Текст книги "Книжная жизнь Лили Сажиной"

Ох, кажется, всё прояснилось! Прекратив на этом свои изыскания, я немного успокоилась.

Глава 8

– А нет ли у вас… одноногого? – выкрикнул он задыхаясь.

– Сильвера? – спросил я.

Роберт Льюис Стивенсон. Остров сокровищ

И вот состоялся очередной праздничный концерт для жителей села. Клуб был забит до отказа, даже Бабушка пришла, сидела в первом ряду вместе с ребятишками – по росту-то они одномерки. Мы с Таней издали выглядывали на сцену. Песня из оперетты «Белая акация» про 4-е апреля (хотя нынче было уже 1-е мая) в исполнении трио имела неизменный успех.

Когда мы пришли домой, Бабушка даже по-своему похвалила выступление Любовь Андреевны:

– Малая птичка соловей, а знает май.

Мы никак не могли прижиться в коммуналке: то Бабушка так стучала в дверь долго занятой уборной, что она слетела с петель, и пьянице Осипову пришлось ставить дверь на место; то завгарская Маринка-детсадница потихоньку пробиралась к нам (двери-то редко запирали) и озорничала. Когда она в большой комнате открутила рычажок от радиолы, Бабушка, скрепя сердце, смолчала, но когда она ворвалась в нашу с ней комнату и принялась крутить колесико швейной машинки, прибежавшая из кухни Бабушка не выдержала и так отшлепала пролазу, что не вмешайся в дело я, быть бы беде… Да и так прилетевшая на плач дочурки завгарша попыталась сорвать с Бабушки платок… но не тут-то было: досталось рыжим патлам, а не серым, которые, подчиняясь хозяйке головы, ни одной волосинкой не высунулись из-под платка.

Бабушка настаивала, чтобы Любовь Андреевна просила землю (сельским учителям давали), для постройки своего дома подальше от этих приставал, лучше повыше в горах, и обязательно с печкой:

– А то, что это за жизнь: среди людского сброда, да без печки! А счастье придет и на печи найдет!

Так что я даже стала подозревать Бабушку в том, что она не альб, а… домовуха, это такой домовой женского рода (про них она тоже рассказывала), и тогда не пещера ее родина, а печь. (И моя тоже – я ведь Сажа.)

Однажды забывшая про нагоняй соседская Маринка опять в наше отсутствие прокралась к нам, вытащила из портфеля мою тетрадку по русскому языку и всю (даже выполненное домашнее задание) исчиркала своими каляками-маляками. Тут уж и я, поняв, что это стихийное бедствие с косичками никому не остановить, принялась поддерживать Бабушку в вопросе земли и стройки.

Любовь Андреевна не вынесла нашего двойного напора и обещала написать заявление.

А после Первомая в нашем классе появилась новенькая, звали ее Женя Силаева, у ней не было левой руки по локоть, она носила протез из чего-то похожего на толстостенную пластмассу, с выточенной кистью якобы телесного, но на самом деле оранжевого цвета, застывшие нечеловечески пальцы пугающе выглядывали из необычайно широкого рукава сшитой на заказ формы. Мать Женьки устроилась в нашу школу завучем, отец возглавил мастерские, и под конец года у мальчишек, наконец, появились уроки труда, а то они или собак гоняли в то время, когда девчонки учились шить, или у них было дополнительное военное дело, если у военрука, который вел также физкультуру, было «окно» между уроками.

И вот Любовь Андреевна стала меня усиленно отправлять к Силаевым: мол, у Жени нет подруг, ей скучно одной, почему бы тебе, Лиля, не навестить девочку. Но у меня-то была подруга, и мне вовсе не улыбалось становиться изгоем в классе на пару с дочкой завуча.

Луиза Андреевна посадила новенькую с Олей Лаптиновой, но Оля с непреходящим ужасом смотрела на неподвижную руку, лежащую на парте, отодвигаясь на самый краешек, едва не падая в проход и все уроки косясь на протез; потом пришла мать Оли – тетя Тоня, продавщица из промтоварного магазина, и стала жаловаться, что дочь боится ходить в школу, пусть ее пересадят; пришлось Олю вернуть на прежнее место – к Натке Фокиной; теперь Силаева сидела одна, кум королю, вернее, кума королеве.

А Любовь Андреевна нашла хороший повод: мол, у Жени нет учебника немецкого языка, пойди, Лиля, отнеси ей. Скрепя сердце, я пошла.

Поселились Силаевы в том же доме, где жил Генка Загумённый, двухэтажное здание на восемь квартир стояло на дуге шоссе перед крутым подъемом на Калиновое озеро. С площадки вели две двери: одна к Силаевым, другая – к Михеенковым, там жила Анька, тоже одноклассница, ее родители работали конюхами, и я ей страшно завидовала: была бы Любовь Андреевна конюхом!.. Будь моя воля, уж, конечно, я бы повернула к Анькиной двери, чтобы уговорить ее отправиться на конный двор, задать корма лошадям, и, может (заветная мечта!), прокатиться верхом. Ребят на конный двор не пускали, мы с Таней пару раз пытались прорваться, но Анины родители так нас оттуда нагнали, мотивируя тем, что лошади – не игрушки (как будто мы не знаем!), что мы больше не предпринимали попыток проникновения к запертым мустангам; но ведь с Аней, небось, пустили бы…

Ладно: только отдам «немец» и к Аньке заскочу.

Женя была дома одна, она поблагодарила за учебник и предложила чаю с конфетами «Мишка на Севере». А почему бы не попить? Я тащилась в гору и приустала. Она очень ловко управлялась с чайными приборами: одной настоящей рукой и второй, на подхвате, искусственной.

Я всё принюхивалась, мне казалось, в их квартире пахнет чем-то тухлым. Но ведь они только-только тут поселились, может, это запах прежних жильцов… И тут Женя сказала:

– Хочешь, руку покажу? Вот эту… – и она указала пальцем правой руки на застывшую левую.

Конечно, я хотела. Она подняла рукав халата и стала отстегивать протез, который крепился ремешками и застежками на предплечье, отстегнула неживую руку, положила ее на стол, где мы только что пили чай, и вытянула обрывок настоящей руки: он сужался книзу и закруглялся как-то ужасно неприлично, на конце было три небольших веревочных отростка, один подлиннее и два покороче. Я вздрогнула. И тухлым понесло сильнее: может, этот кусок руки, соприкасаясь с протезом, потеет и так пахнет. Конечно, она мне оказала доверие, наверное, это была даже высшая форма доверия… но все-таки лучше бы я не видела этой руки.

– Вот бы Ольке Лаптиновой показать, – воскликнула я, бравируя, – она бы, наверное, в обморок упала!

Мы засмеялись. Женя опустила рукав, который пусто повис, и я решилась спросить, почему у нее такая рука… – Мы из Златоуста приехали, а до этого жили в Семипалатинске, там испытания ядерной бомбы проводили, слыхала?

Я покачала головой из стороны в сторону.

– Ну, и вот, мама думает, поэтому я такая родилась: из-за радиации… А врачи говорят про резус-фактор: вроде у мамы и папы разные, и как-то это повлияло… Только мама им не верит.

И тут меня озарило:

– Подожди, подожди… дело не в радиации или резус– факторе… ты… ты просто подменыш, поняла?!

– А… а что это: подменыш?

– Ну, альбы, это такой маленький народец, тебя в колыбели подменили: некрещеного младенца утащили к себе, а тебя оставили… Сразу видно, что ты подменыш… у тебя и глаза разные: один зеленый, другой карий, все сходится – подменыш!

Но Женю Силаеву эта новость вовсе не обрадовала, она надулась и вроде даже собралась плакать (ну, бывают же дуры!), тогда я поторопилась объявить:

– Да я ведь тоже подменыш, чего ты! Это вовсе не обидно. Вон Бабушка говорит, что у нас весь народ подмененный… конечно, это не так, но многие – это уж точно.

Переварив информацию, Женька почесала в голове и сказала, что со мной не соскучишься.

– А то!

На этом мы и расстались, я помчалась домой, второпях забыв, что хотела завернуть к Ане Михеенковой уговорить ее сходить на конный двор.

Первое время на переменах Женьку просто обходили сторонкой, а потом, конечно, принялись задирать – особенно неистовствовал Генка Загумённый, хоть и был ее соседом по дому, уж, конечно, он не мог упустить такой случай: новенькая, учительская дочка, да еще и без руки – все удовольствия разом! А я, хоть и побывала однажды у Силаевой дома, в подругах ее не числила и не считала своим долгом защищать.

Иногда Женька приходила на уроки без протеза, а оранжевую руку совала в портфель, вместе с учебниками и тетрадями, – наверно, протез натирал, не знаю, – но и без него она обходиться не могла: может, эта рука была для нее чем-то вроде любимой куклы… или оставить пластмассовую руку дома было все равно что оставить… часть тела.

В тот раз она опять пришла с протезом в портфеле. И Генка не упустил случая: на большой перемене выкрал фальшивую руку и принялся носиться с ней по классу, пугая девчонок, совал протез кому-нибудь в лицо – и наслаждался воплем, громче всех, конечно, визжала Оля Лаптинова. Причем от протеза пованивало – и Лаптинова со Смагиной зажимали носы. Женька сидела за партой, зажмурившись и заткнув одно ухо пальцем, второе ухо она заткнуть не могла: нечем.

А потом началась настоящая вакханалия, причем участвовал почти весь класс, и девчонки тоже: может, весенняя теплынь так подействовала, раззадорила. Лаптинова, Смагина и Фокина, воспользовавшись тем, что на предпоследнем уроке мы работали на опытном участке и нам выдали рукавицы, нарвали молодой крапивы и потихоньку сунули в портфель Силаевой. Мы с Таней видели, но ничего не сказали: мы же не сексотки. Женька полезла доставать хрестоматию – и вся изжалилась. А Генка заорал:

– Ой, салатик, ой, там салатик внутри: из руки и зеленой крапивки! А кто хочет попробовать, граждане? Кушать подано! – он отнял портфель у плачущей Жени, вытряхнул крапиву, достал протез и… впрямь вонзился в него зубами.

Олька заорала:

– Генка, Генка, брось, тебе не противно?!

Противно стало мне… Я стала превращаться – и ничего не могла с собой поделать.

– Карамба! – заорала я во всю глотку и вскочила на парту. – Гром и молния! Три тысячи чертей и одна ведьма! Медуза вам в глотки!

Ножа у меня при себе не было, ведь мы с Таней спрятали его в сарае Бати и покамест не доставали, – зато рядом была могучая рука… протез Женьки Силаевой. И тут я сделала великое открытие: Женька Силаева – это же… это же… Джон Сильвер! Да, всё сходится, а то, что вместо ноги отсутствует рука, так не велика разница – и то, и то конечность!

Генка в некотором замешательстве стоял с опущенной третьей рукой у парты, на которую я запрыгнула, оставалось только нагнуться – и вырвать у захватчика протез. Что я и сделала, и заорала Женьке, маня ее же рукой, с которой свисали почти кожаные ремешки и застежки:

– Джон, Джон Сильвер! Очнись! Вспомни себя! Ты в бою потерял руку! Ты просто забыл! (Я тоже не помню своего великого прошлого…) Как смеют они попрекать тебя этим! Как смеют издеваться! Глупцы и трусы!

Женька, вскочив с места, с некоторым недоумением, но и с восторгом смотрела на меня. А я сдернула с шеи красный галстук, скрутила его и, сорвав очки и сунув их Тане (ребятня окружила мою парту), наискосок перевязала себе левый глаз, которым и так ничего не видела, и крикнула:

– Я, полуслепой пират Пью, покажу тебе, Джон Сильвер, как нужно с ними, предателями пиратского дела, обращаться! – Генкина голова была очень удачно расположена, как раз подо мной – как было упустить такую возможность! – и я с размаху треснула Женькиным протезом по круглой голове ренегата пиратов.

* * *

…Конечно, после этого случая мы с Женей Силаевой стали почти неразлучными подругами, теперь она была не одна, и к ней остерегались приставать. А Генка… Генку сердобольные Лаптинова и Смагина отвели в медпункт, где ему выстригли волосы на затылке, а после намазали голову зеленкой – и только, даже зашивать не пришлось. Так что урон Загумённому был нанесен минимальный. Зато урок он получил хороший и больше не притрагивался к чужим протезам. К счастью, пластмассовая рука тоже не сильно пострадала.

Таня Буравлёва вначале восприняла в штыки появление в нашей команде третьей, но потом смирилась: Джон Сильвер не претендовал на главенство, книжек Женька тоже почти не читала (ну, разве что по программе), а Таниными способностями к уборке и шитью просто восхищалась. Правда, после того как мы перешли из старателей в пираты, Буравлёва стала интересоваться, как ее по-пиратски зовут:

– Ты – пират Пью, она – Джон Сильвер, а я?

– Ты будешь доктором Ливси, вон как свела мне бородавки, следа не осталось – точно доктор!

– А он пират? – с подозрением спросила Таня. И мне пришлось соврать:

– Еще какой! Ведь не Джимом Хокинсом назначать подругу, тут нужен был кто-то из взрослых. До капитана Флинта Танька не доросла… Она не могла быть и Билли Бонсом, ведь тогда ей пришлось бы изобразить сабельный шрам на щеке, а на это Буравлёва ни за что не пошла бы, изворчалась бы: мало того, что веснушки на щеках, так еще и шрам! Да и Билли Бонс умер до отплытия на остров; конечно, его любимая присказка «мертвые не кусаются» украсила бы наши беседы, но… но мы же по очереди можем вворачивать ее. Так что – да, доктор Ливси!

Теперь прямой путь нашей троицы был – к речке Змейке, на поиски клада… тем более что Мирон нам теперь не помеха, а совсем даже наоборот. И как раз на одном из последних уроков истории учитель Сергей Александрович, так как весь учебник мы досрочно прошли и говорить ему стало не о чем, рассказал про старинный клад, который нашел житель села Казачий Брод, что возле Адлера. Среди золотых и бронзовых украшений там оказался знаменитый щит Ахилла… Кроме того, мы с восторгом узнали, что титан Прометей был прикован к Орлиным скалам (а до них рукой подать от Центральной усадьбы!), то есть старые боги очень даже привечали эти места… ну, может, не обходили вниманием, скажем так. И… и это еще не всё: оказалось, что аргонавты за золотым руном плавали сюда же, на речку Мзымту, – ну, как раз туда, где нынешний казакобродец нашел таинственный клад.

– Это… это что-то с чем-то! – вскрикивал Генка Загумённый, хлопая себя по толстым бокам.

Да уж, наш учитель совсем нас запутал в тенета мифов, точно мух, но нам было там, внутри, очень и очень неплохо.

Конечно, мне немедленно пришлось в качестве пояснения к найденному щиту рассказать членам нашей пиратской шайки о Трое – без этого ведь никак – спасибо библиотекарю Елене Петровне за разрешение брать книги из серии «Всемирная литература».

Женька завела собачку: беспризорный пудель прибился к ней однажды по дороге из школы, и родители разрешили оставить грязнулю. Конечно, пуделя мы назвали Флинтом. Правда, он только лаял и ни словечка, даже «пиастры», в отличие от попугая, протявкать не мог, но все равно мы были рады этому псу, точно Бену Ганну.

Я сунула очки в карман, перевязала глаз черной ленточкой и вмиг стала похожа на заправского пирата, у Женьки был ее знаменитый протез, теперь она управлялась им не хуже, чем Джон Сильвер своим (попробуй подступись!), а Таня заплела от затылка недлинную косичку, которая один в один была похожа на косичку доктора Ливси, в то же время тете Вале она казалась самой обычной косой, правда, почему-то с черным бантом на конце. Конечно, мы не забыли взять лопаты, я прихватила финский нож.

Когда мы вчетвером (отмытый кудряшка Флинт увязался за нами) спустились к заветному месту, то, увы, не нашли прибитой к стволу бука таблички с указанием, кому принадлежит застолбленный участок: какие-то проходимцы не постеснялись сорвать фанерку и, небось, пустили на розжиг костра. Ну, ничего, в следующий раз принесем новую. Зато дырявый таз оказался на месте, в кустах лещины. Будучи пиратами, мы решили временно опять стать старателями. Но и в этот раз золотой песок не обнаружили, а кварц – пожалуйста: наш Джон Сильвер, у которого сохранился нюх на камушки, да и зрение не подкачало, тотчас увидел блестящий камень, и не один… Возвращались мы с карманами, полными кварца, правда, опять-таки не золотоносного, но… когда-нибудь нам должно повезти. И я твердо решила, что на летних каникулах надо ехать в село Казачий Брод: может, этот археолог (или кто он там) не весь клад выкопал, а оставил и добрым людям…

Глава 9

Мы неслись по тропинке и слышали непрекращающиеся крики сэра Генри и глухой рев собаки.

Артур Конан Дойль. Собака Баскервилей

Во дворе Тани Буравлёвой поспела черешня, самая первая на Центральной усадьбе – и мы наперегонки с дроздами, которым вкус черной, под цвет оперения, дички был особенно люб, поедали ягоды, оседлав дерево и сплевывая косточки на землю, но стараясь не попасть в Джона Сильвера. Однорукий пират не мог лезть наверх, поэтому в траву с дички летели рясные (как Генка говорит) ветки, и Женька ощипывала их, стоя на твердой почве. Тетя Валя уже вовсю варила черешневое варенье (меня угощали прошлогодним – просто объеденье, а густое, ложка стоит!), и вареньем из таза, стоящего на керогазе, пахло аж до конторы! Киля, разумеется, тоже сидел на дичке, на самой верхотуре, и распевал вместе с нами: «15 человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо и бутылка рому!».

А в школе, хотя солнце палило вовсю, еще шли занятия, и нам было предписано наряжаться так: белый верх, черный низ – и, конечно, мы с Таней надели тонкого полотна рубашки (рукава можно завернуть до локтя), короткие юбчонки и белые гольфы с кисточками на внешней стороне. На уроках все лица, точно подсолнухи, поворачивались к ослепительно сияющим окнам, а не к черной доске со скучными меловыми словами.

Сергей Александрович рассказывал теперь о топонимах. Оказалось, что село Измайловка названо в честь Измайловского лейб-гвардии полка, а село Семеновка – в честь Семеновского лейб-гвардии полка, полки эти вели боевые действия в наших местах во время Кавказской войны. Внезапно я узнала, что у нас тоже были форты: Святого Духа (где теперь Адлер), Навагинский (нынче Сочи), стены фортов защищали солдат от набегов горцев – ну, то есть, у нас практически были свои «индейцы»! Вот черт! Только кино про эти события не снимали, и книжек в сельской библиотеке не нашлось. Но был один писатель, Бестужев-Марлинский – он погиб в том же году, что и Пушкин, в перестрелке с убыхами, при высадке десанта с фрегата на берег, в районе форта Святого Духа – вот он-то, если бы выжил, написал бы приключенческую книжку, эх!

После уроков начинались бои с мальчишками: в теплынь, накануне каникул, как не повоевать! Пацаны выбегали из-за угла школы (с торцов окон не было: ни завуч, ни директор не застукают), хватали зазевавшуюся одноклассницу и делали ей «крапиву» – крутили кожу выше кисти руки во встречных направлениях – больно и обидно. А самое противное: иногда юбки задирали. Девчонки отбивались как могли, в ход шли портфели, Танька в ближнем бою дралась портфелем, а на расстоянии кричала пацанам: «морлоки, морлоки, морлоки!» (и однажды у меня возникло подозрение: уж не про разделение ли полов «Машина времени», мы-то, добрые девочки, разумеется, элои, а шерстистые – они… но дальше я не додумала). Джон-Женька Сильвер вовсю теперь использовала протез, так что многим огольцам приходилось несладко. Видя эффект протеза, я решила вооружить всех и каждую: конечно, финский нож в школу не понесешь, а вот круглое полено – пожалуйста, и в портфеле поместится не хуже протеза.

Тем, кто захотел слушать (Лаптинова, Смагина и Фокина отказались: мол, сказки!), я поведала про амазонок, которые, как выяснилось, тоже были примерно из наших мест, базировались где-то… в районе Краснодара (не в психушке, конечно!). Я выстроила девчонок клином, или «свиньей», а сама стала во главе. Завидев бегущих на нас мальчишек, все по моей команде вытащили из портфелей поленья, а я заорала и без того остановившимся, будто налетели на невидимый барьер, пацанам:

– Стойте! А есть среди вас какой-никакой, хоть хиленький Ахилл?

Мальчишки погрустнели и позадумались, Генка Загумённый воскликнул:

– Ну, если Шпилька только… Цумбайшпиль, тебя выбрали, иди, сражайся! Гляди, только в лоб не получи, а то зашивать придется!

Но Витька выбрал путь отступления: видимо, вспомнил, как я размахивала протезом, и кому-то не поздоровилось… А за ним, опустив головы, отступили остальные. Правда, некоторые – Лёвка Зубенко, Вовка Осипов, Толик Белоконев – ворчали, что так нечестно, а если они принесут с собой дрова или палки…

– Или кастеты, – добавил Генка.

Но амазонки, оставив за собой поле школьного боя, только посмеивались.

И «крапивные», и прочие нападения прекратились.

Любовь Андреевне выделили землю, за Измайловкой, на горе у обрыва. И к городу ближе, и видать – далеко, и ближайшие соседи – за перелеском. Бабушка одобрила уединенное расположение участка. Кроме того, Любовь Андреевне выдали на строительство дома беспроцентную ссуду. Так что коммунальные склоки вот-вот (всё дело в скорости постройки будущего дома) останутся в прошлом.

А пока что я повесила над квадратным столом, в углу большой комнаты, разворот последнего номера журнала «Советский экран», на развороте – прекрасная блондинка из фильма «Фантомас» с демонической фамилией Демонжо. Мы, три пиратки, отдали бы пол-Центральной усадьбы за такую внешность, но, увы нам… Я запретила соседской малявке под угрозой отрезания косичек чиркать по лицу белокурой демоницы (Маринке ведь ничего не стоит со стула перебраться на стол и нацелить острие карандаша во француженку).

На кухне коммуналки почтальонка рассказывала Любовь Андреевне, что у Тоньки Лаптиновой (продавщицы из промтоварного и Олиной матери) сын вернулся из тюряги: отсидел срок за изнасилование. А в нашей маленькой комнате Бабушка ворчала, что меня в этом дурном месте изурочат, – и я вздрагивала, путая значение этих, похожих на мой слух, как близнецы, слов.

Пришлось вернуться в большую комнату. В раскрытое окошко я видела развилку грунтовой дороги: вверх, выгнув спину, вел переулок Агрономический (там некогда жил какой-то, видимо, великий Агроном), вбок вел извилистый Ясельный – ясно, что к яслям. Пару раз я была в этих яслях с Таней Буравлёвой, когда ей поручали забирать маленького Француза – сына ее двоюродной сестры и внука косоглазой школьной буфетчицы (а не Милен Демонжо). Белобрысый Француз глядел на нас прямым взглядом, но ни словечка не говорил; иногда Таня доверяла мне немного понести малыша, сам он передвигался крайне медленно, а мы, как обычно, спешили по индейским, пиратским или старательским делам.

Сейчас, вывернув с Ясельного, вниз по дороге шагала тетя Шура Фокина, она остановилась поболтать с восьмиклассником Ваней Могилко, он спрашивал:

– Тетя Шура, какой сегодня фильм, бесподобный, да?

И клубный контролер, усмехаясь, отвечала обычное:

– Бесподобный, Ваня!

– А как называется?

– Приходи – узнаешь…

И оба засмеялись в голос. Но тут снизу к ним подошла мать Гали Смагиной – по Ясельному можно было дойти верхами до нашего прежнего финского дома, как раз в конце этого длинного переулка были ворота косого футбольного поля – и, вскрикивая, сообщила:

– Ой, что делается! Слыхали: Дуся из продуктового повесилась! Говорят, на спинке кровати. Думала, что рак у ней, вот и… А никакого рака не нашли, когда разрезали. Ужас!

– Слыхала, – отвечала тетя Шура. – Беда-то какая! – и поинтересовалась: – А кто ж теперь в ее квартире будет жить? Мирон-то все по лесам шастает…

– А она какого-то хахаля завела, городского, приезжал к ней иногда, вроде и расписалась с ним, и прописала. Дура (царствие ей небесное, тьфу, тьфу, тьфу!), ему, небось, квартира и достанется, ведь они трехкомнатную получили, еще когда Василий Петрович был живой… Главный агроном – почитай второй человек среди начальства!

– Известное дело! Они ведь прежде в Агрономическом жили, в честь него и назвали переулочек! Вот ведь как судьба строит козни…

Ваня первый ушел, наверное, поглядеть, какое будет кино; женщины еще поохали – и разошлись в разные стороны.

Ужасно было жалко тетю Дусю, она была невредная, и – ведь она мать Мирона Васильича… Кто теперь ему хлебушек будет носить?..

Но тут все завертелось: приехал из города Следователь, так как в результате судмедэкспертизы, кроме отсутствия рака, обнаружилось, что тетя Дуся не сама повесилась, это была инсценировка. А перед тем как повесить, ее отравили.

Разговору и на Центральной усадьбе, и во всех остальных поселках только и было что про убийство – такого тут никогда не случалось. Ну, залезут в сад, обдерут хурму или виноград… помирать, конечно, помирали – но обычно своей смертью.

Хахаля видела Танина мама и описала как хлипкого типа в очках, моложе Дуси, и с вечной сигаретой в углу рта. Судьба не столкнула нас с этим городским хахалем. Зато мы выследили – с черешни-то далеко-о видать – Следователя: чужой человек с дипломатом вышел из развернувшейся на площади милицейской машины и направился в дом, где прежде жила тетя Дуся – кто еще как не Следователь?! Мы мигом слезли с дерева, вытащили из сарая Батину лестницу, приставили к стене дома напротив окна тети Дусиной квартиры на первом этаже. Я залезла и заглянула в окошко; Таня придерживала лесенку.

– Ну, что там? – шепотом спрашивала она. Я прижала палец к губам. Следователь, по-моему, снимал отпечатки пальцев со спинки кровати (известно, какой!): возил по никелю кисточкой, будто рисовал, потом взял другую, стал водить ею и приложил какую-то пленку к поверхности… И вдруг поднял лицо и посмотрел в окошко – меня как ветром сдуло, мы, схватив лестницу за два конца, перебежали дорожку, миг – и во дворе Буравлёвых. А оттуда скорей в дом. Я пересказала подруге, что увидела в окно.

Переждав какое-то время, мы вошли в подъезд вроде как по своей надобности – ежели что: на втором этаже жила Нинка из класса перед нами. Квартира Славиных оказалась опечатана. Мы с уважением поглядели на дверь – развернулись и ушли.

– А как же хахаль тети Дусин войдет?! – изумилась Танька. Но по донесениям тети Вали оказалось, что у хахаля и в городе имеется жильё: пока идет следствие, он будет обитать там.

Пришла Женька-Джон Сильвер, и мы еще раз обсудили событие. А кудрявый Флинт в это время потявкивал на Найду, которой это тявканье было до лампочки: она дрыхла в будке, на подстилке из горелого одеяла, и в ус не дула.

В продуктовом магазине работала теперь новая продавщица – я ее не знала, а рядом, в промтоварном, изо дня в день стояла мать Оли Лаптиновой – тетя Тоня. В промтоварном продавали всё, от материи на платье и граненых стаканов до ручек и тетрадок. И вот, под самый конец учебы, у меня кончилась паста в шариковой ручке, я купила, что хотела, вышла на крыльцо и услышала, как столпившиеся мужики, среди них был и школьный кочегар, говорят между собой:

– А ведь не подумаешь! Вроде ничего ему не надо: в лес ушел! И тут на-ко!

Татиангукуа качал головой:

– Мать убить – хуже такого на свете нет! Вот, говорили, и зверя не обидит! А что вышло?! Он и в меня один раз чуть-чуть не выстрелил. Как-то пронесло… Не-ет, уж если с башкой у человека не ладно – то все: жди беды.

Я так и подскочила, и вмешалась во взрослую, да еще и мужскую беседу:

– Про кого вы говорите?! Про Мирона Васильича? Что случилось???

– Что, что, – отвечал, ухмыляясь, кочегар, – а то, что сняли отпечатки пальцев с кроватной спинки, где Дусю-то повесили, и определили, кто ей веревку на шею накинул! А, значит, и траванул мать! В базе данных сохранились Мироновы пальчики: он ведь еще до армии на учете стоял, в детской комнате милиции. Теперь не отвертится!.. Никакие леса не помогут!.. А то вишь, какую моду взял, лезть не в свое дело…

Ни слова не говоря, я сбежала с лестницы и помчалась к Тане Буравлёвой, она уже все знала. У нее дома тоже обсуждали новость, Батя, взявший бразды разговора в свои руки, говорил, что мотив убийства такой: вроде испугался Мирон, что квадратные метры хахалю достанутся, а он останется ни при чем… Думал, что еще не расписаны они, а оказалось: уже. Зря взял грех на душу.

– Не может такой человек, как Мирон Васильич, свою мать убить! – горячо говорила Таня, а я с ней соглашалась. – Он, знаете, какой: ни в зверя не выстрелит, ни в лихого человека, – стала я вещать Бабушкиными словами. – Зачем ему эти квадратные метры? Он же в леса ушел, в горы от людей сбежал. Мирон – человек небесной прописки. И… и он один раз даже спас нас с Танькой…

Но рассказать – как спас и от чего, у меня даже сейчас язык не повернулся, и у Тани – тоже. На вопрос тети Вали, от чего это Мирошка нас спас, Таня ответила так:

– От злой собаки защитил, которая напала на нас в лесу.

– Меньше бы по лесу шастали, а то доходитесь, как дурачок этот.

А Батя тут произнес:

– Завтра к нему наряд милиции пошлют, будут брать, участковый сказал.

Тетя Валя покосилась на него и проворчала:

– Из дому ни шагу!

– И в школу?! – удивилась Танька.

– Никуда! За порог ни ногой! А не то – выдеру! И ты тоже! – бросила Кильке, который слушал убийственный разговор с открытым ртом.

Я попрощалась, Таня пошла меня провожать, и мы, несмотря на запрет тети Вали (мои-то ничего не знают про то, что будут брать предполагаемого убийцу), сговорились с раннего утра идти туда, к балагану, сегодня уже поздно, темно (Батя прежде рассказывал, где этот балаган, в какой стороне… авось, найдем).

А под вечер пришла ко мне Женька Силаева. Узнав про план, она напросилась с нами. Я сказала:

– Это может быть опасно, мы-то ему обязаны, наш долг предупредить его, чтобы уходил прочь, дальше в горы, а ты зачем будешь рисковать?..

– Никогда в жизни Джон Сильвер не бегал от опасности, гром и молния! – воскликнула эта девчонка: ну, как ее было не взять.

– Только прошу, оставь дома Флинта, а то он нас выдаст своим глупым лаем.

На том и порешили.

Но когда с утра пораньше она заявилась ко мне, за ней следом бежал этот маленький негодник. Запереть пса было некуда – пришлось взять с собой. Таня сбежала из дома через форточку: тетя Валя не поленилась запереть дверь на ключ перед уходом на работу. Как только Буравлёва примчалась ко мне, мы двинулись… Женя и я вышли из коммуналки, как ни в чем не бывало, с портфелями, чтобы запутать Бабушку (Любовь Андреевна раньше меня отправилась в школу), но портфели спрятали в подъезде, под лестницей, среди ведер и мешковины, небось, на школьные принадлежности ни один дурак не позарится.

Шли мы ходко, особенно мимо школы, ворота которой были широко-о распахнуты; дальше так же споро вниз, мимо дома Родионовых (а вон на горке и наш прежний финский дом, алыча уже отцвела); завернули за скалу и по серой асфальтовой змее все дальше вниз; от Злой Собаки пошли вправо, потом резко повернули к речке. Перешли Змейку по висячему мосту; Флинта пришлось взять на руки: он не очень доверял покрытию с провалами между досками.

К сожалению, мостик держался не на морских канатах, а на сплетенных из железной проволоки тросах, они прикрепляли его к стволам крайних деревьев на обоих берегах.

– Надо бы, конечно, по-хорошему, перерезать их, чтобы мост обвалился, и таким образом задержать милицейский наряд, – сказала я, обернувшись на довольно хлипкое сооружение.