочкой, а рядом с каморкой (которую мне пришлось делить с Бабушкой) – три двери почтальонки тети Раи Осиповой, там она жила с пьяницей мужем и двумя сыновьями (младший Вовка, конечно, был моим одноклассником). Кухня общая: три керогаза, на которых целыми днями что-то шкворчит в кастрюлях и сковородках, унитаз в загородке за дверью тоже общий – хоть тут никто не будет камнями швыряться. Правда, ванны и душа, как и в финском доме, нет. Мы привыкли ходить в поселковую общественную баню, и от множества голых женских тел у меня каждую субботу рябило в глазах. Хорошо, что я очки в предбаннике оставляла: изображение помывщиц было размытое не только от клубов пара, но и от близорукости. Тем не менее я стала замечать, что у моих одноклассниц, даже у Тани Буравлёвой, намечается грудь, я же – доска доской, такая же, как и в начале моего пребывания в этой гористой местности.

И жаль, что в новой квартире не было печи, только в каждой комнате – по батарее. Бабушка тоже не одобрила отсутствие печки, спросив:

– А куда печь дели? Еще я жалела о качелях, о жасминовом кусте, об алыче (так и не узнаю: желтая ли она и вкусная ли), да и груша– дичка на косом поле тоже та-ак неистово цвела, будто в последний раз, а плоды у ней, по словам Натки Фокиной, мелкие, и внутри, под кожицей, коричневые, терпкие, – очень бы хотелось их попробовать (впрочем, груша общая, можно потом прийти и залезть на дерево). Да, и еще жалко было картошку, которую мы с Любовь Андреевной посадили: теперь ее выкопает кто-то другой. В новой полу-городской квартире с паровым отоплением и канализацией у нас не было ни клочочка земли.

С переездом нам помогли: завгар по разнарядке выделил машину, и Батя (дядя Андрей Буравлёв), будучи шофером, не только перевез все наши пожитки на новое место, но и помог с погрузкой-выгрузкой, еще физик Сомов с завклубом приложили руки, школьный завхоз и некоторые старшеклассники, кто выразил желание. Конечно, я не забыла забрать из подполья головной убор апачей, куртку с желтой бахромой и финский нож. Всё это добро мы с Таней припрятали до лучших времен в сарае Бати.

Бабушка в первый же день поцапалась и с тетей Раей, и с женой завгара. Почтальонка, старейшая жительница здешней коммуналки, попыталась заставить Бабушку помыть пол в кухне (пока мы с Любовь Андреевной прохлаждались, по словам Бабушки, в школе). Бабушка этого не потерпела, мол, мы только что переехали, еще не успели наследить – и это было справедливо, – но Бабушка добавила концовку: вы кругом грязь развели, неряхи, а кто-то за вами убирать должен… Тут уж тетя Рая, в свою очередь, не стерпела – и началось веселье. Тридцатилетняя жена завгара решила поучить Бабушку лепить пельмени: лучше не делать тесто колбаской, которую Бабушка нарезает на кружочки, а после каждый кружок раскатывает в сочень, а сразу раскатать большущий сочень и стаканом вырезать кругляшки, так будет производительней и ровней… Бабушка брезгливо поджала губы – даже, по-моему, хотела смолчать, но опять не вытерпела и ответила, что столько лес не стоит, сколько она пельмени стряпает, и не такой рыжухе крашеной ее учить. Одним словом, стало понятно, что нам с Любовь Андреевной в этой коммуналке скучать не придется.

Вскоре пришел контейнер с Бабушкиными вещами (может, она сама их себе послала, до отъезда к нам): старенькая швейная машинка, медный самовар, прялка, облако овечьей шерсти, чугунки, ухват, и главное – сундук. Классический, темно-зеленый, весь в узеньких полосках жести, образующих ромбы. Сундук был закрыт на висячий замок, и при мне Бабушка никогда его не открывала. Я гадала, что там может быть, кроме документов, которые она наверняка туда спрятала… Карта острова? Если это сундук мертвеца, из тех, что предпочитают конфеты «Снежок»… На вопросы Бабушка отвечала примерно так:

– Много будешь знать, скоро ко дну пойдешь, колода. Я познакомила Таню с Бабушкой, Буравлёва, науськанная мной, осторожно поинтересовалась:

– А как вас зовут, имя-то у вас есть? Но Бабушка отвечала по-прежнему:

– Есть, да не про твою честь. Зови Бабушкой, не ошибешься.

И Любовь Андреевна звала ее так же – Бабушкой. А Бабушка никак ее не называла, а когда я спросила, почему Бабушка не зовет дочь (ведь она дочь? я и в этом сомневалась) хотя бы Любой, она отвечала:

– Потому что это не настоящее имя.

– Как это?!

– У ней другое имя есть, секретное, только я его знаю. Да никому не скажу. А чего имечко по чужим ртам таскать, вазюкать, не надо этого.

Точно так же, как Бабушка не открывала при мне свой таинственный сундук (ключ от него носила на груди, на тесемке), не снимала она с головы и платок. Ни днем, ни ночью. Ее кровать с никелированными спинками (пригодятся для машины времени) и четырьмя шишечками стояла напротив моей, такой же. Но мне ни разу не удалось застать ее без платка… Может, она лысая и стесняется этого?! Я ждала, когда мы все вместе пойдем в баню… и дождалась. Бабушке, хочешь-не хочешь, пришлось снять и платок, помимо всего остального, и я увидела, что волосы у нее на месте, и даже нисколько не седые, а просто серенькие, как у меня, зато уши не просто оттопыренные (у меня тоже торчат), но заостренные, как у лошади, и мочек нет! И тут в бане я прозрела, хоть и была без очков! Конечно, я на ее месте воспользовалась бы резиновой купальной шапочкой… но не подсказывать же Бабушке, что ей делать: она всё лучше всех знает.

Мне не терпелось поделиться с Таней своим открытием, но пришлось и самой вымыться с головы до ног, и Бабушке намылить спину вехоткой (так она называла мочалку, и верно: тут все мылись не мочалом, а пухлыми вехотками из южного растения люффы, даже семена там и сям проглядывали, так что по-настоящему это была не мочалка и не вехотка, а люффотка).

По субботам мы не учились, и, кое-как обсохнув, я отправилась к подруге. Кстати, мы оказались теперь гораздо ближе друг к другу – хоть один плюс от житья в этой коммуналке.

Таня опять занималась уборкой: она перестала чихать – то ли растения, на которые у нее была аллергия, уже отцвели, то ли перерыв в мытье полов с хлоркой сказался. Во всяком случае, тетя Валя решила, что дочка достаточно побездельничала, пора браться за тряпку и веник.

Поскольку всё семейство было в сборе, только переходило из комнаты в комнату, чтобы у Тани было пространство для маневра, мне приходилось говорить урывками, чтоб ее родные случайно не услышали новости, которые им покажутся пугающими или странными. Я, конечно, предложила подруге свою помощь, но она, не доверяя моему зрению (еще не замечу пыль или грязь в каком-нибудь углу), от нее отказалась.

– Я поняла наконец, кто такая Бабушка, – таинственным шепотом начала я.

– И кто?

– Она – эльф! Тут Таня Буравлёва уронила швабру и сама об нее споткнулась, наделав столько грохоту, что из соседней комнаты примчалась тетя Валя, но узнав, что мы ничего не разбили и не сломали, удалилась.

– Какой эльф? Как в «Дюймовочке»: крошка с крылышками? Ну, ты даешь! Они же малю-усенькие, эльфы… Конечно, твоя Бабушка не велика ростом, но все же побольше бабочки…

– Она не совсем такой эльф, как в сказке, она – альв, ну, или альб, это такая разновидность эльфов, они ростом, как… как ребята в младших классах. Вот смотри: муха с крылышками и орел с крыльями – летают, но ведь они сильно отличаются…

– Тоже – сказала: у всех эльфов есть крылья, пусть даже эльф ростом с нашего Килю… А у Бабушки крыльев нету! – Нету! Но это не важно: не все эльфы крылатые. И потом, если бы у бабушки были крылья, ее бы тут не прописали!

Таня закончила уборку в комнате, окна которой выходили на лестницу и пустырь, где зимой был штаб старшего класса, и мы перешли в комнату, где окно выходит на крышу конторы.

– А где она жила, ну, прежде? – стала спрашивать Таня, когда Батя и Киля ушли в прибранную комнату. – Где эти альбы живут, не в цветах же?

– Не бойся, цветочную аллергию ты от нее не подхватишь! Альбы – а еще их зовут нибелунгами – живут в пещерах, где чаще всего охраняют отбитые у драконов сокровища!

– Ничего себе! А… а почему ты решила, что Бабушка не просто человек, что она этот… альб?

– По ушам узнала: у всех эльфов, больших и маленьких, уши вверху заостренные… Она, конечно, скрывает свое происхождение: не снимает платок, который прикрывает уши. Но в бане пришлось снять. И тогда я всё поняла…

Таня перемыла, что могла, но теперь и Буравлёвы стали собираться в баню: суббота ведь. Спустившись с высочайшей в мире лестницы, они повернули направо, к бане, находившейся в переулке, который поднимался от библиотеки в гору. А я свернула налево и мимо столовой и крохотного крытого рынка – там старушки торговали яйцами и зеленью, – завернув за угол могучего здания, отправилась во второй подъезд, домой.

Я поняла еще вот что: я тоже жила в пещере, я даже смутно вспомнила что-то такое… или, если не в пещере, так в чулане, полном книг, жизни там не было, а книги были… И, может, в бабушкином сундуке хранится карта пещеры… или засекреченного пути к моему чулану?.. Один из сторожей, вечно стоящих на страже, отпрянул, и я услышала, как кто-то в моей голове взрослым голосом, да просто басом, произнес: ретроградная амнезия.

* * *

…Конечно, придя в себя, я первым делом бросилась в библиотеку и в медицинской энциклопедии нашла всё про ретроградную амнезию: причиной потери памяти могли быть или болезнь – энцефалит, к примеру, или черепно-мозговая травма (свалилась откуда-нибудь, либо…

как бедного Мирона выкинули из окошка), или я надышалась дымом при пожаре. И всё это могло спровоцировать потерю памяти. Еще бывают «чрезмерные психотравмы», от которых тоже теряешь память, – но это, скорей всего, не мой случай. И что дальше? Написано, что амнезия может отступить (хорошо бы!) или остаться на протяжении всей жизни (еще чего!).

И, ладно, у меня ретро-амнезия: я не помню до какого-то порога свое прошлое, а у Любовь Андреевны – тоже амнезия? Она тоже не помнит того, что было? А если помнит, почему не рассказывает, почему молчит… И у Бабушки – тоже, что ли, амнезия: когда я спросила, откуда пришел контейнер с вещами (место, место хотя бы назовите!), она сказала: из лесу. Ладно, может, и из лесу… но лес-то где растет, в какой области нашей страны? А может, у нас просто семейка беспамятных?! Про то, что амнезия передается из поколения в поколение, в энциклопедии ничего не говорилось… Но… может, нас надо изучать под микроскопом?..

И, выходит, ничем мне не помог этот отступивший в тень сторож в моей голове: ничего мне не дало новое знание.

Зато Бабушка сама, я ее за язык не тянула, рассказала про подменышей…

Нынче, мол, полная воля малому-то народцу, ведь младенцы сплошь некрещеные, а, как всем известно, подменить можно только некрещеного ребятенка… вот потому столько нынче развелось подменышей. Весь народ, считай, подмененный.

При этом Бабушка с ухмылкой посмотрела на меня… Про народ она, конечно, сильно преувеличила: столько у эльфов (или альбов) детенышей не наберется, ведь альбов – Бабушка сама говорила – почти всех извели. И сказала она это с осуждением… Откуда бы ей знать, если она сама не попадала в эльфийский переплет?..

По словам Бабушки, остатки малого народца попытались спастись, подсовывая своих заморышей в колыбельки работающих советских женщин, а те, будучи атеистками, понятное дело, не крестили своих младенцев, которых эльфийки с готовностью утаскивали к себе. Так я поняла, что я подменыш… Вот почему я ничего не помню… И дело совсем даже не в болезни или черепно-мозговой травме: всё это туфта, как говорит Генка Загумённый. И… и вполне возможно, что и Любовь Андреевну тоже подменили… а… а вот Бабушка и подменила! А после выбралась из своей пещеры на свет и пошла по дороге, как ни в чем не бывало, даже на завод устроилась: я подслушала, как она жаловалась Любовь Андреевне, что на оборонном заводе сколь лет проработала, а пенсия – пшик один (кстати сказать, за пенсией она самолично ходила на почту, не доверяя почтальонке). А Любовь Андреевну подмененную (у которой, по словам Бабушки, есть другое, секретное имя) она забрала из детдома, куда ее сдала ненастоящая мать, поскольку Любка тоже ничего не помнила, или была очень болезненной, или еще какой-то не такой. Выходит, мы семья подменышей! Эге-ге! Вот я тебя, Бабушка, и раскусила: твое имя по спрятанным документам не имеет никакого значения, потому что по-настоящему тебя зовут, например… Костбера. И Любовь Андреевну я раскусила, поняла про ее бегство с каких-то равнин в горы, за хребет: никому тут нет дела, кто мы с ней такие и откуда взялись (только я, надоеда, покою ей не давала!). А она обжилась здесь – и Бабушку вызвала! Вот и все разгадки! Почти все…

Где я жила до приезда сюда, и кто меня книжками обложил, и, главное, зачем? Только не Бабушка, она не верит ни одному печатному слову… Да ладно, все это не так уж важно: хорошо, что не колодой того некрещеного младенца подменили (как некоторые альбийки делали), и не хлестали меня, подменыша, розгами, чтобы я верещала на несколько округ так, чтоб моя альбийская мать (Любовь Андреевна), не выдержав, примчалась бы и вернула в колыбель подмененное дитя, а меня унесла бы, впрочем, вполне возможно, что так оно и было – я ведь ничегошеньки не помню… Хотя из такого раннего детства никто ничего не помнит. А чулан… это же живот материнский: о проведенных в одиночке этой темницы месяцах памяти ни у одного существа не остаётся. Ну, и выучившаяся среди людей альбийка (Любовь Андреевна) читала нерожденному младенцу (мне) книжки с вечера до утра. Вот и ответы… Только еще один вопрос: куда девали подмененного мной некрещёныша? И остальных подмененных человеко-детей? Небось, когда гонения на эльфов начались, тоже в детские дома посдавали чужих некрещёнышей, ну, или живут они, как ни в чем не бывало, в древнем подземном мире: сейчас ведь, кажется, альбов не ущемляют, про них просто забыли, по словам Бабушки.