Текст книги "Чтение мыслей. Как книги меняют сознание"

Техники I

Гегель не молчит

Том сидит в библиотеке. Со всех сторон доносится тихий шелест перелистываемых страниц. Слышно, как остальные студенты шепотом переговариваются у стеллажей с книгами. Том читает «Феноменологию духа» Гегеля:

Таким образом, то, благодаря чему индивид здесь обладает значимостью и действительностью, есть образованность. Его истинная первоначальная натура и субстанция есть дух отчуждения природного бытия. Вот почему это отрешение в такой же мере есть его цель, как и наличное бытие его; в то же время оно есть средство или переход как мысленной субстанции в действительность, так и наоборот – переход определенной индивидуальности в существенность. Эта индивидуальность образованием подготовляет себя к тому, чтó есть она в себе, и лишь благодаря этому она есть в себе и обладает действительным наличным бытием; насколько она образована, настолько она действительна и располагает силой. Хотя самость знает, что она здесь действительна как «эта» самость, тем не менее ее действительность состоит единственно в снятии природной самости; первоначально определенная натура сводится поэтому к несущественному различию величин, к большей или меньшей энергии воли.[10]10
  Гегель Г. Ф. В. Сочинения. Том IV. Система наук. Часть первая. Феноменология духа / Пер. с нем. Г. Г. Шпета. М.: Соцэкгиз, 1959. С. 263–264.


[Закрыть]

Это слова одного из гигантов философской мысли. Гегель постепенно знакомит читателя все с новыми и новыми понятиями. Каждое из них четко сформулировано и основательно продумано. Том читает и старается слышать только голос Гегеля. Иногда ему удается настолько сосредоточенно молчать, что он действительно слышит только Гегеля.

Что означает молчание Тома? Оно выходит за рамки неговорения. Это сдержанность, торможение собственного мыслительного процесса ради возможности воспринимать чужие мысли в полном объеме. Том отодвигает свои мысли на второй план, чтобы они не искажали его восприятие прочитанного. Он откладывает свои критические замечания в сторону, чтобы оставаться как можно ближе к тексту Гегеля. Молчание Тома означает, что он получает больше пользы, внимательно слушая рассуждения Гегеля, а не размышляя самостоятельно. Голос философа звучит настолько уверенно, будто бы и он полагает, что Тому полезнее внимательно его слушать, а не пытаться мыслить самому. Иногда Тому кажется, что Гегель действует на опережение и дает ответы на потенциальные вопросы и замечания читателей. Однако при этом он не отвечает Тому. Впрочем, Том ему ничего и не говорил.

Пока Гегель говорит, а Том внимательно его слушает, Том – один из его учеников. Главное правило такого слушания гласит: тот, кто слушает внимательнее всех, однажды сам станет мастером. Позже ему будет дозволено заговорить, и он получит право ожидать, что новые ученики будут молчать в его присутствии. Том слушает очень внимательно. Он перечитывает предложения снова и снова. Он знакомится со стилем повествования Гегеля, мелодикой его фраз, манерой приводить аргументы и выдвигать тезисы. Он читает дополнительную литературу – работы других учеников. Он становится учеником учеников. Через несколько лет Тому удается преодолеть эту ситуацию: он объясняет слова мастера другим ученикам. Он преподает. Пишет книги. Становится мастером для других учеников. Однако мастером перед лицом мастера он не становится, так как сдержанность и торможение хода собственных мыслей, которые он молчаливо доводил до совершенства, не исчезли целиком. Даже спустя годы Гегель остается Гегелем, а Том остается тем, кто хранит молчание во время чтения трудов учителя. И хотя размышления Гегеля можно встретить на страницах старых, безмолвных, лишенных жизни книг, Гегель не молчит никогда.

Одно прочтение хорошо, а два лучше

Кристофер разработал превосходную технику взаимодействия с философской литературой: читать любой текст по два раза. При первом прочтении он не следит за положением тела. Сидит согнувшись в кресле темно-зеленого цвета либо устраивается на скамейке в парке или даже на свободном месте в городской электричке. Бодро читает текст от начала и до конца. Торопится, позволяет себе отвлекаться и часто нервничает. Ему очень не нравится, когда предложения в тексте развиваются неожиданно, – ситуация, в которой ему кажется, что он уже знает, в каком направлении движется мысль автора, но после запятой она вдруг сворачивает в другую сторону. Кристофер каждый раз убеждается, что ему необходимо быть сдержаннее в предположениях. Не только в частностях, но и в целом тексты редко разворачиваются так, как он ожидает. Кристофер не в состоянии воспринимать отдельные второстепенные идеи, пока не поймет, ради чего написан весь текст. Второстепенные мысли проходят в таком случае мимо него, не находя отклика. Кристофер начинает сильно переживать, когда что-то ускользает от его понимания. Но, точно зная, что прочитает этот текст еще раз, он способен справиться с волнением, так как речь идет лишь о первом прочтении. Кристофер переживает тоже лишь предварительно, как бы репетируя, поскольку и недовольство от непонимания можно отложить до второго прочтения.

В чтении философской литературы пугает столь многое: непонимание и невозможность абсолютного понимания (даже если Кристоферу кажется, что он все понял, он не может быть в этом уверен), инаковость чужих мыслей и его бессмысленная ярость от осознания собственной беспомощности, а также факт существования теоретиков-мыслителей, которые способны думать значительно быстрее и сложнее, чем он. Обдумывать все это при первом прочтении Кристоферу не нужно, достаточно пробежать глазами текст до конца. Первое прочтение не налагает почти никакой ответственности.

* * *

За первым прочтением следует второе. Теперь Кристофер берет карандаш и как следует устраивается за письменным столом. Сидит, расправив плечи и глубоко сосредоточившись. По крайней мере поначалу. При втором подходе к тексту Кристофер старается действовать как профессиональный читатель. Он читает фрагмент за фрагментом, и сейчас ему на самом деле легче воспринимать абзацы, о содержании которых он уже получил некое смутное представление. Кристофер чувствует, что на этот раз текст оказывает ему меньшее сопротивление, смысл прочитанного лучше укладывается в голове. Он смотрит значения терминов в словарях и справочниках, подчеркивает карандашом нужную информацию и делает пометы на полях. Если что-то по-прежнему остается непонятным, он возвращается к этому отрывку и при необходимости обращается к дополнительной литературе. Он испытывает искреннее волнение, когда текст дает ему повод. Искренне восхищается. Спустя некоторое время он неподдельно скучает. Второе прочтение продвигается медленно. Оно требует от Кристофера немалых усилий и колоссального терпения. Если все складывается хорошо, второе прочтение приносит плоды: Кристофер восстанавливает текст по частям, собирает в общую картину разрозненные элементы, включая даже упомянутые лишь вскользь. В идеальном случае по окончании второго прочтения он владеет всем текстом. Теперь он мог бы сказать с глубочайшим убеждением: я прочитал «Критику способности суждения» Канта, «Метафизику» Аристотеля и «Капитал» Маркса. Мог бы, если бы на самом деле прочел эти книги.

Правда такова, что второе прочтение длится бесконечно долго и дается Кристоферу только при высокой мотивации. На подоконнике возвышается гора книг, томящихся в ожидании второго прочтения. В действительности, используя эту технику, Кристофер прочитал от начала до конца только две книги: «Паразит» Мишеля Серра и «Регистр ответов» Бернхарда Вальденфельса. Рассказывая друзьям об особенностях своей техники, он предпочитает об этом не упоминать, так как искренне верит, что со временем прочитает по два раза все книги с подоконника.

Интеллекту-альный тонус Деррида

Тексты Деррида начинаются весьма безобидно. Однако в какой-то момент они ускоряются. Придя в движение, они требуют от Ины думать иначе, чем обычно. Они настаивают, чтобы Ина держала в голове выдвинутые ранее аксиомы и тезисы и использовала их как фундамент для последующих рассуждений. Деррида хочет, чтобы Ина почувствовала особый уровень напряжения этих текстов, переняла его и стала думать на таком же уровне. Хочет произвести определенный поворот в ее мышлении. Все предостерегающие суждения в первую очередь предостерегают ее от попыток мыслить привычным, лишенным интеллектуального напряжения способом.

То и дело в текстах Деррида удивительным образом встречаются фрагменты, лишенные напряжения, когда на протяжении нескольких страниц излагается на первый взгляд очевидное. Однако Ина должна оставаться начеку: вскоре текст вновь ускорится. Если она не будет оставаться в тонусе, особом интеллектуальном тонусе Деррида, то при чтении его произведений ей придется, испытывая угрызения совести, возвращаться назад по тексту и начинать сначала. Она задается вопросом, как Деррида удалось привести себя в подобный интеллектуальный тонус. Создавал ли он фрагменты, лишенные напряжения, для того чтобы отдохнуть самому и затем продолжить работу с новой силой? Более того, Ину интересует, сколько еще ей нужно читать тексты Деррида, чтобы научиться без особых усилий переключаться на его образ мыслей.

Несколько недель спустя она приступает к чтению эссе Деррида «Форма и значение. Замечание по поводу феноменологии языка», конец которого звучит так:

Тогда, возможно, не существует никакого выбора между двумя линиями мышления, наша задача состоит, скорее, в том, чтобы подвергнуть сомнению кругообразность, которая бесконечно сводит одно к другому. И, строго повторяя этот круг в его собственной исторической возможности, мы допускаем произведение определенной эллиптической смены местоположения внутри различия, вплетенного в повторение, это смещение, несомненно, недостаточно, однако этот недостаток еще не есть или уже больше не есть отсутствие, негативность, небытие, лишенность, безмолвие. Не существует ни содержания, ни формы, ничего, что какая-нибудь философема, т. е. любая диалектика, так или иначе определенная, может захватить. Это эллипсис как значения, так и формы, это не является полной речью или же совершенно круговой. Более и менее, ни более, ни менее – это, возможно, совершенно другой вопрос.[11]11
  Деррида Ж. Голос и феномен / Пер. с франц. С. Г. Кашиной. СПб.: Алетейя, 1999. С. 167.


[Закрыть]

Ина кладет книгу на колени и смотрит в окно, провожая взглядом велосипедистов, которые спускаются с холма в парке, расположенном напротив ее дома. Она размышляет о прочитанном и вдруг осознаёт, что могла совершенно неверно понять лишенные напряжения фрагменты в тексте Деррида. Ей начинает казаться, что эти пассажи представляют собой определенный трюк и на самом деле для их понимания необходимо изрядное напряжение. Может, хитросплетения мыслей Деррида проявляются именно в этом, может, именно в них проблескивает острота его ума, может, именно фрагменты, на первый взгляд лишенные напряжения, – ключ к пониманию текстов философа? Но если так, эти места слишком сложны для Ины, которая продолжает при чтении работ Деррида как можно элегантнее переключаться между разными состояниями интеллектуального напряжения.

Поединок в додзё с Дональдом Дэвидсоном

Для Киры чтение философской литературы сродни боевым искусствам. Нет ничего прекраснее, чем стучать по клавишам и чувствовать, как твои аргументы разбивают оппонента в пух и прах. Вступая в философскую дискуссию, Кира придерживается принципов, которые по строгости ничуть не уступают правилам этикета в додзё: она полемизирует с гордостью и невозмутимостью, не испытывает жалости к себе и использует наиболее эффективную технику, которую необходимо отрабатывать ежедневно. Ее противник сейчас – Дональд Дэвидсон. Она читает его эссе «Что означают метафоры». С самых первых строк Дэвидсон ей не нравится. Все дело в его тоне. Кире хочется, чтобы Дэвидсон оказался не прав. Такое ощущение, что его очень тяготит необходимость отвечать на невежественные возражения, которые неизбежно возникают при прочтении этой работы. Он убежден, что любой здравомыслящий человек подтвердит его правоту. Кира отчетливо это слышит. Она уговаривает себя на некоторое время забыть про надменность Дэвидсона. Пристально смотрит на распечатки перед собой и вчитывается в текст особенно внимательно. Дэвидсон разделывается с теоретиками метафоры. Он чувствует себя в своей стихии, когда указывает другим на их ошибки. Старается опровергать доводы оппонентов в одном-двух предложениях. Как бы мимоходом. В такой спешке он сам допускает неточности, но на этом основании Кира не может сделать однозначный вывод, что Дэвидсон не прав в целом. Критикуя других, он изъясняется предельно ясно. Однако когда он объясняет собственную позицию, его рассуждения звучат туманно.

Я прежде всего собираюсь развеять ошибочное мнение, будто метафора наряду с буквальным смыслом или значением наделена еще и некоторым другим смыслом или значением. Это заблуждение свойственно многим. Его можно встретить в работах литературно-критического направления, у таких авторов, как, например, Ричардс, Эмпсон и Уинтерс, в работах философов от Аристотеля до Макса Блэка, психологов – от Фрейда и его предшественников до Скиннера и его продолжателей и, наконец, у лингвистов, начиная с Платона и вплоть до Уриэля Вейнрейха и Джорджа Лакоффа. Мысль о семантической двойственности метафоры принимает разные формы – от относительно простой у Аристотеля до относительно сложной у М. Блэка. Ее разделяют и те, кто допускает буквальную парафразу метафоры, и те, которые отрицают такую возможность. Некоторые авторы особо подчеркивают, что метафора, в отличие от обычного словоупотребления, дает прозрение, она проникает в суть вещей. Но и в этом случае метафора рассматривается как один из видов коммуникации, который, как и ее более простые формы, передает истину и ложь о мире, хотя при этом и признаётся, что метафорическое сообщение необычно и смысл его глубже скрыт или искусно завуалирован.[12]12
  Дэвидсон Д. Что означают метафоры // Исследования истины и интерпретации / Пер. с англ. М. А. Дмитровской. М.: Праксис, 2003. С. 337.


[Закрыть]

Дэвидсон все время говорит о том, что метафоры буквальны. И, не усматривая в них никакого значения помимо буквального, он верит, что они существуют в качестве самостоятельного феномена. Рассуждения Дэвидсона не убеждают Киру – напротив, они ее сбивают. Она крепко зажмуривается, чтобы дать глазам немного отдохнуть, а затем продолжить чтение, уделяя содержанию еще больше внимания. Она хочет разобраться, что имеет в виду американский философ. Вплоть до самых последних строк Кира не может понять, в чем заключается основная мысль его работы. Дополнительная литература также не помогает. Кира не находит в ней объяснения того, как построена аргументация Дэвидсона, не убеждают ее и приводимые там контраргументы.

Дэвидсон сильно напоминает других теоретиков тем, что исходит только из своих поверхностных представлений и даже этого не замечает. Киру терзают сомнения. Время от времени в работе Дэвидсона встречаются здравые мысли: бесконечные рассуждения других авторов о безграничных возможностях метафоры часто и ей действуют на нервы.

Кира перечитывает текст еще раз и в порядке эксперимента соглашается с Дэвидсоном, стремясь проверить, не обретут ли его рассуждения смысл. Она не отказывается от первоначальных убеждений, лишь на время откладывает их в сторону. Если все части пазла сложатся в целостную картину, Кира готова при необходимости согласиться с Дэвидсоном. Однако она ни в коем случае не желает признавать поражение. Для нее очень важно не проиграть. Даже в том случае, если Дэвидсон окажется умнее ее. Особенно в том случае, если он окажется умнее ее. Исход противостояния еще не предрешен.

При каких условиях Кира одержала бы победу? Если бы ей удалось понять текст Дэвидсона и в то же время оказаться умнее его в каком-то принципиальном вопросе. Если бы она четко понимала, как Дэвидсон выстраивает аргументацию, и могла бы объяснить, почему эта аргументация не работает в том или ином месте. Тогда были бы основания считать, что Кира вышла из схватки победителем. Однако пока до этого еще очень далеко. Дело не в том, что Кира не способна найти в работе Дэвидсона ни одного слабого места, которое могла бы опровергнуть при помощи грамотных аргументов. Многие из приводимых философом примеров не очень убедительны. Однако их не назовешь центральными в его рассуждениях. Брать такие примеры для опровержения текста в целом было бы не очень честно. Кира победит только в том случае, если обнаружит у Дэвидсона ошибку, которая ставит под сомнение всю его работу.

* * *

Два дня спустя Кира перечитывает вторую половину эссе. Она почти уверена, что Дэвидсон заблуждается, но только почти. Он не настолько надменен, как ей показалось при первом прочтении текста. Дэвидсон старается быть объективным. Наконец, после долгих поисков, Кире удается обнаружить его основную мысль: Дэвидсон утверждает, что буквальное значение и метафора находятся на разных уровнях построения смысла. Метафору следует воспринимать как ложь или шутку, то есть как нечто гораздо менее строгое, чем буквальное значение. Кира считает, что ей было бы значительно проще понять всю работу, заяви Дэвидсон об этом в самом начале.

Кира встает из-за стола и выходит прогуляться. Царит межсезонье: цвета еще приглушенные, но в воздухе уже пахнет весной. Идя размашистым шагом по парку и глядя сквозь голые кроны деревьев на лазурное небо, Кира осознаёт, что в ее арсенале уже есть прием, который позволит опровергнуть всю работу Дэвидсона. Она шагает по изрытому кротовьими ходами полю, солнце ласково светит ей в спину, и она понимает, куда нужно нанести удар. Она планирует поймать философа на ошибке там, где он так же наивен, как и те, кого критикует: это вопрос о том, что представляет собой буквальное значение. Об этом Дэвидсон ничего не говорит. Он убежден в самоочевидности термина, и именно здесь Кира сможет бить на поражение. После этого доказать, что тезисы Дэвидсона несостоятельны, не составит труда, – отрадное чувство. Подобных радостных моментов становится все больше по мере того, как в Кире по дороге домой крепнет уверенность, что ее аргумент способен сразить соперника наповал и что у нее получится разложить всю работу Дэвидсона на атомы. Теперь она вступила с ним в контакт, чувствует его силу и еще бóльшую силу – внутри себя. Она готова с предельной точностью применять изученные приемы на практике. Готова нанести удар. Очень жаль, что Дэвидсона уже давно нет в живых и он не сможет ей ответить. Вероятно, он бы все равно не стал читать замечания, написанные никому не известной континентальной европейкой. Но если бы это произошло, ему бы пришлось отнестись к ее словам со всей серьезностью. Точно так же, как ее преподаватели в университете – и пожилые консервативные, и молодые прогрессивные – начинают относиться к Кире серьезно только после того, как она берет слово. Лишь тогда большинство из них запоминает ее имя.

К вечеру триумф от победы меркнет. Кира испытывает досаду от того, что ей удалось обнаружить в трудах оппонента столь глубокое заблуждение. Это означает, что Дэвидсон не был ей равным соперником. Теперь даже нет смысла посвящать ему отдельную главу в диссертации. Из-за своих ложных умозаключений он стал для Киры настолько незначителен, что она может разделаться с ним в рамках одного абзаца и длинной сноски. Найдя столь неопровержимый аргумент, Кира испытывает чувство сожаления.

Александр Кожев договаривает недосказанное

Кати сидит за кухонным столом у Изабель и рассказывает ей, как упорно сражается с Гегелем. Пока она говорит, Изабель молча встает из-за стола, идет в гостиную, встает на стул, берет что-то с верхней книжной полки, спускается на пол, возвращается на кухню и протягивает Кати темно-синюю книгу издательства Suhrkamp – это «Гегель» («Hegel») Александра Кожева.[13]13
  Название оригинальной работы Кожева полностью звучит как «Introduction à la lecture de Hegel, Leçon sur la phénoménologie de l’esprit» («Введение в чтение Гегеля. Лекции по феноменологии духа»).


[Закрыть]

После возвращения домой Кати заваривает травяной чай марки Yogi Tea, садится уже за собственный кухонный стол и приступает к чтению Кожева. Поначалу ей приходится несколько раз возвращаться по тексту к уже прочитанному. Однако спустя десять страниц она может следовать за Кожевым в комфортном для нее темпе. Его слова струятся в ее голове подобно ручью. Содержание плавно перетекает в сознание Кати и постепенно заполняет находящиеся в нем резервуары. Между резервуарами по каналам течет смысл и шумят фонтаны разума.

Кожев выстраивает объяснение постепенно, одно логически вытекает из другого. Он старается выражаться предельно ясно, называть все своими именами и заранее устранять любое потенциальное недопонимание. Он рассуждает терпеливо и наглядно. Как и в трудах Гегеля, в работе Кожева все тоже возвращается само в себя, однако, в отличие от слов Гегеля, текст Кожева не скрипит на зубах, в нем нет непонятных поворотов и смысловых тупиков. Сколько бы комментариев и отступлений для облегчения понимания ни встраивал в текст Кожев, Кати абсолютно уверена, что он доведет мысли до конца и все небольшие комментарии займут точное место в структуре более объемных отступлений. При этом автор проводит четкую грань между тем, что говорит Гегель и что он подразумевает. Между любыми элементами в тексте Кожева существует четко обозначенная взаимосвязь, которую Кати даже отдаленно не замечала, когда читала Гегеля самостоятельно. Текст Гегеля будто стал абсолютно логичен и однозначен.

Время от времени Кожев цитирует Гегеля. Он не выписывает отрезок текста, поясняя ниже, что в нем имеется в виду. Нет, Кожев встраивает небольшие пояснения прямо в текст Гегеля, вставляет посреди рассуждений немецкого философа собственные замечания, которые плавно вливаются в конструкцию гегелевского предложения. Кожев упорядочивает, поясняет и уточняет:

Научное познавание (Erkennen), напротив, требует отдаться (übergeben) жизни предмета (Gegenstandes), или, что то же самое, иметь перед глазами и выражать (auszusprechen) внутреннюю необходимость его. Углубляясь (sich vertiefend) таким образом в свой предмет, это познавание забывает об упомянутом просмотре (Übersicht) [предполагается, что он возможен извне], который есть [на деле] только рефлексия знания (Wissen) из содержания в себя самое. Но погруженное (versenkt) в материю и следуя (fortgehend) ее движению [диалектическому], оно возвращается в себя само, однако не раньше, чем наполнение (Erfüllung) и содержание [мышления] вернется в себя /sich in sich zurücknimmt / – упростит себя до определенности (Bestimmtheit), низведет (herabsetzt) себя само до одной [только] стороны (Seite) некоторого наличного бытия (Daseins) [при том, что другой стороной будет мышление] и перейдет (übergeht) в свою более высокую (höhere) истину [или раскрытую реальность]. Благодаря этому простое просматривающее себя (sich übersehende) целое (Ganze) само всплывает из того богатства [многообразия], в котором его рефлексия [в себя самое] казалась утраченной.[14]14
  Кожев А. В. Введение в чтение Гегеля / Пер. с фр. А. Г. Погоняйло. СПб.: Наука, 2003. С. 556–557.


[Закрыть]

Совершенно очевидно, что Кожев считает себя вправе вторгаться в гегелевский текст. При этом он использует формулировки, которые Гегель, как кажется Кати, сам никогда бы не использовал, но которые тем не менее оказываются точными. Благодаря им текст Гегеля становится более полным и ровным, так что Кати может спокойно продвигаться по нему, не боясь споткнуться или во что-то врезаться.

Вспоминая цитаты Гегеля, дополненные комментариями Кожева, Кати вдруг осознаёт, почему читать Гегеля так тяжело. Читая Кожева, можно подумать, что гегелевские тексты неполны, даже лакунарны. Очевидно, Гегель не успел указать в тексте все необходимое. Должно быть, при написании работ Гегель, как это часто происходит и с самой Кати, пребывал в состоянии сильного возбуждения. В какой-то момент он видел в голове все взаимосвязи и старался как можно быстрее их зафиксировать, пока озарение его не покинуло. Мозг напрягался до предела, и такого состояния Гегелю долго было не выдержать. У него не было времени упорядочить все мысли и подобрать правильные формулировки. По этой причине он писал быстро, опуская многие моменты, которые ему казались очевидными. Другие мысли он каждый раз формулировал заново, так что они встречаются на одной странице по пять, шесть или даже семь раз. Гегелю определенно казалось, что он впервые продумал их до конца. Иными словами, Гегель торопился, допускал повторы и, оставляя пробелы, продолжал в спешке записывать свои мысли. Это же происходит и с Кати – именно тогда, когда она пишет о том, что для нее действительно важно. Но разве Гегель не проводил авторедактуру? Кати предполагает, что при редактировании он снова оказывался в состоянии сильнейшего возбуждения, переосмысляя сформулированное. Читая тексты Гегеля без помощи Кожева, она не могла синхронизировать себя с его торопливой манерой письма. Пытаясь постичь смысл текстов немецкого философа в одиночку, она даже не сумела почувствовать его волнение. Кати – совершенно безосновательно – считала Гегеля старомодным и черствым. На самом деле он пишет взволнованно и энергично, и в этом отношении его можно назвать молодым.