Текст книги "Не отрекаются любя. Полное собрание стихотворений"

«Открываю томик одинокий…»

 
Открываю томик одинокий –
томик в переплете полинялом.
Человек писал вот эти строки.
Я не знаю, для кого писал он.
 
 
Пусть он думал и любил иначе,
и в столетьях мы не повстречались.
Если я от этих строчек плачу,
значит, мне они предназначались.
 

«К земле разрыхленной припал он…»

 
К земле разрыхленной припал он,
ловя подземный сладкий ток…
Еще довольствуется малым
прогрызший семечко росток.
А уж над ним с утра до ночи
и после, с ночи до утра,
дожди таинственно хлопочут,
колдуют птицы и ветра…
Он кверху тянется.
Нигде так
не виден неуемный рост…
Он вымахнул до нижних веток
и хочет вырасти до звезд!
Он всех развесистей и выше
среди родных своих дубрав,
но что ни год – смирней и тише
его неукротимый нрав.
Еще он крепкий и красивый…
Звезда теперь совсем близка…
Но в нем уже иссякли силы
первоначального броска.
Так и застыл он на столетья
на прерванном своем пути,
и шумные лесные дети
спешат отца перерасти!
 

«Молодость… Старость…»

 
Молодость… Старость…
Привычно, знакомо.
А я бы делила жизнь
по-другому:
я на две бы части ее делила,
на то, что будет,
и то, что было.
Ведь жизнь измеряют –
знаете сами –
когда годами,
когда часами.
Знаете сами –
лет пять или десять
минуте случается перевесить.
Я не вздыхаю:
о, где ты, юность!
Не восклицаю:
ах, скоро старость!
Я жизни вопрос задаю, волнуясь:
что у тебя для меня осталось?
 
 
Припоминаю я все, что было,
жизнь пересматриваю сначала,
как беспощадно меня учила,
какие подарки порой вручала.
Знала я счастье,
не знала покоя,
знала страданья,
не знала скуки.
С детства открылось мне,
что такое
непоправимость вечной разлуки.
Руки мои красивыми были,
нежными были,
сильными стали.
Настежь я сердце свое раскрыла
людскому счастью,
людской печали.
Я улыбалась и плакала с ними,
стала мудрее
и непримиримей,
мягче я стала,
тверже я стала,
лгать и завидовать
перестала.
Молодость – сила.
Старость – усталость.
Думаю –
сила
в запасе
осталась!
 

Десятибалльный шторм на море

 
Его повсюду было слышно –
сплошной угрюмый гул валов…
Я в темноте на берег вышла,
ища защиты у стволов.
 
 
Столпотворенье звуков грозных
обрушилось навстречу мне.
Хватаясь ветками за воздух,
стонали сосны в вышине.
 
 
Кипело море в мути белой…
Гоня песчаную пургу,
бесился ветер оголтелый
на опустелом берегу.
 
 
Валил он туч свинцовых горы,
с натугой вламывался в лес
и каждого хватал за горло,
кто смел пойти наперерез.
 
 
Гудело море разъяренно,
возненавидя тишину,
когда оно плескалось сонно
у смирных дачников в плену.
 
 
И, прирученное, урчало,
песка вылизывая гладь,
и не спеша пловцов качало,
чтобы не слишком укачать,
и отдыхающим в угоду
светилось светом голубым…
 
 
Люблю, когда свою свободу
ты отдавать не хочешь им!
Когда ты с берегами в споре
и гнев твой слышен далеко…
 
 
Десятибалльный шторм на море.
О, как мне дышится легко!
 

Весна

 
Туч взъерошенные перья.
Плотный воздух сыр и сер.
Снег, истыканный капелью,
по обочинам осел.
 
 
И упорный ветер с юга,
на реке дробящий льды,
входит медленно и туго
в прочерневшие сады.
 
 
Он охрипшей грудью дышит,
он проходит напролом,
по гремящей жестью крыше
тяжко хлопает крылом.
 
 
И кипит волна крутая
с каждой ночью тяжелей,
сок тягучий нагнетая
в сердцевины тополей.
 
 
Третьи сутки дует ветер,
третьи сутки стонут льды,
третьи сутки в целом свете
ни просвета, ни звезды.
 
 
Краю нет тоске несносной.
Третьи сутки в сердце мрак…
Может быть, и в жизни весны
наступают тоже так?
 

«Вот это и есть настоящее, да?..»

 
Вот это и есть настоящее, да?
Вот эта тоска, темнота и вода,
бегущая с крыш по ста желобам,
спросонок бормочущая в канавах,
где, скорчившись, спят нерожденные травы,
где хлюпает глина со льдом пополам.
Весна по проселкам и городам
проходит, тяжелые слезы роняя…
Тоска, подступающая к губам,
тебя никому, ни за что не отдам,
на самое светлое не променяю.
Лежи до поры нерастаявшим льдом.
Я помню,
я знаю,
что будет потом!
 

«Вчера я в просеке лесной…»

 
Вчера я в просеке лесной
случайно встретилась с весной.
Румяная колхозная девчонка
с веснушками на вздернутом носу,
она прошла и засмеялась звонко,
и сразу таять начало в лесу.
Запело, зашумело, зашуршало,
запрыгали веселые щеглы…
Весна ручонкой трогала шершавой
осин зеленоватые стволы.
И вдоль обочин, вербою поросших,
меж кочек с прошлогоднею травой
следы ее резиновых калошек
небесной наливались синевой.
Она опушку обошла сторонкой
и за кустами скрылась вдалеке.
На вид совсем обычная девчонка
с потертой школьной сумочкой в руке.
Не спорьте! Я убеждена,
что это именно она.
 

«В осиннике мгла затаилась седая…»

 
В осиннике мгла затаилась седая,
ноздристый снежок по оврагам съедая,
а выше, по влажным дымящимся склонам,
подснежники глазом глядят изумленным
и ярко по вязким закраинам лужиц
блестят золоченые донца калужниц.
В извилистой балке,
далече-далече,
ручей
по-младенчески учится речи:
лепечет, картавит
и снова и снова
пытается без толку
вымолвить слово.
Зеленой иглой пробивается семя
сквозь лист прошлогодний,
по кочкам прогретым…
 
 
Была бы охота
да было бы время,
ты можешь участвовать в празднике этом.
Влезай-ка, презрев городские привычки,
ну, скажем, на Курском
в вагон электрички.
Шагай по дороге проселочной длинной,
усталый,
вспотевший,
измазанный глиной,
клянясь беспрестанно
не слушать советов
бездомных бродяг
и знакомых поэтов.
Но вскоре, ручаюсь своей головою,
великое чудо случится с тобою:
усталый,
вспотевший,
измазанный глиной,
начнешь ты улыбкой сиять
беспричинной,
подснежник сорвешь ты
рукою неловкой,
займешься
какой-нибудь божьей коровкой,
потом проберешься к ручью по овражку,
румяный,
без шапки,
пальто нараспашку.
Гоняться за первой капустницей будешь,
собьешься с дороги,
про время забудешь.
И либо сухарь безнадежный ты,
либо,
вернувшись,
за это мне скажешь:
Спасибо.
 

«Еще недавно сосны гнуло…»

 
Еще недавно сосны гнуло,
Скрипели ржавые стволы,
над головой с округлым гулом
катились хвойные валы,
и вдруг спокойствие…
Легка
рука смирившегося ветра.
Крутые, налитые светом,
встают в полнеба облака.
Раздувшиеся паруса,
земля, готовая к отплытью…
Невероятные событья,
немыслимые чудеса!
Но вот опять
темно, туманно,
и к ночи дождик обложной…
Нрав у весны непостоянный,
да и к чему ей быть иной?
Она, как школьница-подросток,
сейчас поет,
сейчас грустна…
Приноровиться к ней непросто,
но ведь она – весна!
Весна!
Мы не деревья и не птицы,
не счесть людских забот и дел,
но как похорошели лица,
как взгляд у всех помолодел.
С весною опустели зданья,
и стала улица тесна…
Всем враз назначила свиданье
непостоянная весна!
 

«Бомбою фашистской искалечен…»

Ю.Т.

 
Бомбою фашистской искалечен,
дом стоит над морем, на юру.
Все выносят каменные плечи –
дождь и холод, ветер и жару.
 
 
А вокруг него – остатки сада:
пни черешен, кустики лозы…
Здесь в камнях испуганное стадо
пряталось недавно от грозы.
 
 
И разлукой близкой опечалены,
попрощаться в тлене и пыли,
в солнцем раскаленные развалины
нежные влюбленные пришли.
 
 
Крымское безоблачное лето,
знойная закатная пора…
И – когда судить по дате – это
было не позднее, чем вчера.
 
 
Девушка, наверно, в белом платье,
в холодке сидела под стеной…
Как недавно здесь гостило счастье
и опять не встретилось со мной!
 

«До спящего моря четыре шага…»

 
До спящего моря четыре шага
мальчишки на берег идут.
На славу отточена
острога,
в консервной жестянке – мазут.
Дымящийся факел толкнул темноту.
По узкому взморью гоня,
шипели,
вытягиваясь на лету,
лиловые капли огня.
Захлопал оранжево-красный язык,
и гладкая, как слюда,
вода запестрела от теней косых,
до дна расступилась вода.
Там, между подводных щетинистых глыб,
прибоем наметанных гряд,
висели тела отдыхающих рыб,
как аэростаты висят.
 
 
Ни смеха, ни всплеска, затих разговор,
чуть слышно песок шелестел,
да ветер полночный, катившийся с гор,
без устали пел и свистел.
Ребята глядели на дно, не дыша,
как будто бы их острога
нацелилась вместо бедняги ерша
в подводную лодку врага.
Отчаянным шепотом:
– Витька, ударь! –
И после короткой возни
колючую большеголовую тварь
на берег тащили они.
Хвалились: – Отличный, ребята, улов! –
И правда, ведерко полно до краев,
в нем бьются о жесть, опереньем шурша,
пятнадцать бычков и четыре ерша.
В руке закоптелой туманится свет.
В консервной жестянке горючего нет.
Тряпица истлела, и факел погас,
и звездное небо упало на нас.
И всплыли созвездья с дремучего дна,
по зыби струясь и скользя.
И сразу на море легла тишина,
в которую верить нельзя.
 

«И чего мы тревожимся, плачем и спорим…»

 
И чего мы тревожимся, плачем и спорим,
о любимых грустим до того, что невмочь.
Большеглазые добрые звезды над морем,
шелковистая гладь упирается в ночь.
Спят прогретые за день сутулые скалы,
спит распластанный берег, безлюден и тих.
Если ты тишины и покоя искала,
вот они! Только нет, ты искала не их.
 
 
Спят деревья, мои бессловесные братья.
Их зеленые руки нежны и легки.
До чего мне сейчас не хватает пожатья
человеческой, сильной, горячей руки!
 

«Слабеют выхлопы движка…»

 
Слабеют выхлопы движка,
тускнеет свет…
Погас.
И ночь, бездонно глубока,
обрушилась на нас.
Под раскаленным пеплом звезд
деревья встали в полный рост,
слышнее стало, как ворчит
нагретый гравий под ногой,
и море,
светлое, как щит,
над бухтой выгнулось дугой.
А мы все шли,
в руке рука,
вдоль низких стен из плитняка,
вдоль темных маленьких домов,
где спят давно наверняка.
Сквозь пустыри
и сквозь сады,
где пыльный виноград вился,
мы шли, молчание неся,
как чашу, полную воды.
Мы шли не глядя,
наугад,
и было так легко идти,
еще не зная, что назад
уже отрезаны пути.
 

«У мокрых камней выгибает волна…»

 
У мокрых камней выгибает волна
литую покатую спину.
Над черным хребтом Карадага
луна
истаяла наполовину.
Срываются звезды
с десятков орбит,
их росчерк мгновенен и светел.
Тревогу,
тревогу,
тревогу трубит
в ущельях полуночный ветер.
Пока фосфорящийся след не потух,
желанье
шепчу я поспешно.
Одно неизменное.
Места для двух
не стало в душе моей грешной.
К осеннему небу
прикован мой взгляд,
авось я судьбу переспорю!
…А звезды летят,
и летят,
и летят,
и падают в Черное море.
 

«Твои глаза… Опять… Опять…»

 
Твои глаза… Опять… Опять…
Мне сердца стук
мешает спать.
Не знаю – явь то или бред,
не знаю – был ты или нет,
не вспомнить мне
и не понять!
Твои глаза… Опять… Опять…
Волос невысохшая прядь,
соленая прохлада рук,
беззвучный ливень звезд…
Ты помнишь, как скатилась вдруг
одна из них
на пыльный мост?
Ты помнишь?
Ты не позабыл
вчерашней встречи
краткий час?
Теперь я знаю – это был
подарок свадебный для нас!
Ах, все ли ты сумел понять?
Твои глаза… Опять… Опять…
Дыханье обрывается…
Поднять не в силах век…
Так счастье начинается
последнее
навек!
 

«Я живу в постоянном предчувствии чуда…»

 
Я живу в постоянном предчувствии чуда,
и со мной происходят
иногда чудеса.
Воскресенье.
Сегодня здесь шумно и людно,
в пестрых тряпках
сырого песка полоса.
Ну, а море гремит,
и горит изумрудно,
и меняется каждые четверть часа.
Взад-вперед я брожу
неприкаянной тенью,
и волна замывает прилежно следы…
Значит, что же?
Сегодня у нас воскресенье?
Вечер, вечер субботний
у звездной воды!
 
 
Милый куст,
пропыленный,
жарой опаленный,
с чьей-то сохнущей майкой
линяло-зеленой,
до чего ты сейчас
неказист и уныл…
А каким ты поистине сказочным был!
Ты купался, в сиянье ночном трепеща,
ты струился листвой наподобье плаща.
И когда я на миг
открывала ресницы,
ты светился, как будто из синего льда,
и прохладною веткою трогал нам лица,
и на ветке, как птица,
качалась звезда…
 
 
Самолет на Москву улетел на рассвете.
Только б в небе его не застигла гроза!
Обнимаю шершавые пыльные ветви
и ладонью, смеясь, вытираю глаза.
На Святой – облаков ярко-белые груды,
и плывут они по небу,
как паруса…
Я живу в постоянном ожидании чуда,
и со мной происходят
иногда чудеса!
 

«На рассветной поре…»

 
На рассветной поре
туча спит на горе,
залегла за хребтом
ватным серым жгутом.
 
 
На рассветной поре
ветер спит на горе,
дремлет, крылья сложа,
сном своим дорожа.
 
 
Я люблю эту гладь,
я люблю эту тишь,
дыма первую прядь
над уступами крыш,
первый блеск на волне,
первый плеск в тишине…
 
 
Буря сердца
слышнее в молчании мне!
 

«Очертаниями туманными…»

 
Очертаниями туманными
горы высятся над заливом…
Любовался ли ты бакланами
утром солнечным и счастливым?
 
 
Расправляют крылья ленивые,
выгибают шейки змеиные…
С очень долгими перерывами
с весел капают капли длинные.
 
 
То вытягивается, то сжимается
на волне овальное солнце,
а на сваях сидят, жеманятся
темнокрылые незнакомцы.
 
 
Мне от них уплывать не хочется,
всплеском весел вспугнуть не хочется,
мне ничем нарушать не хочется
сердца светлое одиночество.
 
 
Но бакланам сидеть наскучило.
Тяжело поднялись и скрылись.
Завизжали в гнездах уключины,
волны о́ борт заколотились.
 
 
На стеклянное, на зеленое
рябь наброшена, словно кружевце…
А внизу – глубина бездонная,
а вверху – синева бездонная,
поглядишь – голова закружится!
 

«Я поднимаюсь по колючим склонам…»

 
Я поднимаюсь по колючим склонам,
я мну в ладонях пыльный полынок,
пылает бухта синим и зеленым,
кузнечики взлетают из-под ног.
 
 
В скользящих бликах света голубого,
на обожженном темени горы,
лепечут листья в рощице дубовой,
жужжат шмели и плачут комары.
 
 
Лежу. Гляжу.
Над головою дна нет!
Плывут на север тучи не спеша…
И все мне душу трогает и ранит,
так беззащитна сделалась душа.
 
 
Она ликует и пощады просит,
и нет ее смятению конца.
Так, вероятно, света не выносят
глаза у исцеленного слепца.
 
 
Всё в первый раз – долины, горы, море,
сухой дубняк, звенящий на ветру…
Вторая жизнь! На радость или горе?
Не все равно ли?
Не боюсь. Беру!
 

«Я, сердце друга отомкнув с трудом…»

 
Я, сердце друга отомкнув с трудом,
вошла в него,
как путник входит в дом.
Дом был красив, обширен, но угрюм.
В него не долетали смех и шум.
Я стерла пыль и выбросила сор,
и проступил ковров
живой узор.
Уютом не желая пренебречь,
я свет зажгла
и затопила печь.
Цветы в кувшине увидала я,
любимые…
Ты, значит, ждал меня?
Затем я увидала на стене
картину, предназначенную мне.
Везде,
куда бы ни ступила я,
ждала меня заботливость твоя.
А утром распахнула я окно,
не открывавшееся так давно.
Послышались прохожих голоса,
и жизни шум снаружи ворвался.
И осени студеный ветерок
перелистал
стихов знакомых том…
И, сняв с дверей заржавленный замок,
я поняла, что этот дом –
мой дом!
 

В лесу

 
Осенний пожар полыхает в лесу,
плывут паутин волоконца,
тяжелые капли дрожат на весу,
и в каждой по целому солнцу.
Какой нерушимый сегодня покой,
как тихо планируют листья…
Хочу вороха их потрогать рукой,
как шкурку потрогала б лисью.
Как много их – рыжих, лиловых почти,
коричневых и золотистых.
Слетают на плечи, лежат на пути,
трепещут на кронах сквозистых.
Торжественной бронзой покрыты дубы,
горят фонари-мухоморы…
Я нынче с рассвета пошла по грибы,
бродить по глухим косогорам.
Брожу –
и нет-нет
да присяду на ствол,
к осенней прислушаюсь речи.
Почудилось – кто-то по лесу прошел.
Не ты ли прошел недалече?
Брожу –
и нет-нет
да тебя позову,
молчанье лесное развею.
Мне эхо ответит, лукавя: ау…
А я вот возьму и поверю!
 

Размышления в день рождения

 
Сегодня день рожденья моего.
На размышленья он меня наводит:
во-первых, мне тревожно,
оттого,
что старость где-то по соседству бродит.
Она еще не близко, но уже
необходимо быть настороже…
Не то войдет в незапертые двери
и с ходу станет соблазнять меня
возможностью погреться у огня,
покоем ночи и бездельем дня,
и как ручаться –
вдруг я ей поверю?
А дел-то у меня невпроворот,
и жить не бог весть сколько
мне осталось…
Сказать придется:
– Извините, Старость,
мне не до вас, побудьте у ворот. –
Затем смущает несколько меня
смешная мысль:
а вдруг бы так случилось,
что я на свет совсем бы не родилась
и этот день не праздновала я.
Представить только:
нет меня нигде.
Я не дышу. Не плаваю в воде.
Не ем, не сплю. Не бегаю на лыжах.
Не вижу красок – алых, синих, рыжих,
к любимому в объятья не спешу,
дочь не балую, книжек не пишу.
Какая дикость! В списках бытия
ни в мертвых, ни в живых
не числюсь я.
Но что меня действительно тревожит, –
кусок прошедшей жизни.
Как он прожит?
Всегда ли я была честна? Смела?
Ни в чем ли я себе не солгала?
Нет, нет, ни в чем.
Моя спокойна совесть.
А вот живу я хуже, чем хочу:
терзаю близких и с друзьями ссорюсь,
коплю обиды, жалуюсь, ворчу.
Я столько раз хорошей стать решала,
и всякий раз мне что-нибудь мешало.
Безденежье, заботы, сплетни, грипп…
И вот глядишь – благой порыв погиб!
Любимый мой, прости меня за это.
Сам виноват, что в жены взял поэта,
что все идет в хозяйстве косо, криво,
что ты порой заброшен и забыт,
что иногда стихийны чувств порывы
и постоянно не налажен быт.
И все-таки ответь по правде мне:
ты рад тому, что есть я на земле?
Пусть твой ответ известен мне дословно,
но все-таки ты повтори его,
но все-таки скажи все это снова, –
ведь нынче день рожденья моего!
 

«Вчерашний дождь…»

 
Вчерашний дождь
последний лист багряный
сорвал с деревьев, рощи оголя.
Я вышла через заросли бурьяна
в осенние пустынные поля.
Все шло своим положенным порядком,
заранее известным для меня:
ботва чернела по разрытым грядкам,
рыжела мокрой щеткою стерня,
блестели позолоченные утром
весенне-свежей озими ростки…
Их ветер трогал с нежностью,
как будто
на голове ребенка волоски.
А журавли,
печальные немного,
на языке гортанном говоря,
летели синей ветреной дорогой
в далекий край,
на теплые моря…
Ну, вот и все!
И нету больше лета,
когда друг друга отыскали мы.
Но мне впервые не страшны приметы
недальней неминуемой зимы.
Зимы, грозящей и садам, и людям…
Ну, что она отнимет у меня?
Ведь мы с тобою
вместе греться будем
у зимнего веселого огня!
 

Моя муза

 
На Парнасе
осудят меня за грехи:
я в хозяйственной сумке
таскаю стихи.
И представьте – легко уживаются в ней
счастье, нежность, надежда, разлука
рядом с пыльной картошкой
и горсткой груздей,
с банкой меда и перьями лука.
Уживаются горькие строки мои
и огурчики в белых накрапах,
проникает в тоску мою
бодрость земли,
огородов живительный запах.
Не заносчива, нет,
и не помнит обид
работящая моя муза.
Нас обеих всегда от души веселит
ощущенье зеленого груза.
А когда, невзначай, у нее на груди
безутешно расплачусь от горя,
утешает она:
– Не глупи, погоди,
это все переменится вскоре… –
И, смеясь, мне глаза вытирает платком,
и, удобное выбрав мгновенье,
дружелюбной рукою
сует мне тайком
в сумку новое стихотворенье.
 

Про главное

 
Слышу голос утешающий,
вижу рук движенье плавное…
– Понимаете, пока еще
не нашли вы что-то главное.
Здесь у вас волнует многое,
но пошли вы, к сожалению,
не широкою дорогою,
не в центральном направлении…
Уходя, киваю вежливо,
уношу листки шуршащие…
Прихожу сюда все реже я,
говорю себе все чаще я,
что к сердцам-то не раздольные,
не широкие и людные, –
а порой пути окольные,
а порой подъемы трудные,
а порой трясины топкие,
скалы, гладкие до ужаса…
Пусть не ходят люди робкие
там, где требуется мужество.
Не в погоне за известностью,
не в расчете на признание
я иду суровой местностью,
не имеющей названия.
И мои награды высшие
вне графы о награждении:
чья-нибудь печаль затихшая,
чье-нибудь сердцебиение.
Чье-нибудь раздумье строгое,
чья-нибудь надежда дерзкая…
…Нет, идти своей дорогою
у меня причина веская.
Как от корня – крона дерева,
так от сердца – дело славное…
…Нет, редактор, я уверена,
что про сердце – это главное!
 

«Прошло с тех пор…»

 
Прошло с тех пор
счастливых дней,
как в небе звезд, наверное.
Была любимою твоей,
женою стала верною.
 
 
Своей законной чередой
проходят зимы с веснами…
Мы старше сделались с тобой,
а дети стали взрослыми.
 
 
Уж, видно, так заведено
и не о чем печалиться.
А счастье…
Вышло, что оно
на этом не кончается.
И не теряет высоты, заботами замучено…
 
 
Ах, ничего не знаешь ты,
и может, это к лучшему.
Последний луч в огне погас,
полиловели здания…
Ты и не знаешь, что сейчас
у нас с тобой
свидание.
 
 
Что губы теплые твои
сейчас у сердца самого
и те слова – слова любви –
опять воскресли заново.
 
 
И пахнет вялая трава,
от инея хрустальная,
и, различимая едва,
звезда блестит печальная.
 
 
И лист слетает на пальто,
и фонари качаются…
Благодарю тебя за то,
что это не кончается.
 

«Я тебя вспоминаю солидной и важной…»

 
Я тебя вспоминаю солидной и важной,
с толстой мордочкой,
в капоре серого пуха…
Говорила ты басом, немного протяжно.
Отвечала, как правило, вежливо-сухо.
Дома ты становилась другою немножко
в полосатой своей бумазейной пижаме,
улыбалась, хихикала, мучила кошку,
приставала с вопросами разными к маме…
До чего я порой уставала, бывало,
от несчетных твоих «почему» и «откуда»,
говорила: – А ну, помолчи! –
и не знала,
что жалеть о твоем красноречии буду.
Верно, так уж устроено сердце людское.
Мне казалось, я очень нуждаюсь в покое,
а сейчас вот, когда это время далеко,
мне не горестно, нет,
но чуть-чуть одиноко.
Иногда мне хотелось бы теплого слова,
иногда мне бы маленькой ласки хотелось.
Но к родителям
юность особо сурова,
ей совсем не к лицу проявлять мягкотелость.
У нее есть на все
очень твердые взгляды,
есть на все «почему» и «откуда»
ответы.
Я такой же была…
Так, наверное, надо.
А потом… до чего кратковременно это!
Скоро жить начинаем мы как бы сначала;
понимаем, что сложно живется на свете,
что любимых любили мы плохо и мало
и что, в сущности, мы
те же самые дети.
Предстают по-другому все наши поступки.
Помню я,
по одной из московских улиц
мама, мама моя
в старой плюшевой шубке
одиноко шагает, слегка сутулясь.
Мне догнать бы ее, проводить до трамвая, –
до чего бы, я знаю, была она рада.
Ах, как часто теперь я о ней вспоминаю…
Юность вечно спешит.
Так, наверное, надо?!