Текст книги "Чтение мыслей. Как книги меняют сознание"

Виртуальное тело

Гизела читает Гегеля

К Гизеле в гости приехала ее дочь Мириам. Они сидят на залитой солнцем террасе, пьют черный чай и едят пирожные с клубникой. Как и в прошлом году, над головами Гизелы и Мириам свисают душистые лиловые грозди цветов глицинии. Мириам рассказывает матери об удивительной книге, которую недавно прочитала и в которой говорится о природе языкового мышления.

Она приводит пример: мозг при каждом произнесении слова «молоток» имитирует движение, которое производит рука, чтобы забить гвоздь. Синапсы как бы наносят пробный удар для понимания, о чем в данный момент идет речь. Они в точности моделируют движение, но затем резко его прерывают, поэтому рука не узнаёт об имитации своего движения в пространстве. Так происходит при понимании любых слов, связанных с телом человека.

Несколькими часами позже Мириам возвращается в Берлин, оставив на столе у Гизелы томик Гегеля. И Гизела, преисполненная мыслью, что она сможет каким-то образом разделить радость Мириам от размышлений – как в детстве дочери разделяла ее радость от рассказов о цирке, – раскрывает книгу на случайной странице и начинает читать:

Конкретное содержание чувственной достоверности придает ей непосредственно видимость богатейшего познания, больше того, видимость познания бесконечного богатства, для которого одинаково не найти предела как тогда, когда в пространстве и во времени, где оно простирается, мы выходим наружу, так и тогда, когда мы берем какую-нибудь долю этого изобилия и путем деления входим внутрь ее[6]6
  Гегель Г. Ф. В. Сочинения. Том IV. Система наук. Часть первая. Феноменология духа / Пер. с нем. Г. Г. Шпета. М.: Соцэкгиз, 1959. С. 51.


[Закрыть].

Гизела никак не может понять смысл этого предложения. Ей становится интересно, что имитируют ее синапсы, пытаясь интерпретировать текст. Она перечитывает отрывок, на этот раз очень медленно, и старается визуализировать процесс имитации во всех подробностях.

Конкретное содержание чувственной достоверности придает ей непосредственно видимость богатейшего познания, больше того, видимость познания бесконечного богатства…

Вначале ей представляется конкретное содержание в форме твердого темно-серого гранитного блока, встроенного в чувственную достоверность, которая ярко-желтым удовлетворением светится в груди Гизелы. В центре ярко-желтой достоверности и, следовательно, в центре грудной клетки находится твердый гранитный блок конкретного содержания. Все это дополняется богатейшим познанием в виде белого свечения. Гизела возвращается к тексту Гегеля:

…больше того, видимость познания бесконечного богатства…

Значит, сверху должно быть еще больше белого свечения познания, на фоне которого темнеет богатство: к этому добавляется нечто землистое, так что теперь усилившееся трехкратно свечение и твердый блок гранита располагаются как внутри грудной клетки Гизелы, так и за ее пределами.

Далее она читает:

…для которого одинаково не найти предела как тогда, когда в пространстве и во времени, где оно простирается…

То есть нечто простирается, однако процесс визуализации Гизелой простирания в пространстве и во времени затормаживается, так как она не знает, относится ли слово простирается к содержанию или к богатству. По этой причине она не может решить, должно ли ее воображение простираться в соответствии с модусом мягкого, лишенного напряжения богатства или в соответствии с модусом содержания с его острыми краями и, следовательно, намеренно напирающего. Пока она размышляет, этот процесс уже давно идет, и Гизела дает ему волю, начиная простираться всеми возможными способами. Теперь гранит и ярко-желтое светлое свечение теснятся и расширяются в ее груди одновременно. Гизела старается не шевелиться, потому что боится нарушить этот процесс. Она продолжает читать, точнее, возвращается к уже прочитанному:

…когда в пространстве и во времени, где оно простирается, мы выходим наружу, так и тогда, когда мы берем какую-нибудь долю этого изобилия и путем деления входим внутрь ее.

В качестве следующего шага Гизела выходит наружу и оказывается в том, что уже простирается в ней самой, а это значит, что она сейчас одновременно находится в центре этого и непосредственно перед ним. Так у нее есть возможность с легкостью входить и выходить.

…когда мы берем какую-нибудь долю этого изобилия и путем деления входим внутрь ее.

Изобилие ощущается у Гизелы в руках как нечто, напоминающее гигантский холодный зефир голубого цвета. Она засовывает в него пальцы, чтобы взять долю, и в руке, которая держит большой зефир изобилия, остается небольшой кусочек холодной массы. Вдобавок к этому Гизела начинает делить его. У нее в руке оказывается белый, холодный на ощупь нож, которым она начинает разрезать мягкую как воск голубую зефирную массу. От нее остаются аппетитные половинки.

Но Гизела уже входит в голубую дымку изобилия и чувствует обволакивающую влажность липкого зефирного тумана на лице и одновременно с этим светящееся, простирающееся богатство (или содержание), для которого «не найти предела». Всякий раз, когда Гизела читает о пределе, она уже видит его в форме тонкой окружности вокруг нее. Но с этой проблемой хорошо справляется отрицание, позволяя ей растворить окружность в идее идеи, превратив ее в окружность из ничего.

Предложение закончилось, и тело Гизелы теперь пронизано в разных местах ярко-желтым и белым свечением. У нее есть твердый темно-серый блок гранита, голубой зефир, нож, конструкция из света и тумана и окружность из ничего. У нее есть тело, которое расширяется под давлением и в состоянии покоя, шагает, хватает, разрезает и переходит в собственное расширение, обволакиваемое липким туманом. Понимания того, что имел в виду Гегель, у нее нет.

Однако Гизела и действует неправильно: ее руки, глаза и грудная клетка знают об имитации. Она все прекрасно чувствует. Ощущения слишком сильны, и у нее не получается понять то, что ей следует понять. Вероятно, Гизеле легче осознавать происходящее с живым телом – например, когда синапсы имитируют удар молотком. Возможно, синапсы Мириам устроены иначе. Возможно, они способны имитировать действия виртуального тела, которое существует независимо от реального. Тела, имеющего склонность к философской акробатике, которая заключается в том, чтобы вибрировать, светиться, быть чем-то пронизанным и выполнять одновременно множество различных движений. Тела, которое способно жить в полимодальных пространствах, не поддающихся воображению. Виртуального тела, настолько удаленного от реального, что у последнего от увиденного не начинает кружиться голова. Обладать подобным виртуальным телом со всеми его неизведанными, новыми ощущениями и парить в нем в полимодальных пространствах, вероятно, намного интереснее, чем пытаться понять Гегеля, текст которого (не исключено, что именно по этой причине) читает сейчас Мириам, в детстве мечтавшая стать цирковым артистом, а затем – архитектором. Гизела снова смотрит в книгу:

Но на деле эта достоверность сама выдает себя за истину самую абстрактную и самую бедную. О том, чтó она знает, она говорит только: оно есть; и ее истина заключается единственно в бытии вещи (Sache). Со своей стороны, сознание в этой достоверности имеется только как чистое «я»; или: я есмь тут только как чистый «этот», а предмет равным образом – только как чистое «это»[7]7
  Гегель Г. Ф. В. Сочинения. Том IV. Система наук. Часть первая. Феноменология духа / Пер. с нем. Г. Г. Шпета. М.: Соцэкгиз, 1959. С. 51.


[Закрыть] [6].

Гизела решает не совать нос не в свое дело и откладывает книгу Гегеля.

Каменная мозаика

Амина читает Донну Харауэй

Только что во сне Амина видела груды камней. Она отчетливо помнит перестановки каменных глыб, которые происходили в ее сознании всего несколько секунд назад. Ночью она неоднократно просыпалась: ей казалось, что мозг по-всякому вращает гигантские формации из камня. При этом он сильно напрягался, пытаясь установить между ними соединения, в результате чего они с шумом ударялись друг о друга. Каменные блоки оказывали сопротивление, были слишком большими и широкими, содержали выпуклости и углубления, которые не подходили друг к другу. До тех пор, пока – в самом неожиданном месте – форма не оказывалась меньше, чем первоначально предполагалось. Горная порода по краям становилась рыхлой и похожей по консистенции на мел. Тогда объекты можно было силой втиснуть друг в друга и объединить. Иногда они смещались вниз и, наконец, почти самостоятельно принимали правильное положение.

Все это происходило на просторах снов Амины, будто в них вмешивалась деятельность другого отдела мозга, который иногда даже одерживал верх и предопределял их дальнейшее развитие. Амина и раньше видела сны о камнях. Подобные сны всегда были вызваны чтением сложных, плотных текстов, например работ Левинаса и Лакана. Однако на этот раз все обстояло иначе, так как книга Донны Харауэй «Оставаясь со смутой», которую она начала вчера читать, была не особенно сложной. Ее смысл ускользал от Амины на совершенно ином уровне. Для Лары, Алекс и Фатуш эта книга была крайне важна, но Амина ею не прониклась. Речь шла о научной фантастике и новом виде сторителлинга, который каким-то образом мог пригодиться при решении любых проблем. Донна Харауэй испробовала технику на себе и делилась с читателем короткими рассказами об ученых и мыслителях, которым, например, удавалось выяснить что-то о симбиозе акаций и муравьев. Амина прежде не знала о подобном симбиозе, но ей это никогда и не было интересно. При чтении она не могла отделаться от мысли: «Но это же и так понятно! Да, во всем одно зависит от другого. Да, биологические процессы различных живых организмов постоянно оказывают друг на друга положительное и негативное воздействие. Да, все живые существа проникают на стыке в другие формы жизни, безусловно!» Донна Харауэй делает вид, будто ее идеи способны произвести революцию в человеческом мышлении, однако Амина так и не смогла понять, что нового в ее идеях. Восхищение, с которым пишет Харауэй, показалось Амине пошлым. Однако, возможно, зная о взаимопроникновении всего живого, Амина не уделяла этому должного внимания. Вместе с Харауэй она могла бы чаще присматриваться к копошению живых организмов, и это было бы действительно неплохо, так как они пребывают в постоянном движении. Вероятно, трудности с чтением этой книги связаны с более глубокими причинами. У Амины складывалось впечатление, что идеи, заложенные в тексте, не соответствовали ее образу мыслей. Она словно не могла уловить нечто важное – ключевой посыл произведения, очевидный для ее друзей. Возможно, «Оставаясь со смутой» не актуальна для Амины. Вчера ей не удалось найти ответ на вопрос, так ли это.

* * *

Амина лежит с закрытыми глазами в теплой кровати и вспоминает сны о камнях. Она уверена, что взаимодействие с ними олицетворяет попытку понять смысл книги Харауэй. Амина не имеет ни малейшего представления о том, как ее мозг преобразует идеи из текстов в каменные блоки и темные ледники, с чем соотносятся кубы, углы и сгущения, которые она вспоминает, или почему все связано с грязно-серыми тонами и холодом камня. Это не подходит Харауэй, о которой следует думать, скорее, в контексте кишащих микробов или шелестящих на ветру камышей. Но мозг Амины привык оперировать такими понятиями, как вес, пространство, сгущение, лакуна и масса. Еще удивительнее и таинственнее то, что раньше ему всегда удавалось связать перестановки фигур из камня с текстами. И если Амина не заблуждается, то при повторном прочтении текст Харауэй уже не будет казаться ей таким непонятным, как это было с текстами Левинаса и Лакана. Более того, не исключено, что через неделю Амина уже не сможет объяснить, что в этом тексте от нее ускользало. Она поднимает с пола футболку, накрывает ею глаза и снова засыпает.

* * *

Два дня спустя Амина вновь принимается за чтение «Оставаясь со смутой». Звучание текста не отличается от того, каким она его запомнила.

Хтулуцен – простое слово. Это сочетание двух греческих корней (khthôn и kainos), из которого возникает имя своего рода времени-места, в котором мы учимся оставаться со смутой жизни и смерти в режиме способности-к-ответу (response-ability) на поврежденной Земле. Kainos – значит «сейчас», время начала, время свежести, время для продолжения. Ничто в kainos не может означать привычное для нас прошлое, настоящее или будущее. Во времени начала нет ничего, что настаивает на стирании того, что было прежде, или, напротив, стирания того, что придет потом. Kainos может быть полно наследий, воспоминаний и полно пришествий, ростков того, что еще только может быть. Я слышу kainos в смысле плотного, длящегося и продолжающегося присутствия, чьи гифы пронизывают самые разные темпоральности и материальности.

Хтонические существа – порождения земли, одновременно древние и сиюминутные. Я воображаю себе хтонических существ как изобилующих щупальцами, усиками, отростками, нитями, отбрасываемыми хвостами, паучьими лапами и торчащими щетинками вместо волос. Хтонические существа возятся в многотварном гумусе, но не хотят иметь дело с уставившимся в небосвод Homo. Хтонические существа – монстры в самом лучшем смысле: они демонстрируют и реализуют материальную осмысленность земных процессов и тварей. Они также демонстрируют и реализуют последствия этой реализации. Хтонические существа не безопасны; они не имеют дела с идеологами; они никому не принадлежат; они корчатся и блаженствуют в многоликих формах и многосложных именах во всех ветрах, водах и концах Земли. Они создают и разрушают; они создаются и разрушаются. Они те, кто есть.[8]8
  Харауэй Д. Оставаясь со смутой: заводить сородичей в Хтулуцене / Пер. с англ. А. Писарева. Пермь: Гиле Пресс, 2020. С. 18.


[Закрыть]

Амина чувствует, что текст оказывает меньшее сопротивление, чем в первый раз. Он читается легче. Скрытый уровень смысла, наличие которого Амина предполагала при первом прочтении, ей так и не удается отыскать, но в книге обнаруживается намного больше интересных мыслей, чем казалось изначально. Эти мысли теперь можно обсудить с Ларой, Фатуш и Алекс. Дружеский оптимизм Харауэй, который так раздражал при первом прочтении, по-прежнему чужд Амине, но она чувствует, что он может быть полезным, даже (или в особенности) тогда, когда он не оправдан. Было бы хорошо, если бы Харауэй научила ее терпимее относиться к оптимизму других. Было бы еще лучше, если бы доля оптимизма передалась самой Амине, но это крайне маловероятно.

Фигуральное мышление

Свен читает Гегеля

Каждый раз, когда Свен максимально сосредоточен, он начинает поглаживать ухо и область вокруг него указательным и безымянным пальцами. Он делает это и сейчас, читая «Лекции по истории философии» Гегеля в библиотеке. Свен пытается понять, как функционирует ключевая фигура мысли Гегеля, его знаменитое снятие (Aufhebung). Нечто развертывается в пространстве, трансформируясь во что-то противоположное по значению и образуя безумные паттерны, состоящие из множества мелких ответвлений подобно множеству Мандельброта. Во время движения это нечто проходит определенную историю и достигает нового уровня. Свен ощущает нежную органическую субстанцию, которая неумолимо стремится к тому, чтобы простираться, развертываясь, и одновременно прийти в новую точку отсчета. С одной стороны, образуется новая субстанция, а с другой – все как бы сворачивается в одну-единственную точку, положение которой в мире отличается от исходного.

Все это, по мнению Свена, возможно только потому, что у Гегеля есть идея негативного, которое проистекает из положительного и в то же время представляет собой его полную противоположность. Все замысловатые идеи, разрабатывавшиеся философами на протяжении веков, могут быть пересмотрены Гегелем в таком свернутом виде и представлены как последовательность сменяющих друг друга снятий. Вот так выглядит филигранная и в то же время брутальная, всеобъемлющая фигура мысли Гегеля. Свен приступает к чтению следующего отрывка.

Неоплатоники

Так как скептицизм есть уничтожение тех противоположностей, которые, как мы видели выше, в стоической и эпикурейской философии признавались всеобщими основоначалами, из которых возникли все прочие противоположности, то он представляет собою единство, в котором эти противоположности содержатся как идеализованные определения, так что идея должна быть теперь осознана как конкретная внутри себя. С этим третьим, представляющим собою конкретный результат всего предшествующего философского развития, начинается совершенно новая эпоха. Теперь мы имеем перед собою совершенно иную почву, так как вместе с отверганием критерия для субъективного познания отпали вообще конечные основоначала, ибо в отыскании-то последних именно и заключается назначение критерия.[9]9
  Гегель Г. Ф. В. Сочинения. Том XI. Лекции по истории философии. Книга третья / Пер. с нем. А. М. Водена. М., Л.: Соцэкизд, 1935. С. 11.


[Закрыть]

Очевидно, Гегель просто не может иначе: каждый раз, когда он о чем-то мыслит, его фигура разворачивается и вновь закрывается в процессе развертывания. Свен почти не чувствует отторжения, хотя Гегель говорит, и говорит, и не замолкает ни на минуту. Это не очень нравится Свену, но ему кажется, что у Гегеля нет другого выбора: его фигура идет вместе с ним рука об руку, увлекая его за собой. В силу этой влекомости Гегель становится ему симпатичен.

Свен неизменно радуется тому, насколько иначе выглядят философские концепции сквозь призму представлений Гегеля, чьи тезисы удивительно сочетаются с тем, что он уже знал. В процессе чтения Свен испытывает не одно озарение. Позже, когда он возвращается домой, тезисы Гегеля уже не кажутся ему столь убедительными, однако они по-прежнему его увлекают.

* * *

Через неделю Свен встречается с Анной в биргартене. Ночью ему пришла в голову великолепная идея. Его охватил такой восторг, что он больше не смог заснуть и размышлял до утра. При встрече он извиняется за то, что сегодня, вероятно, снова будет много говорить. Анна ухмыляется и говорит: «Если ты завтра выйдешь вместо меня в вечернюю смену в кафе, то можешь говорить хоть весь вечер». Свен соглашается, хотя, конечно, предпочел бы завтра отдохнуть. Он в долгу перед Анной. Они изучают философию, их обоих восхищают работы Вальденфельса и Деррида, а также возмущает консервативность института. Никто так, как Анна, не понимает, что важно для Свена при чтении философской литературы. Ни с кем, кроме нее, ему не удается размышлять настолько легко. Когда она сидит напротив него и он старается ей что-то объяснить, ему на ум приходят мысли, которые никогда не посещают его в одиночестве. К сожалению, Свен говорит, как правило, больше Анны, даже когда они обсуждают ее тексты и мысли. Словно Анна не так нуждается в нем, как он в ней.

Свен сразу начинает рассказывать Анне о диалектической фигуре мысли Гегеля. О том, как она прекрасна. О том, насколько безумно и абсурдно, что философ применяет ее фактически ко всему. О том, как удивительно, что она раскрывается новым, неожиданным способом.

И теперь пришло время поговорить о главном. Свен уже долгое время предполагал это, но никогда не доводил в мыслях до логического завершения. Речь идет о том, что Гегель мог создавать удивительные системы только благодаря тому, что использовал эту мыслительную фигуру. Лишь то, что она задает определенную структуру, которой Гегель неукоснительно следовал, позволило ему изобрести нечто столь безумное и абсолютное. Эта структура открыла Гегелю его путь, и он мог идти по нему, не скатываясь в удобство конвенционального мышления, как это почти неизбежно происходит с каждым, кто не может опереться за какую-либо структуру. Только по этой причине Гегель смог значительно опередить ход мысли своего времени. Подобное заметно и у других мыслителей: они не оперировали десятками фигур, а раз за разом использовали в процессе мышления одни и те же две или три. Говоря это, Свен потирает ухо.

И самое абсурдное: все это функционировало только потому, что понятия всегда обладают неким формальным аспектом. Свен считает, что дело было так. Гегель смог продумать формальный аспект мыслительной фигуры до конца гораздо более буквально, чем это было бы возможно при чисто содержательной идее. Он последовательно использовал одну и ту же форму, и ее неизменность позволяла ему помыслить нечто новое. Не исключено, что именно в этом и заключается главная заслуга Гегеля: ему удалось разработать формальную структуру, которая стабильна, но каждый раз может использоваться по-новому.

Как нерешительно говорит Анна, она понимает, что имеет в виду Свен, но не уверена, можно ли так выразиться. С текстами Гегеля она знакома недостаточно хорошо. У Жижека она видит три такие фигуры. А у Витгенштейна? Или Канта? Она совершенно не хочет сказать, что Свен заблуждается, но в каждом отдельном случае эту идею необходимо проверять на конкретных текстах.

Свен ничего не может ответить, пока не доведет до конца свою цепочку мыслей. Безусловность великих мыслителей, возможно, заключается в их радикальном и одностороннем использовании языка. И это именно то, чего не понимают их преподаватели, хотя подтверждение этому можно увидеть повсюду. Философия – это, прежде всего, мастерство владения языком. Мышление – языковой процесс, и совершенно абсурдно, что философию так мало заботит собственный инструментарий. При этом все знают, насколько самобытным зачастую бывает язык философии. Никто не понимает сходу Гегеля или Лакана. Это объясняется не только сложностью используемых ими понятий, но и грамматикой и прочим. То и дело можно услышать стенания, как бессмысленно сложны их тексты, но никто не осознаёт, что у этой сложности есть определенная функция. То и дело философию называют наукой с социальным заказом – полный вздор. Неужели кто-то в здравом уме может поверить, будто в этом и заключается ее функция? На самом деле философия – самое жесткое, радикальное и наиболее утонченное использование языка. Только радикальная форма выражения позволяет помыслить нечто новое. Только благодаря этому философия открывает сумасшедшие перспективы, недоступные ни одной другой области, и обладает не меньшим значением, чем искусство и литература. Но никто об этом не говорит. Вероятно, большинство людей вообще этого не понимает.

Свен наконец оставляет ухо в покое. Он слишком много говорил. И, возможно, все эти слова звучат весьма банально, но сейчас именно они будоражат его ум. Кроме того, он планирует кое-что сделать: собрать и описать мыслительные фигуры великих философов. Затем он намеревается использовать эти фигуры для открытия новых, удивительных вещей. Другими словами, Свен будет применять их во всей присущей им формальности для решения других проблем и тем самым приобретать новое знание.

Он с нетерпением смотрит на Анну. Она не торопится с ответом, делает большой глоток, вытирает уголки рта и говорит: «Свен, это так не работает…»

Он несколько раз кивает и произносит: «Подожди еще минуту, только минуту!» Как раз пока Анна пила пиво, Свен понял кое-что важное: эти мыслительные фигуры не только представляют собой чистые абстракции или формальные модели, но и воплощаются в телесном опыте. При чтении Гегеля постоянно присутствует ощущение, что философ чувствовал и чувственно воспринимал эту фигуру в той же мере, в какой ее мыслил. Вероятно, Гегель еще в детстве постоянно видел вокруг себя проявления диалектики и учился ее воспринимать. Будучи пятилетним ребенком, он определенно повсюду видел снятия: в складывающихся в полете крыльях бабочки, на весах в небольших продуктовых магазинчиках и, возможно, в росте и увядании растений. Это объясняло ему резкие смены настроения его дяди. Ладно, не самые убедительные примеры. Но, наверное, все как-то так и было. Во всяком случае, Гегель постоянно наблюдал, как положительное несет в себе и негативное, производит снятие и порождает нечто новое, задолго до того, как он смог подобрать для этого правильные слова. И только потому, что Гегель, еще будучи ребенком, то есть задолго до того, как ему удалось сформулировать свои мысли, наблюдал и обдумывал подобное, он был в состоянии относиться к этому со всей серьезностью. Иначе и быть не могло.

Свен и сам испытал первое философское озарение в шесть или семь лет: каждую ночь, лежа в кровати, он проводил указательным пальцем по кирпичной стене. Так Свен почувствовал, что твердые кирпичи бесконечно чужды его пальцу, и однажды осознал: он не в состоянии познать ничего из мира вещей, поскольку все неодушевленные, материальные объекты ему бесконечно чужды. Через несколько минут, пока он продолжал водить указательным пальцем по кирпичам, это ощущение изменилось на противоположное: внезапно его палец стал подобен стене. Свен вдруг понял, что и стена, и его палец сделаны из некоторого материала. Так что собственный палец был фундаментально чужд ему и тесно связан с миром материальным. Это было мыслью, но прежде всего – чувством и восприятием. Тогда Свен не мог поговорить о том, что так сильно его занимало, ни с родителями, ни с кем-то еще, так как не знал подходящих выражений. Но как раз этим, возможно, и объясняется, почему то озарение стало глубинным опытом, связавшим его жизнь с философией.

Свен наконец умолкает, и Анна спрашивает: «Теперь можно?»

Свен кивает, и Анна задает второй вопрос: «Ты пишешь исходя из переживания, связанного с тем, как проводил пальцем по кирпичу?»

Свен отрицательно качает головой.

Анна: «И ты планируешь собирать такие фигуры и использовать их?»

Свен кивает.

Анна начинает говорить очень быстро: «Но это абсолютное, к которому ты так стремишься, заключается как раз в том, чтобы не думать посредством пятнадцати фигур, а преисполниться в познании одной и однажды помыслить при помощи нее нечто новое, не так ли? Ты действительно считаешь, что сможешь вот так просто мыслить фигурами Канта или Гегеля? Разве не ты только что говорил мне, что новое можно постичь, только постоянно отрабатывая одну и ту же фигуру и стараясь мыслить посредством нее до конца?»

Свен с самого начала понимает, что Анна права. И пока она продолжает говорить и, очевидно, получает удовольствие, в подробностях рассказывая о мыслительных фигурах Вальденфельса и Жижека, Свен все больше погружается в собственные мысли. Ему никогда не изобрести чего-то великого. За всю жизнь он сам не разработал ни одной фигуры мышления, ни одной гибкой и в то же время неподвижной формы, которая была бы способна противостоять другим. Когда ему было девять лет, шестнадцать и когда он поступал в университет, пытаться воспользоваться такой возможностью, вероятно, уже было поздно. Так как в какой-то момент Свен перестал водить пальцем по стене, он не использовал свою мыслительную фигуру, не отрабатывал ее последовательно на протяжении всего этого времени. Он не относился к собственным мыслям с должной серьезностью. Он привык думать посредством сборной солянки постоянно меняющихся, привычных фигур мысли. То, что Свен напишет, не выйдет за пределы обыденного мышления. Он сможет развивать только мелкие мысли. То, что он так страстно желает освободиться от шаблонов, абсолютно ничего не меняет.